Байка 1. Крылечко

Не дают мне покоя сны, все чаще и чаще возвращая в беззаботные дни детства, проведённые у бабушки в глухом лесном посёлке Сармас на Вологодчине. И вся эта тихая и трепетная грусть порой до того жалобно заноет где-то глубоко слева, затеплится негаснущим крохотным угольком, выжигая в душе невидимые тайные тропы к глубинам сознания, к истокам, туда — где всё начиналось...


Байка 1.
КРЫЛЕЧКО.

— Это тебя чего домой - то принесло, чёрт лысый, гулеванил бы и дальше!? — с порога орала разозлившаяся на выпившего деда бабушка, рослая и статная женщина с белой тощей косичкой до лопаток, выталкивая супружника из горницы на мост, — не пущу в хату, на мосту тебе самое место!
Дед более и не пытался силой взять закрытые изнутри двери, покорно ложился на фуфаечку у полочек с инструментом, и засыпал.

Бабушка тут же, нарочно, затевала приборку в доме, заставляя меня, малолетнюю и несмышлёную, стаскивать все пыльные половики из комнат в кучу на мост да валить их на храпящего деда. Этим поступком бабуля как бы выказывала свою значимость в доме, кичилась — налицо яркий пример матриархата — и заодно унижала в глазах внучки безобидного пьяного деда.

Дедуля был не под стать жене: маленький, сухонький, щуплый и смуглый, с лысеющей головой, обрамлённой по бокам смолёвыми кудрями. У него были чёрные, навыкате, глаза да большой мясистый нос. По характеру он был беззлобный, куда уж попрёшь супротив этакой ягармы - супруги. Жене не перечил, на рожон не лез — возможно, останавливала неравная весовая категория меж ними, но бабулю он при мне не трогал. Да уж, тронь её, — горя не оберёшься!
Бабушка отличалась пышной фигурой: грудь, со временем утратившая былую форму, тем не менее, казалась огромной и делала бабушку в разы толще. У неё были крепкие, сильные руки, она по привычке упирала их в широкие свои бока, закидывала назад голову, расставляла ноги, всем грозным своим видом показывая: не подходи!

Пока я на коленках натирала полы, ползая с тряпкой в труднодоступных местах, — швабры-лентяйки бабушка не признавала, — бабуля вытаскивала кучу половиков с дедом внутри на крылечко и, похохатывая, пинала её вниз. И летел спящий дедуля через все тринадцать ступеней на широкие мосточки, невольно просыпаясь от жёсткого приземления. Бабушка спокойно продолжала хлопать половики, обрушивая на деда густое облако пыли, при этом поносила, на чём свет стоит, супруга:
— Надавало лешака на мою голову, — пыталась она  поддеть да уколоть поднимающегося с колен деда, — брысь вон в кипятилку, чтоб духу твоего дома не было! Нечё мне тут воздух поганить винищщом своим!

Дед послушно брел в кипятилку, некое подобие летней кухни, оснащённой железной печью и колодцем, потирая намятые от падения тощие бока, устраивался там на лежаке и снова забывался пьяным сном.
Крылечко бабушка мыла сама: тщательно и с усердием она натирала каждую ступень, как будто стараясь смыть следы присутствия ненавистного мужа. Особенно крепко тёрла она левый край верхней ступени, где любил посидеть и забыться за папироской дед. Выплеснув грязную воду из таза в траву и развесив мокрую поломытную тряпку на заборе, бабушка не спешила в дом.

Давая мокрым ступеням высохнуть, она садилась на скамью у железной ржавой бочки для полива, опиралась широкой спиной в стену дома, закрывала глаза и сидела так минут десять, мысленно успокаивая нутро, разгорячённое руганью с дедом. В такие минуты она чувствовала себя единственной и полноправной хозяйкой большого рубленого пятистенка в тринадцать окошек, и никто! никто не мог ей перечить в этом или же переубеждать!

Вечером, уложив с молитвой меня спать, бабуля усаживалась с кружкой горячего чая к открытому окну, выходящему на кипятилку у пруда, о чём-то молча думала, тяжело вздыхала и, смачно прихлёбывая душистый чай, хрустела кусковым сахаром вприкуску.

Назойливые вечерние комары держались поодаль, прячась по другую сторону распахнутых настежь рам, тоненько пищали и сбивались в кучки. На крыльце под окном, свернувшись клубочком, дремала Франька, лохматая, черная с белыми пятнами собака. Она то и дело резко била себя по бокам длинным хвостом, опорахиваясь* от надоевших насекомых. Из кипятилки на берегу доносился протяжный глухой дедов храп. Бабуля допила чай, выплеснула ополоски за окошко, опустила серую, видавшую виды марлю, преграждая путь кровососам, почесала седую голову, расплетая по пути тощую косичку, зевнула и направилась спать.

Ласковое и звонкое утро расставило всё на свои места: выспавшийся в кипятилке дед, как ни в чём не бывало, сидел на своём месте на крылечке с самокруткой и кружкой чая. Он смотрел на пруд, долго и упорно разглядывая расходящиеся по воде круги от булькавшейся мелкой рыбёшки. Табачный дым, не успев окутать его сизым облаком, тут же улетал с порывом тёплого ветерка.
Я, босая и заспанная, незаметно проскользнув мимо кухоньки, где бабуля колдовала у печи, вышла к деду, села рядом, прижимаясь к его жилистой, сухой руке, и спросила:
— Ну как, дедуня, не удавил тебя бабайка в кипятилке? Бабушка меня пужает, чтоб не лезла туда, говорит, бабай за колодцем в углу сидит, не суйся, а то удавит и в пруд утянет.
— Ты, Ирушка, больше бабку - то слушай, — усмехнулся дед, обнимая меня за плечи, чтоб не озябла, — она тебе с три короба всякой ереси наплетёт. Мы вот с тобой сегодня на пруд рыбалить пойдём, всех бабаек и распужаем! Пущай бабку вон уволокут за её вредность.
— Да ты куда девалась - то, Ира!? — из горницы послышались тяжёлые бабушкины шаги, спешащие на крыльцо, — вот ты где! А я будить тебя пошла, смотрю - и койка уж пустая! Пойдем - ко ись, картовница уж поспела.
Бабуля накинула на меня свою старую шаль, чтобы уберечь от утренней зябкой прохлады, и потянула с крыльца в дом, язвя при этом деду :
— А тебе што ль особо приглашенье надоть? Давай живо за стол!
Дедушка поспешил тотчас подняться со ступеньки и, стараясь не злить жену, скрылся у умывальника за занавеской.

Новое летнее утро принесло с собой надежду на хороший, только - только начинающийся денёчек, который будет, несомненно, лучше и интересней, чем вчерашний... По крайней мере, для меня так точно!