Филологос, часть I

Почти 5 лет назад, сожалея о невозможности рассказывать о созвучной музыке в прежде еженедельной программе Рок-Архив, я вспомнил про Интернет и Facebook. И создал группу Classic Rock (избранные статьи находятся и на Прозе в разделе Музыка). Ныне у группы почти 700 подписчиков, что стало приятной неожиданностью для меня самого (читателей моей «обычной» страницы в соцсетях в разы меньше).

Очень рад, что схожую идею на днях воплотила мой литературный собрат Лена Янушевская, воскресив на странице «Филологос» журнал, 10 лет издававшийся при МГУ в начале 2000-х небольшой группой подвижников – Елена, Марианна Рейбо (Марговская) и другие. Впрочем, его история описана создателем на странице в Facebook.

Пространство для литераторства, философии и просто интересных бесед «за чашечкой кофэ» вне дурного троллинга* сужается с каждым годом – и оттого я, повторюсь, так рад новой интеллектуальной площадке. Избранное буду публиковать и на Прозе (открыл отдельный раздел для удобства читателей). Но предисловие затянулось, и перейду сразу к теме первой заочной дискуссии – тексту Наталии Мартэновны Сидоровой (кандидат философских наук, доцент кафедры философии естественных факультетов, учёный секретарь Учёного совета философского факультета МГУ им. М.В. Ломоносова).


***


Н.М. Сидорова
О МЕТАФИЗИЧНОСТИ ПОЭЗИИ


В широком смысле вся поэзия метафизична, хотя бы потому, что пытается взлететь над плоскостью обыденности и наделить детали повседневной жизни гораздо большей значимостью, чем они могли бы получить, оставаясь просто элементами последовательности физических событий. Хрестоматийная строка Пастернака «Свеча горела на столе, свеча горела» – хороший тому пример.

Если взлететь удалось, поэт сможет увидеть «небо в чашечке цветка» (Уильям Блейк) и «возвысить в полях электричку до всемирного звука тоски» (Белла Ахмадулина). Подъемная сила вырабатывается любовью, отчаянием, надеждой, разочарованием, иронией и так далее, то есть сильными переживаниями и выстраданными мыслями. Этот взгляд с высоты проявляет ту сущность, что скрыта под коростой привычных явлений, случайностей и пустопорожних разговоров. Взгляд, обращенный на субъекта поэтического творчества, лазерным лучом проходит сквозь рутину и самообман, пробивает защитную скорлупу цинизма и упирается в мягкое ядро, которое автор ещё недавно так старательно прятал от посторонних. Только это живое, неостывшее, настоящее, одним словом, подлинное и при этом персонифицированное бытие привлекает поэзию к себе и людей к поэзии. «Бытие – это ближайшее», – согласился бы Хайдеггер. «Свежайшее» – добавил бы Воланд, повязывая салфетку.

Второй аргумент в пользу потенциальной метафизичности поэзии связан, на мой взгляд, с… техническими трудностями. Помимо того, что неопределимо и чему нельзя научить, в поэзии существует много формальных приемов и условий выражения: рифма, размер, мелодичность, образность, изощренные контрапункты белого стиха… Стоит ли добровольно надевать на себя эти «вериги», чтобы повторить банальность, чтобы остаться в том мире, в котором ты и так пребываешь постоянно? Если высекать на скале, то не меньше, чем «Изумрудные скрижали» или Декалог. Если дорого ценить строку, если писать «кровью и притчами» (Ницше), если мучиться с неизбитыми рифмами и точными сравнениями, а не наматывать километры графоманских виршей, то только ради чего-то очень важного, нетривиального, личного и одновременно всеобщего. Конечно, результат может не соответствовать притязанию, но без этого притязания не будет вообще никакого поэтического результата.

Есть ещё одно соображение, связанное со спецификой существования и функционирования метафизической, ноуменальной, умопостигаемой сферы. Оно относится прежде всего к философии, но верно и для поэзии. В своей статье-комментарии к словам Ницше «Бог умер» Мартин Хайдеггер пишет о том, что ноуменальный мир больше не дарует жизни, что нигилизм уже стоит у дверей и что зарастают тропы, ведущие в область умопостигаемого. Это означает конец метафизики. Но откуда раньше брались эти тропинки?

Отвечая на этот вопрос, мы, во-первых, должны констатировать, что никакой ноуменальной сферы, не зависимой от смыслополагающего субъекта, нет и быть не может. У неё нет иного бытия, нежели бытие текста (системы знаков), наделённого важным для человека смыслом. Даже значение, не говоря уже о смысле, не существует в автоматическом, объективном, «вещном» режиме, оно должно быть задано или приписано слову языка, элементу ноуменального мира, а затем его надо поддерживать, причем смысл поддерживается исключительно личным усилием индивида.

В старинной английской (а может, французской?) сказке рассказывалось о крошечной фее, которую нашел на цветке лунной ночью романтичный принц. Малышка быстро росла в лучах его интереса и любви и скоро превратилась в прелестную девушку. Уже была назначена свадьба, но на одном из предсвадебных балов жених увлекся заезжей красоткой. Принц забыл о невесте всего на один вечер. Этого хватило, чтобы фея снова стала меньше ладошки и исчезла навсегда. Очень похожие процессы происходят с ноуменальным, метафизическим миром: он съеживается, если его объекты личным усилием не наделяются смыслами, и начинает снова расти, если на них направлено наше внимание, наше размышление.

Честь или порядочность не заключены в морфологии человеческого тела или в социальной системе, но они имеют место, если некоторые люди помнят о них и ведут себя так, как если бы они существовали с необходимостью законов Ньютона. И свобода как необходимое условие морали не есть элемент природного мира, где царят время и необходимость (см. третью антиномию в «Критике чистого разума» И. Канта). И чтобы встретить справедливость, надо вылезти из пещеры, направить крылатых коней души в занебесную сферу (седьмая глава «Государства» и «Федр» Платона). И из понятия бытия никакой прагматической выгоды не извлечь. Словом, для того чтобы торить вертикальные тропы, надо хорошо и бескорыстно потрудиться. В современном мире, где царит вульгарный прагматизм, таких энтузиастов немного, но настоящие философы и настоящие поэты, безусловно, в их числе. Когда-то в предчувствии революции Брюсов писал: «А мы, мудрецы и поэты, хранители тайны и веры, унесём зажжённые светы в катакомбы, пустыни, пещеры…». Сейчас мудрецов и поэтов вряд ли больше, чем в начале ХХ века, талантливых читателей тоже не густо. Но всё же кое-кто остался.

Так вот: поэзия представляет собой один из последних не пересохших каналов, одну из не заросших тропинок, ведущих в ноуменальную сферу когда с ведома, а когда и помимо сознательного намерения автора. Но почему именно поэзия? В ней меньше, чем в дискурсивных и идеологизированных дисциплинах, автоматизма, равнодушия и вранья. Всё-таки стихи – очень личное дело. Экзистенциальная неискренность, mauvaise foit, которая чрезвычайно распространена в наше время, опасна среди прочего тем, что она уничтожает возможность выражать себя в стихах. Лживость политических деклараций стала притчей во языцех. И – обратите внимание – политики не пишут хороших стихов, иначе они плохие политики. Ложь – стандартное средство решения многих проблем, которые возникают и у индивидов, и у властных структур, но она закупоривает каналы, ведущие в ноуменальный мир. А метафизический мир также защищает себя: по определению регулятивные идеи чистого разума или платоновские эйдосы отторгают неподлинность и фальшь. И в этом метафизическое и поэтическое усилия совпадают.

Следующее соображение. Сократовские попытки подняться в умопостигаемый мир идей показали, что индуктивный способ движения не достигает конечной цели, хотя и подводит к ней довольно близко. Последний шаг – уже не шаг, не завершение фигуры силлогизма, не простое обобщение массива опытных данных, а скачок через пропасть, усилие интуиции, озарения… Эйдос вне логоса. То есть философия в этот момент покидает поле логического дискурса и пользуется, скорее поэтическими средствами. Не случайно в решающие моменты Платон прибегал, и довольно часто, к мифу, с помощью неопределённо-многозначных образов и символов выражая свои самые важные мысли. То есть метафизика в самой важной фазе своего дискурса становится поэтическим мифом, почти поэзией. Но верно ли обратное: становится ли поэзия до некоторой степени метафизикой, приобретает ли она философичность (выходит ли на уровень философских обобщений) в момент смысловой кульминации?

Если не вывести закон, то, по крайней мере подобрать подтверждающие примеры не составит труда. Интеллигентный и тонкий поэт петербуржец Александр Кушнер перечисляет в стихотворении речки и каналы родного города: «Крюков, лезущий на стенку, Пряжку, Карповку, Смоленку, Стикс, Коцит и Ахеронт». Шва нет, извинения и уточнения не нужны, всего одна запятая отделяет от и в то же время соединяет с реками загробного мира, с великой культурой античности, с вечностью. Обойтись всего одной запятой там, где в любом ином случае надо было потратить десятки и сотни слов! Опереться на эту запятую как на тросточку и перепрыгнуть пропасть пространства и времени – великая привилегия поэтического мышления.

Еще пример, на этот раз из Давида Самойлова. В замечательном стихотворении «Выезд» автор описывает поездку с родителями на пролетке. Тревожный повтор в последней строке «И мы едем незнамо куда, / Все мы едем и едем куда-то» меняет смысловую тональность, меняет точку, из которой автор смотрит на свое прошлое: речь уже не о конкретной поездке, а о трагическом будущем, которое ждет и лирического героя, и страну. Охватить одним взглядом это давно прошедшее будущее можно только из все той же ноуменальной области.

Итак, и философская, и поэтическая мысль движется по «силовым линиям» смысла с бесконечной скоростью в любом направлении и мгновенно соединяет любые точки пространства и времени. Проблема в том, как попасть в среду, которая делает возможными подобные перемещения. Попадание обеспечено, если автор не считает сочетание «ноуменальный мир» пустым звуком. Этот мир есть для тех, кто считает, что он есть, и его нет для тех, кто считает, что его нет. Чужие здесь не ходят. Званы все, попадают не то чтобы особо избранные, но те, кто дал себе труд совершить некое душевное усилие. Таковых всё меньше, и «мы, кажется, сможем проверить скоро, рухнет мир без романов и вымысла или нет?» (А. Кушнер).

Как вы считаете, рухнет ли мир без поэзии и метафизики?



***


Константин Жибуртович:

Наталия Мартэновна затронула множество насущнейших для творчества тем и вопросов. Отвечать на них, как и на финальный (Как вы считаете, рухнет ли мир без поэзии и метафизики?) было бы, конечно, самонадеянно с моей стороны – хотя бы потому, что перефразируя мудрость Сократа, я причисляю себя не к поэтам, а к любителям поэзии. Но поразмышлять я попробую.


Восприятие поэзии, как и любой формы искусства – сугубо индивидуально, но интересно, что и среди самих поэтов во все времена и эпохи не существовало какого-то внутренне-сформулированного единства мнений о приложении их душевной и духовной энергий. Чаще всего случалась идеализация, попытки вывести поэзию за рамки буквы земных законов («Поэзия выше нравственности», как изрёк Пушкин). Это простительно по-человечески и вполне объяснимо: отдавая лучшее и жертвуя земным ради глубинно-насущного, хочется искренне верить в не напрасность пути, и не только: поэт – глашатай эпох, чьи скрижали обращены в Вечность. Пушкин чувствовал за собой это «право на дерзновение» от Таинства Рождения, затем выстрадав его и личным путём; тот же самый закон объективен для иных классиков Золотого и Серебряного веков.

Но разве живописец, прозаик, музыкант, математик, архитектор (список легко продолжить) занимаясь призванием и ощущая в минуты наивысшего духовного подъёма схожее пушкинское дерзновение, не обращаются в Вечность, в тот самый «ноументальный мир», соединяя точки пространства и времени? Для меня это риторический вопрос. Но поэзия (как и музыка) наиболее демонстративная форма искусства – она отчётливо воздействует на психоэмоциональный мир человека, встряхивает от рутинного бытия; а в гениальных образцах – поднимается над временем, частностью существования и призывает ко спасению души.

Но и это, на мой взгляд, не свидетельство её исключительной обособленности от иных сфер искусства: к примеру, мысли (я не употребляю слово «проповеди»!) Александра Шмемана или Антония Сурожского оказывают на меня не меньшее воздействие. Свет Души (если есть, чем поделиться) каждый выражает на наиболее близком и доступном ему языке. А язык – лишь с р е д с т в о на пути к Небесному – пускай даже, это древний, тонкий и благородный «инструмент», доступный далеко не каждому.

Потому, при всей любви к Пушкину и уважении к Наталье Мартэновне, я не могу согласиться с «исключительностью» поэзии, как единственной ступени к постижению метафизики, когда иные логические дискурсы уже бессильны. Это очевидно (вне доказательств) лишь тем «званым», кто ощущает созвучие с данной формой искусства и способен общаться на его языке.** При этом, поэзия, конечно, выигрышно-метафористична: в своих лучших образцах она способна наполнить бытие смыслом (и даже смыслами!) одной строкой. Как и музыка несколькими нотами. И – да, это очень личное, она всегда обращается к человеку «на Ты».

Или – бытует такое идеалистичное убеждение, что, как любит изрекать мой друг Костя Латыфич, «подлинная поэзия работает на перспективу 500-1000 лет». Не берусь размышлять об этом и что-то «выводить», но… Тютчевское «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся» звучит трезво, мудро и даёт главное: Надежду не опускать рук.

Здесь я подхожу к одной из самых оптимистичных мыслей своего отклика. О практической необходимости поэзии в наш век (считается, что она утрачена и в перспективе – маргинальна).

Вновь вернусь к логосу русского языка и литературы, Александру Сергеевичу. Не мной замечено и сформулировано (об этом писали и Седакова, и Непомнящий), что во времена Золотого века поэзии при кошмарной (по нынешним меркам) грамотности населения цельность личности Пушкина была свойственна (в той или иной степени) множеству его современников, независимо от владения грамотой, эрудицией, интеллектом, etc. Скажем, простой крестьянин был способен оценить благоухание июня, красоту заката и восхода, увидеть то самое «Небо в чашечке цветка», не обращаясь к возвышенным строкам. В определённом смысле, он ощущал это благодатно-невербально. Не исключено, что это и спасало от (подчас) беспросветного внешнего бытия. Вскоре эта цельность была утрачена: после ухода Пушкина в русской литературе и поэзии появляются личности, случаются несомненные прорывы и творческие удачи, но прежней монолитности уже нет.

Что уж говорить о нашем веке, когда достаточно вечерних выпусков теленовостей, да пары пошлых сериалов, чтобы незаметно, но неизбежно захламить свою душу. Так что потребность в поэзии, как живом искреннем слове***, при всём её внешнем существовании на обочине т.н. «общественной жизни» не просто остаётся, а в чём-то и более насущна, нежели в прежние века. Пускай, и для немногих, но это лишь «пока» – музы почти всегда молчаливы в неблагополучных обществах, да ещё на пике мучительного отмирания феодально-самодержавной архаики.

Агрессивная атака на гуманитарные ценности, заложенные в онтологическое естество человека – бессмысленна. Но попытка уничтожения, в данном случае, тождественна очищению и воскресению – коммерчески бесперспективная и уже свободная от рыночных условностей маркетинга поэзия сделает шаг к подлинности, когда писать стихи будут от избытка души, обращаясь к конкретным читателям; собственно, это уже сейчас происходит в ряде поэтических интернет-сообществ. Это, конечно, не гарантия того, что Мир не рухнет (именно этот вопрос ставила Наталья Мартэновна). Но будущее у поэзии, убеждён, есть. Другое дело, что оно не связано с лучами софитов, Нобелевскими речами, миллионными тиражами и прочими атрибутами земной успешности.

Что к лучшему.


***


Примечания

*Скажу прямо: не просто агрессивный, а систематический и направленный троллинг в моих выпусках «Литературной Гостиной» на Поэмбуке (с февраля по август) стал не единственной, но одной из главных причин ухода с данного ресурса. Нет никакого смысла сражаться с ветряными мельницами и пытаться вести конструктивный диалог с теми, кто сознательно ищет почву для конфликтов.

**Тут я с улыбкой вспоминаю одну из любимых историй. Гениальный математик Нэш в ходе интервью с Дмитрием Быковым искренне спросил: «Я слышал, вы пишете стихи. Зачем вы это делаете?»

***Абсолютно согласен с Еленой Янушевской в том, что спонтанность, стихийность и искренность – синонимы подлинности творчества (см. «Диалог года» в рубрике Итоги-2018). Иное (слог, форма) в идеале не более чем пластилин в руках художника. Во всяком случае, такой подход к творчеству – одна из возможностей «перепрыгнуть пропасть пространства и времени», о чём пишет уже Наталия Сидорова.


(5-7 января 2019 года)