Космонавт

                КОСМОНАВТ
                повесть               
               
Привет. Меня зовут Александр Данилов. Мне шестнадцать лет, рост метр семьдесят три, русский. Надо бы чего-то добавить еще, но чего, я не знаю. Особых примет у меня не имеется. Короче, я пацан, как пацан. Не лучше других и, наверно, не хуже. В недалеком будущем собираюсь стать космонавтом. Бабушка говорит:
– Сашка, у тебя заоблачная цель. Ты давай не выделывайся, опускайся на Землю и живи по-людски, как все.
А я не хочу, как все. Я хочу прославиться на всю страну. А еще лучше – на весь мир. Чтоб старики почтительно кивали седыми бошками, а малышня повторяла: я буду таким, как Александр Данилов, отважным космонавтом, покоряющим просторы вселенной.
Город, в котором я живу, он, конечно, классный, имеет славную историю, но сам по себе маленький но, главное, он тупиковый. Тут заканчиваются рельсы железных дорог и начинается Черное море. Я вот чего боюсь. Если останусь здесь и буду вкалывать, как мама или как бабушка раньше, или даже устроюсь на прикольную должность куда-нибудь в портовую таможню, это будет полный трындец. Даже знаю, в кого превращусь. Куплю подержанный «Опель», заведу на работе корешей, мы станем бухать по пятницам и колотить понты друг перед другом. Ну, там, хвастаться, кто какую телку снял, а кто такой смелый, что послал начальника куда подальше, и всё такое. Потом я женюсь, прикуплю дачный домик на Молочке и стану выращивать патиссоны. И буду базланить с соседом через забор, у кого патиссоны лучше. Это такое типа попадалово, расслабился, поджал ножки и плывешь по течению.
Нет, ну, конечно, в нашем городе наверняка можно стать и богатым, и успешным. Даже прославиться можно. Нам в школе всю дорогу втирают, какие здесь были выдающиеся личности. Они, мол, себя покрыли славой и наш город. Все эти флотоводцы, солдаты, совершившие подвиг, строители, поднявшие город из руин. Бабушка говорит, что прошлое напичкано героями, как наше время чиновниками. Но я не собираюсь тут задерживаться. Меня заводит такой факт – в нашем городе родился 111-й российский космонавт. Значит, все-таки можно из нашей провинции подняться в космос.

                ***
Я хотел назвать эту байду «Как я провел лето». Такие сочинения мы шпарим каждую осень, начиная с шестого класса. Думаю, дай заранее напишу. А что? Буду фиксировать, всё, что произойдет на каникулах. Достаточно каждый день записывать по страничке, чтоб не забыть. Сначала я решил ставить дату в конце каждой заметки, а потом вижу, у меня получается не дневник, а какая-то фигня. То возвращаюсь назад, то, как говорит бабушка, начинаю толочь воду в ступе. В какой-нибудь день бывает столько всего наворочено, что потом целую неделю пишешь, пишешь и не успеваешь записать. А потом полмесяца ничего не случается. Ну, там, встал, поел, лег спать. Всё.
Поэтому я убрал даты, а перед каждой главкой, которую записываю за один раз, решил ставить вот такие звездочки ***. По-моему, так можно, я где-то видел.
И название решил поменять. Ага, набрал в Гугле «как я провел лето», а там как посыпалось! Рефераты, сочинения, повести, кинухи. Даже мюзикл есть, только не помню, где его поставили. Мой друг Жбан, конечно, тут же встрял:
– Название, – сказал он, – должно быть, как вселенная перед взрывом, величиной со спичечный коробок, но вмещать всю массу.
Короче, название придумал Жбан. А я стану записывать только то, что будет на каникулах. Ну, а там, как получится.

                ***
Наш лицей – довольно крутое заведение. Здесь учатся отпрыски состоятельных господ. Например, папаша моего другана Никиты Жбановского – банкир. А нашу отличницу Олю Новикову к восьми часам привозит персональный водила на черном Лексусе. После занятий он терпеливо ждет, пока Оля наговорится с подружками. Её отчим, наверное, самый богатый мэн в нашем городе.
А я из простой семьи. Бабушка пенсионерка. Раньше была конструктором в ЦКБ «Черноморец». Чего-то они там проектировали сто лет назад, какие-то плавкраны что ли. А мама детский врач в нашей поликлинике. Отец с нами не живет уже седьмой год. Про него я потом расскажу.
В этот лицей я попал благодаря деду Алеше. Он, когда был живой, был известным хирургом. Я запомнил деда таким крепким стариканом с блестящей лысиной. Когда он гладил мой чубчик, его рука покрывала голову, как шапка-ушанка. По вечерам дед выпивал полбутылки Немировской и произносил странную фразу:
– Жалудок – есть жалудок.
К деду на операцию записывались за полгода вперед.   

                ***
Еще одна причина стать космонавтом заключается в том, что я хочу все свои силы и умения, которые накоплю в себе, я хочу положить их не на дачку с патиссонами, а на то, чтобы приподнять авторитет страны. Хотя бы на один сантиметр, пусть даже на пять миллиметров. Однажды я так и сказал Никите Жбановскому:
– Представляешь, Жбан, что будет, если каждый из нас приподнимет Россию на пять миллиметров?
На что Никита покрутил пальцем у виска и спросил:
– Саня, ты чо, Архимед обдолбанный? Ты еще попроси точку опоры. Потом рычаг. И, вообще, на фига ее поднимать? Ей что, здесь плохо?
– Здесь – это где? – поинтересовался я.
– Здесь – это тут, на нашем поле чудес.
Короче, мы не поняли друг друга. Нет, Жбан, конечно, нормальный пацан, хотя у него какой-то запредельный Ай Кью. Жбан говорит, что собирается стать хакером и ломануть с десяток крутых банков, а пока косит под тупого ламера. Но я думаю, он специально наговаривает на себя, маскирует свою главную цель. Как-то он признался мне, что готовит себя в системные архитекторы. Может, здесь и разницы большой нет, я в этой теме не шарю. И еще Жбан говорит, что любую мысль надо укладывать в четырнадцать слов. Почему именно в четырнадцать, не знаю. Возможно, ему нравится это число. Но я допускаю, что он как-то его рассчитал. Он всё подряд рассчитывает, чуть что, сразу вытаскивает перьевую ручку «Паркер» с золотым пером, дорогущую, как горный велик, и свой любимый замусоленный блокнотик, и давай строчить цифры, формулы, схемы рисовать. Может, прикалывается, а, может, и вправду высчитывает, у него всегда получаются какие-то убедительные выводы.

                ***      
Половина ребят в моем десятом «Б» считает, будто я тренирую свое тело и свои мозги не для того, чтобы стать космонавтом, а для другого. Например, чтобы крышевать какую-нибудь фирму, такую, знаете, «дойную корову», которая жиреет на углеводородах.               
А вторая половина класса утверждает, что я просто выпендриваюсь. Оля Новикова, наш неформальный лидер, та вообще заявила:
– Данилов окончательно оборзел. Такую пену гонит насчет космонавта, что я сама чуть не повелась, – при этом она взяла меня двумя руками за отвороты рубашки и приблизила свое лицо так близко, что я почувствовал ее дыхание. От Оли пахло яблоками. От нее всегда пахнет яблоками, как будто она жрет их целыми тоннами.
– Сашка, – сказала Новикова, – признавайся, гад, кем собираешься стать? Куда намылился?               
– На Альфа Центавру, – сказал я. – Ты со мной?               
– Ну, гад, – повторила Оля. Она продолжала смотреть на меня, но теперь не в глаза, а куда-то в район подбородка и так глубоко втягивала воздух через открытые губы, что мне показалось, она вот-вот лишится чувств и упадет. Оля и вправду покачнулась. Я подхватил ее подмышки. И ладони у меня сделались мокрыми от ее пота.               
Несколько секунд мы стояли, как два истукана с острова Пасхи. Потом Оля оттолкнула меня, да так сильно, что я уселся на учительский стол, а она рванула из класса. Получилось как-то неловко. Все уставились на меня, словно ждали каких-то объяснений. А что я скажу? Сам ничего не понял. Спасибо, Жбан потом растолковал.               
– У Новиковой, – сказал он, – пубертатный период. Гормоны извергаются, как лава из вулкана Толбачик.
– А у меня что, нет такого периода? – поинтересовался я.
– Есть, – сказал Жбан. – Но ты подтягиваешься на турнике, кроссы свои бегаешь, Ныряешь, вон, на двадцать метров. Короче, тратишь свой тестостерон не на улучшение демографической обстановки, а на всякую хрень.
Тут он, конечно, прав. Мой недельный распорядок расписан по минутам. Во вторник и в четверг я сажусь на катер и еду на Северную сторону. Потом автобусом добираюсь до Качи. Там, в военной части, находится специальный тренажер для укрепления вестибулярного аппарата. Это такое колесо, на котором можно вращаться в двух плоскостях. Однажды Жбан поехал со мной, посмотрел на мои занятия и сказал:
– У Леонардо да Винчи имеется рисуночек. Называется «Витрувианский человек». На листочке изображен мужик, вернее два мужика как бы  наложенные друг на дружку. Один вписан в круг, а другой в квадрат. Так вот ты похож на того, что в круге. Только ты в трусах.
Я тоже видел этот рисунок, и даже где-то читал, будто он является учебным пособием для художников, о чем тут же заявил Жбану, решил блеснуть эрудицией.
– Не только пособие для художников, – заметил Жбан. – Это символ природной симметрии человеческого тела и всей Вселенной.

                ***
Прошла одна неделя моих последних летних каникул. Я, когда говорю слово «последние», у меня сжимается очко, как будто отмирает кусочек жизни, и мне его чертовски жалко. Вообще-то у меня ничего практически не поменялось. Занятия в школе начинались в восемь утра, а я привык просыпаться в половине шестого. В любую погоду я выхожу на улицу и бегу от дома до детского комплекса. В такую рань машин почти нет, лишь изредка медленно проплывет такси или троллейбус прошуршит проводами, направляясь с пятого километра в сторону Камышевой бухты. По утрам воздух свежий, как будто всю ночь над городом молотил здоровенный озонатор. Я бегаю не по асфальту, а под соснами, вдоль дороги. В безветренную погоду здесь висит такой хвойный духан, что голова идет кругом. Тропинка под ногами пружинит, она покрыта слоем прошлогодних иголок, но все время приходится быть на стрёме, земля здесь усыпана сосновыми шишками, стоит наступить на одну и стопа подвернется так, что мало не покажется. Туда и обратно получается километра три. На обратном пути я успеваю заскочить на школьный стадион, чтобы подтянуться на перекладине. Для кандидатов в отряд космонавтов установлен норматив – не меньше четырнадцати раз. Два года назад я с трудом дотягивался подбородком до перекладины, один-единственный раз, а теперь делаю два подхода по двенадцать. Этого, конечно, маловато, но в следующем месяце добавлю единичку, будет тринадцать. Зато с бегом у меня проблем нет. Для будущих космонавтов оценка выносливости такая. Один километр нужно прочухать не хуже 3 мин. 35 сек., а я одолеваю эту дистанцию за 3, 20. Скоростной бег на 60 метров – норма 8,5 сек. Я пробегаю за 8, 2. Другое дело, прыжок в длину с места, тут у меня просто какой-то ступор. Не могу сигануть на 2 метра 30 см, как положено. Не хватает каких-то десяти сантиметров. Но впереди у меня еще девять лет, это до поступления в отряд космонавтов. За это время рассчитываю выполнить третий разряд по прыжкам в длину. А, может, и второй.

                ***
Сегодня ничего интересного не случилось, поэтому запишу, что попало, чтоб не пропускать день.
Недавно я прикинул, чего там маячит в перспективе, и вот что получилось. Полет на Марс намечен на тот год, когда я буду заканчивать стажировку в Звездном городке. Мне просто зверски хочется попасть в первый марсианский экипаж. Быть первым, это прикольно! Но, если что-то не сложится, ладно, я готов лететь вторым или даже третьим. Но я обязательно полечу на Марс. Сто пудов. А там, глядишь, через энное количество лет, может, через пять, пусть даже через десять, придумают способ, как перемещать космические аппараты со скоростью света, триста тысяч километров в секунду. И тогда я отправлюсь за пределы солнечной системы. Куда? Ну, пока неизвестно. Может, это будет Колесо Катрины, самая близкая галактика, или созвездие Гончих псов. Кстати. Недавно телескоп Кеплер обнаружил несколько экзопланет. Среди них есть похожие на нашу Землю. Там всё почти такое же. И диаметр, и расстояние до ихнего светила, и скорость вращения, короче всё-привсё. И, главное, астрономы уверены, что там имеется атмосфера и вода в жидком состоянии. Подсчитали вероятность существования жизни на такой планете – и обалдели. 97 процентов! Все в шоке!

                ***
Опять ничего интересного за целый день. Ладно, тогда назову еще одну причину, из-за которой я решил стать космонавтом.
Значит так. Испокон веков люди искали такую идею, которая сняла бы все проблемы совместного проживания на планете. Универсальную, что ли, или идеальную, не знаю, как правильно её обозвать. Эта идея должна примирить богатых и бедных, сильных и слабых, черных и белых, короче, всех чуваков и чувих, проживающих на Земле. Мы перестанем ненавидеть друг дружку. Вместо того чтобы воевать, станем рядышком и начнем прихорашивать Землю.
Тысячи «головастиков» ломали бошки, придумывали такую идею. Написали чертову тучу книжек и постоянно затевали практические опыты. То отправлялись в крестовые походы, то совершали революции и всё такое. Короче, угрохали половину народа, но их дело с места не сдвинулось. Потому что все идеи оказались залипухой. Они не сплачивали людей, а только умножали человеческие беды. Уже стали поговаривать, что такой объединяющей штуки не может быть в принципе. Недаром моя бабушка любит повторять, что Всевышний создал людей такими, какие мы есть. Это окончательный вариант. Даже рыпаться не стоит, чтобы чего-то там улучшить. 
Ага, а потом оказалось, что такая идея всё-таки есть. Сам бы я не дотумкался до неё, но однажды смотрел по телеку репортаж из Байконура, когда запускали «Союз» ТМА-17 на международную космическую станцию. Комментатором был N, Герой России, дважды побывавший в космосе. Так вот он сказал, что человечеству свойственно стремление к экспансии. Завоевывая новые пространства, мы спасаем себя от гибели. На старых, привычных территориях происходят разные катаклизмы. Разумеется, сказал N, прекраснее Земли ничего нет. Но кто знает, вдруг всё начнет разваливаться. По нашей вине, не по нашей, неважно. Освоение космоса это попытка постелить соломку на случай, если придется сваливать отсюда. Но создавать колонии на Луне, на Марсе не по силам отдельному государству. Ни американцам, ни русским, ни китайцам. Этот проект можно замутить только в том случае, когда он станет общечеловеческим. Сегодня это вряд ли возможно – народы живут, как кошка с собакой. Но придут такие дни, сказал N, когда люди поймут, дальше откладывать нельзя. Дедлайн! И эти дни не за горами.
Вот и получается, что совместное освоение космоса – это обалденный повод прекратить распри и сообща заняться сооружением внеземных поселений.
Правда, Жбан раздолбал меня.
– Ни черта себе! – возмутился он. – Представляешь, какие бабки придется выкатывать, чтобы построить эти дурацкие вигвамы на Луне? Проще замутить другую канитель.
– Какую? – спросил я.
– Ну, например, заставить богатеньких Буратино скинуться и подлечить Землю, не покидая ее?
– Ты чего гонишь? – меня конкретно начала бесить Жбановская туфта, он что – опять хочет искать эту долбанную волшебную палочку? Я схватил Жбана за рубашку, притянул поближе и сказал: – Ты знаешь, как этих Буратино развести на деньги?
– Пока не знаю, – сказал Жбан, освобождаясь от моей руки. – Но попробую придумать. У меня времени до фига.

                ***
Сегодня зашел к Гарику, однокласснику. Он обещал дать атлас звездного неба, который принадлежал его деду. У него дед был адмиралом, а когда сделался старым, мозг перекосило и старик урыл в деревню. А в его хоромах на Центральном холме сейчас живет Гарик. Ну, не один, конечно, с родителями.
– Уеду отсюда к чертовой матери, – сказал Гарик, подавая мне книгу. – Здесь ловить нечего. Тоска.
Я даже удивился:
– Какая на фик тоска? Ты чего гонишь? Вон смотри, море, девчонки классные. Таких даже в Испании не найдешь.
– Да пошли они! – Гарик приподнял край футболки и почесал шрам на животе. Я посмотрел на этот вывороченный рубец, схваченный двумя скобами, и почувствовал, как изнутри к горлу поднимается липкий комок.
– Чего, боишься, по новой подрежут? – спросил я, стараясь отвести взгляд и не смотреть на этот жуткий шрам.
– А вот болт им! – выкрикнул Гарик и очертил ладонью половину правой руки с туго стиснутым кулаком. – Я этих тварей хотел на дно пустить, сейчас бы крабов кормили. Жалко, дед сунулся, закрыл пацанов в колонию.
– Так чего уезжать? – спросил я. – Здесь тебе, чем плохо?
– Та-а…, – Гарик запустил пальцы в копну волос и взбил их, словно черную пену. – Шо ни день, одна и та же шняга. Школа, уроки. А дома, ваще, трындец. Ты ведь знаешь моего отца. Патриот долбанный. Прививает военно-морские традиции, блин. Хочет сделать из меня этого…, – Гарик выпятил грудь, приложил ладонь к виску, как будто честь отдавал, и прошелся строевым шагом. – Ать-два, ать-два, – командовал он сам себе. – Ага, разбежался, – Гарик остановился и сунул кукиш в портрет мужчины в форме капраза. – Лучше бы отвалил половину ляма.
– Сколько? – удивился я.
– Пол лимона.
– Ты чего, обалдел? На кой тебе столько?
– Ты считаешь это много? – спросил Гарик. – Данила, ты плебей. Этих бабок хватить на отходную, ну, там, поляну накрыть  для пацанов, снять кабак, музон, телки и всё такое. Ну, еще прикид куплю. Такой классный, из техасской джинсы. И всё. Останется только на билет. На самолет.
– На самолет? А ты куда собрался лететь?
– Куда, куда? – Гарик задумался на пару секунд, а потом сказал. – Можно в Сирию. Там сейчас оружия навалом.
– Ни фига себе! – удивился я. – Ты что, воевать намылился?
– А чего? Повоюю.
– За кого? За ИГИЛ или за правительство?
– Ну, пока не знаю, – признался Гарик. – Ещё не решил. Слушай, а давай со мной. На пару веселей.

                ***
Это мои последние летние каникулы. На следующий год я окончу школу и двину в летное училище. Я уже выбрал два учебных заведения. Одно в Краснодаре, где можно выучиться на летчика истребительной авиации. Другое в Питере. Но к Питеру душа лежит меньше. Там готовят пилотов гражданской авиации, а мне кажется, что дорога в космос окажется короче, если я поступлю в военное училище. Я долго примерял себя к тому, к другому. В конце концов, решил посоветоваться с отцом.
Надо кой чего про отца сказать, чтоб было понятно. Он ушел от нас, когда я учился в четвертом классе. Почти семь лет прошло. Это было как раз под Новый год. Мама с бабушкой напекли пирогов, наготовили разных вкусностей. Мы сидели втроем за накрытым столом и смотрели по телеку «Иронию судьбы». У нас тогда был такой телефон с проводом, когда он звонил, мама подпрыгивала на стуле и хватала трубку. Она надеялась, что позвонит отец и скажет, что скоро придет, хотя днем они поругались. Но это звонили мамины подруги. Мама их тут же банила, говорила:
– Ой, девочки, извините, индейка горит!
Я еще подумал, про какую индейку она говорит? Нет у нас никакой индейки, а на горячее – паровые тефтели с картофельным пюре. Ведь отцу нельзя острого, у него гастрит. А потом снова позвонили, и трубку взяла бабушка. Она что-то неразборчиво бурчала, а левой рукой скребла ногтями свою коленку. Когда положила трубу, я увидел, что кожа на коленке разодрана до крови.
– Нина, – сказал бабушка, – выйдем на кухню.
Они ушли, а я включил канал, где шел мультик «Тайна третьей планеты», может, кто-то помнит этот старый мультфильм про птицу Говорун и Громозеку. Мама и бабушка долго не возвращались, а их наполненные бокальчики скучали на столе. У мамы было налито красное вино, у бабушки водка. Я посматривал на дверь и украдкой макал палец то в мамин фужер, то в бабушкину рюмку. Макал и облизывал. Вино мне понравилось, сладенькое, а от водки вставляло так, что кожа на спине передергивалась, но было прикольно.

                ***
 Когда женщины вернулись, я уже прилично нализался и стал кунять. Но все-таки заметил, что у мамы глаза красные. Я и раньше замечал, что у мамы с отцом не все в порядке, частенько они разговаривали на повышенных оборотах, случалось, отец хватал чемодан и куда-то уходил. Его не было дня три или четыре. Потом он заявлялся небритый, в мятой рубашке, и они с мамой вели себя, как молодые. Целовались при мне. Отец обхватывал руками тогда еще тонкую мамину талию, наклонялся к ее уху и шептал что-то веселое, мама запрокидывала голову и громко смеялась.
Но после того Нового года отец уже не вернулся. Он уехал в город Вилючинск, это аж на Камчатке. Там стал ремонтировать подводные лодки. Мне кажется, он классный специалист. Я делаю такой вывод, потому что отец все время присылал нам денежки. Однажды бабушка сказала маме:
– Нина, хватит кукситься. Ты его жена, а я его мать. Я должна сильнее рыдать по этому засранцу. Да, он бросил нас, уехал, а нам от этого польза. Лёнька, конечно, свинья, – продолжала бабушка, – но деньги присылает хорошие. Если бы тут остался, мы бы сейчас ходили с голой задницей.

                ***
Отец приезжает один раз в два года. Отпуск у него длиннющий, целое лето можно лежать на пляже и дуть пиво. Но отец задерживается всего на недельку. В подарок привозит красную рыбу.
– Нерка, – говорит он, – царица лососевых.
Разворачивает лощеную бумагу, и наша кухня наполняется обалденным ароматом. Мне почему-то кажется, что соленая нерка пахнет Тихим океаном. Кроме рыбы, отец привозит подарки каждому из нас. Обычно это недорогие вещицы, но отец знает, что для нас важнее всего. Вот, например, в этом году он подарил мне толстенную книжку «Мировая пилотируемая космонавтика. История. Техника. Люди». Я, когда взял ее в руки, чуть с ума не сошел от радости. Готов был расцеловать отца, но вовремя вспомнил, что у нас, как говорит мама, натянутые отношения, поцелуи  не катят. Но отец, видать, заметил, что я тащусь от этой книжки, обнял меня одной рукой и сказал:
– У меня в жизни было мало поводов для гордости. Один, ну, может, два от силы. Так вот первый повод – это ты, сынок. Я горжусь тобой.
Я хотел спросить его про второй повод, но постеснялся.
Завтра он уезжает со своей новой женой Верой Сергеевной. Правильнее сказать не «новой», а «второй». Какая она, к черту, новая? Старуха. Лет сорок, если не больше. Может, они даже ровесники с отцом. Рот у нее огромный, как у Джулии Робертс. На левой щеке шрам. В общем, чума страшная, не то, что мама. Правда, мама располнела и одевается, как попало, а эта жердина упакована в джинсу, таскает кроссовки «Ричмонд». И, главное, ходит так, что земли еле касается, как будто одолжение делает, а реально могла бы не касаться. Альпинистка хренова.

                ***
Да, про летные училища. В какое поступать? Жбан говорит, самый беспроигрышный способ – подбросить монету. Но я все-таки решил поговорить с отцом.
У меня такая дурацкая привычка, если взбредет в башку что-то сделать – всё, я уже заточен на это, ничем другим заниматься не могу. Как говорит бабушка: «Ночь-полночь, а тебе вынь да полож». Вот и сейчас, я посмотрел на часы – половина первого. Поздно уже. Мама и бабушка спят. Отец тоже, небось, похрапывает в своем номере на пару с Верой Сергеевной. А, может, сидит за столом и при свете настольной лампы почитывает детектив.
Недолго думая, я взял мобильник и тут же принялся обзывать себя грязными словами. Гад я, сволочь последняя, тревожу людей, когда мне взбредет в башку. Матюкаюсь, а сам набираю номер.
Голос у отца был хриплый, явно со сна:
– Что случилось, сынок?
– Пап, извини, – сказал я. – Ты уже спал?
– Что случилось? – повторил отец.
– Да я это… Посоветоваться хотел, в какое училище поступать. Понимаешь, и в Питере и в Краснодаре есть свои плюсы и минусы. Я уже всё посчитал, а Жбан говорит, дурак, важно не количество плюсов и минусов, а их вес.
– Ты что, – спросил отец, – предлагаешь, чтобы мы по телефону взвесили твои плюсы и минусы?
– Ну, да. То есть, нет, давай завтра встретимся.
– Завтра уже наступило. В девять утра мы с Веркой уезжаем в аэропорт. А ты можешь подскочить прямо сейчас?
Я обрадовался, но решил сыграть заботливого сыночка:
– А тебе не поздно?
– Нормально, – сказал отец. – Спускайся к подъезду. Я закажу такси.

                ***               
В нашем дворе ночевали машины, штук сто, наверное. Стояли, прижатые к детской площадке и к фасаду нашего дома, и моргали огоньками, спрятанными за лобовыми стеклами. Между машинами оставался узенький проезд, я даже засомневался, сможет ли такси протиснуться? Было тихо, только стрекотали ночные кузнечики, как будто барабанщик выстукивал ритм щеточками на своем барабане. Цы-цы-цы-цы.
Водителем оказался лысый дядька с огромным пузом.
– Отель «Бест Вестерн», – сказал я.
– Садись уже, – вяло проговорил дядька, в его голосе сквозило презрение. Наверное, он устал и злился, что приходится развозить бездельников вроде меня, вместо того, чтоб лежать на диванчике и гладить своё пивное брюхо.
Дорога шла под уклон, машин было раз, два и обчелся, но мы еле плелись. Я посмотрел на счетчик и стал прикидывать, во сколько обойдется эта поездка. Тут езды минут на десять, но у меня с собой всего триста рублей.
– Сколько тебе платят? – спросил таксист.
– Что? – я даже не врубился, ко мне он обращается или разговаривает сам с собой.
– Я спрашиваю, сколько ты получаешь за час работы? Ты ведь мальчик по вызову.
Прошла сто лет, прежде чем я понял смысл вопроса. А как только понял, в груди взорвалась атомная бомба. Даже в глазах потемнело.
– Да вы чего? – возмутился я. – Какой мальчик по вызову? Я к родному отцу еду.
Водила зевнул и промямлил:
– Та ладно тебе. Все вы по ночам мотаетесь то к отцу, то к брату. То к троюродному дедушке. С тебя триста, – сказал он, не глядя на счетчик.
Я протянул деньги и открыл дверцу, но выходить не спешил, хотел достойно ответить. Только в голове было пусто, как будто мозг вынесло взрывной волной.
– Иди уже, – сказал водила. – Вон твой папочка с ноги на ногу переминается. Не терпится приласкать сыночка.
Отец и вправду ждал меня перед центральным входом. Он стоял между колонами с поднятой рукой и вертел ладонью, чтобы обратить на себя внимание, хотя вокруг никого не было, ни перед гостиницей, ни на всей этой улице.

                ***
Мы вошли в холл. Он был такой огромный, что девица на рисепшн в глубине зала показалась маленькой куколкой. Еще двое служащих в форменных синих рубашках сидели, утопая в глубоких креслах. Понятия не имею, как назывались их должности, но едва мы переступили порог, эти чмошники подскочили и уставились на отца. И на меня тоже. Я тормознул отца и тихо сказал:
– Пап, ты не боишься, что они подумают про нас?
– Что подумают? – переспросил отец.
– Ну, что я мальчик по вызову.
Отец отшатнулся и вытаращил глаза.
– Ни хрена себе! – сказал он. – Мне даже в голову не приходило.

                ***
Свет в холле был приглушен и только в центре над ковровой дорожкой, горели четыре старинных люстры. Скорее всего, они были не старинные, но здорово смахивали на те штуковины, что висели во дворцах и в замках, я такие видел в кинушках.      
– Пойдем ко мне в номер, – сказал отец.
– Пап, а, может, здесь поболтаем, – предложил я и стал тыкать пальцем в затемненный уголок. – Смотри, классное местечко.
Это была зона ожидания для клиентов. Несколько кадушек с живыми пальмами обозначали её границу. За пальмами располагались приземистые столики и огромные кресла. В такое кресло легко забраться с ногами, и тебя даже видно не будет. Рядом, на стенке, висел плазменный телек дюймов на сто, наверно. На канале «Д» шел фильм 16 +. Длинноногая брюнетка медленно натягивала колготки, а небритый мужик, балдел, глядя на нее, и потягивал коричневое пойло из бокала.
– Ты чего, стесняешься этих? – спросил отец, кивая в сторону обслуги.
– Та нет, – соврал я. На самом деле меня просто выворачивало, когда я представлял, какими словечками эти чмошники начнут перебрасываться за нашими спинами. – Просто боюсь, что мы разбудим твою Веру Сергеевну.
– Кого? – изумился отец. – Верку? Да ее пушкой не прошибешь.
Отец нажал кнопку и створки лифта мягко уплыли в стороны. Я переступил порог, словно шагнул в будущий век. Внутри кабина напоминала фантастический аппарат для путешествия во времени. Здесь всё было стерильно, а панель управления оказалась навороченной, как пульт авиационного тренажера. Мы поднялись на третий этаж. Их всего три. Поднялись и долго шлепали по длинному коридору. Всю дорогу нас сопровождала тихая мелодия, она как будто струилась из стен или из потолка и тонула в толстом ворсе ковра. По обе стороны висели картины в одинаковых рамках. Цветные силуэты мужчин и женщин, овалы лиц с воспаленными глазами, какие-то голые ветки с редкими пожелтевшими листьями. Короче, всякая муть. Я не очень-то задерживался возле картин, а шел за отцом и следил, как прямоугольник света на матовом потолке скользит, сопровождая нас, а всё пространство впереди и за нами погружено в полумрак. Отец остановился перед дверью с номером 317, провел карточкой по  сканеру и мы вошли в номер.

                ***    
– Ну, давай, – сказал отец, – вываливай свои аргументы, будем взвешивать.
Не знаю почему, но я чувствовал себя не в своей тарелке, елозил на стуле, слушал, как посапывает Вера Сергеевна, и говорил вполголоса, боялся разбудить альпинистку. Я стал рассказывать отцу всё, что знал о летных училищах. Вначале он слушал внимательно,  но минут через десять я заметил, что отец зевает, не раскрывая рта, при этом лицо у него вытягивается, а брови складываются домиком. Я замолчал на полуслове, подошел к окну и отодвинул прозрачную штору. Напротив – бледнело здание городского театра, обращенное к нам служебным входом, а чуть левее, внизу, тянулась набережная Корнилова. На черной воде Артиллеристской бухты  подрагивали огненные дорожки.
– Не понимаю, – подал голос отец, – почему ты уперся в эти два училища? Свет на них клином сошелся, что ли? Ну, будешь ты солдафоном. Подъем, зарядка, вечерняя проверка. Все по минутам расписано. Даже в носу поковырять некогда. И потом. Военный летчик, истребитель, ты представляешь, что это такое? Отправят в горячую точку. Хорошо, если «стингер» не схлопочешь в задницу, – он выдержал паузу, постучал по столу костяшками пальцев, наверное, заострял мое внимание, чтобы лучше впарить особое мнение. – Я считаю, – сказал отец, – что оптимальный вариант это Бауманка. Тебе должно быть известно, эту бурсу заканчивал Сергей Павлович Королев и, если не ошибаюсь, Туполев.
– Но это конструкторы! – выкрикнул я, но вовремя вспомнил, что альпинистка дрыхнет. – А я хочу летать, – прошипел я, как ядовитая гадюка. – Понимаешь? Я хочу быть командиром космического корабля.
– Сынок, – сказал отец, – время первоклассных летчиков позади. Сейчас в космосе нужны не извозчики, а ученые. Люди с фундаментальными знаниями.   
– Ага, дистрофики будут осваивать Марс, – сказал я.
– Не гони пургу, – сказал он спокойно. – Космос – всегда экстрим. Никто не отменяет здоровье, психологическую устойчивость. Чего там еще? Реакцию, сумасшедшее терпение.
Отец наколол маслину на пластмассовую шпажку и принялся вращать ягоду у себя перед носом – круть-верть, круть-верть. Вращал и смотрел на нее заворожено, словно это была не оливка из консервной банки, а какой-то магический шарик. Потом заговорил медленно и как будто неуверенно:
– Видишь ли, сын, – сказал он, – есть такие профессии... Чтобы до них добраться, должен случиться целый ряд счастливых совпадений. Космонавт как раз такая... Полеты, считай, в шестьдесят первом году начались, а на сегодняшний день, сколько у нас человек? Ну, космонавтов этих? Тысяча наберется?
– Сто тридцать семь, – сказал я.
– Сколько?! – отец аж подпрыгнул на стуле, так его поразило это скромное число.
– Сто тридцать семь российских космонавтов, – повторил я.
– Ети твою в кочергу! Всего-то? – отец, казалось, не верил такому удачному подтверждению своих аргументов. – Вот видишь, исчезающе малая величина. Это же, сколько получается в год? – он отправил маслинку в рот и, пока грыз ее, смотрел в потолок. Наверное, считал в уме. Наконец, он выплюнул косточку и сказал: – Выходит, по два человека в год? Я, вообще, торчу. У нас только президенты появляются реже, – отец положил ладони на стол и принялся отбивать пальцами ритм веселенького марша. Потом сказал: – Ты, конечно, можешь нацелиться на командира космического корабля, но обязательно нужно подстраховаться. Мало ли? Вдруг не полетишь. Ну, не получится пилотом. Та и хрен с ним. Главное, чтоб в этом не было трагедии. Будешь заниматься своим любимым космосом здесь, на Земле.
Эх, напрасно я приехал к нему.

                ***
Отец заказ такси и мы спустились в холл. Входная дверь оказалась запертой, но тут, как из-под земли, выскочил чмошник, один из тех, что был здесь раньше. Вблизи он оказался пацан пацаном, был чуть старше меня, но уже выучился лакейским манерам. Он показушно заискивал перед отцом.
– Извините, – сказал пацан, – сию минуточку.
Он провел карточкой по дверному сканеру и услужливо распахнул тяжелую дверь.
– Уже уходите? – спросил он.
Я не знал, что ответить. Посмотрел на отца, но тот и не думал затевать разговор, что-то сунул в руку ночному служаке, деньги, наверное, и мы вышли на улицу.
Такси дожидалось меня строго напротив входа. Здесь оставался небольшой участок дороги, свободный от припаркованных машин. Видать, специально, держали, чтоб подгонять тачки для клиентов «Бест Вестерн».
Не знаю, как я решился, но вдруг взял и спросил отца:
– Пап, ты как-то сказал, у тебя в жизни было два повода для гордости. Ну, первый, это, вроде, я. А второй повод? Ты мог бы рассказать про второй?
– А тебе зачем?
Ну, вот, облом. Так и знал, что он начнет интересоваться, на кой мне это нужно? Теперь придется выкручиваться. Не стану же я объяснять, что меня просто распирает желание узнать собственную оценку, выяснить, чего я стою. Ведь всё познается в сравнении.
– Зачем? – переспросил отец.         
– Не знаю, – соврал я. – Просто интересно, чем взрослые гордятся.
– Хм, – выдохнул отец и стал яростно ворошить ежик волос на голове. Я даже подумал, сейчас дым повалит из-под его ладони. – Знаешь, – сказал он, наконец, – тебе рановато об этом знать. Как-нибудь потом, лады?
– Хорошо, – сказал я и протянул руку для прощания, не обниматься же с ним. – Тогда я пошел?
Отец сжал мою ладонь обеими руками. Мы были с ним одного роста. У нас были одинаковые глаза и одинаковые лица. Мы смотрели друг на друга, как в волшебное зеркало. Он видел, каким сам был в молодости, а я видел, каким стану я через тридцать лет.
– Подожди, – сказал отец. – Так и быть, назову второй повод. А то ведь, когда еще увидимся? – он порылся в кармане брюк и протянул несколько крупных купюр. – Пока не забыл, на такси.
– Здесь много, – сказал я.
– Я вот думаю, как бы деликатнее объяснить, – произнес отец, не обращая внимания на мои слова, – но ни черта в голову не приходит. Короче, так. Я горжусь тем, что семь лет назад у меня хватило ума и хватило мужества бросить свою семью. Да, бросить тебя, маму, бабушку. Вот так взял и разорвал. По живому, с мясом, с кровью. Разорвал и исчез к чертовой матери. А иначе… Иначе я бы вас погубил. Тебя, маму, бабушку. И себя тоже. Ну, как-то так.

                ***
Я шел в сторону такси, ноги меня не слушались, а в башке творился бардак. Всё перевернулось с ног на голову. Надо же, предмет гордости. Да это полный зашквар. Меня просто бесило, что отец не страдает и не мучается. Нисколечко не жалеет о том, что вышвырнул нас из своей жизни, как старое барахло. Я открыл дверцу машины и повалился на заднее сиденье. Краешком сознания я все-таки допетрил, что космонавту нельзя вот так сдуваться. Любая новость, даже самая ужасная, не должна сбивать космонавта с катушек. Только холодный рассудок и самоконтроль. Только способность принимать оптимальные решения в экстремальных ситуациях.
– Куда едем? – услышал я вялый голос, в котором сквозило презрение. – К новому клиенту?
Опа! Засада. Опять этот лысый, с огромным пузом. Он как будто ждал меня за углом, чтобы проверить свои предположения. Я тут же решил выйти, уже нащупал дверную ручку, но увидел отца. Его одинокая фигура торчала посередине гостиничного портика, между колонами. Свет падал отцу на спину, и разобрать выражение его лица было невозможно. Он махал мне рукой, плавно и медленно, как лебедь крылом.
– Поехали домой, – сказал я.
Машина тронулась и полетела по пустому городу. Теперь пузатый гнал свою тачку, как Даниил Квят на формуле один. За окном мелькали освещенные витрины бутиков, ювелирных салонов, неоновые названия банков и риэлтерских контор.
– Ну, рассказывай, сколько поднял за час? – спросил водила, поглядывая на меня в зеркало заднего вида. – Штуки две? Три?
Меня так и подмывало залепить ему в ухо, я даже приподнял правую руку, но тут увидел пачку денег, зажатую в кулаке. Вот зараза, это же бесспорное доказательство моего позора. Сразу сделалось как-то спокойно и весело. Я сунул кулак с деньгами прямо под нос водиле:
– Вот, видел, – сказал ему в ухо. – Я дорогая штучка. Ты меня недооцениваешь.
Пузатый отстранился, чтоб лучше рассмотреть деньги, покачал лысой башкой и сказал:
– Хорошие бабки. Молодец. А я пыль мету по городу.

                ***
Сегодня утром мы получили известие, что к нам намыливается тетя Света из Москвы. Мама обрадовалась и сказала:
– Наконец, что-то новенькое.
А бабушка страшно расстроилась. К вечеру даже пришлось вызывать «скорую» и бабулю отвезли в больницу на Ерошенко. Я сначала не понял, что ее так допекло. Ведь тетя Света хочет просто отдохнуть, позагорать в Голубой бухте, там, где когда-то снимали кинушку про «Человека-амфибию». Заодно собирается показать наш город своему мужу Федору и сыну Гришке.
Странно, думал я, бабушка такая гостеприимная, всегда уступала свою комнату гостям, сама ютилась в темнушке, где мы складывали старые обои, а тут её переклинило. Я все ходил и удивлялся, пока мама не объяснила.
Оказывается, тетя Света когда-то, давным-давно, вырвалась из захолустного городка Геническа, где жили ее родители. Там не было ни работы, ни женихов, вот Света и рванула к нам. Её мамаша договорилась, что бабушка будет опекать Свету. Но с работой у племянницы что-то не срослось, зато женихи попёрли, как саранча. Частенько Свету привозили на машине бухую в хлам. По пути в ванную она опрокидывала стульчик для обуви и разбивала вазу с цветами. Потом открывала воду на полную катушку и блевала мимо унитаза. Утром бабушка в воспитательных целях заставляла ее убирать свое дерьмо. Вот и приходилось Свете с будуна ползать на карачках с мокрой тряпкой в руках. Зато потом она звонила домой, в Геническ, прямо с бабушкиного телефона и жаловалась:
– Мамуля, я тут, как рабыня. Эта опять напрягает мыть полы, а я только вчера сделала маникюр.
Бабушка терпела-терпела Свету, а потом дала ей пинка под зад. Света приземлилась в Москве и вскоре женила на себе молодого раздолбая Федю. А вскоре Федя хорошо поднялся. Стал высокопоставленным чиновником Федором Николаевичем.
– Ты представляешь, – сказала мне мама, – они купили недвижимость на Майами, а отдыхают почему-то на Канарах. А вот Гришу, своего сына, нацеливают поступать в Сорбонну. Какой-то раздрай получается.

                ***
Пока бабушка отлеживалась в больнице, мама втихушку начала готовиться к встрече московских родичей. Накупила куриных окорочков, дальневосточных кальмаров, короче, набила морозильную камеру под жвак. Я даже не мог запихнуть свое мороженое. Не знаю, где она денег раздобыла, бабушка в этом месяце пенсию еще не получала, а зарплата у мамы только девятнадцатого. Потом я догадался, что это, скорее всего, отец подкинул на хлеб насущный. Это помимо алиментов за меня. Я вот всё думаю – скорее бы пролетел год. Я поступлю в летное училище и перестану быть обузой для моих любимых женщин. Ха, если бы они услышали сейчас, о чем я думаю, прибили бы меня, точно. Я для них по-прежнему ребеночек. У-тю-тю. А я, между прочим, уже один раз волосы на лобке подстригал, чтобы из плавок не вылазили.
Мама страшно волновалась и по двадцать раз на дню спрашивала:   
– Может, их встретить надо? А то начнут плутать по городу.
– Мам, ну, ты чего? Скажут водиле адрес и прямо сюда, к подъезду.
– Так они будут ехать из аэропорта, а тамошние таксисты могут не знать нашего города.
– А мобильник на что?
– Ну, да, телефон, – нехотя соглашалась мама. – Не понимаю, – продолжала она, – почему бабушка не может простить Светлану. Столько лет прошло.
Я не знаю, что ей ответить. Для меня это тоже вопрос. Помню, два года назад отец, как обычно, приехал из своего Вилючинска. Мне тогда было четырнадцать и что-то со мной происходило. Просто трясло всего. Хотелось совершить какую-нибудь гадость. Назло всем. И маме, и бабушке, и учителям, которых я просто возненавидел в тот год.  Почему-то я обиделся на весь мир, чувствовал себя обделенным. А хотелось доказать, что я самый-самый. Но за что бы ни брался, всегда оказывалось, что в этом деле есть кто-то покруче меня. Я был второй или даже пятый. В секции бокса дрался до кровавых соплей, но меня побеждали. Начал играть в карты и за две недели спустил все свои сбережения, которые складывались из отцовских баблосиков. Несколько раз я лупил Жбана, меня бесило, когда он начинал умничать. При этом в башке сидело подленькое знание, что Жбан слабее, не даст ответки и не будет стучать на меня. Однажды я порвал дневник Оли Новиковой с её отличными отметками и выбросил в окно. В общем, меня реально несло.
В то лето отец еще не снюхался с Верой Сергеевной, он приехал один. И в первый же день поругался с бабушкой и с мамой. Такая фигня получилась. Он хотел показать мне Питер, ну, там Эрмитаж, Военно-морской музей, собирался свозить в Петергоф, в Кронштадт.
В Питере жил отцовский дружбан Геннадий Иванович, который должен был нас приютить, а потом возить на своей допотопной «Волге» и исполнять обязанности экскурсовода.
– У вас тут всё замечательно, – сказал отец, – но деревня деревней. Даже оперного театра нет. А ты уже взрослый мужик, пора приобщаться.
– К чему? – спросил я.
– Как к чему? - удивился отец. – К культуре, мать её так.

                ***
Я тогда просто загорелся этой поездкой. Во-первых, хотелось посмотреть северную столицу и сравнить с нашей провинцией. Во-вторых, я еще не летал самолетом ни разу в жизни. А тут, пожалуйста, аэробус А-320. Правда, в кабину пилотов не пустят, зато можно прочувствовать сам полет, посмотреть на землю с высоты одиннадцать тысяч метров. Когда отец вышел и направился в гостиную, чтобы поговорить с мамой и с бабушкой, я от радости начал прыгать по всей комнате, как кенгуру.
Но получилось, что поторопился. Мама и бабушка заявили свое твердое – нет. Вернее, это бабушка стукнула кулаком по столу и рассказала отцу, какая я скотина, проиграл в карты всю коллекцию настоящих японских нэцкэ. Эту коллекцию дед собирал в течение всей своей жизни. Я, конечно, сомневаюсь, что он собирал ее долго, но бабушка так сказала.
– Цена ей, – кричала она, – баснословная! Каждая фигурка – шедевр. А этот дрыщ…
Потом она выставила меня за дверь и перешла на мат. Сюда, в коридор, долетали только отдельные словечки, но это были очень крутые словечки, я даже не подозревал, что бабуля их знает.
Мама поддержала бабушку своим молчанием и моя поездка в Питер накрылась.
Отец взял меня за руку мертвой хваткой и сказал:
– Карточный долг – дело святое. Продулся – плати, – потом добавил, наверное, чтоб успокоить меня. – Да ты не расстраивайся, сынок. Не ты первый. Вон, тезка твой, Александр Сергеевич тоже был грешен, но выкручивался как-то. Пойдем, покажешь, где просадил эти безделушки.
В конце концов, ему удалось выкупить семь фигурок из восьми. Пацаны торговались, но в итоге просили мизер. Но я-то отдавал эти статуэтки вообще за копейки. Одну нэцкэ вернуть не удалось, исчезла бесследно. Это был упитанный япошка, сидящий на своих поджатых ногах; он склонил голову над развернутым свитком и читал какую-то японскую хрень. Бабушка, разумеется, тут же заявила, что это была самая любимая фигурка.
– До тех пор, пока её не вернешь, – сказала бабушка, – Ленинграда тебе не видать, как своих ушей.

                ***
Отец разругался с бабушкой, а заодно и с мамой, но сумел договориться, что меня отпустят хотя бы в Ялту. На один день. Потом я узнал, что главной причиной такой поблажки стала клятва отца. Он божился провести со мной воспитательную беседу, строгую до жути.
– Накачай этого обормота по полной программе, – посоветовала бабушка, – чтобы у него пропало желание выкидывать свои коники.
– Будет сделано, – пообещал отец.
Прошло два года, а я помню наш разговор до последнего слова. Сейчас перескажу.
Когда наш автобус проезжал Мыс Сарыч, отец завел байду:
– Говорят, ты вконец разболтался, – сказал он. – На школу болт забил. Учителя жалуются, прекрасный был ученик, а в последней четверти – бац, как подменили. Задираешься со всеми, хамишь старшим. Чуть на второй год не оставили, – он вытащил из рюкзака банку пива, повертел её в руках и сунул обратно, наверное, подумал, что будет непедагогично дуть пиво и тут же вздрючивать меня. – Ну? Куда это годится? – продолжал он. – Спасибо, мать выплакала твой перевод. Позор, блин. Позор.
Я молчал, потому что побаивался отца, вдруг залепит по шее, да еще при всех. Вот это действительно будут кранты. Я отвернулся и стал смотреть в окно. Было пасмурно, стальное море почти сливалось с блеклым небом. Даже линия горизонта не просматривалась. Зато сосны с широченными кронами, низенькие дубки и можжевельник зеленели вовсю, плевать им на непогоду.
– Как ты бабушку обозвал? – строго спросил отец.
– Как? – осторожно переспросил я.
– Ты сказал на нее «старая курва», – отец положил руку на мою макушку и развернул голову к себе. – Ты сказал это?
Я попробовал высвободиться, но куда там, его рука была, как железная.
– Просто так сказал, – попытался я оправдаться. – Даже не знал, что это значит.
– Плохо, – вздохнул отец. – В твоем возрасте пора разбираться в таких вещах.

                ***
Прошло минут тридцать. Мы как раз ехали между Симеизом и Алупкой. Теперь отец уже слушал меня. Он так ловко всё повернул, что я начал выбалтывать свои проблемы. Я их просто вываливал, как из мешка.
– Понимаешь, пап, ничего не могу поделать с собой, – говорил я. – Вот не хочу лупить Жбана, а сам луплю. Или встаю посреди урока и ухожу из класса. Училка говорит, ты куда, Данилов, вернись немедленно, а я даже не оборачиваюсь, только руку назад и дулю показываю.
В общем, порассказал этих случаев, штук сто, наверное. Не знаю, кто меня за язык тянул. Только я всё болтал и болтал, не мог остановиться. Отец слушал и молчал, и кивал головой, как китайский болванчик в бабушкиных часах.
– Сынок, – произнес он, наконец, – а ты не пробовал заняться чем-нибудь таким… Нормальным. Спортом, например. Или фотографией. Или этим, как его? Ну, которые модели запускают.
– Пробовал. Всё фуфло. Не интересно.
– Это ещё почему?
– Не знаю. Не интересно и всё.
– Послушай, – настаивал отец, – может, тебе не интересно потому, что не то дело выбираешь. Ну, пошел, допустим, вышивать болгарским крестом и спишь от скуки. Тебе это вышивание до лампочки. Не твое дело. Понимаешь?
– Да, – сказал я, – болгарским крестом не моё. А что моё, я не знаю.
Какое-то время мы ехали и молчали. Отец откинул кресло и полулежал в нем, сцепив ладони на груди и закрыв глаза. Наверное, перебирал одно дело за другим, но видел, что они не катят, и удалял дела в корзину, как ненужные файлы. Иначе бы уже задрал своими идеями. Я украдкой разглядывал отцовский профиль. Чем-то он напоминал птицу сапсан, которую нам показывали на плакате, когда мы проходили раздел орнитология. Лобешник похожий на шар переходил в хищный крючок носа, а под ним прятался подбородок, небольшой, но твердый, как морской кремень. На голове топорщился коротенький ежик железных волос. Я подумал, если надеть на отца шлем римского воина, ну, с таким гребешком, как у ирокеза, он будет похож на центуриона. Хорошенькое дело, подумал я, со мной сидит командир римского отряда и мечтает о бутылке пива, спрятанного в рюкзаке, но вместо пивка ему нужно воспитывать сына раздолбая.

                ***
Я тогда еще не собирался идти в космонавты. Просто тащился от этой темы, читал всё подряд, что было связано с космосом и пилотируемыми полетами. Рисовал в школьных тетрадках конструкции ракет, жидкостные реактивные двигатели, камеры сгорания, сопла, форсунки, знал все виды ракетного топлива, все окислители. Помню, я страшно огорчился, когда уяснил, что единственным способом перемещения в космосе является реактивная тяга. Это представлялось мне чем-то вроде лошади, запряженной в телегу, если считать по земным меркам. Неужели, думал я, эти упыри ученые не могут придумать что-то покруче, чем камера сгорания, в которой палят керосин с кислородом.
Отец, видать, вспомнил про эти мои каракули, стал выпытывать, что я знаю о космосе. А потом сказал:
– Сынок, а ты в космонавты не желаешь?
– Да куда мне, – я безнадежно махнул рукой. – Там такие требования.
– Так, стоять, – обрадовался отец. Он порылся в рюкзаке, вытащил огрызок карандаша и смятую газету. – Ты помнишь, чего там надо, ну, чтобы приняли.
– В отряд космонавтов? Конечно. Наизусть помню.
– Диктуй, – сказал отец.
Я стал перечислять, а он записывал на полях газеты. Мы закончили, когда уже Медведь-гора показалась. Отец аккуратно свернул газету и сказал:
– Я набросаю план подготовки вплоть до окончания школы, распишу по месяцам. Это будет твое дело. Твое!
Перед отъездом он занес тетрадку, меня как раз дома не было, потом бабушка передала. Все двенадцать листов были исписаны убористым отцовским почерком. Что я должен делать по физподготовке, как укреплять волю, свой вестибулярный аппарат, учиться терпению, в общем, до фига всего. И в конце каждого месяца контрольные цифры. Я сначала обалдел, подумал, ну, блин, наворочал папаша, мне такого в жисть не поднять. А потом присмотрелся, если разложить по дням, не так уж и много получается. Осилю.

                ***
Не заметил, как пролетели три недели каникул.
А вчера неожиданно позвонили. Было уже поздно. Мама взяла трубу и сказала:
– Алё. Слушаю, – голос у нее был уставший, мы собирались ложиться спать, полдвенадцатого, а завтра у мамы аттестация. Я так понял, что аттестация это такая штука, которая запросто может поломать человеку жизнь. Недаром вторую неделю мама ходит сама не своя, всё из рук валится. Но главная подлянка была в том, что эту подставу, как уверяла мама, затеяла её начальница, главврач детской поликлиники. Когда-то они корешевали, прямо не разлей вода были, а потом у начальницы появились шкурные интересы и былой дружбе конец. Бабушка вообще приколистка, пока не загремела в больницу, только и делала, что подкалывала маму. Однажды собрала глаза в кучу и сказала:
– Нина, эта прошмандовка сожрет тебя с потрохами. Ты знаешь, кого она метит на твое место?
– Ой, – вздохнула мама, – вот только не надо грузить меня своими домыслами.
Но бабушка у нас не той породы, кого можно запросто осадить.
– Она свою племянницу толкает, – продолжала бабушка, жутко вращая черными глазищами. – Эмку. Да ты её знаешь. Тоже мне, доктор, куды там. Нина, ты меня слышишь? Нина, тебе надо защищать свои права.
– Как? – мама безвольно уронила руки и опустилась на диван.
Бабушка тут же присела рядом и сказал:
– Напишем письмо. Вместе. Ты и я.
– Кому напишем? – простонала мама.
– Президенту.
– Кому? – испугалась мама.
– Нашему президенту, – строго повторила бабушка. – Нас больше некому защитить.

                ***
Мама никак не могла врубиться, кто с ней разговаривает, все время переспрашивала:
– Простите, это кто?
Потом включила громкую связь, наверное, рассчитывала, что я узнаю и подскажу.
Мужской голос был густой, лился, как мед из банки.
– Конь в пальто, – произнес мужчина. Мне показалось, он хорошо насинячился и решил позвонить своей подружке, но промахнулся адресом. – Ты чио, подруга, не признаешь своих?
Мама посмотрела на меня вопросительно, вскинула брови, как бы спрашивая: ну, что скажешь? Я только пожал плечами – не знаю такого чувака, первый раз слышу. А потом махнул рукой – заканчивай, мол, этот треп, разве не понятно, это какой-то алик затеял чёс. Мама уже собиралась дать отбой, но в этот момент мужчина спросил:
– Сдаёсся?
– Сдаюсь, – сказал мама.
Мужчина рассмеялся и сказал:
– Федор это. Светкин муж.
– Федя, вы? – вскинулась мама. – Господи, как же я сразу-то … Феденька, простите, не признала. Столько не виделись.
– Вот, приехали. Пока устроились, то, сё.
– Я думала, вы сразу к нам, – теперь мама улыбалась так широко, что была видна золотая коронка на коренном зубе, а возле ушей собралась сеточка морщин. – Хотела вас вкусненьким побаловать.
– Не, не! Я что, жрать сюда приехал?
– Светлана с вами? – спросила мама.
– Нет. Светка сейчас на Майами, надо же кому-то хату проветривать. А я невыездной, нам велено в Крыму чалиться.
Мама засмеялась подобострастно, как будто Федор выдал обалденную хохму.

                ***
– Значит, так, – сказал Федор, – завтра встречаемся у нас. Закусим, перетрем за жизнь. В двенадцать я пришлю машину. Чтоб были готовы. Вопросы есть?
Лицо у мамы вытянулось, в глазах застыли страх и беспомощность. Надо было ответить отказом. Но как это сделать, не оскорбив родственные чувства Федора, мама не знала и теперь сидела в ступоре, уставившись на наш персидский ковер.
– Нинуль, ты где? – спросил голос Федора.
– Феденька, – сказала мама, – я извиняюсь, завтра никак не получится.
– Не понял.
– Завтра у меня аттестация, – мама уже не говорила, а блеяла овечкой.
– Какая, на хрен, аттестация? – удивился Федор. По-моему, он был огорошен, не въезжал, как это может образоваться дело, которое важнее, чем встреча с ним.
– На работе, – чуть слышно пояснила мама. – Проверка знаний.
Какое-то время они молчали. Я подумал, что разговор окончен и даже подал маме знак – видишь, ничего страшного, успокойся. Ага, не тут-то было. Из трубы сначала долетели звуки, похожие на гидроудары в наших батареях, это Федор бульбенил. Потом просипел выдох и полился его вязкий голос:
– Слышишь, родственница, ты вообще, кто такая?
– В каком смысле? – насторожилась мама.
– Чем зарабатываешь на хлеб?
– Я детский врач, – сказала мама с каким-то робким вызовом.
– Айболит, что ли? – развеселился Фёдор.
– Айболит – это ветеринар, – сказала мама. – А я педиатр, – мне даже показалось, будто она гордо вскинула голову.

                ***
Есть люди, для которых не существует бытовухи, ну, разных там мелочей. Они другого масштаба. У Федора, наверное, был масштаб тысяча к одному по отношению к нам. Он даже в увеличилку не мог рассмотреть наши проблемы. Поэтому, когда разговаривал с мамой, сказал беззаботно:
– Нинуль, забудь ты про аттестацию. Считай, ты ее успешно прошла.
– Когда? – грустно усмехнулась мама.
– Вчера, твою мать! – Федор завелся не на шутку, мне даже показалось, что он протрезвел. – Вчера, – повторил он. – Давай телефон твоего начальника.
– Заведующей?
– Какой, на хрен, заведующей? Кто у вас рулит детскими поликлиниками?
– Всеми?
– Ну, да. В твоем Мухосранске.
– Департамент здравоохранения.
– Во! Давай телефон начальника. Или, как он там называется.
– Федор, вы…, я…, вы...
Мама так разволновалась, что не могла вымолвить другого слова, только повторяла – я…, вы…, я… Повторяла до тех пор, пока он не гаркнул:
– Нина!
– Я не знаю номера, – залепетала мама. – Это не мой уровень.
– Ладно, – сказал Федор, – сам разберусь.
Некоторое время они молчали, только из смартфона доносились гидроудары – это Федор бульбенил свое пойло, потом отдувался, потом фукал, потом чмокал губами, наверное, закусывал. Наконец, он произнес:
– Всё? Договорились?
Мама закивала головой:
– Да, Феденька. Я вам очень благодарна. Только…, – она закусила губу, будто спохватилась, что сболтнет лишнее.
– Ну? Что еще?
– Что обо мне подумают в коллективе? – спросила мама.
– Слушай, Нина, не морочь мне голову, – сказал Федор. – Наплевать, что подумает твой коллектив. Главное, никто и пикнуть не посмеет. А это большая разница. Ты сечешь разницу?
– Секу, – сказала мама.
– Тогда до завтра, – сказал Федор и дал отбой.

                ***
На следующее утро перед тем, как отправиться на пробежку, я дернулся в туалет, а там закрыто.
– Мам, ты что ли? – вопрос был, конечно, дурацкий. Кому там еще заседать, ведь бабушка в больнице. Но мама не ответила, она просто открыла дверь. Я, когда увидел ее, даже отшатнулся. Ну и видок! Под глазами лежали синие круги, как будто она надела защитные очки и те сползли с носа. Пересохшие губы потрескались, а во взгляде застыла такая усталость, что я, не раздумывая, подхватил маму под руку и медленно-медленно повел в комнату.
– Мам, что случилось? – спросил я, усаживая ее на диван. – Ты заболела?
– Целую ночь не сомкнула глаз. Вся на нервах, – сказала она. Потом подняла голову, провела ладонью по своему изможденному лицу и спросила: – Страшная?
– Ты у меня красотка, – соврал я.
– Скажешь тоже, – мама улыбнулась через силу и взяла меня за руку. – Сынок, что мне делать? Если не пойду на работу, Аллка меня уволит. Она только и ждет... А пойду, Федя растерзает.
– Да ты не парься, – я как-то не догонял, отчего она так переживает? Потом решил поумничать и дал совет. – Ты сходи утречком в свою поликлинику, прокачай обстановку, а там будет видно.
– Это правильное решение, – согласилась мама, она немного успокоилась, даже встала и отправилась на кухню.
Терпеть не могу, когда она расстраивается. Ее настроение тут же передается мне, как будто мы два сообщающихся сосуда. Хорошо, что всё, устосалось, подумал я. Но рано обрадовался. Только начал кроссовки напяливать, смотрю, мама выползает из кухни, еле-еле идет, голова у нее повязана полотенцем, а в нос шибает запах уксуса. Для меня этот уксусный духан просто какой-то предвестник уныния.
– Ох, ох, – стонала мама. – Федор меня по стенке размажет. Он не потерпит, если пойду.
– Да кто он такой этот Федор? – возмутился я.
– Очень большой начальник, – простонала мама. – Сама Валентина Ивановна с ним советуется.

                ***            
Часы на моей руке показывали шесть утра, а солнце уже поднялось выше девятых этажей. Утренние лучи словно просеивались через ветки сосен. Я бежал по тропинке, укрытой хвойными иголками, и не мог сделать полный вдох. В груди как будто всё пластилином было залеплено. Я даже притормозил, перешел на быстрый шаг. Черт, никак не могу научиться главному качеству космонавтов – управлять своими эмоциями. Вот передалось с утра мамино расстройство и всё, я уже не в состоянии выполнить простую задачу. А ведь в космосе частенько случается такое, что полный трындец. Но адреналиновая бомба, которая взрывается в сердце, не должна парализовать твои руки и твою голову. Ты обязан усиленно шевелить мозгами и принимать решение.
На школьном стадионе по дорожке трусил Кащей, наш историк. Шерстяные треники обтягивали его тонкие ноги, и надувались пузырем на коленях. Рядом с Кащеем бежала его такса Джулия. Когда мы поравнялись, я поздоровался:
– Доброе утро Вадим Сергеич.
Кащей тяжело дышал, в ответ он поднял руку и помахал, приветствуя меня. Я сбавил темп. Некоторое время мы бежали рядышком, плечо к плечу.
– Саша, ты сколько раз подтягиваешься сегодня? – спросил Кащей.
– Три подхода по двенадцать, – ответил я. – Вадим Сергеич, можно я с Джулькой пробегусь?
Не дождавшись ответа, я крикнул:
– Джуля, за мной! – и пустился по стадиону на полный форсаж.
Джулия как с ума сошла, рванула с места так, что земля полетела веером из-под ее лап. Мчалась по дорожке стадиона и лаяла, просто заходилась от восторга. Решила достать меня во что бы ни стало. Но я тоже не фофан какой-то, я летел, как пуля. Когда мы отмотали круг по стадиону и поравнялись с Кащеем, он сказал:
– Психи ненормальные. Вы разбудили весь Ленинский район.               

                ***
Мама сидела перед зеркалом, забирала волосы на макушке в жменю, потом вытягивала руку вверх, волосы выскальзывали из ладони и сыпались на лицо:
– Лахудра, – сказала мама своему отражению. Потом обернулась ко мне: – Представляешь, сынок, только что позвонила Аллка.
– Твоя начальница? – удивился я.
– Говорит, Ниночка, лапа, с сегодняшнего дня ты в отпуске. И с твоей аттестацией мы всё порешали. А потом добавляет таким блеющим голоском – передавай привет своему московскому родственнику.
– Выходит, ты зря переживала.
– Откуда мне было знать, что Федор обладает немереной властью, – сказала мама. – Одно его слово и мои враги лижут мне пятки.
Я вспомнил слова отца. Он говорил, что траектория жизни это ни какая-то восходящая спираль, это ход маятника, от минуса к плюсу и обратно. Сегодня ты на коне с лавровым венком, говорил отец, тебе аплодирует толпа, а завтра ты в глубокой попе и ни одна сволочь тебя не помнит.
Похоже, наш маятник тронулся в сторону плюса.
– Да, – спохватилась мама, – пойдешь к бабушке, захвати ключи. Я буду в парикмахерской. Мы сегодня в гости идем, надо как-то выглядеть. 

                ***
Я приперся в больницу только в десятом часу. Обход уже начался и посещать больных запрещалось. Но тут, видно, не заморачивались с дисциплиной. По коридору слонялись тетки в синих бахилах, с огромными сумками в руках. В девятой палате было шесть коек, но сейчас на своей кровати сидела одна Тоня, бабушкина соседка. Она еще молодая, но толстая, как тыква, и никак не может запомнить мое имя.
– Мальчик, – сказала Тоня, – твоя бабушка уже задрала всех. Каждое утро читает нам одну и ту же газету. «Правду». Вон ту, видишь? Мы уже выучили наизусть. А твоя бабка прочитает и давай нам мозги промывать.
– Ладно, поговорю с ней, – пообещал я.
Бабушка в это время лежала на кушетке в процедурном, и сестричка Алина всаживала ей два кубика витамина В-12. Бабуля потом сказала:
– Впечатление такое, будто тебе сверлят задницу электрической дрелью, и сверло выбирают специально, как для бетона.
Я приволок здоровенный пакет и хотел втихушку засунуть его в тумбочку, но бабушку не проведешь, она перехватила пакет и давай сортировать. Это не надо, это не надо, а это возьму. Короче, оставила кефир и какие-то тряпки.
– Напомни матери, – сказала она, – что мы живем в другой стране. Теперь всё по-другому. Посмотри, какие кровати. А матрацы? Лучше, чем дома. И кормят по-человечески. Хочешь кашку попробовать, – она вытащила из тумбочки тарелку с какой-то размазней. – Рисовая, молочная, – уточнила бабушка, протягивая мне тарелку.
– Спасибо, бабуль, я уже завтракал.
– Сашка, ты сделал, что я велела? – спросила бабушка.
– Что? – не понял я.
– Опустись на колени, помолись и проси Боженьку, чтоб помог с твоим космосом.      
– Бабуль, – удивился я, – какой Боженька? Ты же у нас коммунистка, на выборах голосовала за кого? Помнишь?
– Тю, чего приплел, – удивилась бабушка. – Это наши дела, земные. Мы тут глупостей напридумали. Партии развели, олигархов, бомжей. Кого еще? Католиков и мусульманов этих. А для чего спрашивается? Чтобы сильнее ненавидеть друг друга. А у Господа все равны, нет ни эллина, ни иудея. Эх, ты, Сашка, простого не знаешь. А еще собрался в космос лететь.

                ***
Было около часа дня, когда маме позвонили. У меня как раз Жбан сидел, мы обсуждали вероятность возникновения жизни на экзопланетах и, когда мама сказала, что нам срочно надо ехать, я даже не понял, куда и зачем. Оказывается, Федор прислал за нами машину. Водитель женщина, ждет у подъезда.
– Эту кошелку с собой возьмем, – сказала мама, указывая на дорожную сумку.
Я забросил ремень на плечо. Ни фига себе кошелочка! Похоже, в ней гимнастические гири. Штуки три, не меньше. Да еще постукивают странно, как будто под водой бьешь кремень о кремень.
– Осторожно, – заволновалась мама, – не раскоцай мои разносолы. Знаешь что, – добавила она, – спускайся с Никитой на улицу, а я – следом. Только марафет наведу.
Мама вытерла губы салфеткой, швырнула смятую бумажку на трюмо. Потом вытащила коробку из-под обуви и начала в ней рыться. Открывала одну помаду за другой и швыряла обратно. Наконец, не выдержала, сыпанула содержимое коробки перед зеркалом. Прозрачные футлярчики, расчески, пилочки, перламутровые тюбики, всё это добро раскатилось по узкому столику, что-то на пол свалилось. Но мама даже не думала поднимать.
– Япона мать, – сказала она. – Где же эта розовая, с блестками?
Потом мама подняла голову и увидела, что мы со Жбаном стоим и лыбимся, как два придурка.
– Вы еще здесь! – взвилась она. – А ну, брысь на улицу!
Она, когда нервничает, сразу косит под бабушку, начинает наезжать не по делу. Но Жбан на всякий случай заторопился:
– Пора сваливать, – сказал он. Зацепил пальцем рукав моей футболки и потянул меня к двери.
– Мам, ну, ты скоро? – я хотел дождаться, чтобы мы вышли вместе. Терпеть не могу телячий флуд с незнакомыми тетками. Начнут доставать, какие отметки в школе, куда поступать будешь? Спрашивают, а сами зевают от скуки.

                ***   
Мы со Жбаном вышли из подъезда и чуть не ослепли. Солнце палило со всей дури. А тут еще рядом стоял серебряный Мерседес и сверкал боками. Машина была старая, но классная, такая основательная, тяжелая. Из мерса вылезла женщина. Мы, как её увидели, так и обалдели, потому что таких женщин в нашем городе не было. Возможно, на всей Земле такие не водились и она прилетела с другой планеты. Аэлита, блин.
– Давайте знакомиться, – сказала женщина и протянула руку. – Меня зовут Эльвира Павловна.
Мы со Жбаном стояли, как идиоты, и соображали, что делать в таких случаях – то ли пожать руку, то ли приложиться губами к её пальчикам. Я незаметно двинул Жбана коленкой под зад. Он даже не обернулся. Только смахнул ладонью слюни со своих губешников и повозил рукою по брюкам на заднице, вытер, значит. Потом изогнулся, как вопросительный знак, обхватил двумя лапами протянутую ладошку и начал медленно ее покачивать – вверх-вниз, вверх-вниз. Потом выпрямился, задрал подбородок и выкрикнул:
– Жбановский!
И вид у него был такой, как будто он император Калигула, про которого нам Кащей рассказывал. Тот еще был гавнюк. В смысле – император. Ага, а потом Жбан малёха сдулся и уточнил:
– Никита Жбановский.
Ну, я тоже пожал ей руку и немного придержал в своей ладони, думал, как бы так представиться, чтоб не выёживаться, наподобие Жбана. Но Эльвира Павловна меня опередила:
– Вы Саша Данилов, – сказала она. – Верно?
Я кивнул:
– Данилов.
– А где Нина? Где ваша мама?
– Там, – я потыкал пальцем в небо, а правой рукой продолжал удерживать ее ладонь. Вроде ничего особенного не происходило, но я вдруг увидел, что в глазах у нее запрыгали веселые чертики, и почувствовал, как внутри у меня что-то забурлило, наверное, это кровь закипала. А Эльвира Павловна стояла и улыбалась, и руку не убирала, может, отсчитывала секунды, когда я взорвусь, как перегретый котел.
Потом появилась мама. Они обнялись с Эльвирой Павловной и принялись болтать, я даже удивился, как быстро женщины сходятся, будто сто лет были знакомы.
А Жбан метался из стороны в сторону, места себе не находил.
– Саня, Саня, – шипел он возбужденно, так, что слюни летели мне в ухо, – ты видел её сиськи?
– Да тише ты, блин, – я двинул его локтем в бок. – Не слепой.
Но Жбан уже не мог успокоиться:
– Она без лифчика, гадом буду. Соски – вот такенные! – Жбан выпятил указательные пальцы перед своей грудью и добавил: – Как пули от «калаша».

                ***
В салоне мерса пахло кожей старых сидений. А еще мой носяра улавливал нежный аромат то ли фиалок, то ли диких гвоздик, таких маленьких цветочков, которые раскрываются в степи летними вечерами. Когда машина тронулась, я обернулся. Жбан стоял возле нашего подъезда и протягивал руку нам вслед, как будто хотел сказать что-то важное, да не успел.
Эльвира Павловна вела машину, как заправский водитель. Городские улицы мы проскочили мухой, обогнули Камышовую бухту, оставили позади Казачку и вскоре повернули с главной дороги налево, съехали на грунтовую раздолбайку. По обе стороны простиралась степь, укрытая жухлой травой. Изредка встречались сухие кусты. Они выступали из земли, как скелеты допотопных зверушек. А вдоль дороги тянулась череда дач. И почти на каждом участке поднимались дома. Даже не дома, а такие домищи, этажа на два, на три. Я смотрел в окно и удивлялся. Кругом колючки, заметенные серой пылью, а во дворах из такой же земли поднимались зеленые оазисы. Чего там росло, из машины не было видно, наверное, как обычно, персики, малина. Но главное, что вся эта разбухшая флора со страшной силой выпирала наружу. Даже заборы накренились.
Мама сидела за спиной Эльвиры Павловны и всё время ерзала на сиденье, как будто не могла выбрать удобную позу. Смотрела в окно и покусывала губы. Она всегда так делает, если собирается озвучить собственное мнение, но не может решиться. Наконец, не выдержала и сказала:
– Такие хоромы строят... А здесь нет воды, нет канализации. Пустыня, – она пожала плечами. – Как здесь живут?
– Скоро увидите, – сказала Эльвира Павловна. 
Впереди был участок дороги, ну, просто капец какой-то. Мерс болтало туда-сюда. Мне даже пришлось поднять сумку на колени и придерживать бутыли с разносолами двумя руками.   
Я смотрел вперед через лобовое стекло, и мне казалось, что ухабы из бурой глины специально вылеплены таким кандибобером, чтоб машину швыряло из стороны в сторону, как ялик при бортовой качке. Старые рессоры мерса поскрипывали. Время от времени по мозгам лупил шипящий звук, как будто на раскаленную печку выплескивали ковш воды. Это крыло машины чиркало по сухой глине.

                ***
Встречал нас Федор, огромный чувак в шортах и в белой мичманке. У нас такие шапочки продают на Приморском по восемьсот рэ за штуку. Федор на море всего два дня, а уже обгорел, красный стал, как вареный рак. Он обнял меня, похлопал по спине и отправил со своим сыном Гришей осматривать дом. Они сняли эти хоромы на время отпуска.
Гриша был старше меня на пару лет, но понтов у него было выше крыши. Разговаривал со мной через губу, как будто я ученик четвертого класса. Может, считал, что я бедный родственник, такой нищеброд, которому дарят столетние обноски.
Но дом этот – просто дворец какой-то. Я в таких ещё не бывал. В саду беседка. Флигель для обслуги, бассейн, гараж на две машины, русская баня, биллиардная, корт. Мы зашли в странное помещение, длинное, с какими-то выгородками и узкими окнами под самой крышей.
– Это что такое? – спросил я.
– Конюшня, – сказал Гриша. Он по-московски акал, и у него получилось так: Кааанюшня.
Гриша открыл портсигар и предложил:
– Ну, что, Данилов, дунем по косухе?
Я сразу не въехал, что он мне предлагает, а потом, когда Гриша задымил, понял – сигаретка у него заряжена. Трака-муравка.
– Не, – сказал я, – этой фигней не балуюсь.
– Да ты не бзди, – начал уговаривать Гриша. – Травка совершенно безвредная. Кайф легкий. Это, как подрочить.
Он уселся на пожарный ящик и начал выеживаться. Подносил сигарету ко рту, затягивался и плавно отводил руку в сторону, как оперный певец. Потом закатывал глаза, приоткрывал рот и водил языком туда-сюда, демонстрировал, как прикольно ему погружаться в наркотические грезы. Хотя, думаю, никаких грез не было в помине. Чего там сделается от трех затяжек? Но потом его вставило по-настоящему. Язык стал заплетаться. И этим заплетающимся языком Гриша взялся рассказывать, какие у него родаки. Папа Федя – сволочь, каких свет не видел. Мама Света – сука. Досталось и Эльвире Павловне. Он болтал, не мог остановиться. Я подумал, если его слова записать на бумагу, эта страничка загорится от перебора матюков. В конце концов, Гриша выдохся, привалился к стенке и пробормотал чуть слышно:
– Скорей бы уехать.
– Куда собрался? – спросил я.
– Куда угодно, лишь бы не видеть эту мразь.
Кого он конкретно имел в виду, я так и не понял. 

                ***
За столом прислуживала кругленькая старушка в рыжей футболке с надписью KASABLANKA. Она передвигалась очень забавно. Быстро-быстро переступала короткими ножками, при этом переваливалась с боку на бок, как утка. Все звали её Зиночкой, как будто ей было восемь лет.
Гриша  командовал ей напропалую.
– Зиночка, – кричал он, – принеси бумажные салфетки!
Через пять минут снова орал:
– Зиночка, покажи зеленуху, которую я утром загарпунил!
Стол был огромный, как футбольное поле, а нас всего пятеро. В торце восседал Федор. Вернее, он дремал. По левую руку от него располагались я и Гриша, по правую – мама и Эльвира Павловна. Я уже минут пять ковырял вилкой блинчик, начиненный какой-то фигней. Раньше я такую хавку не пробовал. В конце концов, Гриша повернулся ко мне и прошептал на ухо:
– Данилов, это деликатес. Ты чего морду воротишь? Зажрался?
– Аппетита нет, – сказал я.
– Ну, правильно, – согласился Гриша. – Бульбенишь абрикосовый сок, откуда аппетит?
Он поднял со стола бутылку. На этикетке зелеными буквами было написано слово Jameson. Гриша хотел опрокинуть содержимое в хрустальный стакан, такой широкий стаканище, куда можно кулак засунуть, но из горлышка упало две капли. Гриша тут же крикнул:
– Зиночка, виски!
Эльвира Павловна сидела напротив. Правой рукой она держала фужер с вином, а левой очень ловко очищала креветки и откусывала от них крохотные кусочки. Время от времени мы бросали друг на друга косяки и как бы невзначай сталкивались взглядами. Когда Гриша налил мне полстакана вискаря, Эльвира Павловна едва заметно покачала головой, как будто сказала «нет». Может, мне показалось, не знаю.
Виски воняло дрожжами. Пить было противно, но, чтобы не обижать Гришу, я сделал пару глотков. Во рту и в горле тут же заполыхало пламя, но я откинулся на спинку стула и сказал небрежно:
– Классное берло.

                ***
Наступил вечер. В зале, где мы сидели, быстро темнело. Зиночка подошла к окну и подняла жалюзи. Я увидел заходящий солнечный диск. Он был огромный и красный, на него можно было смотреть, почти не мигая. Через несколько мгновений солнце опустится в море. Я вспомнил, что расстояние от меня до Солнца сто пятьдесят миллионов километров. Свет от него доходит сюда через восемь минут двадцать секунд. По меркам вселенной – это рядышком. А взять, например, звезду Бетельгейзе. От Солнца до Бетельгейзе 650 световых лет. Я, когда пытаюсь представить эти невероятные пространства, меня озноб пробирает.
– О чем вы думаете, Саша?
Я поднял голову. Рядом стояла Эльвира Павловна с тем же бокалом вина. Странно, я не заметил, как она подошла. О чем я думаю? Я собрался ответить что-нибудь заумное, но не успел. Мой дурацкий язык ляпнул:
– О вас.
Хорошо, Федор в это время проснулся и бабахнул ладонями о стол, все аж подпрыгнули.
– Хватит жрать! – рявкнул он и уставился мутным взглядом на Гришу. Потом медленно перекатил голову и увидел маму. – О, Нинуля!
– Привет, – сказала мама. Она была уже подшафе. Приподняла рюмку и помахала Федору пальчиками.
– Молодца, – заржал Федор. – С тобой выпью с удовольствием, – он выловил между закусками свою рюмку, наполненную до краев. Подмигнул маме и опрокинул в себя водяру одним махом. Что ему крохотная рюмка, он огромный, как гиппопотам.

                ***
Чтобы выйти на этот пляж, мы сначала спустились на лифте, затем пошли по тоннелю, отделанному голубой плиткой с нарисованными дельфинами. Из потолка струился матовый свет. Мне даже показалось, что это не электричество светит, а солнечные лучи пробиваются в морскую глубину, и дельфины вот-вот вильнут хвостами и поплывут. Потом Федор открыл тяжелую дверь, и мы вышли на узкую прибрежную полосу. За моей спиной поднималась отвесная скала. Справа и слева такие же скалы выступали в море. Было почти темно, только белая галька под ногами чуточку добавляла света, а черная вода обрезала берег по дуге. Сверху пляж был закрыт каким-то пластиковым навесом, а в море выступал небольшой пирс. Несколько лежаков темнели  на гальке.
Мама была просто в восторге.
– Вау! Вау! – выкрикивала она. – Как жаль. Я забыла купальник.
– Будем купаться голяком, – сказал Федор. – Ночью наши недостатки сойдут за наши достоинства. Ну что, раздеваемся? – спросил он, обращаясь к маме.
– Феденька, вы первый, – предложила мама.
– Не вопрос.
Федор стащил шорты, потом снял плавки. У него был сморщенный перчик и огромное пузо, как будто его накачали насосом для велика. Когда он шел к маме, пузо перекатывалось в такт шагам.
– Теперь ты, – сказал Федор.
– Я стесняюсь, – проговорила мама и опустила глаза.
– Целка, что ли? – удивился Федор. Он шлепнул маму по попе и заржал на всю округу, потом закашлялся, захрюкал и чуть не выблевал жрачку. Вот бы номер был.

                ***
Мама была под хорошим градусом. Она начала стаскивать платье, но, видно, забыла расстегнуть какую-то пуговку. Платье застряло на голове, как мешок. Мама копошилась в этом мешке, пока Федор не рванул его за подол. Мама осталась в трусах и в лифчике. Стояла и улыбалась, как безумная. Федор поднял руку и крикнул:
– Зиночка, шнапсу!
В ту же секунду, как по волшебству, из двери в скале вышла круглая Зиночка с подносом в руках. Мокрая галька весело хрумкала под её туфлями. Федор взял с подноса два бокала, один для себя, другой для мамы.
– За отважных! – сказал он.
Я еще подумал, ни фига себе отважные. Одна, как будто из дурки сбежала, а другой похож на гиппопотама с бледной задницей. Они чокнулись и выпили. И тут маму совсем понесло. Она скинула лифчик, подбросила его, еще и ногой поддала, как мячик. Я обернулся и с испугом посмотрел на Эльвиру Павловну. Меня удивило ее скучающее выражение лица, как будто она сто раз наблюдала такое, и ей всё до чертиков надоело. Потом вспомнил про Гришу. Где он? Было уже темно, только из открытой двери на пляж ложилась желтая полоса света. Гришу едва заметил. Он заходил в воду, держась рукою за край пирса. Я снова посмотрел на маму. Она как раз стояла на свету во всей красе. Грудь у нее была белая и вялая. На боках нависал жирок, как будто тесто сползало на резинку трусов. Мама начала заходить в море. Её ноги то и дело соскальзывали с мокрых камней, она визжала, как девочка, неуклюже взмахивала руками, словно цеплялась за воздух. Она едва держалась на ногах, но продолжала двигаться в сторону воды. Надо бы ей помочь, но мне было так стыдно, что я не мог сдвинуться с места. Я стоял, насупившись, и тупо смотрел на маму. Хотелось бежать отсюда, исчезнуть к чертям свинячим. Но вот маме стало трудно идти, она опустилась на карачки и боком на четвереньках зашла в воду, как заходят крабы.
Я знал, что мама хорошо плавала. В школе у нее был юношеский разряд, и она занимала какие-то места на городских соревнованиях. Вот и сейчас она сделала небольшой рывок кролем, затем перевернулась на спину и поплыла, равномерно вскидывая руки.

                ***
Федор торчал в воде у самого берега, там, наверное, по пояс было, но он присел на корточки, и вода ему как раз до плеч достала. Федор размахивал руками, делал такие классические гребки, как будто плыл саженками. А сам перебирал ногами по дну. Плавать он не умел, но ему страшно хотелось выглядеть чемпионом. Он прошелся в одну сторону вдоль бережка, потом в другую. Руками всё загребал и загребал, а голову держал высоко, боялся воды, пловец хренов. Гриша тоже крутился возле пирса, не знаю, плавал он или просто откисал в воде. Наверное, у него пошел отходняк и теперь самое время освежиться.
Эльвира Павловна стояла рядом со мной. В ее левой руке тлела сигарета, а правой она покачивала фужер с вином, как будто тихонько дирижировала. С этим фужером она не расставалась, как с талисманом. Она принялась рассказывать про то, как учит Федора Николаевича плавать. Учит, учит, а толку никакого.
– Он слишком самоуверенный, – сказала Эльвира Павловна. – Такие люди не слышат подчиненных. Саша, может быть, вы попробуете, – при этих словах она прямо таки оживилась. – Точно. Вас он не пошлет в одно неприличное место.
– С чего вы взяли? – удивился я.
– Вот послушайте, – она загасила сигарету в бокале с вином и положила руку на мое плечо. – Во-первых, вы не зависите от него, – сказала Эльвира Павловна. – Вы свободный человек. И потом, вы его родственник. Пусть далекий, пусть седьмая вода на киселе, не важно. Родственные чувства, они завязаны где-то там, – она приподняла руку и неопределенно покачала бокалом над головой. – И, самое главное, Саша, Федор Николаевич расположен к вам очень позитивно. Я обратила на это внимание.
Голос Эльвиры Павловны казался мне обалденной музыкой, я просто запал на него и даже не пытался въезжать, чего она там накручивает про родственные чувства, про мою независимость. Я ощущал прохладу её ладони на своем плече и боялся пошевелиться.

                ***
Мама заплывала все дальше и дальше в море. Мне уже трудно было различать ее в черной воде, куда не доставал свет из тоннеля. Вот она остановилась и медленно двинулась обратно, к берегу. Теперь она не выбрасывала руки над водой, и я потерял ее из виду, никак не мог разобрать, что там мерещится в темноте, то ли её голова, то ли это буек какой-то? Черт! Я сбросил футболку, стащил кеды.
– Саша, вы надумали купаться? – спросила Эльвира Павловна.
– Маму потерял, – заволновался я. – Не вижу.
Эльвира Павловна вытянула шею и прищурилась. А потом вдруг обрадовалась:
– Вон же она!
Я всмотрелся, куда указывала ее рука, и точно, метров за сорок увидел мамину голову над водой. Свет из тоннеля еле-еле дотягивался туда, но это была она, мама. Фууу.
– Смелая женщина, – сказала Эльвира Павловна.
Она помолчала, продолжая следить за мамой, потом вспомнила свою историю:
– Как-то ночью я зашла в море. Отплыла недалеко. И дернула меня нелегкая опустить голову, посмотреть в черную глубину. Мне показалось, что подо мной бездонная пропасть. И кто-то жуткий сейчас схватит меня хищными лапами и утащит на дно. Чуть не утонула от страха. Хорошо там было неглубоко, вон как у Федора Николаевича.

                ***
Я наслаждался голосом Эльвиры Павловны. Стоял перед ней, как кролик, загипнотизированный удавом, и не сразу заметил, что мама, наконец, догрябала к берегу. Ей оставалось метров восемь, потом можно опустить ноги и опереться о камни на дне. Но эти восемь метров превратились для нее в бесконечный километр. У нее сил не осталось. Еще бы. Бухнула прилично и забыла, что она не девочка с юношеским разрядом. Мама почти не шевелила руками, она висела в воде, высоко задрав подбородок. А я, вместо того, чтобы броситься к ней, стоял и злорадствовал. «Так тебе и надо старуха, – думал я, – будешь знать, как оголять свою грудь». Я получал удовольствие, глядя на ее мучения. «Давай, покажи, какая ты крутая, какая выносливая. Сейчас тебе начнут аплодировать зрители. Ага, особенно Федор. Видишь, как он мечется в двух метрах от берега?»
Федор и вправду задергался. То он сидел в воде на корточках, изображал из себя великого пловца, а теперь поднялся в полный рост так, что всем можно было полюбоваться его бледной задницей.
– Нина! – горланил Федор. – Нина! Давай, плыви! Сюда, ко мне!
Он тряс поднятыми кулаками, орал, как футбольный фанат. Он даже сделал один шаг навстречу маме, но дальше не двигался, боялся глубины.
– Нина, держись! – кричал он. – Нина, я иду к тебе!
Он сделал еще один шаг. Но, видать, на дне был небольшой уклон, и Федор сразу провалился по самую грудь. Он запаниковал, начал лупить мослами по воде, надувать щеки. Потом малёха пришел в себя и стал выкрикивать дурацкие рекомендации.
– Нина, успокойся, – командовал он. – Набери больше воздуха. Нина, ты меня слышишь?
От Федора до мамы оставалось совсем небольшое расстояние, ей бы сделать три-четыре хороших гребка. Но мама выглядела совершенно беспомощной. Отяжелевшие ноги тянули ее вниз, ко дну. Лицо, запрокинутое к небу, то скрывалось в воде, то опять всплывало. И тут до меня дошло – больше тянуть нельзя. Если мама скроется под водой и не выплывет в очередной раз, то всё, капец. Ага, буду нырять, я ныряю не хуже, чем папуасы, которые погружаются за жемчугом, ну и что? Что я смогу разглядеть в черной воде? Если наверху брезжит хоть какой-то свет, звездочки вон на небе, а из тоннеля маячат дильфинячая подсветка, то под водой тьма кромешная. Я рванул с места и чуть не упал. Меня держали за руку. Это Эльвира Павловна окольцевала мое запястье своими пальчиками, и хватка у нее оказалась мертвая, как будто тисками зажала.
– Саша, – сказала она спокойно, – не торопитесь. Федору Николаевичу нужно совершить подвиг. Не мешайте ему.
Я все-таки выдернул руку. Забежал в воду по колено, но не бросился головой вперед, не поплыл к маме, я остановился, пораженный поступком Федора. Вот уж не думал, что наш гиппопотам способен на такое. Федор был уже рядом с мамой, вода доходила ему до самых ушей. Наверное, он стоял на дне на цыпочках, и тянулся из последних сил. Его водило туда-сюда, он заглатывал соленую воду, плевался, фыркал, но сумел-таки задрать подбородок и крикнуть:
– Нина, руку!
И мама услышала. Она протянула руку, Федор схватил ее, и они оба ушли под воду.

                ***
Когда я вытащил их на берег, мама легла на гальку и раскинула руки в стороны, она даже не могла дойти до топчана. Я укрыл её махровым полотенцем, она лежала и смотрела на небо. Я тоже задрал голову. На западе над самым горизонтом висела яркая Венера. Из опрокинутого ковша Большой Медведицы выкатилась Полярная звезда. Ничего нового.
Федор сидел голяком на деревянном лежаке и сжимал руками свою башку с такой силой, как будто пытался выдавить из памяти недавний страх. Его необъятное пузо свисало между разведенными коленями. Время от времени Федора сотрясал натужный кашель, тогда он наклонялся вперед, упирался ладонями в камешки и пробовал выблевать соленую воду. Не получалось. Он только плевался, и тягучие слюни висели на его губах. По одну сторону от Федора стояла Зиночка, она была похожа на толстого оловянного солдатика, только вместо ружья держала поднос с бухлом. С другого бока суетилась Эльвира Павловна – вытирала полотенцем Федоровы сопли и пыталась накинуть на него халат, который Федор тут же сбрасывал.
Гриша крутился рядом. Он ходил вокруг да около и бросал на отца косые взгляды, наверное, прикидывал, когда тот очухается. Наконец, решил, что папаня созрел, подошел к нему, обхватил руками его шею и сказал громко, чтобы слышали все:
– Папа, я горжусь тобой. Ты супер! – Гриша оказался классным артистом. Он выдержал паузу, а потом заговорил совсем другим голосом, таким дребезжащим, как будто вот-вот разрыдается. – Папа, ты не имеешь права так рисковать, – сказал Гриша. – Если с тобой что-то случится…, – он шмыгнул носом, проглотил горький комок и заплакал. – Ты мог утонуть, папа.
– Та ладно, – удивился Федор. Он убрал руки сына со своей шеи, повернулся в сторону моря и крикнул. – Нинуля, подымайся, рыба моя! – потом обвел широким жестом ночной пляж и объявил. –  Всем за стол! Гулять будем!

                ***
Только в одиннадцатом часу вечера мы собрались домой. Федор уснул на своем стуле, Гриша исчез куда-то, а Зиночка убрала со стола всё кроме чая и торта. Она стояла перед нами и всем видом как будто говорила: когда вы, наконец, исчезните, сволочи? А вот Эльвира Павловна пребывала в хорошем настроении. Она полулежала в глубоком кресле с планшетом в руках и смотрела кинушку, которая называлась «Дочь президента» или что-то в этом роде. Она и меня  приглашала.
– Знаете, Саша, – сказала она, – для меня это фильм, как следующая рюмка для пьяницы. Настроение уже хорошее, но, кажется, добавь пятьдесят грамм, и оно сделается прекрасным. Давайте вместе смотреть.
– Домой надо, – сказал я.
– Домой? – удивилась Эльвира Павловна.– Может, останетесь? У нас полно спальных мест, как в хорошем отеле.
– Домой надо, – уперся я.
– Хорошо. Я отвезу вас.
– Вам нельзя за руль. Вы пили вино, я видел.
– Саша, – улыбнулась Эльвира Павловна, – это был фокус. Просто фокус. Я трезвая, как стеклышко. Одну минуту, я только отдам распоряжения.
Она отложила планшет и подошла к Зиночке. А я занялся мамой. По-моему, она уже плохо соображала, сидела и наворачивала здоровенный кусок торта. Я вытер ей губы салфеткой и вывел во двор. Эльвира Павловна помогла усадить маму в машину.
Когда выехали с грунтовки на основную дорогу, Эльвира Павловна сказала:
– Саша, приходите к нам завтра.
– Завтра мама не сможет.
– Понимаю, – огорчилась Эльвира Павловна. Но вдруг она повеселела, как будто нашла выход из трудного положения. – А вы приходите один.
– Один? – переспросил я и услышал, как в ушах начало постукивать мое сердце.
– Конечно. Вы подружитесь с Гришей. Ему скучно здесь. Друзей нет. Знакомых нет. Хотите, я заеду за вами?
– Зачем? Сам доберусь.
– Ладно. Я буду ждать вас. Вы точно приедете, Саша?
– Приеду, – промямлил я. Что-то язык у меня плохо ворочался.

                ***
Я затащил маму на пятый этаж. Эльвира Павловна предлагала свою помощь, но я отказался. Поздно уже было. И потом, я просто очконул. Как представил себе, что мы зайдем в нашу квартиру, мамуля родная в умат, а мы с Эльвирой Павловной практически одни, мы свободны и можем делать что угодно. А дальше я представил, как будет выглядеть это «что угодно» и у меня от страха мошонка съёжилась. Вот такой я отважный космонавт, Александр Данилов.
Пока я витал в эротических видениях, мама немного оклемалась, она даже надела ночную рубашку и приготовила крем «Черный жемчуг». Я зашел пожелать ей спокойной ночи и удивился – мама выглядела посвежевшей, молодой. Или это свет такой в спальне?
– Сынок, я так устала, – сказала она. Глаза у нее были счастливые, а волосы пахли морем. – Замечательные ребята, – продолжала мама, – Феденька. Эльвира Павловна. А Гриша, какой чудный мальчик. Умненький. Вежливый. Сынок, а как я?
– Что как? – осторожно переспросил я.
– Ну, как я? Не очень? Купалась топлес, – она потупила глаза, но тут же загорелась. – Но меня хвалили. Говорят, еще ничего. Не такая уж старуха.
– Мам, ну, какая ты старуха? – сказал я. – Ты у меня красотка. От тебя все просто балдели.
– Ну, прям, балдели, – засмущалась она. – Скажешь тоже…

                ***
Когда мама уснула, я прихватил ноутбук и отправился на кухню. Сорок минут английского – это моя ежедневная норма. Сейчас напялю наушники, и понеслась:
– The Universe is more then 10 billion years old.
Да-а, произношение у меня еще то. Как говорит Жбан, на улицах Лондона сразу догадаются, что я русский шпион.
Я посидел минут пять и почувствовал, что сегодня английский, ну, просто не лезет в меня. Что-то внутри упирается руками и ногами, не хочет, чтобы я учил и запоминал строчки, которые с какого-то хрена считаются вершиной искусства: To be, or not to be: that is the question…
Я снял наушники и вышел на балкон. Наш двор уже спал. Два уличных фонаря, укрытые черными кронами акаций, освещали баскетбольную площадку и дорогу, заставленную машинами. Было тихо. Лишь из окна внизу доносилась негромкая музыка, наверное, старобаны Васильевы как всегда забыли выключить телек, теперь он будет молотить до утра. Я вернулся на кухню, попил воды из-под крана и стал шарахаться по квартире. Поморгал светом в туалете. Потом перебрался в ванную и тоже начал щелкать выключателем. Клац-клац, клац-клац. Как-то плохо мне было, не по себе. Такое ощущение, будто я, здоровый, тренированный пацан, вдруг оказался в теле больного хлюпика с кучей дурацких комплексов. И этот хлюпик не находит себе места.

                ***
Я зашел в бабушкину комнату. Старые ковры на стенах источали запах прогоревшего костра. Кресло с продавленным сиденьем подобрало под себя ножки и навалилось боком на журнальный столик. На столике лежала Библия с закладкой, а рядом стопка газет «Правда». Не знаю, что мне взбрело в голову, но я вдруг положил левую ладонь на Библию и хотел перекреститься, но не мог вспомнить, откуда начинать, со лба, или с какого-то плеча. Тогда я решил не гадать, а просто сложил ладони перед грудью. Так тоже делают, я видел. Как-то Жбан нарыл в сети репродукцию картины «Молящаяся Дева Мария».
– Смотри, – сказал Жбан, – вылитая Нина Васильевна.
Я поглядел, ну, точняк – мама. Даже ямочка на подбородке. Я и художника запомнил. Джованни Сассоферрато, итальяшка, наверное.
И вот сейчас я сложил руки, как Дева Мария. Никакой молитвы я, конечно, не знал, но подумал, если Бог и вправду существует, то совсем неважно на каком языке произносить слова и в какой последовательности.
– Здравствуйте, уважаемый Бог, – сказал я в уме. – Это Сашка Данилов с Вами разговаривает. Я хочу попросить прощение за то, что думал о маме плохо. Я больше так не буду никогда. Обещаю.
Я постоял одну минуту неподвижно. Ага, стоял и прислушивался. Мне показалось, что внутри меня, какие-то маленькие человечки собирают кубики. Кубики рассыпались, позакатились черти куда, а эти маленькие существа собирают их и складывают в пирамидку. И пирамидка получается высокая, стройная, ну, такая, как раньше была.
Мне стало легко, я улыбнулся и подпрыгнул до самого потолка. Потом вышел из бабушкиной комнаты, почистил зубы и лег спать.

                ***
Наша квартира на пятом этаже, на последнем. Мне по фигу, а бабушка еле заползает. Историю о том, как она оказалась на самой верхотуре, бабуля рассказывает каждому встречному поперечному.
– Когда Алёша получал эту хату, – так она обычно начинает свою байду, – у нас было право выбора. Дом еще не сдавали, а в завкоме  уже шло распределение полным ходом. Ну, мы с мужем заявились на стройку, а там ни дверей, ни оконных рам. Голые стены. А пылищи – во! – при этих словах бабушка всегда проводила ладонью на уровне лба и продолжала: – А я на шпильках, в польском плаще. Перепачкалась, как чумичка. Зато мы обошли все трехкомнатные с первого этажа по пятый. Везде вроде одинаково, но Алеша что-то писал в блокнотик. Может, были какие отличия, я не замечала. Я по комнатам – шмыг, шмыг. Кухня, коридор, ванная. Везде светло, просторно. И, главное, все рядышком. Вода, газ, слив. Не то, что в нашем срачельнике, на Костомарова. И вот поднимаемся мы на пятый этаж. Я выхожу на балкон, а там еще перила не приделали. Просто площадка – и всё. Дальше обрыв. Пропасть такая, что сердце обмирает. Я голову задрала, чтобы от страха не описаться.  Смотрю вверх, а там небо. Синее-синее. А далеко, километров за сто, наверное, силуэты гор, такие фиолетовые, похожие на лекала для выкройки. А налево посмотришь – море. Небольшой кусочек виден, но мне больше и не надо. Я тут же решила – это моё. Буду жить на небе, как птица. И буду выходить на балкон, чтобы останавливать сердце.
– А зачем его останавливать? – спросил я, когда услышал эту историю во второй или в третий раз.
– Мне тогда казалось, – задумчиво ответила бабушка, – если сердце остановить на десять секунд, всего на десять, то сотрутся все печали. Ведь мы загребаем всякую грязь с утра до вечера, как граблями тянем на себя, вжих-вжих. Она  собираются вот тут, – бабушка положила ладонь на грудь. – Мусор накапливается, а мусорная машина не приходит, – бабушка помолчала, потом вдруг мотнула головой, как будто пелену сбросила, треснула кулаком по столу и сказала совсем другим голосом: – Вот дура была!

                ***
Ёханый хомяк, думал, хоть на каникулах не встречу Толяна, он в  школе уже достал, революционер хренов. У него кликуха Че Гевара, ну, это по смыслу, а так снаружи он бивень. Почти на голову выше меня, и лицо вытянутое, как у лошади. Только гриву не чешет. Наши девчонки дарят ему расчески на двадцать третье февраля, а ему по фигу, на голове швабра и всегда приплюснута с одного боку, как спал, так и пошел. Но агитирует классно. По-моему, его стоит уважать за искренность и за силу убеждений, только мне его идеи по барабану.
Сегодня утром отправился на рынок покупать жрачку по маминому списку и вдруг – бац, навстречу Толян. Хотел свалить незаметно. Куда там. Он придавил меня к пустому прилавку и давай прессовать. 
– Саня, у тебя возможности вот такусенькие, – сказал он и отмерил самый кончик мизинца. – А ты из штанов выпрыгиваешь, бегаешь свои километры, подтягиваешься. Астрономию учишь. Я ведь знаю, ты  хочешь приподнять Россию на пять миллиметров. Так?
– Ну, допустим, – сказал я.
– А у этого дятла, у твоего Федора Николаевича, возможностей – во! Выше крыши. Он может сделать тысячу полезных дел одним росчерком пера. Согласен?
– Откуда ты его знаешь?
– Знаю. Такие люди у нас на контроле, – сказал Че Гевара. – Твой Федор Николаевич обдирает страну, как липку. У него дворец за бугром, яхта, акции Газпрома. Всюду у него доли от прибыли, проценты. Баблосы текут, как реки в океан. А ему всё мало. Он постоянно расширяет поляну, ищет, где можно хапнуть куски пожирнее.
– Ну, ты даешь! – удивился я.
– Когда возьмем власть в свои руки, – Че Гевара сжал у меня перед носом два кулака, как будто удерживал за шкирку захваченную власть, – они поднимутся на гильотину первыми.
– Круто, – сказал я.
– А сейчас ему наплевать на тебя, на меня. На закон. Для него закон – это такая штуковина, ну, вроде загона для быдла. А они, сволочи, живут за пределами этого загона. А теперь скажи, кому на хрен сдались твои усилия? Кому?
– Мне нужны, – сказал я. И добавил, правда, не очень уверенно: – Может, еще кому пригодятся.
– Да что ты говоришь? – удивился Че Гевара. – А мне сдается другое. Сейчас ты упираешься рогом, а потом будешь рисковать и подыхать в своем космосе ради этих мерзавцев. Чтобы они спаслись в космических ковчегах, когда Земля превратится в ад. Они спасутся, можешь не сомневаться. А мы останемся здесь, на мертвой Земле, – он замолчал. Постоял, раскачиваясь с пятки на носок, наверное, думал, как втюхать мне свои революционные идеи. – Нет, Саня, – сказал Че Гевара, – чтобы спасти человечество на Марс лететь не надо. Нужно душить эту мразь прямо здесь. В своем городе, на своей улице. Чтобы духу не осталось! – он посмотрел направо, налево, приблизил ко мне лицо так близко, что я почувствовал его несвежее дыхание. – Надо торопиться, Саня, – зашептал Че Гевара, – торопиться, пока эти гады не превратили нас в рабов. Ты замечаешь, они нас зомбируют? Форматируют наши мозги на свой лад. Чтобы мы подчинялись безоговорочно. Давить надо гидру. Вот так! – Че Гевара треснул правым кулаком в левую ладонь, – Вот так! – он отступил на шаг и вскинул голову: – Когда отчистим страну от этой швали, вот тогда заживем. Тогда на Земле наступит рай. А пока – бой! До последней капли крови.
– Нашей крови или ихней? – спросил я.
– Не важно, – ответил Че Гевара. – Победа или смерть! Третьего не дано.
– Толян, я на Марс хочу, – сказал я.
– Саня, ну что ты уцепился за этот Марс? Там ничего не горит. Подождет твой Марс.
– Что значит подождет?
  – А то значит, – строго сказал Че Гевара, – что тебе надо менять свои планы. Полетишь, когда здесь управимся, – Он сложил ладони на своей груди и перешел на торжественный тон. – Саня, нам позарез нужны такие люди, как ты. Целеустремленные. Упертые. Не бздуны. Мы сплотимся в мощную организацию, в боевой кулак. И нанесем смертельный удар по всей этой обожравшейся мрази. Вот так! Вот так!
Еле отделался от него.
 
                *** 
Я уже приготовился ехать к Эльвире Павловне, когда позвонили в дверь. На пороге стоял Гриша.
– Данилов, я за тобой. Поехали, – сказал он.
Я сунул ключ в спортивную сумку, и мы начали спускаться по лестнице. Гриша шел впереди. Я плелся за ним. Между третьим и вторым этажом Гриша вдруг тормознул и сказал:
– Данилов, дай стило.
– Что? – не понял я.
– Карандаш или ручку. Писучее что-нибудь.
– Да откуда? – я действительно заныкал все школьные прибамбасы, как только начались каникулы. Не могу сказать, что меня прямо таки задрал этот учебный процесс, нет, просто хотелось немного погонять балду. – Но, если надо, – сказал я,  – сгоняю домой.
– Ладно, обойдусь, – смилостивился Гриша. Он наклонился и отломил кусочек бетона от лепного плинтуса, эту штуку не обновляли, наверное, со дня постройки дома. Потом подошел к стене и поднял руку.
Только тогда я допер, что Гриша собирается что-то добавить к надписи, которая красуется тут больше года.
А надпись появилась так. У нас на третьем этаже живет Лизка Савина. Она сейчас в седьмом классе, а должна быть в восьмом. Год пропустила из-за болезни, что-то у нее с ногами. Я не знаю, как это называется, но, когда Лизка идет, то каждую ногу тянет за собой с большим трудом. А так она нормальный шпингалет. Веселая, любит прикалываться. Родаки так те вообще пылинки с нее сдувают. А когда ее на класс ниже посадили, там чего-то не срослось, и у Лизки начался депрессняк. Она наглоталась какой-то фигни и чуть не отъехала на пятый километр. Однажды мы со Жбаном топали ко мне домой, и заговорили про Лизку. Жбан давно был в курсе. И вот поднимаемся мы на третий этаж, Жбан вдруг вытаскивает фиолетовый маркер и пишет на стене: «Лиза, я тебя люблю». С тех пор это фразочка так и красуется, никто её не собирается замазывать. Даже моя мама, когда увидела эту писульку в первый раз, вздохнула и произнесла:
– Как это трогательно.
И вот сейчас Гриша подошел к стене, поднял руку с осколком бетонного плинтуса и собрался чего-то там доцарапать к Жбановскому тексту. Он еще и писать не начал, а у меня во рту уже появился привкус морской рапы. У меня такое обычно случается от нехорошего предчувствия. Ну, точно, после слов «я тебя люблю» Гриша нацарапал «по три раза в день».
Я потом затер эту дрянь, но, боюсь, кто-то увидел и передал Лизке.

                ***
Эльвира Павловна подстриглась и стала еще красивее. Когда я пришел, она первым делом спросила:
– Саша, вы завтракать с нами будете?
– Нет, спасибо, – сказал я и подумал, какой, к черту, завтрак, половина двенадцатого, обед скоро. – А где Федор? Надо поздороваться.
– Федор Николаевич вчера немного перебрали-с. Отдыхают, – сказала Эльвира Павловна. – А вы, Саша, будьте добры, пообщайтесь с Гришей, пока Зиночка стряпает.
Я вышел во двор. Солнце палило вовсю, но раскаленный воздух не обжигал. В двух шагах от меня лежало море. Оно казалось бескрайним. Покрутишь башкой слева направо и видишь сплошную синюю воду, до самого горизонта. За конюшней был разбит маленький сад. Я сорвал плод инжира. Его и жевать не надо, откусил, и сладкая мякоть сама проскальзывает в горло, только зернышки в зубах застревают.
Гришу еле нашел. Он лежал на траве за кустами крыжовника, рядом валялась пачка сигарет Винстон.
– Данилов, – обрадовался Гриша, – сгоняй в нашу аптеку. Она вон там, через две улицы, – он вытащил из кармана пятисотку и сунул мне. – Купи насос.
– Какой еще насос?
– Ты чо, кролик? – удивился Гриша. – Шприц. Двоечку. Штук пять возьми. Нет, лучше десять.
– А сам чего?
Он скривился и процедил сквозь зубы:
– Эта овца меня запомнила. Не продает, сучара мрачная.
Мне бы отказаться, но вместо этого я отправился в аптеку и купил эти долбанные «насосы». Не могу отказывать – вот еще один мой недостаток, от которого следует избавляться. Жбан вообще говорит:
– Саня, ты не станешь успешным человеком до тех пор, пока не научишься говорить «нет».
Не знаю, сам он это придумал или подслушал у своего папочки-банкира, во всяком случае, звучит прикольно.

                ***
Я поднялся на портик, пристроенный к дому, но заходить внутрь не стал, облокотился на парапет и начал глазеть в сторону моря. А потом вдруг вспомнил, когда был маленький, мечтал, чтобы у меня был бездонный мешок, как у Деда Мороза. Но, чтобы там были не игрушки, а волшебные конфеты. Дашь синюю конфету деду и он не умрет, а будет жить в бабушкиной комнате сколько захочет. А себе я хотел выбрать красную, съел – и ты уже взрослый, не надо ходить в детский сад, где заставляют спать, когда неохота. А вот сейчас бы я дал Гришке зеленую, чтоб этот упырь избавился от зависимости. Я размечтался и даже вздрогнул, когда услышал голос Эльвиры Павловны:
– Саша, чему вы улыбаетесь?
– Та, так, – сказал я.
– Мне нужно отъехать на полчасика, – сказала Эльвира Павловна. – Вы не уходите, ладно? А где Гриша?
– Там, – я неопределенно махнул рукой.
Она уехала, а я послонялся по двору, забрел в баню, полежал на верхней полке в парилке и чуть не уснул. Потом решил, что лучше пробегу свои три километра, утром не успел. 
Я бежал вдоль дороги, по обочине. Высохшая трава и степные ракушки хрустели под моими кроссовками. Справа плавилась раскаленная степь, а слева в полусотни метров за крутым обрывом расстилалось море. Почти у самой линии горизонта, стоял маленький кораблик, величиной с компьютерную флешку. Может быть, он не стоял, а кочегарил с востока на запад, но я не улавливал движения, потому что там не было ориентиров, только море и небо от одного края до другого.
Пот выступал на моем лбу и скатывался на брови, то и дело приходилось смахивать его тыльной стороной ладони. Но бежалось легко. Мне даже показалось, что ноги сами без всяких усилий подбрасывают тело вверх и вперед, а мне только остается – слушать хруст ракушек и вдыхать воздух, пропитанный морской рапой.
Я вытащил наушники из кармана шортов и вставил в уши. И тут же услышал веселую песенку. Её пел Егор Крид, мой любимый исполнитель.
Моя невеста,
Ты моя невеста,
И, если честно, мне с тобою так повезло.
Ритм этой песенки совпадал с темпом бега, я тут же подхватил слова и орал так громко, как будто хотел заполнить своим голосом огромную степь:
Моя невеста, – орал я,
Ты моя невеста
И интересно – это наяву или сон?   
Песенка захватила меня, я подпевал её и знал, что перевираю мелодию, со слухом у меня не очень, но это неважно, главное – кайф. Я так увлекся, что не обратил внимания на машину, вернее, заметил её с опозданием, когда капот выдвинулся на метр вперед. Выдвинулся и продолжал катиться вровень со мной. Это был серебряный «Мерседес». Я повернул голову и увидел за рулем Эльвиру Павловну. Лицо у нее было строгое, но в глазах мелькали веселые искры.
– Саша, – сказала Эльвира Павловна, высовываясь из окошка по самые плечи, – вас подвезти?
Я замер, вытащил наушники. Остановилась и машина.
– Что? – переспросил я, хотя всё прекрасно слышал.
– Как вы бегаете в такую жару? – удивилась Эльвира Павловна. Она распахнула дверцу и вышла.
На ней было желтое платье, легкое, как дым, и сандалии точь-в-точь, как у древних греков. Узенькие завязки высоко оплетали смуглые икры, глаз не отведешь.
– Садитесь в машину, – сказала Эльвира Павловна, – иначе у вас будет тепловой удар.
Я вообще-то планировал добежать до старого аэродрома, потом вернуться пешком на дикий пляж и понырять за рапанами для Гришки. Минуту назад я был уверен, что ни один человек на свете не сможет поколебать мои планы. Но так было минуту назад. А теперь я, как заколдованный, обошел Эльвиру Павловну и полез в салон «мерса». Эльвира Павловна села за руль, одернула юбку и плавно качнула рычаг передач.

                ***
– Саша, – сказала Эльвира Павловна, – вы не возражаете, если мы прокатимся к маяку?
Она повернула ко мне свое строгое лицо и просканировала таким взглядом, от которого сердце затарахтело, как раздолбанный вентилятор. Я подумал: хоть бы музон включила, чтоб заглушить громыханье в моей груди. Но ничего не ответил, только пожал плечами. А потом вспомнил, что от меня, наверное, несет потом, как от лошади, и незаметно отодвинулся к дверце.
Машина остановилась возле Херсонесского маяка. Эльвира Павловна и я, мы сидели и молчали. Мне показалось, что от этого молчания воздух в салоне зарядился электричеством и в любой момент может шарахнуть так, что мало не покажется. От Эльвиры Павловны шли какие-то волны, они заводили меня так сильно, что внутри всё дрожало. Я даже подумал, если сию минуту не успокою этот внутренний шторм, у меня сорвет башню. Забьюсь в угол кабины, буду лыбиться и пускать слюни на футболку. Я сдавил свою левую кисть так, что посинели кончики пальцев. Через минуту меня перестало типать. Только одна какая-то паутинка мелко-мелко дрожала в животе. Я опустил глаза и увидел, что в такт ей трясется моя коленка. Левая. Пришлось ее придавить ладонями и сделать вид, будто я растираю затекшую ногу. Чтобы меня не выдали глаза, я отвернулся от Эльвиры Павловны и стал смотреть в боковое окно. Но ничего там не увидел, как будто смотрел в глухую стену.

                ***
Не знаю, сколько время я таращился в пустоту. По крайней мере, до тех пор, пока ни услышал ее голос.
– Саша, дружок, – сказала Эльвира Павловна, – достаньте, пожалуйста, сигаретку. Вон там, в бардачке.
Это был не просто человеческий голос, это была музыка, она играла в моей башке и в моей груди, я парил в этой мелодии, как птица в небе. В перчаточном ящике, под журналом Cosmopolitan, под какими-то квитанциями нашел узенькую пачку сигарет и зажигалку. Вертел их в руках и не знал, что делать.
– Прикурите, пожалуйста, – попросила Эльвира Павловна.
Я, конечно, пробовал курить. Но это было в пятом классе. Да и практика курильщика продолжалась недолго. Во второй четверти бабушка застукала нас. Я и Жбан по очереди тянули чинарик «Честерфилда» под аркой нашего дома, а бабушка как раз возвращалась с рынка. С капустой, со свеклой. А тут внучек пускает зарубежный дымок через русские сопли. Бабушка этой капустой огрела меня, а потом Жбана. У того аж очки улетели в лужу. Еле нашли потом.
– Ну? Долго я буду ждать? – Эльвира Павловна сидела, наполовину повернувшись ко мне, ее левая рука отдыхала на руле, а правая лежала на спинке моего сиденья. Мне даже показалось, что я чувствую прикосновение ее пальцев. Верхние пуговицы её блузки были расстегнуты, её грудь вздымалась и оседала. Вздымалась и оседала. Я попробовал отвернуться и не смотреть туда, но шею как будто заклинило. Я чувствовал, вот-вот должно что-то случиться. Что-то совершенно новое, какой-то грех или даже преступление. Мне сделалось страшно, но весь организм просто дрожал от нетерпения, так хотелось совершить этот грех.
Табак пах конфетой, но, когда я щелкнул зажигалкой и прикурил, терпкий дым обволок рот и оказался горьким на вкус. Я протянул руку и вставил сигарету в приоткрытые губы Эльвиры Павловны. Пальцы у меня почти не дрожали. Эльвира Павловна глубоко затянулась, вынула изо рта сигарету, сложила губы трубочкой и тонкой струей выпустила дым прямо мне в лицо. Я втянул этот дым, как дурман. Надо было что-то делать, но я не мог понять, что именно. А Эльвира Павловна не подсказывала. Она просто сидела и молчала, и смотрела на меня своими зелеными глазами. Я тоже молчал. И чувствовал, как нарастает желание протянуть руку и потрогать Эльвиру Павловну за грудь. Вскоре это желание сделалось таким сильным, что я испугался, что у меня не хватит воли сдерживаться. Я толкнул дверцу и выскочил на волю.
Потом Эльвира Павловна отвезла меня домой и самое, самое главное – назначила свидание. Через четыре дня.

                ***
Вчера перед обедом позвонила Оля Новикова и сказала:
– Данилов, выручай. Просьба к тебе.
– Чего надо? – мне было не до разговоров, я читал книжку Криса Хэдфилда «Руководство астронавта по жизни на Земле» и дошел как раз до того места, когда при посадке космического корабля начала разрастаться нештатная ситуация. Назревала катастрофа. Я так разволновался, что у меня ладони сделались влажными. – Говори быстрее, – попросил я.
– Своди меня в ресторан.
– Чего?
– Понимаешь, – начала объяснять Оля, – у меня завтра праздник. Я намылилась оттянуться с Викой Никольниковой, а Тимур, мой отчим, одних не пускает, говорит, только с охранником. А с этим  чепушилой лучше не позориться. Захочешь в туалет, он будет стоять рядом и слушать, как ты писаешь.
– А я причем?
– Притом, что Тимур уважает тебя. Я спросила его, а с Сашкой Даниловым, пустишь? Говорит, с Даниловым пущу, с ним тебя не обидят. Ну что? Пойдешь?
Она всегда так спрашивает, что её просьбы похожи на приказы. Пойдешь, и всё тут, только попробуй отказаться, расстрел на месте. Может, поэтому мне захотелось ответить – нет.
– Нет, – сказал я, – не пойду.
– Ладно, тогда я отправлюсь в ванную и вскрою себе вены.
– Эй, погоди, – я знал, что она шутит, но от ее слов стало как-то не по себе. – А что у тебя за праздник?
– День рождения, дурак.
– Ух, ты! Поздравляю, – мы немножко помолчали. Я слышал, как Оля дышит в трубку. Потом спросил: – Новикова, ну чего молчишь, где встречаемся?
– Завтра, на Графской. В пять часов.
– В пять утра, что ли?
– Дурак, – сказала Оля и рассмеялась так весело, что я испугался. Я ведь не шланг тупорылый, вижу, как она мостится ко мне, хочет, чтоб мы были не просто друзья, а больше, чем друзья. Да, Оля классная девчонка и я не против – зажать её где-нибудь в кустах по-взрослому. Но очкую. Если мы согрешим, а потом я дам задний ход, всё, мне капец. Её отчим, этот нацик Тимур, выпустит кишки кривым ножиком. Я раньше времени улечу в космос.

                ***
Я выдавил колбаску вазелина из маминого тюбика и натер им башку. Потом зачесал волосы назад. Под кроссовки натянул оранжевые носки, а вместо любимой футболки решил идти в итальянской рубашке с длинными рукавами, которую недавно подарил отец. Знал, что буду подыхать от жары, зато всё по приколу.
Оля уже стояла на Графской, между колоннами.
– Господи, Сашка! – воскликнула она. – Тебя не узнать, прямо жигало какой-то.
Я протянул ей букетик из трех гвоздик и спросил:
– А где Вика?
– Та ну её. …
– Куда пойдем?
– В Дельфин, – сказала Оля.
Тут я немножко перебздел. Я не сильно разбираюсь в ресторанах, но слышал, что Дельфин это такое элитное местечко. Цены там заоблачные.
– Может, в кафе или в клуб какой? – осторожно предложил я.
– В кафе ходят днем, испить кофею, – сказала Оля. – А клубы… Саня, у нас клубы – полный отстой.
Когда мы вошли в Дельфин, Оля сказала:
– Как будто в рай попали.
Ну да, после уличного пекла здесь стояла прохлада. Пахло травой, которую только-только скосили. И еще здесь была какая-то особенная тишина. Глухая. Как будто ты нырнул на пять метров, уши заложило, а все равно слышишь стук мотора прогулочного катера. Он черт знает где, а ты его слышишь.
Нас встречала нарядная тетка, администратор, наверное.
– Добро пожаловать, – сказала она. – Прошу.
Мы вошли в огромный зал, и я удивился, здесь не было ни одного посетителя. Столиков до черта, да еще в нишах оборудованы места наподобие кабинетов – и никого.
– Через час не будет свободного места, – успокоила нас администраторша.
Мы уселись возле окна, за которым простирался ухоженный парк. Сразу за окном стоял здоровенный кедр. Его зеленые ветки навалились на окно с той стороны. Я даже стал переживать, как бы они стекло не выдавили.
Официантка была совсем молоденькая. Такая забавная курица, попа и грудь вполне взрослые, а мордочка детская, и лыбится, как будто встретила лучших друзей и вот-вот кинется нас обнимать. Она положила перед нами синие папки с золотым дельфином в середине. Но Оля сдвинула папки на краешек стола.
– Заберите, – сказала она, – Мы закажем без этого. Начнем с салатов. Итак.
Тут она начала сыпать такие названия, что запомнить невозможно.
После салатов Оля заказала еще кучу блюд, всё это звучало по-марсиански, хотя потом оказалось, что это нормальное мясо и нормальная картошка. В общем, Оля шпарила на этом марсианском языке, при этом улыбочка на лице официантки постепенно сменялась удивлением.
– Вы были у нас раньше? – спросила она.
– Да, заглядывала пару раз, – небрежно произнесла Оля. И добавила: – С Тимуром.
– С Тимуром Тугеловичем, – обрадовалась официантка. – Да, да, я вспоминаю. С вами была еще такая высокая дама, русская красавица.
– Угу, – подтвердила Оля, – это моя мама.
Затем она потянулась к официантке и прошептала:
– Принесите нам коньяка. Пожалуйста.
– Не могу, – вскинулась курица. – Даже паспорт у вас не буду спрашивать. Меня сразу уволят.
– А вы незаметно, в заварном чайнике, – посоветовала Оля. – Мы отблагодарим.
– Нет, нет. Это невозможно.
– Ладно, – Оля махнула рукой. – В таком случае тащите апельсиновый сок, пепси. И что ещё? – спросила она, обращаясь ко мне.
– Минералку, – сказал я.
– Правильно, – согласилась Оля. – Две бутылки минеральной воды «Тэзмения Рейн».
Когда официантка ушла, Оля открыла сумочку и развернула ее ко мне. Там лежала плоская фляжка, пол-литра точно влезет.
– Я так и знала, – хитренько улыбнулась Оля. – И вовремя подсуетилась. Кстати, возьми денежки, – сказала она и протянула солидную пачку тысячных купюр.
– Зачем?
– У меня все-таки праздник. Кто-то должен за мной ухаживать. Развлекать, пылинки с меня сдувать.

                ***
Всё было классно. С Олей приятно общаться, ну, в том смысле, что не нужно напрягать мозг, не нужно придумывать тему для разговора и строить из себя умника. Мы болтали обо всем подряд. К семи часам в кабаке уже было полно народу. В основном сюда заруливали солидные дядечки. Рядом с ними были красивые женщины. Мы с Олей обсудили эту тему и пришли к выводу, что эти дамы, скорее всего, не жены. Еще было несколько групп молодых ребят. Кто-то с девчонками, другие чисто мужские.
Одна такая мужская компашка расположилась за соседним столиком.
– Золотая молодежь, – сказала про них Оля.
Она незаметно подливала коньяк из фляжки в наши стаканы с пепси-колой. Я произносил какой-нибудь дурацкий тост, мы ржали, потом чокались и выпивали. После трех таких доз, я почувствовал себя абсолютно свободным человеком, как будто был ровней всем, кто здесь тусил. Я сидел, развалившись в кресле, в упор смотрел на соседей, и мои глаза говорили – господа, я такой же крутой, как вы. Несколько раз я вытаскивал из кармана пачку Олиных тысячерублевок и небрежно пролистывал их, как колоду карт.
У Оли разгорелись щеки. Она прикладывала к ним ладони тыльной стороной, охлаждала. Она уже дважды опрокинула стакан с минералкой. Было смешно. Тут еще музон подоспел. Гитара, ударник, клавиши, всё живьем. Солист такой нормальный чувак, косил под Данилу Козловского, пел американские шлягеры, подтанцовывал. Приходилось разговаривать громко, чтобы слышать друг друга.
– Сашка, – сказала Оля, наклоняясь ко мне, – я хочу достичь заоблачных высот.
– Прямо сейчас?
– Дурак. По жизни.
– А-а. Ну, куда собралась лететь? – спросил я.
– У меня есть классный пример. Мария Захарова. Хочу пройти такой же путь, как она, только по другой дороге.
– Это как это? – не понял я.
– Вот смотри, лет через двадцать самое интересное будет происходить здесь, внутри России, а не за ее пределами.
– Откуда ты знаешь?
– Интуиция. Я буду, как Мария Захарова, только не Мария Захарова в МИДе, а Ольга Новикова в МВД.
– Какая-то странная мечта, – удивился я.
– Саня, раньше я хотела стать эстрадной певицей, как все девчонки. У меня просто голова кружилась, когда представляла себя Кристиной Орбакайте. Но в пятом классе доперла, что на эстрадную звезду не потяну, хоть из трусов буду выпрыгивать. Голосок у меня заурядный, слух так себе. Даже если Тимур наймет для моей раскрутки Максима Фадеева, ни фига из меня не выйдет.
– И ты решила дернуть в менты.   
– Что поделаешь, у каждого свой потолок.
– Какой еще потолок? – тут я просто возмутился. Меня вообще прет, когда затевают разговор про какие-то ограничения, разные там клетки, потолки и прочие заборы.
– А то не знаешь, – сказала Оля. – Это такая высота, до которой в принципе можно добраться, если очень пыжиться.
– Ну, да, – решил я поддакнуть, – использовать свои способности на сто процентов.
– Нет, Сашка, на сто двадцать. Но это еще не всё. Надо быть таким, знаешь, хватким жучарой, не упускать ни единой возможности, которые откроются в твоей жизни.
– А ты сама жучара или как? – спросил я.
– Пока не знаю, – призналась Оля. – Тимур говорит, что я реалист-прагматик. Я уже всё разложила по полочкам. На будущий год окончу школу с золотой медалью. Поступлю в академию МВД. В Питере. Потом защищу кандидатскую. На кафедре не останусь, а перейду в министерство.
– А, если не возьмут?
– Тимур поможет. Он тоже мой шанс.
– Значит, прагматик, – сказал я и попытался вспомнить точное значение этого слова.
– Да, прагматик, – сказала она. – А фантазеров, между прочим, терпеть не могу.
Я немного помолчал, а потом признался:
– Оль, я ведь фантазер.
– Знаю, – вздохнула она. – Только ты упертый, как баран. Мне почему-то кажется, Сашка, что ты своей башкой пробьешь потолок, ну, тот, что природа тебе назначила. Пробьешь, и будешь подниматься выше и выше. Я это чувствую. Я хочу быть рядом с тобой.

                ***
Однажды отец сказал мне: сынок, что бы ни происходило в жизни, тебя не должно покидать чувство ответственности. Тогда его слова показались обычным родительским нравоучением, такое произносят автоматом, даже не обязательно понимать смысл. Почему я вспомнил? А просто заметил, что Оля поплыла. Она ржала, как лошадь, по всяким пустякам, руками лезла в тарелку, а потом вытирала пальцы о свое платье. Она с трудом ворочала языком.
– При-придставляешь, – орала она, стараясь перекричать музыку. – Я имею право выйти замуж.
– Ну, прямо.
– Да! При наличии уважительных причин, – кричала Оля. – Данилов, а давай забалабасим уважительную причину. А? Ха-ха-ха!
А тут еще подвалил один лосяра, что сидел за соседним столиком. Такой весь из себя красавчик:
– Разрешите, – сказал он и протянул Оле раскрытую ладонь.
– Нет, – заявил я, придерживая Олю. – Мы сваливаем.
Ага, куда там, сваливаем. Её уже было не остановить.
– Хочу танцевать! – закричала Оля, вырывая свою руку.
Она поднялась, качнулась, но красавчик успел ее подхватить. Они вышли на пятачок перед эстрадой, где уже толклись несколько пар. 
– Данилов, ты меня ревнуешь? – крикнула Оля, выглядывая из-за плеча партнера.
– Нет.
– Ну, гад! – она погрозила мне кулаком.
А я надулся, как жаба, и думал о том, что назревает приличный головняк. Вытащил мобилу, хотел вызвать тачку, но аккумулятор сел, он вообще у меня никудышный, давно пора заменить. Среди танцующих отыскал глазами Олю. Ёханый хомяк, этот красавчик тискал ее, как собственную телку. Что делать? Подойти, вырвать у него Олю? Ага, он тут же вырубит меня одной левой, у него бицепсы, как у Шварцнегера. И кореша за столом в количестве раз, два, три, четыре штуки. Я поднялся с кресла, пару раз пружинисто присел для разминки, всё нормально, в теле ощущалась привычная легкость, да к тому от страха я протрезвел, голова была ясной, как стеклышко.
– Уже уходите? Так рано? – удивилась официантка.
– Опаздываем на самолет, – соврал я. – Вызовите нам такси.
Наконец, закончилась эта дурацкая песня. Красавчик подвел Олю, усадил на стул и сказал:
– Не скучай, крошка, я рядом.
Оля сложила ладони на столе и опустила на них голову, как будто решила вздремнуть. Я не трогал ее, сидел в напряженном ожидании и даже немножко порадовался, когда увидел, что солист и оркестр отправились на перекур.
Официантка притаранила шкатулку, облепленную морскими ракушками, поставила передо мной и сказала:
– Минут через десять за вами подойдет такси. Синий Фольксваген, номер 211 АМ. А что с девушкой?
– Всё в порядке. Устала.
Когда она ушла, я открыл шкатулку и вытащил счет. Ни фига себе – четыре тысячи восемьсот шестьдесят рублей! Это без бухла, одна жрачка. Я отсчитал пять штук и захлопнул шкатулку.
– Не стучи, – Оля подняла голову. Её лицо было бледным, а губы выгнулись дугой, как у печального смайлика. – Мне плохо, – сказала она.
– Пойдем отсюда, – я взял Олю под руку, прихватил ее сумку и мы двинулись на выход.
– Плохо, – повторила Оля. – Тошнит.
– Подожди, – я вернулся и взял с нашего стола бутылку минералки «Тэзмения Рейн». Почти полную.
Едва мы вышли за порог кабака, как Оля начала рыгать. Я оттащил ее с дорожки в кусты, но свет от ресторанных окон и от уличных фонарей все равно падал на нас. Хорошо, что никого не было рядом. А Олю прямо наизнанку выворачивало, она уже не могла стоять на ногах, и мне пришлось удерживать ее за талию. Я все оглядывался. Машин на стоянке перед кабаком было полно. Надо бы пройтись, посмотреть, не пришли ли наша тачка.
Наконец, рвотный приступ угомонился, я вымыл Олино лицо минералкой, усадил ее на скамейку и отправился на стоянку. Посмотрел номера. Нашего Фольксвагена не было.
Когда вернулся, перед Олей уже стоял этот лосяра. Я, как чувствовал. Он стоял и дымил ароматной сигаретой, и предлагал Оле поехать с ним.
– Она со мной, – сказал я. Сказать-то сказал, а у самого затряслись поджилки.
– Ты кто такой? – спросил лосяра.
– Друг её.
– Иди, друг, погуляй пока. Мы быстро управимся. Правда, крошка?
– Отойди, – сказал я, вернее, не сказал, а выдавил из себя это слово, как будто оно не пролазило в горло.
– Чего ты там вякаешь? – удивился лосяра. Он выщелкнул сигарету и добавил: – Пацан.
– Отойди, – повторил я и стукнул бутылкой о чугунную спинку скамьи. Звякнули и посыпались стекла, в руке у меня осталось горлышко с торчащими осколками.
Лосяра отшатнулся. Вряд ли он испугался, думаю, ему не понравилось сама мысль, что я могу подпортить его лощеную харю.
– Ладно, – сказал он. – Я сейчас.
Лосяра повернулся ко мне спиной и не спеша направился в кабак. Когда дверь за ним закрылась, я взвалил Олю на плечо. Не думал, что она такая тяжелая. Да еще принялась стучать меня по спине и стонать. Того и гляди, облюет мою новую рубашку. Да фиг с ней, с рубашкой, думал я, теперь надо рвать отсюда со всех ног. Я миновал стоянку и вышел на дорогу, ведущую в город. Здесь я был, как на ладони. Освещение классное, черт бы его побрал. Я уже присматривал местечко по одну и другую сторону от дороги, где можно укрыться. Ноги подкашивались и рассчитывать на то, что я прочухаю по асфальту на безопасное расстояние, было просто глупо. Я оглянулся. Блин, совсем недалеко ушел. И на крылечке, у кабака, уже темнели несколько фигур.
Навстречу двигалась какая-то машина. Огни от ее фар быстро приближались. Я вышел на середину дороги и поднял левую руку, в которой держал Олину сумочку. Когда машина замедлила перед нами ход, я разглядел номер 211 АМ.   

                ***
Тимур молчал. Уставился на меня раскаленными глазами, как будто хотел превратить в кучку пепла. Я старался не моргать, стоял и смотрел, как сверкают молнии в его зрачках, и повторял про себя детскую считалочку: я маленькая девочка, я в школу не хожу, купите мне сандалики, я замуж выхожу.
Желваки перекатывались на скулах Тимура. Думаю, он с удовольствием врезал бы мне по шее, но как-то сдерживался.
– Хорошо, что матери нет, она бы с ума сошла, – наконец-то сказал он. – Ты, почему не позвонил?
– Телефон разрядился.
Тимур матюкнулся, потом добавил:
– Заряжать надо вовремя.
– Я заряжал. Аккумулятор не держит.
– А ну дай свою мекалку, – он вытянул руку, а я достал Нокию и вложил её в круглую ладонь Тимура.
Он повертел телефон, потом спросил:
– А с Олиного не мог позвонить?
– Не хотел рыться в ее сумочке.
Возвращая мне телефон, Тимур посоветовал:
– Выбрось это дерьмо.
Потом открыл ящик стола и вытащил плоскую коробку, на которой было нарисовано надкусанное яблочко. Я как увидел это яблочко, сразу спрятал руки за спину.
– Бери, бери, – сказал Тимур, – это подарок тебе. На день рождения.
– У меня уже прошел, – сказал я. – Не могу.
– Ну, опоздал. Извини. А подарок прими. Или хочешь меня обидеть?
Ага, попробуй его обидеть, чучело монгольское. Да и подарочек – будь здоров какой, новенький эйпел. Можно, конечно, спрятать руки за спину, но башка-то уже представила, как эта штуковина приятно ложится в ладонь, как я перелистываю опции сенсорного экрана. Короче, подарок я взял.
– Может, останешься? – предложил Тимур.
– Домой надо, – сказал я. Хотя мог, конечно, остаться. Позвонил бы своим и все дела. Но подумал о том, что утром встречусь с Олей, она вспомнит, что я был свидетелем ее позора. Видел, как она напивалась, как вешалась на этого лосяру, как рыгала в кустах. Вспомнит и ей захочется прибить меня. А, может, не захочется. Нет, лучше все-таки домой. Тем более с утречка пробежка. Три км.
– Ладно, – сказал Тимур. – Я сегодня уже выпил, но до катера тебя подброшу. Дальше сам.

                ***
Когда я вернулся домой, было уже поздно, второй час ночи. Мама спала. Зато нарисовалась бабушка. Она сдриснула из больницы на сутки. Решила принять душ, отлежаться в своей кровати, но, главное, провести инспекцию, как мы тут без неё? Не пустили под откос налаженное хозяйство?
Не успел я войти, как бабушка набросилась и давай грузить, будто мне двенадцать лет. Потом узнала, что я провожал Олю Новикову, и поджала хвост.
– Чудесная девочка, – сказала бабушка. – Умненькая, красивая. Папа у нее уважаемый человек.
– Папа у нее алкаш, – поправил я, – а этот чурка Тимур, что с ними, это её отчим.
– Так! Чтоб я больше этого не слышала.
– Чего? – не понял я.
– Вот эту межнациональную рознь, – бабушка сделал страшные глаза и постучала пальцем по краю стола. – Чурка… Да этот чурка держит сеть магазинов, где эти ваши дурацкие гажыты. У него денег, как у Романа Абрамовича. Если ни больше, – бабушка подошла к двери, плотно закрыла её, потом вернулась ко мне и заговорила шепотом, но с таким напором, как будто хотела вдавить меня в стенку своими словами:
– Сашка, ты что – слепой? Не видишь, Оля Новикова к тебе неровно дышит?
Я не знал, что ответить, только пожал плечами.
– Не будь дураком, дай девочке надежду.
– Ага, а потом что делать? – спросил я.
– Потом женись.
– Че-го!? – тут я чуть не упал, но бабушка продолжала, как ни в чем не бывало.
– Если будешь сам пробивать дорогу, потратишь сто лет. И еще неизвестно – дойдешь до цели, нет? У нас как? Шишек понабивают, выдохнутся или сопьются от безысходности. А тут, пожалуйста, на всё готовенькое.
– Бабуль, – сказал я и попробовал увернуться от ее напора, – а жизненный опыт? Ты же сама говорила.
– Слушай сюда, басурман, – бабушка снова принялась давить на меня. – Опыта лучше набираться не тут, а у буржуев, в ихних салонах, или как там они называются? А тебе повезло, выпала козырная карта.
После этих слов бабушка сдулась, села на диван и сложила ладошки на животе. Потом заговорила таким мультяшным голоском, каким рассказывала сказки, когда я был маленький.
– Ох, внучек, внучек, – сказала бабушка, – гляди, не профукай удачу. Девочка писает кипятком, хочет тебя, засранца, получить в долгосрочное пользование. А ты? Нет, это надо быть последним охламоном, чтобы не ухватиться за такую соломинку. Хотя, какая к бесу  соломинка? – удивилась бабушка. – Тут целая лестница. Эскалатор! Встал и поехал наверх. Ты только не поленись, Сашка, шагни на первую ступеньку, – бабушка прикрыла глаза и сказал мечтательно: – А там, глядишь, и я успею пожить по-человечески.
Я погладил бабушку по голове, как ребеночка:
– Ладно, бабуль. Я попробую.
А сам подумал, всё будет по-другому, не так, как просит она. А жаль.
 
                ***
Я шел на встречу с Эльвирой Павловной и в уме прокручивал, как будет звучать моя первая фраза. Мне хотелось произвести неизгладимое впечатление, пусть эта марсианка увидит, что перед ней не сопляк из десятого «б», а настоящий мужчина. Может быть, начать так: «Привет. Как поживают наши общие знакомые?»... А что? Неплохо. Звучит чопорно, очень даже по-английски. Хотя нет, про знакомых лучше потом, позже. Сначала надо про неё. Ей будет приятно. Например, так: «Привет. Вы сегодня замечательно выглядите»... Черт! Опять не то. Получается – сегодня замечательно, а вчера – что? Кошка драная? А если так: «Эльвира Павловна, вы прекрасны, как всегда». Вроде, нормально. Я огляделся, поблизости никого не было, только на автобусной остановке томились несколько человек. Можно порепетировать вслух. Я прошел вглубь скверика мимо пустых скамеек, обогнул ужасный памятник, возведенный в честь строителей города – два бетонных куба, подпертых античной колонной. Потом набрал полную грудь воздуха и произнес:
– Привет.
Раньше я не обращал внимания на свой голос, а теперь прислушался и он показался мне каким-то писклявым. У настоящего мачо голос должен быть солидный, подниматься из груди, а не визжать в гландах. Я откашлялся и произнес еще раз:
– Привет.
Опять не то. Это уже какой-то хриплый бас, как у того чокнутого артиста, который под Высоцкого косит.
Ну, ладно, поздороваюсь, а дальше что? О чем буду говорить? Надо такую тему замутить, чтоб ей было интересно? Пожалуй, расскажу про космические полеты. Например, про миссию «Аполлон-13». Можно просто взять и пересказать киношку. Классная, между прочим, картина. Я смотрел раз пять или шесть и все равно переживаю, боюсь, что на этот раз Джим Ловелл нажмет не ту кнопку.

                ***
Когда стрелки часов сошлись в районе цифры шесть, я начал маленько нервничать. Эльвира Павловна опаздывала на двадцать восемь минут. Вроде бы, мелочь, простительная для женщины. Жбан в таких случаях говорит: чувак, это гендерный ритуал, он сложился веками и не нам, козлам, его исправлять. Ага, получается, что всё естественно, что так и должно быть. Парень с букетом из трех роз по сто пятьдесят рублей за штуку топчется на пересечении улиц Суворова и Володарского, нервно поглядывает на часы, а девушка в это время тянет на себя вожжи, замедляет шаг, чтобы не оказаться на месте свидания в оговоренный срок. Ей до смерти необходимо опоздать минут на десять, а лучше на полчаса, чтобы я терзался – придет, не придет?
А тут еще дождик назревал нешуточный. Черные тучи ломились со стороны Артиллерийской бухты, они наглухо законопатили небо, но к ним втискивались всё новые и новые. Они толкались, набухали, ложились брюхом на крыши домов. А я без зонта, терпеть не могу эти дурацкие прибамбасы. Думаю, Эльвира Павловна захотела проверить, как сильно я запал в нее. Ладно, посмотрим, мне самому интересно. Я поднял голову. В небе над Центральным холмом закипало густое варево. Я подумал, наверное, это унизительно – ждать на свидание женщину так долго да ещё в такой обстановке. Пора ей позвонить. Я достал телефон и открыл опцию «Эля», но не успел сделать вызов, потому что в это мгновение черное пространство над холмом пронзила молния. А, спустя секунду, взорвалась вселенная. Земля разломилась на две части, как арбуз. И разлом прошел в точности там, где я торчал, дожидаясь Эльвиру Павловну. Вокруг трещали дома, разлетались рваные крыши. Всё кувыркалось, громыхало и летело в бездну к чертям свинячим. Казалось, что всё погибло. Но я-то был живой, это точно. Я слышал, как выли припаркованные машины, как они звали своих хозяев, эти перепуганные железяки. Потом редкие капли ударили меня по спине. Они были тяжелые, будто свинцовые грузила для рыбалки. Не успел я сделать пару шагов в сторону банка «Северный кредит» на другой стороне улицы, как небо лопнуло, и на меня обрушился Ниагарский водопад.

                ***
Не знаю, сколько я там проторчал, под этим узеньким козырьком, прижимаясь спиной к стене банка. Мутная завеса воды колыхалась перед моим носом. Она, то отступала, то приближалась. Я втягивал живот, упирался затылком в стену, но этот чертов водопад все равно окатывал с головы до ног. Даже трусы были мокрые.
Я сразу узнал ее мерс. Он медленно поднимался со стороны Большой Морской. Вокруг всё шумело, ливень наводил шорох, машины завывали разными голосами. Я шагнул на дорогу и вытянул руку.
– Боже мой, Саша! Вы насквозь промокли, – сказала Эльвира Павловна, когда я нырнул в салон и уселся рядом с ней.
– Ничего, – сказал я и протянул розы.
– Спасибо, – она небрежно бросила цветы на заднее сиденье. А я подумал, что мои четыреста пятьдесят рубликов сгорели напрасно, у Эльвиры Павловны розы не вызвали никакой радости.
Я вытащил носовой платок, но он был такой же, как рубашка, хоть выжимай. Эльвира Павловна порылась в сумочке и сказала:
– Саша, закройте глаза и повернитесь ко мне лицом.
Я закрыл глаза. Эльвира Павловна чем-то прошуршала. А потом я почувствовал прикосновение ее пальцев, которые прикладывали к моим щекам и к моему лбу какие-то маленькие платочки. Они здорово сушили кожу и пахли полевыми цветами. Я чуть-чуть приоткрыл веки и сквозь ресницы разглядел на коленях Эльвиры Павловны небольшой пакет. На нем было написано «Always Ultra».
– Не подглядывайте, – сказала она. Потом промокнула мою шею, потом расстегнула рубашку и начала прикладывать платочки на грудь. Я сидел, как истукан, и боялся пошевелиться.
– Видите, Саша, погода не желает, чтоб мы бродили по городу.

                ***
Мы решили посидеть в рыбном ресторанчике, возле паромного причала. Я вытащил две купюры  по тысяче, которые дал отец. Деньги были мокрые и сморщенные. Я начал их разглаживать на столе, а Эльвира Павловна посмеивалась.
– Дохлый номер, – сказала она. – Дома утюжком пройдитесь. Через тряпочку.
Мы ели суши и пили чай с какими-то травами. Народу в ресторанчике было полным-полно, все от дождя попрятались. Я сидел рядышком с Эльвирой Павловной и сдерживал себя изо всех сил, но руки сами тянулись к ней. Сначала я опускал свою ладонь на её тонкие пальцы, потом осторожно брал под локоток. Эльвира Павловна прижимала руку к себе, и я прикасался тыльной стороной ладони к упругой выпуклости её груди. Просто с ума сойти.
– Са-ша, – строго произносила Эльвира Павловна, при этом её глаза сверкали весело и как будто что-то обещали.
Разговаривать не хотелось. Как-то не находилось общих тем. Правда, Эльвира Павловна рассказала, как они с Федором Николаевичем ездили в Париж по каким-то делам. Два дня провели в университете, в Сорбонне. Даже фотки полистала в смартфоне. Там такая библиотека для студентов, ну, просто дворец какой-то. Короче, Федор заболел этой Сорбонной и, когда приехал домой, заставил Гришу учить французский.
Я слушал, а сам был нацелен на одно, мне хотелось обхватить Эльвиру Павловну двумя руками, прижаться к ней изо всех сил, а дальше, как получится, дальше не хватало воображения.
Она это почувствовала, обняла меня правой рукой, поцеловала в щеку и прошептала:
– Саша, вы чудный мальчик. Вы меня волнуете, но здесь надо вести себя прилично. На нас уже смотрят.
Я повернул голову и увидел Вику Никольникову, Олину подружку, они за одной партой с пятого класса. Сейчас Вика сидела в компании двух старушек и таращилась на меня, как баран на эти самые.
Я сделал вид, что не узнал ее. Тогда Никольникова вытащила телефон и демонстративно стала кому-то названивать. Я даже не сомневался – кому. А через минуту мне позвонила Оля. Я дал отбой.
– Пора уходить, – сказала Эльвира Павловна.
Мы вышли на улицу. Дождь прекратился, и в разрывах пролетающих туч то и дело показывалась луна.
– Не воздух, а чистый кислород, – сказала Эльвира Павловна.
Она дышала глубоко, как будто не могла насладиться этой озоновой свежестью. Её грудь вздымалась, а глаза были прикрыты, похоже, она ловила кайф. Я взял её под руку и повел вглубь ресторанного дворика, туда, где стояла беседка, заросшая плющом.
– Куда мы идем? – спросила Эльвира Павловна.
Я ничего не ответил. Обхватил её двумя руками и прижал изо всех сил. Получилось не совсем ловко, она как-то боком оказалась в моих объятиях, её локоть упирался в мой живот. Но Эльвира Павловна извернулась, как змея, и притиснулась ко мне так, что я почувствовал рельеф ее плоти, как мне показалось, от макушки до пяток. И эта плоть ввинчивалась в меня со страшной силой.
– Саша, Саша, – шептала Эльвира Павловна. Её пальцы впились в мою спину, как будто хотели проткнуть рубашку и всунуться между ребер.
В животе у меня бушевала гроза не хуже, чем на небе. Сколько так продолжалось, я не помню. Но потом рванула молния. Меня передернуло с головы до ног. Приплыли.
– Черт, черт!
– Тихо, Сашенька, тихо, – повторяла Эльвира Павловна, поглаживая меня, как маленького ребенка. – Всё хорошо. Не надо расстраиваться. У нас впереди много времени.
Потом она подбросила меня домой и напомнила:
– Я жду вас через три дня, у нас будет урок вождения.

                ***
Сегодня ко мне подвалил Миха-бабник из параллельного класса и затеял разговор.
– Шура, – сказал он, – что ты делаешь по вечерам?
– Вою на луну.
– Хорошее занятие, – одобрил Миха. – А свое материальное положение поправить не желаешь?
Этот Миха довольно странный тип. Роста небольшого, тощий, но шустрый, как белка. Когда его позовешь, он голову не поворачивает плавно, как все, а дергает ею – дынь, дынь. А, если здоровается, то руку выбрасывает, как будто ножик метает. В школе поговаривают, будто у Михи на перце, в самую головку, зашит металлический шарик. От подшипника что ли. Поэтому наши девушки, когда смотрят на Миху, всегда загадочно улыбаются, наверное, каждой интересно узнать, как эта штука работает. Может, отсюда и кличка пошла – Миха-бабник. Папаша у него депутат законодательного собрания, а мама председатель благотворительного фонда. Забыл, как он называется, этот фонд. Что-то связано с парнями, которые воевали в горячих точках. У них башни посрывало и теперь им надо вправлять мозги по новой. И ещё я заметил, что Михе нравится косить под блатного. Вроде такой интеллигентный мальчик, как говорит бабушка, плоть от плоти, а потом что-то находит на Миху – и понеслась. Разговорчики, жесты, всё делается такое, как будто он не из благополучной семьи, а бандит из прошлого века – «щя, падла, порву тя на лоскуты».
Я стоял и почесывал затылок, делал вид, что раздумываю.
– Мишель, – сказал я, наконец, – ты, конечно, прав, деньги нужны во как, – я чиркнул ладонью по горлу. – А что за работа?
Миха посмотрел по сторонам, потом ткнулся губами в мое ухо и прошептал:
– Грабеж.
– Чего? – я подумал, что это шутка и решил подыграть. – А-а, ну, конечно. Грабите инкассаторов и банки.
– Прямо там, – возмутился Миха. – На банках сидят большие пацаны, они сами кого хочешь ограбят. А мы так, по мелочам. Трясем народец. Кто чем богат, мы тому и рады.
Миха рассказал, как они выходят на промысел. В темное время, чтоб не светиться. Иногда клиента пасут пару дней, наводят справки. Бывает, под раздачу попадают случайные прохожие. На мокрое не идут. Самое большее, что себе позволяют, это слегка отметелить клиента, когда тот оказывает сопротивление.
– Но всё по чесноку, – подвел итог Миха. – Половину себе оставляем, половину – на зону, общак греем.
Это было так неожиданно, что у меня в башке что-то перемкнуло. Я видел, как Миха открывал рот, произносил слова, но ни черта не понимал, как будто он разговаривал на рыбьем языке. Наконец до меня начали доходить его слова.
– Я должен пройти через зону, – сказал Миха.
– Зачем?
– Без тюряги в воровском мире авторитета не будет.
Наверное, никогда не смогу понять, за каким хреном Михе понадобилось сигать с благополучной высоты в эту помойку? Узнать бы – чего ему не хватает? Но вместо этого я спросил:
– А кто у вас заправляет?
– Ты его не знаешь. Кликуха Татарин. Отсидел по малолетке. Сейчас откинулся и банкует. Просил найти крепкого пацана.
– А чего ко мне? Ты давай к этим, которые тхэквондо.
– Шура, ты не понял, – сказал Миха, дергая головой. – Крепкий не тот, кто вырубает одним ударом.
– А кто? – удивился я.
– Тот, кому яйца зажмут в тисках, а он своих не сдаст. Я к тебе давно присматриваюсь. Ты подходишь.
 
                ***
Этот прикольный айфон, который подарил Тимур, так мне понравился, что я стал брать его с собой, когда отправлялся на утреннюю пробежку. В такую рань никто не позвонит, это ежику понятно, но я вынимал его из кармана несколько раз просто так, чтобы полюбоваться.
Позавчера думал, что не смогу уснуть, буду вспоминать Эльвиру Павловну и страдать от позора, который приключился в ресторанном дворике. Ни фига. Только добрался до подушки, отрубился мухой. Даже не припомню, чтобы сон был на эту тему. Надо поговорить со Жбаном, у него был опыт с Марьяшей, с нашей химичкой, пока их не застукали.
Могу себя поздравить, сегодня после трех км подтянулся четырнадцать раз, это как раз норма для поступления в отряд космонавтов. Там, правда, все время меняются условия. В этом году, например, Роскосмос набирает кандидатов, которые полетят на Луну на новом корабле «Федерация» где-то в начале тридцатых годов. Всего шесть-восемь человек примут. Маловато, конечно. Это тебе не тысячи будущих врачей или школьных училок, тут придется вкалывать по полной, чтобы протиснуться в заветную восьмерку. Но меня такое не пугает, наоборот, я завожусь и делаюсь еще упрямей. Оля как-то сказала:
– Данилов, на тебя как будто шоры надели. Ты ни черта не видишь по сторонам, только свой космос впереди и прешь к нему, как упертый баран.
Вот не зря вспомнил Олю. Только вылез из-под душа и уселся завтракать, звонок. Она. Ну, думаю, пипец, сейчас начнет троллить. Ошибся. Голосок у Оли был веселый. Поболтали пару минут так, ни о чем, потом она говорит:
– Давай встретимся вечерком. Где-нибудь на Приморском.
– Ты опять со своей фляжкой припрешься? – сказал я. – Между прочим, ты тяжелая, килограмм семьдесят.
– Ну, прямо, семьдесят. Шестьдесят четыре, – уточнила Оля. – Нет, дружочек, я теперь спиртное до свадьбы ни-ни.
И тут дернул меня черт спросить:
– А когда замуж собралась?
– Вот это вечером и обсудим, – сказала Оля.

                ***
Летними вечерами Приморский бульвар напоминает большое животное, которое дышит, шевелится и издает звуки. Толпы нарядных людей медленно перемещаются, образуют броуновское движение. Пацаны и девчонки катаются на сегвеях. Повсюду взлетают огоньки игрушечных вертолетов, они поднимаются метров на десять, а потом медленно кружатся, опускаясь на землю. Малышня их тут же подхватывает и запускает по новой. На площадке перед аквариумом факир жонглирует факелами. Клочья огня отрываются от факелов и порхают в черном воздухе. То и дело мелькают вспышки фотоаппаратов. Шуршит фонтан. На ракушке тетка в кокошнике орет русскую народную песню. На пятачке, где установлены солнечные часы, лобает джаз. С разных сторон доносится караоке, и еще шурует танцулька для старобанов – ах, Одесса, жемчужина у моря. Короче, музыка прет со всех сторон, от неё уже мозги в раскоряку. Сосредоточится невозможно. Я даже тренинг себе устроил, попробовал в этом шуме возвести в третью степень число 16. Получилось 4096. На всякий случай вытащил айфон и начал проверять.
Тут как раз Оля подвалила. Постучала меня по спине и говорит:
– Кому названиваешь? Небось, своей старухе?
Я, конечно, догадался, кого она имеет в виду, но спросил на всякий случай:
– Какой еще старухе?
– Той самой, – сказала Оля, – которую вчера облизывал. Целый вечер.
– Чего ты выдумываешь, – я знал, что она затеет эту байду, и даже прикинул заранее, как буду изворачиваться, но язык начало клинить, как только стал оправдываться. – Это наша родственница, из Москвы.
– Данилов, ты сначала врать научись, а потом будешь сочинять, – Оля подхватила меня под руку и потащила в людской поток. – С тобой всё ясно, – сказала она. – Пошли, я угощаю мороженым.

                ***
В кафе «Снежинка» мы проторчали часа два, наверное. Съели по две порции мороженого, напились колы так, что в туалет сто раз бегали. И всё это время Оля выпытывала у меня подробности про Эльвиру Павловну. Какого она роста, сколько ей лет, что носит, какой помадой пользуется. Я мычал что-то невнятное. Откуда мне знать про помаду, про духи? Французские они или американские, мне наплевать. Главное, что Эльвира Павловна затягивает меня, как черная дыра затягивает материю, а Оля нет. Эти разговоры меня вконец измучили, поскорее хотелось свалить домой. Еще английским надо позаниматься и полистать астрономию. Поэтому, когда Оля попросила провести её на Северную сторону, я чуть не послал её подальше. Для меня эта поездка ну просто в лом. Тем более что народу на поздние катера собирается видимо-невидимо. Такое впечатление, что вся Северная от мала до велика гуливанит в центре города до последней минуты. Зато в 22:50 у всех «северных» в башке как будто звенит будильник. Толпа подрывается и летит на пристань, чтобы втиснуться в катер.
Конечно, я не смог отказать Оле. Мы пробрались на корму катера, туда, где заканчивается салон и остается кусочек открытой палубы. Здесь тоже было не продохнуть. В буквальном смысле. Здесь собрались курильщики, которые не могут выдержать пять минут без сигареты. Сзади нас прессовали со страшной силой, мы с Олей как будто прилипли друг к другу, стояли, налегая животами на леера. Когда катер миновал середину бухты, Оля сказала:
– Сашка, покажи свою мекалку.
Я подумал, что она хочет срисовать номер Эльвиры Павловны. Это было бы очень некстати. Но я все-таки протянул ей айфон. Оля покачала его на ладони, как будто прикидывала, сколько он весит, потом спросила:
– Хорошая игрушка. Тебе нравится?
– Очень, – я действительно балдел от этой вещицы. Там столько всего наворочено. И еще, прикольно покрасоваться на публике. Так это небрежно вытаскиваешь из кармана эйпел и показываешь всем, что ты хозяин этого дорогущего гаджета. 
– Скажи ему прощай, – Оля размахнулась и швырнула айфон в море.
Ну, не знаю. Может, она рассчитывала, что я прыгну за ним в ночное море? А вот фигушки. Я даже не матюкнулся. Стоял и смотрел на бурлящую воду за кормой. И старался выглядеть равнодушным, как Печорин, которому всё остахренело в этой жизни.
Когда причалили к Северной, я тут же перешел на другую сторону пирса и сел на катер, который шел в город.
Дорога назад, в пустом салоне, мне понравилась. Я прошел в нос, уселся не переднее сиденье перед распахнутым окном и представил себя командиром огромного корабля. Начал воображать, как я отдаю команды, стоя на капитанском мостике. «Полный вперед! Курс на Константиновский равелин, – приказывал я. – Лево на борт, разворот на шестьдесят градусов». И вот уже навстречу плывут огни Графской пристани. «Самый малый, – скомандовал я, – приготовить швартовые».
Хотя нет, море – это не то. Мое дело – космос. Я поднял голову. Звезды висели низко. Вон парашютик созвездия Волопас, а на нем спускается яркая звезда Арктур.  Казалось, что расстояние между мной и звездами совсем небольшое, например, как отсюда до Симферополя. Руку протяни и ты уже там.
Не знаю почему, но без дареного айфона, я почувствовал себя свободно, как будто скинул тяжелый рюкзак. Вот симку жалко, теперь придется многое восстанавливать.

                ***
После встречи с Михой-бабником прошло два дня, а башка просто разламывается от мыслей по поводу нашего разговора. Если честно, они уже задрали меня, эти мысли. Стал плохо спать, ворочаюсь с одного бока на другой, к утру простыня закручивается, как в стиральной машине. Ну да, сейчас деньги нужны позарез. И желательно, чтоб их было много. Тысяч десять. Ну, пять, на крайняк. Эльвира Павловна, она штучка столичная, ее надо водить по классным кафешкам, такси, подарки, всё такое. Отцовские баблосики улетели сразу, а где взять еще, не знаю. На работу устроиться не получается. Пробовал разносить «Курьер», это такая газета у нас, бесплатная. Пять номеров разнес по району, дали тысячу, хотя обещали три. Сказали, неправильная доставка, надо, мол, персонально в каждый ящик опускать, а не гамузом. А как их опускать, если там все закрыто. Все ящики. А на подъездах домофоны. Потом взяли в контору, где евроокна устанавливают. Менеджер-консультант. Работа заключалась в том, чтобы хватать прохожих на улице за локти и впаривать нашу продукцию. Неделю хватал, а потом меня под зад коленом, ни одного клиента не явилось в контору с моей листовкой.
А тут, пожалуйста, Миха предлагает шару. Вечерок пошустрил с пацанами и, как говорит Миха, настрогал полный лопатник.
Навстречу этим мыслям лезут другие. В Правилах приема в отряд космонавтов записано – кандидат должен обладать высокими моральными качествами. А теперь вопрос. У меня будут высокие моральные качества, если я не стану связываться с Михиными гопниками? Ага, промышлять с ними не стану, но буду знать, что они грабят людей, а я ни хрена не делаю, чтобы это прекратить?
Ладно, допустим, такой вариант, я иду и закладываю их ментам. После этого мои моральные качества подрастут? Или наоборот, понизятся? Получается, что я сдам своего знакомого. Пусть даже Миха сволочь и бандит, но сдавать его, это какая-то подлянка. Нехорошо.
А дальше выползает еще одна мысль. Нехорошо-то оно нехорошо, но вдруг завтра Миха со своими дружками ограбят маму или бабушку, да еще ребра им поломают, если те будут сопротивляться. Вот, опять тупик. Как тут поступить не знаю. Сдавать их не побегу, это точно. А спать буду плохо, потому что знаю про делишки этих засранцев и ни черта не предпринимаю.
Ладно, хорош. Потом додумаю, если тямы хватит.

                ***
Мы со Жбаном спустились по крутой тропинке к морю. Я присел на плоский валун, а Жбан развалился на гальке и принялся тянуть энергетик «Red Bull» из жестяной банки и заедать картофельными чипсами.
– Тебе охота травиться этим дерьмом? – спросил я.
Жбан поболтал жестянку возле уха, прикидывая, сколько осталось. Потом сказал:
– Саня, ты полный отстой, – он сделал пару глотков и добавил, похрустывая чипсами. – Нет, ты не отстой. Ты долбанутый.
– А в пятак?
– Начинается, – вздохнул Жбан. Он выцедил свое пойло, потрещал банкой и сказал: – Ты знаешь, как только я увидел Эльвиру Павловну, сразу решил – напишу роман. Она будет у меня главной героиней. Кстати, я уже приступил. Пишу первую часть.
– Давно? – спросил я и почувствовал, как в животе зашевелилось что-то холодное и противное, будто я проглотил живую лягушку и она, зараза, гребет там лапами, чтобы выбраться обратно.
– Уже третий день, – сказал Жбан и подтолкнул очки на переносице указательным пальцем. Потом уставился на меня своим дурацким взглядом. Он и огребает именно за этот взгляд. Ну, прикиньте, кому приятно, когда на тебя смотрят так, словно выискивают маленькую соринку в твоем правом глазу? Пристально, пристально, разве что руками не лезут. – Ты ревнуешь? – наконец, произнес Жбан.
Вот гад, я еще и сам не знаю, ревную или нет, а он уже вынес приговор. Я даже подумал, не врезать ли ему в его золотые брикеты, заодно исправлю прикус, но вместо этого улыбнулся и сказал:
– Дай почитать.
Жбан тут же согласился, вынул из портфеля здоровенную тетрадь. На твердой обложке было написано «Журнал учета секретных документов», а вверху в уголочке маленькими буквами «секретно по заполнении». Где он только достает такие фолианты? Я открыл первую страницу и прочитал две строчки, написанные летящим Жбановским почерком: Осенним погожим вечером в ресторан «Севастополь», окна которого смотрели на закат, вошла женщина небесной красоты.
– А дальше?
– Пока всё, – сказал Жбан. – У меня идет процесс творческой мутации.
– Чего?
Жбан посмотрел на меня, как на умственно отсталого, и принялся рассуждать:
– Может, ты слышал, Лев Толстой говорил: Наташа Ростова – это я. А Гюстав Флобер ему вторил: мадам Бовари – это я. Вот и я жду, когда превращусь в Эльвиру Павловну, чтобы мог сказать: Эльвира Павловна – это я. Въезжаешь?
– А сколько ждать надо? – поинтересовался я.
– Четырнадцать дней, – сказал Жбан, не моргнув глазом.
 
                ***
Урок вождения начался с того, что мы с Эльвирой Павловной смотались на заправку. Она рассказала, какой бензин можно заливать, как следить за уровнем в баке, в каких случаях надо пользоваться ручным тормозом. А, потом, когда возвращались, стала обращать мое внимание на дорожные знаки, объясняла, как какой называется и о чем они говорят. Раньше я даже не замечал эти знаки, А их тут, оказывается, хренова туча.
Мы проехали насквозь всю Казачку и остановились недалеко от радиолокационной станции, ну, возле той, что на Колизей похожа. Здесь не было ни машин, ни людей. Эльвира Павловна по-быстрому объяснила, что к чему. Я забрался на место водителя и просто обалдел. До чего же прикольно сидеть за рулем. Я сразу почувствовал, что стал другим человеком. Был один Сашка Данилов, а сел за руль – другой. Меня как будто умножили на четыре, я сделался таким, блин, значительным. Солидным. Подавил ногами на педали, пошевелил рычаг скоростей, покрутил штурвал. В уме я сразу стал называть руль штурвалом и вообразил, что сижу в кабине самолета. Когда машина тронулась, грудь прямо разрывалась от восторга. Я не удержался и крикнул:
– Поехали!
– Вылитый Юрий Гагарин, – сказала Эльвира Павловна и звонко рассмеялась, словно была маленькой девчонкой
Ага, рассмеялась и потрепала меня по затылку. Но мне сейчас было не до нее, я весь подался вперед, навалился грудью на штурвал и вдавил педаль газа.
– Саша, не газуйте, – одернула меня Эльвира Павловна. – И запомните главное правило. При переходе с низкой передачи на высокую и наоборот необходимо выжимать сцепление. Рычаг передач и педаль сцепления работают в тесной связке, как два альпиниста на отвесной стене. Вы поняли, Саша?
Я кивнул. Время для меня перестало существовать, было только пространство – эта заброшенная грунтовая дорога и выжженная степь вокруг. Я выполнял указания своей учительницы, трогался с места, разгонялся, тормозил, сдавал задним ходом, короче, рулил, вцепившись в баранку.
Эльвира Павловна похлопала пальчиками по моим кулакам, побелевшим от напряжения, и сказала:
– Саша, вы держите руль, как штангист держит гриф штанги. Ослабьте хватку. Представьте, что это не штанга, а ниточка воздушного шарика. Подергайте вверх-вниз, вверх-вниз. Вот так, молодец.
Я гнал Мерседес по нашей пыльной степухе и думал о том, какой маневр предстоит совершать и, какую при этом держать скорость. Всё остальное для меня не существовало. Даже про Эльвиру Павловну забыл, если б она не напомнила о себе. 
– Саша, – сказала она, – у вас врожденная способность к вождению. Замечательная реакция, вы интуитивно чувствуете опасность. Для вас машина, как продолжение вашего организма. Как, например, рука.
– Третья, что ли? – спросил я.
– Ну, ладно, ладно. Просто удивительно, всего пару часов и такие успехи. У меня впечатление, что раньше вы уже водили. Саша, признайтесь – водили?
Я отрицательно помотал головой, а она положила ладонь поверх моей руки, может подправить что-то хотела, подрулить, но мне показалось, что она незаметно поглаживает мою руку. Это сбило меня с толку, сразу вспомнилось, как мы зажимались в ресторанном дворике, как я ощущал каждую выпуклость ее тела. Мозги у меня поехали набекрень, и я пару раз перепутал педали сцепления и газа. Машина задергалась, а Эльвира Павловна сказала:
– Ну, вот, перехвалила. Саша, не отвлекайтесь на мелочи. В уме просчитывайте события на три хода вперед.
Ага, не отвлекайтесь. У меня внутри сто градусов по Цельсию, всё кипит, того и гляди, я сварюсь заживо, а она – не отвлекайтесь.

                ***
На вечер у меня были наполеоновские планы, мы договорились с Эльвирой Павловной встретиться на пляже, в бухте Омега, посидеть в кафе, а потом устроить ночное купание. Предчувствие того необычного, что должно было случиться вечером, так разволновало меня, что во всем организме начался страшный зуд. У меня зачесались подмышки и шея. И даже волосы на голове. Пришлось собрать в жменю всю волю, чтобы при даме не начать шкрябать кожу ногтями, как обезьяна.
– За сегодняшнее вождение, – сказала Эльвира Павловна, – я ставлю вам пятерку.
Она пересела за руль и повела машину так плавно, что я не чувствовал перемены скоростей и не ощущал центробежной силы, когда мерс входил в поворот. Профессионал. Кстати, что у нее за профессия, я так и не понял. Говорит, референт у Федора. А когда я спросил, что она делает конкретно, Эльвира Павловна обрисовала руками круг и сказала:
– Всё.
Тут можно вообразить что угодно. Но я себя остановил, запретил рисовать крайности, тем более, Федор почти старик и пузо у него, как пивная бочка.
– Саша, – сказала Эльвира Павловна, – я вас подброшу, но прежде заскочу домой. Очень надо.
Все ясно, подумал я, принцессы тоже писают.
Я не стал заходить в дом, просто вышел из машины, чтобы размять ноги. А тут Гриша нарисовался. Видос у него был еще тот. Он еле удерживал равновесие, узкое тело раскачивалось, как одинокий колосок на ветру, а на лице выступили серые пятна. Гриша подошел вплотную и уставился на меня выпученными глазами. Смотрел он с каким-то вызовом. Я тоже старался не отводить взгляд. Так мы и стояли, гипнотизировали друг друга, как боксеры перед боем. Потом мне надоело. Я задрал руки кверху и сказал:
– Ладно, признаюсь, это я убил президента Кеннеди.
Но Гриша даже не улыбнулся. Он мотнул головой в сторону дома и проговорил, с трудом ворочая языком:
– Ты уже отоварил эту?
Я пожал плечами, как будто не понял, что он имеет в виду.
– А чо так? Не дает сучара мрачная? – спросил он. – Правильно. Папаня узнает, выгонит на хрен. Без выходного пособия, – Гриша уперся ладонью в мою грудь. – Хочешь, я поговорю с ней. Приказ напишу, Данилову дать! – он заржал на всю округу, пасть раззявил так, что я увидел его красные гланды. Он смеялся, а глаза были злые. – Не бзди, – сказал он, – я тебя не сдам папочке. Мы же друзья, Данилов?
Когда вышла Эльвира Павловна, Гриша сделал вид, что он в полном порядке. Выпрямился, расставил ноги пошире и перестал раскачиваться.
– Куда держим путь? – поинтересовался он. Эльвира Павловна даже внимания на него не обратила. Тогда Гриша прямо взбеленился и прокричал: – Я задал вопрос!
– Отвезу Сашу домой, – сказала Эльвира Павловна. – И заеду на рынок,
– Ладно,– он распахнул дверь Мерседеса и уселся на место водилы.
– Гриша, – пыталась удержать его Эльвира Павловна, – ну, зачем тебе неприятности? Это же до первого полицейского, а потом папа будет расхлебывать. Как всегда.
– Садитесь, – сказал Гриша. – Я только до аптеки, а дальше сами кувыркайтесь.
Эльвира Павловна посмотрела на меня и покачала головой, как будто хотела сказать, ну, что ты будешь делать?
– До аптеки пара минут ходьбы, – сказала она, – а ехать придется аж через дачный поселок.
На что Гриша скомандовал из машины:
– Слышь там, не бухти.

                ***
Наверное, эта улица самая крутая в городе. По одну сторону тянутся дома, похожие на средневековые замки, обнесенные неприступными стенами, по другую обрыв, за обрывом – море. Дорога здесь выложена из фигурной плитки. А в конце улицы шлагбаум. Дальше – бездорожье. Колдобины, ухабы. Мне кажется, так было задумано, чтоб чужие не совались.
Мерседес покачался на ухабах и заехал в какой-то дачный кооператив. Гриша разогнал машину, а Эльвира Павловна похлопала его по плечу и сказала:
– Гриша, полегче.
Но он даже ухом не повел, гнал себе километров семьдесят, во всяком случае, стрелка на спидометре колебалась между цифрами 60 и 80. А дорога здесь узкая и заборы мелькают рядом, рукой можно дотянуться.
– Гриша, – повторила Эльвира Павловна, – сбавь обороты.
Он обернулся и бросил через плечо:
– Заткнись!
Противно было слушать. Я подумал, когда остановится, двину ему по роже. Скорей бы уже аптека была. Потом я увидел, как впереди распахнулась калитка, такая легенькая, из штакетника, и кто-то начал выходить. Даже не успел разобрать, мужчина или женщина. Услышал крик Эльвиры Павловны:
– Гриша!!
Куда там, у него даже реакция не сработала. Машина поддела калитку, и я увидел боковым зрением, как отлетает в сторону человек.
Гриша остановился не сразу, дождался, когда Эльвира Павловна впилась в него ногтями, тогда притормозил.
Оказалось, мы сбили пенсионера. Он лежал на грядке с помидорами, закинув голову. Тонкая струйка крови прочертила полоску от уголка рта до уха. Его жена орала, как сумасшедшая:
– Убили! Сережу убили!
А когда выяснилось, что он живой, только без сознания, начала плакать и насылать проклятия на мою голову. Чтоб я провалился в преисподнюю, чтоб горел в огне и чтобы мой род до седьмого колена страдал и каялся из-за такого урода, как я.
Ненормальная какая-то. Говорит, видела, что за рулем пацан сидел.
Я поискал глазами настоящего виновника, но Гриши и след простыл, урыл гаденыш.
Через минуту подтянулись соседи, их было человек десять, толклись во дворе, охали, причитали, давали дурацкие советы. Толку от них не было никакого, только базар создавали. Одна Эльвира Павловна оказалась по-настоящему деловой. Она вызвала скорую и полицию. Потом отошла в сторону и стала с кем-то разговаривать по телефону. Я думаю, с Федором советовалась. Её лицо не отражало ни капельки растерянности, оно выглядело сосредоточенным.
– Саша! – позвала она. Когда я подошел, тихо сказала: – Вам лучше не светиться здесь. Постарайтесь незаметно уйти.
– Разве мне не надо присутствовать? – спросил я. – Как свидетелю.
Эльвира Павловна положила ладонь на мои губы и сказала:
– Нет, – потом приблизилась так близко, что я унюхал, как сладко пахнут её волосы, и прошептала: – Сейчас здесь будет Федор Николаевич, постараемся всё разрулить. Молитесь со мной, чтоб этот старик выжил.
Я ушел.

                ***
Одиннадцать дней я не вел записи, даже не пытался что-то фиксировать. За это время меня и маму несколько раз вызывали к следователю. Сначала я думал, им надо какие-то детали уточнить, чтобы вылепить полную картину. Когда мы пришли в первый раз, с нами  беседовал такой вежливый дядечка с мутными глазами, вроде как с будуна. Вернее, он беседовал со мной, а мама сидела рядышком на кушетке, у нее такая же в кабинете стоит, в поликлинике.
– Значит, вы утверждаете, – сказал следователь, – что за рулем Мерседеса были не вы?
– Не я.
– Кто это может подтвердить?
– Эльвира Павловна может, – сказал я. – Мы с ней сзади сидели.
– Эльвира Павловна, – следователь взял какие-то бумажки и начал их перелистывать. – Как её фамилия?
– Я не знаю.
– Ладно, – сказал он. – Вот протокол допроса свидетелей. Смотрим. Гражданка Ковальчук Эльвира Павловна. На её имя оформлен автомобиль Мерседес, взятый на прокат. Регистрационный номер Б 402 КН. Возможно, это та Эльвира Павловна, которую вы упомянули?
– Ну да, это она, – согласился я.
– Отлично, молодой человек. Итак, довожу до вашего сведения. Гражданка Ковальчук Э.П, равно, как и жена пострадавшего, утверждают, что в момент наезда на пенсионера Усольцева за рулем автомобиля находились вы, Данилов Александр Леонидович. С места совершения преступления скрылись до прибытия полиции.
Тут я услышал, как мама вскрикнула и начала плакать. Честно говоря, эта новость и меня напрягла по полной, я застыл с открытым ртом, не мог даже моргнуть. Наверное, целую минуту я сидел и таращился на бумажки, которые перебирал следак. Куда только подевалось мое самообладание космонавта? Выходит, на этой поляне мне еще пахать и пахать, пока ни научусь оставаться спокойным и расчетливым в критических ситуациях. Нечего в обморок валиться, как изнеженная девочка. Хотя, ну их на фик такие испытания.
Короче, меня предупредили, чтоб не уезжал из города. Я и не собирался никуда дергать, хотя впереди сгущались мрачные тучи. Вместо космоса, я запросто мог загреметь в СИЗО. Раньше Михи-бабника.
Бабушка уже выписалась из больницы и они напару с мамой обсуждали мои перспективы. Мама в основном ныла и жаловалась кому-то по телефону. А бабушка грозилась разнести в пух и прах всю Федорову шоблу, заодно и городской отдел МВД.
А я целыми днями вышагивал в своей комнате из угла в угол и думал об Эльвире Павловне. Не мог поверить, что она так меня подставила. Несколько раз звонил ей со своей старенькой Нокии, но бесстрастный голос отвечал: аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети. Потом начал собираться, думал, подскочу к ним в Голубую бухту, поговорю с Эльвирой Павловной с глазу на глаз. А вот фигушки. Как только представил её лицо, её глаза, вообразил, как она будет смотреть на меня после всего, что случилось, сразу внутри возникал какой-то  ступор. Я боялся, что постучу в её дверь, а оттуда выйдет не Эльвира Павловна, а жуткий монстр, какой-нибудь таракано-человек, как в фильме ужасов.

                ***
На третий или на четвертый день ко мне приперся Жбан и заявил с порога:
– Саня, жрать хочу, как шакал. Дай чего.
А дома как раз не было ни мамы, ни бабушки, они подались к какой-то юристке, Анастасии Витальевне, бабушкиной знакомой, та работала в коллегии адвокатов «Бурчуладзе и партнеры», это было сто лет назад, а сейчас эта юристка превратилась в общипанную курицу и наполовину выжила из ума.
– Что поделаешь, – сказала бабушка, – время безжалостно. Но мы, внучек, идем к Настеньке не совета просить по твоему говняному делу, а узнать, к кому обращаться и сколько это будет стоить.
Голодный Жбан скинул кроссовки у порога, как его приучила моя мама, и босиком прошлепал на кухню, уселся за стол и принялся грызть кусок засохшего хлеба, который еще с завтрака остался. Он постоянно что-то жует, даже когда по телефону разговаривает. Я открыл холодильник и задумался, что ему дать, этому проглоту? Он избалован разными там омарами да папайями. Но Жбан сам выручил.
– Саня, – сказал он, – забалабась свою фирменную яичницу.
– О-кей, – я действительно мастер по жарению яиц, правда, на этом мои кулинарные способности заканчиваются.
Я вытащил из морозильника сало, нарезал кусочками и бросил на раскаленную сковородку. Оно тут же начало скворчать и постреливать в лицо горячими брызгами. Пришлось добавить чуточку соли. Салют на сковородке утих, а кусочки сала постепенно таяли и превращались в румяные шкварки. У нас есть ножик из шведской стали, его и точить не нужно, он всегда острый, как бритва. Им я нарезал лук, и кружочки получились ровные, один к одному. Когда лук прокалился и сделался прозрачным, я раскоцал яйца. При этом желтки остались целыми, четыре по краям, один в середине.
Пока я готовил, Жбан торчал рядом и смотрел на мою возню с детским восторгом, как будто я фокусник, как будто вынимаю из пустой шляпы живого зайца, а этот задрот стоит с растопыренными глазами и не может понять, как это получается.
Я приготовил плоскую тарелку, но Никита заартачился.
– Нет, нет, – сказал он и потыкал пальцем в сковородку. – Давай прямо оттуда.
– Садись уже, – я вытащил из бутыля соленый огурец. Огурцы солила мама, и они получились у нее ядреные, аж дух захватывало. Отрезал шмат черного хлеба. И всё выставил перед Жбаном.
– А ты? – спросил он.
– Я не буду.
Видел бы кто, как этот умник обрадовался, что всё одному достанется. У меня настроение было хуже некуда, и то я улыбнулся.
               
                ***
– Намечается интересная партия, – сказал Жбан, выковыривая ногтем крошки, застрявшие в золотых брикетах. – Вот смотри, – он достал свой Паркер и любимый замусоленный блокнотик и принялся чертить какие-то линии. – Походу, – произнес он задумчиво, – они разыгрывают королевский гамбит. Жертвуют пешку ради извлечения последующей выгоды.
– Пешка это кто? – спросил я, хотя и так всё было ясно.
– Как кто? – удивился Жбан. – Ты. Хотя особой ценности данный ход не представляет.
– Не представляет? Тогда зачем?
– Саня, им нужно выиграть время, – сказал Жбан. – Рано или поздно обвинение предъявят Эльвире Павловне.
– Это еще почему?
– А кто тебе разрешил сесть за руль? Без прав, без опыта. Не она?
– За рулем Гришка был.
– Знаю, – сказал Жбан. – Но сейчас мы рассматриваем их легенду.
– Ладно, – согласился я. – Допустим, они бросили меня на съедение. Дальше что?
– Менты будут грызть эту косточку, пока не поймут, что она из пластмассы. За это время Федор постарается купить с потрохами жену пострадавшего. У него принцип – бабло побеждает зло.
– Никитос, а мне что делать? – спросил я.
Жбан что-то почиркал в своем блокнотике, потом навалился пузом на стол и произнес тихо, как будто боялся, что его услышат посторонние:
– Тебе лучше лечь на дно. Спрятаться.
– Мне из города уезжать нельзя.
– Значит, здесь надо, – сказал Жбан.
– И сколько я буду скрываться?
– Пока не ясно, – признался Жбан. – Всё зависит от состояния пострадавшего. Если он будет только хромать, то для подкупа понадобится небольшая сумма. Если до конца дней пролежит в обсосанных памперсах – тут Федор попадает на серьезные бабки. Жена Усольцева это понимает и от денег пока отказывается. Боится прогадать. Я думаю, что и Федор не торопится делать предложение, от которого невозможно отказаться. Его жаба давит.
Я слушал Жбана, а сам думал о другом. Почему женщина предает любимого человека? Выходит, любовь для нее на десятом месте, хотя по внешним признакам кажется, что нет ничего главнее. Снаружи она вся дрожит от желания, закатывает глаза, постанывает, а внутри сидит бухгалтер, зевает от скуки и считает что почем. Я так погрузился в эти мысли, что уже не догонял, чего там Жбан плетет. А потом ляпнул невпопад:
– Звоню-звоню ей, не отвечает.
– О-о! – развеселился Жбан. – Сейчас Эльвира Павловна с Гришкой где-нибудь на Сейшельских островах. Это Федор торчит здесь. Его имя заляпалось дерьмом, теперь надо заклеивать вонючие пятнышки банкнотами.
Я сел за стол напротив Жбана и прикрыл глаза. Выходит, нам в школе одиннадцать лет вешают лапшу, рассказывают о справедливости и законе, а шагнешь за порог, там бабло заменяет всю эту справедливость и весь этот закон. Ну, почему не сказать правду, почему не учить этому с первого класса. Чтоб были готовы.
Вот еще одна причина, зачем я выбираю космос. В космосе бабло ни к чему. В невесомости деньги теряют свою земную силу.
Я сидел с закрытыми глазами, пока не услышал голос Жбана:
– Саня, – сказал он, – не спи. Давай думать, куда тебя заныкать, чтоб менты не прессовали.

                ***
Вечером того же дня позвонила Оля Новикова. Я подумал, может, ошиблась номером, ведь у нас с ней вилы, но все-таки решил ответить:
– Чего тебе?
Она тоже не стала здороваться, с ходу набросилась:
– Данилов, я тебя ненавижу. Звоню только потому, что Никита сказал, у тебя там полный пердимонокль. Эта старуха тебя кинула?
– Не твое дело.
– Так тебе и надо, дурак, – голосок у нее был противный, радостный.
– Всё? – спросил я и отключил мобилу.
Через полминуты снова звонит:
– Ну, ты, псих, не бросай трубку, я хочу поговорить с тобой.
– Что ещё? 
– Данилов, – сказала Оля, – ты последняя гадина.
– До свиданья.
– Постой, постой, – заторопилась она, как будто вспомнила, наконец, о чем хотела поговорить. – Я нашла нычку. Тебе же надо спрятаться?
– Ну.
– Я тут обзвонила всех. У Гарика есть дед, адмирал на пенсии, старый уже, решил стать отшельником. Сейчас живет где-то за городом. Я попросила Гарика, он с дедом перетер, ну, тот согласен тебя приютить. Ты как?
– Спасибо, Оля. Ты настоящий друг. А я последняя гадина.
– Дурак.
Короче, поговорили.
Потом я поставил в известность маму и бабушку. Они поначалу не въехали, и давай меня грузить, особенно мама. Стала нудить, перечислила мои права и обязанности, видать, не зря они ездили к этой придурочной Анастасии Витальевне. Бабушка подпевала маме, а потом сказала:
– Сашка, а как фамилия этого мутного генерала?
– Он адмирал, – поправил я и протянул ей листок, на котором с Олиных слов записал координаты Гарькиного деда.
Бабушка прочитала и руками всплеснула:
– Твою дивизию! Это же Коля, командир крейсера. Твой дед, Сашка, вытащил парня с того света. У Коли начался перитонит, а они в Средиземке, на боевом дежурстве. Корабельный врач от страха обделался. Ну, пока Колю привезли, пока туда-сюда, он уже на ладан дышит. Звонят деду среди ночи: Алексей Павлович, за вами машину выслали, срочная операция, – бабушка повертела головой из стороны в стороны, как будто хотела встряхнуть память, и продолжила. – Он приходил потом, мне всегда розы. Сам такой красивый, высокий. С дедом твоим напьются до усрачки и песни поют.
– Бабуль, – сказал я, – может, разрешишь к нему?
Тут мама возбухла.
– Моё слово в этом доме уже ничего не значит? – спросила она и вынула платок, чтоб расплакаться.
Спасибо, бабушка выручила.
– Нина, – сказала она, – пойдем на кухню, почирикаем.

                ***
Я карабкался вверх по узкой тропинке. Слева и справа от меня поднимались заросли дремучих кустов, прошитые стеблями лиан. Вскоре я оказался на крохотной улочке. Штук десять небольших домиков тянулись вдоль нее. На каменных заборах лежали грузные ветки деревьев, ну, тех, что росли во дворах, разные там черешни, шелковицы. Мне показалось, что под тяжестью ветвей заборы накренились и в любой момент могут повалиться на улицу. Еще придавят кого. Внизу, откуда я пришел, пахло степью, а здесь в воздухе висел кислых запах помоев, сквозь который сочился угольный дымок. А потом я учуял аромат дрожжевого теста, ну, точь-в-точь, как у бабули, когда она печет вкусные ватрушки. Я пошел дальше. Обогнул холмы прошлогоднего шлака и битого кирпича, переступил через истлевшие доски, сваленные посередине улицы, и уперся в старый телек с разбитым кинескопом. Он торчал на куче спекшегося бетона и напоминал собачью будку. И тут в башку пришла одна песенка, которую поет длинноволосый старикан, любимый бабушкин певец. Не помню, как его зовут. А песенка такая:
Пройду по Абрикосовой, сверну на Виноградную.
Черт бы их побрал, эти фруктово-ягодные закоулки!
Наконец, я нашел номер дома, который нужен. На калитке висела облупленная табличка «Осторожно! Злая собака». Звонка не было видно. Я постучал. Сначала тихонько, а потом стал колотить, чуть кулак не расквасил. Тишина, блин. Похоже, там, за глухим забором, не было и намека на присутствие людей. И собаки не слышно. На всякий случай я повернул ручку и толкнул калитку. Она открылась с утомленным хрустом.
От калитки в глубину двора вела узкая дорожка, покрытая покосившимися плитами, по её краям поднимались дикие заросли, какие-то кусты с меня ростом, а сверху нависали кроны деревьев. Я даже не понял, чего там растет. Поднял голову и увидел, что между листьями тутовника висят кисточки черного винограда, изабелла что ли. Видать, когда-то была виноградная палатка, а теперь всё заросло, как в джунглях.
Я шел осторожно, на носочках, и оглядывался, вдруг выскочит свирепая псина, тогда капец. Дремучий тоннель закончился, и я оказался перед домом. Не дом, а мощная крепость. Стены, как на тридцать пятой батарее. Правда, снаружи он сильно обветшал, штукатурка местами осыпалась, из-под нее выступали блоки, такие здоровенные каменюки со следами пилы. Слева от крыльца под деревьями стояла кровать. На ней спал человек. Он был в семейных трусах и в ботиках. Видно, что старик, морщин до фига и кожа дряблая, но мышцы еще такие крепкие. И рост, я прикинул, где-то под метр девяносто. Ну, точно, адмирал.
– Здравствуйте, Николай Сергеевич, – я сказал это громко, почти прокричал.
Он открыл глаза и посмотрел на меня, как на пустое место. Потом опустил ноги, пошарил рукой за кроватью и вытащил бутылку вина. Херес, Массандра, прочитал я на этикетке.
– Будешь? – спросил старик, протягивая бутылку.
– Спасибо, я завязал.
– Молодец, – похвалил он и сделал несколько глотков прямо из горлышка. Отдышался и спросил: – Ты кто?
– Данилов, – сказал я. – Сашка. Одноклассник вашего внука Гарика.
– Адмирал Старчак, – представился он и указал рукой на кровать.– Садись. Докладывай, что натворил.

                ***   
Здесь глухомань страшная. Не слышно машин. Даже простая человеческая речь и та редкость. Утром просыпаюсь от того, что за окном начинают чирикать сумасшедшие воробьи. Трудно вообразить, что совсем рядом шумит полумиллионный город. Комната у меня отдельная, в смысле, с отдельным входом. Там еще одна есть, смежная, но она завалена старой мебелью под самый потолок, даже войти невозможно.
Оказывается, адмирал Коля вовсе не отшельник. С ним живет Ассоль. Ну, это он так говорит, а вообще она Лена, работает сменной медсестрой в военно-морском госпитале, а пятилетняя Дашка, её дочка, посещает среднюю группу дошкольного заведения номер сто шестьдесят четыре, это две остановки на топике. У меня даже обязанность появилась, забирать эту чертовку из садика, когда Лена на смене.
Вчера шел за Дашкой и вспоминал, как сам ходил в садик. Похоже, с тех пор ничего не изменилось. Такой же бетонный заборчик, обнесенный поверху сеткой рабица, та же зеленая калитка, сваренная из стальных прутьев. Во дворе – игровые площадки для разных групп. В беседке, на лавочке, обязательно валяется какой-нибудь резиновый слоник с оторванным хоботом.
Новую Дашкину воспитательницу зовут Ирина Анатольевна. Она уже неделю работает, но не может запомнить, кто кого забирает.
– Ты за Андрюшей? – спросила она.
– Сашок за мной, – сказала Дашка.
– Ах, да, – вспомнила Ирина Анатольевна. – Просто вчера её забирал дедушка, такой представительный мужчина.
– Он не дедушка, – сказала Дашка, – он мамин жених. Они целуются, когда я сплю.
Было видно, что Ирина Анатольевна умоталась за день и ждет не дождется, когда заявится последний родитель и уведет свое чадо, но после Дашкиных слов она оживилась:
– Ты откуда знаешь? Ты же спишь?
– А я понарошку сплю, – призналась юная шпионка. – Знаете, как они целуются? Крепко-крепко. Маме даже больно. Она все время стонет. Вот так делает – Ах! Ах! Ах! Бедная мамочка.
Щеки у воспитательницы порозовели, она покашляла в кулачок и сказала, обращаясь ко мне:
– Передай родителям, что Даша плохо кушает.
По дороге домой я попытался выяснить:
– Слышь, старуха, а чем вас кормят?
– Сегодня на обед давали рагу, – ответила Дашка, – а в раге мяса не было.

                ***
Вот уж кого не ожидал встретить в нашем захолустье, так это Че Гевару. Я как раз выгреб жужелку из летней печки, на которой Ассоль готовит обеды, и поволок ведро на свалку. Свалкой здесь называют откос в конце улицы, туда кидают всякую хрень, воняет жутко, но все привыкли, не жалуются. Иду обратно, смотрю – Толян. Останавливается перед каждой калиткой и пытается рассмотреть номер дома. Там уже всё поистерлось, не разглядишь. Ну, я понял, что по мою душу приперся. Хотел сдриснуть, но как-то совестно стало. Все-таки человек мучился, ехал на двух автобусах с пересадкой, денежки тратил. Я поднял руку, сжал кулак и крикнул:
– Но пасаран!
Этот бивень сразу растрогался и давай обниматься.
– Толян, как ты меня нашел? – спросил я.
– Та уже все знают.
– Вот, блин, конспираторы, – возмутился я. – А ты чего приехал? Меня агитировать?
– Не агитировать, – сказал Че Гевара, – а предложить пост.
– Ёханый хомяк! Так я ж беспартийный.
– Саня, ты жертва правящего класса, пострадал от бандита, грабящего свой народ. Значит, наш человек.
Я даже не стал спрашивать, какой пост мне приготовили товарищи революционеры, повел Толяна во двор, познакомить с адмиралом.
У Николая Сергеевича суточная норма бухла – это бутылка Хереса, ноль семьдесят пять. Днем он ничего не ест, только завтракает и ужинает, а Херес для него вместо обеда, тянет вино по два глоточка и не пьянеет. Мне он сказал, что это лучшее лекарство для пенсионера. Правда, не очень дешевое.
Че Гевару он слушал с интересом. Это со мной адмирал вел беседы о космосе, и мы всё уже перетерли, хотя о космосе можно говорить бесконечно. А тут революционер распалялся, любопытно же:
– Мы не бомбисты, – сказал Че Гевара и запустил пальцы в свою шевелюру, похожую на швабру, начал чесаться, как будто вши завелись. – Мочить царя и губернаторов не собираемся. Мы пойдем другим путем.
– Где-то я уже это слышал, – сказал Николай Сергеевич. – А кто движуху будет создавать?
– Чего? – спросил Толян.
– Кто поднимется на твою революцию? – спросил адмирал.
– Как это кто? – удивился Че Гевара. – Обиженный народ.
– Ух, ты! Артисты что ли?
– Начнет молодежь, – сказал Толян. – Главное, расковырять рану, чтобы такая боль началась, какую терпеть невозможно. Чтоб от этой боли орали на всю страну, чтоб на стену лезли.
Я подумал, о какой стене он говорит? О кремлевской что ли? Но встревать не стал.
– Да-а, – Николай Сергеевич как-то грустно покачал головой. – Молодые жаждут перемен. Причем любых, – он поднес бутылку к губам и сделал пару глотков. – Это нам, старикам, подавай стабильность. Мы-то знаем, любая перемена в России – это падение в канализационный люк. В лучшем случае отделаешься переломом.
Мне тоже чертовски интересно было узнать, как соратники нашего Че Гевары собираются прибрать власть к рукам. Интересно и страшно. И вот почему. Если у них получится всё это замутить по-настоящему, будет полный трындец. Бунт, анархия. Я, конечно, слышал про бархатные революции, бескровные, но это вряд ли. У нас такая резня начнется, просто жуть. Стариканы зашхерятся, будут выжидать, а молодняк пойдет крушить всё подряд направо и налево. В результате страна развалится на хрен. И все космические программы накроются медным тазом. Не до космоса будет. А чтобы моя мечта исполнилась, нужна не война и не революция, нужно спокойно работать и каждый год подниматься на следующую ступеньку, пусть даже невысокую.
Нет, с Че Геварой мне не по пути. Я ему сказал об этом, когда провожал до остановки. По-моему, он обиделся.
Мы топали вниз по улице Яблочкова, спускались к старому зданию ГРЭС. Я опустил взгляд и посмотрел на кроссовки Толяна. Это были убитые найки, размера, наверное, пятидесятого. Развязанные шнурки ползли следом за ним по земле и извивались, как дождевые червяки. Мы шли, молча, а я все смотрел и смотрел на ноги Че Гевары и ждал с каким-то подленьким нетерпением, когда же он наступит на шнурок и навернется мордой о землю.
Мерзкое это качество – желать кому-то несчастья. Надо избавляться от него.
    
                ***
Ну, наконец.
Сегодня позвонил Жбан и сказал:
– Саня, можешь возвращаться. Твоя ссылка закончилась.
– Отлично, – промямлил я, хотя ничего такого отличного не почувствовал.
Здесь мне было хорошо, я жил свободно. С адмиралом мы общались, как два старых кореша. Николай Сергеевич договорился с тетей Полей, с продавщицей из «Лидера», и она втихушку продавала мне Херес. Для него, конечно. Ассоль тоже была довольна. Я закупал продукты, драил палубу настоящей корабельной шваброй и готовил полешки и уголь для летней печки, хотя не знаю, зачем было возиться с этой печкой. В доме стояла новая электрическая плита Индезит, по-моему, ее не включали ни разу. Дашка, та вообще балдела, я разрешил ей смотреть мультики на своем ноуте. Интернета здесь отродясь не было, но у меня там кое-что записано. Три богатыря, Ледниковый период. Дашка их наизусть знала, но все равно просила:
– Сашок, поставь саблезубую Диегу. 
Пока я думал об этом, Жбан докладывал обстановку:
– Потерпевший Усольцев, – сказал он, – два дня назад выписался из больницы. Ходит с палочкой. Дед такой, знаешь, крепкий, служил мичманом на БПК Керчь. Его жена от своих показаний отказалась. Дело закрыли.
– А Федор?
– Уехал Федор, – весело сказал Жбан, а потом так вкрадчиво добавил: – Саня, можешь меня поздравить. Сделка прошла точно по моему сценарию. Это я предсказал.
– Никитос, ты гений.
– Знаю, – скромно согласился он.
Я уже хотел отключиться, но Жбан тормознул меня:
– Тут Нина Васильевна передала гостинцы для твоего адмирала. Сумка тяжеленная, как пианино. Саня, выйди на остановку, один не допру.
На улице стояла жарюка, градусов, наверное, под сорок. А на остановке не было ни навеса, ни деревца захудалого, здесь даже указателя не было. Кто не местный, фиг найдет, где останавливается двадцать шестой топик. Я пока ждал, поджарился, как пирожок. Два автобуса прошло, и только в третьем прикатил Жбан. Ну, мы сумку из салона вытащили, подхватили за ручки, Жбан с одной стороны, я с другой и поперли в гору.
– Осторожно, стекло, – предупредил Жбан.

                ***
Мы уселись на кухне и принялись разбирать сумку. Мама опять напихала своих разносолов. Я посчитал, три бутыли маринованных огурцов с помидорами, это по три кило. Четыре литровых банки чего-то красного, по-моему, болгарское лечо, и маленькие стекляшки, ну, там аджика, заправки и ещё какая-то байда в целлофановых пакетах.
– Хорошая закуска, – сказал Николай Сергеевич, – но, сколько  к ней выпивки надо, уму непостижимо.
Потом мы переместились во двор.
– Присядем на дорожку, – сказал адмирал, и мы втроем уселись на его кровать, под деревьями. Я опустил на траву пакет со своими скромными пожитками. Чего там, пара футболок, ноутбук и две книжки, астрономия и учебник английского, ну еще сумку свернул и запихал. Николай Сергеевич приложился к своей бутылке и сказал: 
– Вот не пойму, что это за деньги такие, виртуальные?
Жбан принялся рассказывать про криптовалюту. Объяснял, откуда берутся биткоины, что такое блокчейны. Я эту жбановскую лекцию уже сто раз слышал, но ни черта не понял. Тема не моя и фильтр в моей башке не пропускал эту тутфту, чтоб мозги не засорялись.
– Майнинг, –  продолжал Жбан свою лекцию, – переводится как «добыча полезных ископаемых». Только добыча осуществляется не в шахте, а за компьютером.
– И что? Любой салага может сесть за эту штуку, – Николай Сергеевич пошевелил пальцами, как будто постучал на «клаве», – и клепать бабки?
– В принципе да, – кивнул Жбан. – Только нужен компьютер необходимой мощности и программа.
– Так чего время теряем? – сказал адмирал. – Сашок, доставай свою машинку, будем печатать деньги.
Жбан снисходительно улыбнулся.
– Чем больше биткоинов добыто, – сказал он, – тем сложнее получать новые. Сейчас за электричество, которое потратите на производство криптовалюты, будете платить больше ее стоимости.
– Так бы сразу и сказал, – Николай Сергеевич глотнул вина из горлышка и повернулся к Жбану. – Настоящие денежки должны шуршать в пальцах. Вот так, – он вытащил из-под матраса несколько купюр и помял их в ладони. – Слышишь, салага? Это называется музыка денег, – сказал он. – А ты возьми свой биткоин и пойди в наше сельпо. Купи баночку кильки в томатном соусе, а я посмотрю.
Мы потрепались еще минут двадцать. Было заметно, что Николай Сергеевич не хочет нас отпускать. Одному тоскливо. Ассоль сегодня на смене, за Дашкой только вечером, а он будет слоняться по пустому дому и не находить себе дела. Он ведь только одно умеет – командовать. А некем. Я решил, приеду домой, обязательно скажу Гарику, чтоб навестил деда. Классный старик.
– Николай Сергеевич, нам пора, – сказал я, поднимаясь с кровати и подхватывая с травы свое барахло.
Он тоже встал, посмотрел на меня таким долгим взглядом и спросил:
– Ты когда на Марс летишь?
– Через семнадцать лет, – сказал я. – В две тысячи тридцать пятом.
Адмирал прищурился, подсчитал что-то в уме, потом покачал головой и сказал:
– Нет, не доживу. Счастливого пути, друг. И прощай, – он обнял меня крепкими ручищами, затем развернул на сто восемьдесят градусов и легонько подтолкнул в спину: – Ну, всё, иди.
Мы со Жбаном уже открывали калитку, когда он крикнул:
– Сашок, если опять задавишь кого, возвращайся ко мне. Тут, как за каменной стеной.

                ***
Каникулы закончились. Сегодня первое сентября.
В семь часов я вернулся с пробежки. Мама и бабушка уже не спали. Бабушка с ходу набросилась:
– Мог бы сегодня пропустить свою беготню. Такой день.
– Какой? – спросил я.
– Ты дурака не включай, – посоветовала бабушка. – Посмотри на мать. Вся на нервах. Как будто в ЗАГС едет расписываться.
Оказывается, мама уже смоталась на рынок, купила одиннадцать роз. Цветы, конечно, классные, но одиннадцать...
– Зачем столько? – спросил я.
– А ты в какой класс идешь, басурман? – напомнила бабушка.
Когда я вышел из ванной, мама гладила на кухонном столе мои брюки.
– Мам, это же стрейч, их гладить не надо.
Она даже ухом не повела, продолжала наводить утюгом стрелки.
Я топал в школу, и мне казалось, что все оглядываются на меня и еле сдерживаются, чтоб не заржать. Наглаженная белая рубашка, брюки со стрелками и здоровенный букет роз, в общем, настоящий ботаник.
Возле лицея народу было видимо-невидимо. Все нарядные, с цветами. Почти каждого первоклашку сопровождала делегация – дед с бабкой, заполошная мама и папа-фотограф. Орала музыка. Над школьным крыльцом колыхалось целое облако из воздушных шариков. Наш физрук пробирался через толпу боком, выставив вперед левое плечо, а правую руку задрал вверх и держал в ней коробку с тортом. Он пер, как ледокол, а за ним в кильватере пристроился Кащей. Короче, не протиснуться было. Кто-то похлопал меня по плечу. Я обернулся – Миха-бабник:
– Привет, Шура, – сказал он. – Слышал, как ты народ давил на мерсе.
– Миха, это был не я.
– Та ладно.
Потом я стал искать наших. И вскорости засек Че Гевару, вернее, засохшую швабру на его голове, приплюснутую с одной стороны. Классный ориентир, между прочим. Кое-как пробрался туда. А, когда увидел одноклассников, расчувствовался, как девочка. Оказывается, я скучал по ним. Ну, мы начали здороваться, привет-привет, а со Жбаном даже обнялись, как будто сто лет не виделись.
Че Гевара наклонился ко мне и шепнул:
– Саня, держу для тебя руководящую должность. Как надумаешь, приходи. Вот, зараза, – скривился он, – новые ботинки жмут.
Оля Новикова смотрела на меня и не говорила ни слова, только царапала ноготком ямочку на своем подбородке. Я протянул ей розы.
– Это мне? – удивилась Оля, но цветы взяла, уложила их на сгибе локтя, как ребенка, и сказала, уже глядя на букет: – Неожиданно.
Рядом с ней терлась нарядная Вика Никольникова. Эта жучка тотчас вставила свои пять копеек:
– Подруга, походу, ты сдуваешься, – сказала она.
Я собрался ответить Вичке, чтоб не лезла, куда не просят, но тут Жбан потянул меня за руку и оттащил в сторону:
– Саня, у тебя деньги есть? – спросил он.
Я вытащил из кармана помятую сотню, которую сунула мама.
– Отлично, – Жбан выхватил деньги и, убегая, крикнул: – Сгоняю за пирожками.
Было восемь часов утра, а солнце уже палило со всей дури. Чтоб не жариться под его лучами, я забрался на клумбу и встал под деревом. Стоял и слушал песенку для первоклашек, которая гремела на всю округу.
Будет светлых праздников так много,
Только этот праздник не забудь.   
Я даже не заметил, как подошла Оля Новикова.
– Да-ни-лов, – позвала она. – Это к тебе.
Впереди нее стояли два мальца. Оля подталкивала их в спину, а они упирались, видать, воспитание не позволяло наступить на клумбу.
– Чего надо, пацаны?
– Ты космонавт? – спросил один из них.
– В смысле?
– Да он это, он, – подсказала Оля. В одной руке она держала букет, а другой тыкала в меня.
– Запиши нас в свою команду, – пропищал малец. – Меня и Васильева.
– Ты чего плетешь? – удивился я. – В какую команду?
– Мы тоже хотим тренироваться, как ты. А потом на Марс полетим.
– Чего?
– Ты не бойся, Данилов, мы после тебя полетим, – успокоил меня этот крендель.
Я даже растерялся. Смотрел на них и не знал, что ответить.
А тут еще Оля шагнула на клумбу и остановилась так близко, что я почувствовал ее дыхание. От нее, как всегда, пахло яблоками.
– Сашка, – сказала Оля и взяла меня за грудки свободной рукой, – меня тоже запиши. На Марсе без женщины пропадешь.

                ***
Ну, всё. Ставлю жирную точку;