Ответный удар

«Сдача, конечно, мелочь, но иной раз увесистая…»

«Классно гонять по тротуарам и видеть, как людишки разбегаются в стороны, - размышлял Мухан, несясь в железном панцире автомобиля мимо мелькающих подъездов. – Дурачье мелкое. Железа боятся. И правильно делают. Против стали не попрешь: тут они что муха против мухобойки».
Мухан никогда не ездил по параллельной автодороге, если имелась возможность пролететь по дворам. Он с наслаждением почесал затылок и содержимое черепушки, совершенно неожиданно выдало нехарактерный для него стиль мышления:
«Порой обхохочешься, когда какая-нибудь фифа выряженная, на высоких каблучках, оказавшись перед бампером, пытается быстрее выбраться из накатанного желоба тротуара и взобраться на обледенелый бугор. Одна даже на четвереньки встала для устойчивости и быстрее наверх, впиваясь маникюрными ноготками в лед, как скалолаз ледорубом в отвесные склоны…»
«Почти как Пушкин размышляю, такая же образность», - похвалил себя Мухан и въехал на тротуар, где папы и мамы плотным потоком вели деток из детского сада.
«Они думают, что я ради деток скорость снижу. Фигушки, не за того принимают. Помню, как такие же детушки мячом мою машину задели, а вырастут, так ботаниками станут …»
Ботаниками Мухан называл тех, кто тянул руку на уроках, вызываясь ответить домашнее задание, и не любил их со школы. «Выпендриваются, выслуживаются, козлята. Вырастут – козлами будут», - говорил он когда-то с задней парты.
Мухан сделал тупую каменную физиономию, благо что стараться не пришлось, родители отстарались. Прохожие всматривались в его лицо, надеясь увидеть в нем хоть что-то человеческое, желая встретиться взглядами, чтобы понять, видит он их или нет. Но Мухан знал: в глаза глянешь, и руки обмякнут от неуверенности, а когда без душевного контакта, то вроде не люди идут, а собаки бегают под колесами, или сгустки воздуха витают, метельные вихри. Он пристально вглядывался вдаль, демонстрируя отсутствие интереса к народу, разлетавшемуся в стороны, как косяк кильки перед акулой. Родители прикрывали детей телами, забрасывали на сугробы, сами едва успевали убрать из-под колес ноги...
«Боятся, что пальчики на ногах отдавлю да ботиночки испорчу. Правильно, что боятся. Уже давил, - припомнил Мухан. – Ох, и звонко кричали! Звонко! И неприятно».
Против посторонних звуков он принял меры и теперь снаружи ничего слышать не мог, поскольку в салоне рвал динамические глотки магнитофон, прославляя дела лихой братвы и их подруг.
«Вот чувства! Вот страсти! - восхитился Мухан. – Не сопли жуют, а словно ножом по позвоночнику…»
Он ехал за собутыльником, чтобы подвезти его до соседнего магазина. Туда можно и пешком дойти, но зачем, если колеса есть. Такова была традиция в насыщенном автомобилями маленьком нефтяном городе, и Мухан не желал ее нарушать. Он притормозил рядом со знакомым подъездом и несколько раз протяжно просигналил рвущим душу клаксоном…
Завыли сигнализации окрестных машин.
Бабуля, шедшая мимо Мухана из магазина с двумя гружеными пакетами, выронила их, забыла, развернулась и пошла невесть куда...
С балконного козырька пятого этажа упал мужик, очищавший его от снега, благо, что в сугроб…
Собутыльник не появился. Мухан просигналил еще несколько раз…
В стену дома слету врезалась стая голубей. Оглушенные столкновением, птицы безвольно полетели вниз, как мусор, выброшенный из окна, и полегли в рыхлом снегу меж подъездов, став легкой добычей бродячих собак, которых уж ничем не испугаешь…
Собутыльник не появился. Тогда Мухан принялся нажимать на клаксон в такт блатному ритму…
Неожиданно перед глазами Мухана, прямо на капоте, разбилась бутылка. Осколок с этикеткой, где весело и ярко значилось «Водка», читаемо замер рядом с лобовым стеклом. Разгневанный Мухан выскочил из машины и обомлел. На крыше валялось уже достаточно разноцветного стекла, звон боя которого глушил все тот же магнитофон. Ошарашенный увиденным, он повернулся к дому, задрал ввысь голову, чтобы засечь обидчика, и следующую бутылку поймал лбом. Контакт произошел аккурат с донышком, где на стекле выпукло значились отлитые на заводе совместно с бутылкой какие-то цифры и буквы. Эта надпись зеркальным отражением отштамповалась на челе Мухана, где внимательный взгляд и спустя время мог распознать арифметические и алфавитные знаки и вроде бы слово «жертва»…
Мир Мухана позеленел, словно оба глаза прикрыли осколки цветной бутылки. «Изумрудный город – мать его, а культуры никакой», - подумал он и, пока думал, приметил, что обстрел его машины ведется, как минимум из двух десятков вращающихся относительно друг друга окон.
- Ни хрена себе! – воскликнул он и огляделся.
К нему бежали псы, держа в зубах многочисленные тушки голубей.
Из сугробов лезли мужики с лопатами, крича грязные ругательства.
Из подъездов показались близнецы его собутыльника.
Ужас продавил истонченный рассудок Мухана. Он - к машине, но у нее столько дверей, что чокнуться можно, а сквозь стекла видно нагромождение панелей и три руля.
Мухан рванул по улицам, пытаясь на ходу определить, по какой бежать, едва проскакивая между шибко подвижными ледяными буграми, а ему навстречу плотным строем выехали машины, не оставляя никаких шансов. Он, памятуя, что промедление в таких случаях смерти подобно, со страшным криком бросился на скользкие сугробы, пытаясь выжить...
Автомобильный гудок проорал почти в ухо, и Мухан кинулся поперек всех улиц к, как казалось ему, безмерно привлекательной морской глади, рядом с которой колыхались широколистные ветви пальм, сильно похожие на сосновые лапы... Завершилось бегство Мухана тем, что группа медиков догнала его, закатали рукава на всех его правых руках, воткнули в них шприцы и одновременно вкололи лекарство. Потом бабки в белых халатах поднесли под его носы несколько пузырьков с нашатырным спиртом. И вскоре всего стало гораздо меньше, а кое-что исчезло, например, права на вождение автомобиля: их изъяли у Мухана по психическим показаниям. А спустя еще некоторое время он попал с обморожениями в больницу, когда зимой, вдоволь наскакавшись по ледяным буграм, долго стоял у пешеходного перехода, ждал, когда его пропустят проезжавшие мимо такие же, как он, мужики, сидевшие в своих уютных железных панцирях…
***
Призывно светящиеся витрины невзрачного торгового киоска «Лала» возникли перед открытыми глазами Мухана внезапно, так, будто он приподнял веки.
- Долго ж ехали, - пробормотал он. – Ну надо ж – бутылками и права…
- Что, что? – переспросил Братовняк.
- Не город, а помойка. Везут хреновое пойло, а народ от уколов страдает, - ответил Мухан, сообразив, что мечтал по пути. – Это ж надо на автомате…
- Без автоматов возьмем, - отрезал Братовняк. – Тормози, приехали.
Торговые окрестности «Лалы», несмотря на убогий вид, были благодатными: самый старый в городе микрорайон, сплошь застроенный деревянными домами, покосившимися от времени, нуждался в водке, как в лекарстве от бессонницы. В нем жили обиженные судьбой и властями люди. Они ждали отселения. Рядом с их халупами стояли добротные автомашины, выдававшие обеспеченность претендующих на нищенство граждан, но вопрос жилья был принципиальным. Жители трущоб маленького нефтяного города держались за свои развалюхи, потому как считали, что те вот-вот развалятся, что собственно подтверждали коммунальные комиссии, и тогда они получат бесплатно хорошие квартиры в пятиэтажных панельных домах. Развалюхи кособочились, но упорно не   разваливались: их стены и потолки крепко держались за стальные водопроводные скелеты. Жители нервничали и пили водку…
Мухан медленно проехал перед облупившимся ларьком, как самолет перед посадкой облетает вокруг аэродрома, и остановил машину чуть поодаль. Дойкина вышла на улицу подышать морозным воздухом и посмотреть на луну, словно порхавшую над быстрыми и блеклыми, как дымы натужной котельной, тучами. Братовняк тяжело прошелся перед дамой и направился к ларьку, но не к окошку, а сразу к двери. От его стука с крыши киоска слетела кучка еще не таявшего снега.
- Что надо? – раздался испуганный голос продавца.
- Открой, увидишь, - ответил Братовняк и загадочно усмехнулся.
- Меня закрыл хозяин, а ключа нет, - донеслось из-за двери.
Тогда Мухан и Братовняк подошли к окошку, вдвоем. Братовняк встал так, чтобы продавец хорошо видел его камуфляжную форменную куртку в скудном свете, пробившемся сквозь грязные стекла витрины, придал лицу недовольное выражение, а голосу - угрожающие интонации:
- Слышь, торгаш, счас в клетку закрою, если не выйдешь…
- Мужики, да я взаправду не могу выйти…
- Хрен с тобой. Тогда дай местного пивка, тушенку, супы и томатную пасту и все это, сука, положи в пакет.
В полиэтиленовый пакет с надписью на английском языке, которая в переводе означала «Злорадство – тоже радость», переместились с десяток бутылок «Хламогорького», пять потрескивавших под пальцами коробок китайских супов быстрого приготовления, четыре скользкие от жира железные банки с тушенкой, несколько пачек сигарет, банка томатной пасты. Братовняк профессионально осматривал упаковки, выискивал сроки хранения продуктов и придирался:
- Ты какую томатную пасту протягиваешь? Просрочена. На меня смотри! Я тебя счас вместе с киоском опрокину. Положи обратно и дай другую.
Пакет с продуктами продавец поставил к окошку и спросил:
- Кто будет рассчитываться?…
- Ты что на голову болен? Не видишь, кто перед тобой? – спросил Братовняк и наклонил поближе к окошку свое лицо, похожее на побритую до гола морду медведя.
Продавец, худосочный небритый кавказец, которого на русский манер звали Федя, чуть не забыл, какие мышцы надо напрягать, чтобы дышать. Он открывал рот, напрягал грудь, но воздуха внутри не чувствовал. Медведи вокруг маленького нефтяного города ходили, и он сам еще недавно был рыбаком и охотником.