День пятый
Поздно вечером приехали к каким-то железным воротам. Вот он, ад, сотворённый человеческими руками! Огромные ворота, напоминающие входна кладбище. На них большими коваными буквами гитлеровский девиз для рабов – «Арбайт махт фрай!» (Труд делает свободным!)
Тяжёлые кованые ворота в настоящий немецкий концентрационный лагерь «Флоссен-бюрг». Я тоже был здесь, я видел и могилки неизвестных, и те, на которых были выбиты славянские, русские фамилии. Я видел жерла печей, стол, на котором у мёр-твых или полуживых пленных щипцами вырывали золотые зубы, снимали коронки. Видел вышки, откуда торчали макеты пулемётов, высокий колючий забор в два ряда под на-пряжением. Видел и большой холм, уже поросший зеленью. Сюда из печей ссыпали пе-пел и кости тех, кто сгорел в огненном фашистском аду! Здесь, в мемориальном му-зее, я увидел полочку с историей моего отца – фотографии, его воспоминания на немецком и русском, пару лагерных документов... Там я стал на колени!
За воротами слева – импровизированная трибуна, обитая чёрным крепом*. На неё поднимается какой-то начальник, тоже в чёрной офицерской форме, и произносит на-путственную речь:„Вы прибыли в концентрационный лагерь Флоссенбюрг. Сюда пропус-каем вас мы, а отсюда (засмеялся) для вас дорога прямо в рай! Этот лагерь – иде-альное место для перевоспитания непослушных и ленивых наций. Хорошая, старатель-ная работа на благо рейха облегчит вашу участь. Итальянцы выживают здесь месяц. Американцы и англичане – два, а вы, русские свиньи, выдерживаете аж до четырёх! Это нам нравится, и мы вам найдём достойную и последнюю в вашей жизни работу. Теперь – санитарный контроль, помывка, переодевание в униформу – и по баракам. Марш!“
Конечно, я не смог дословно воспроизвести его речь, но моей фантазии здесь почти нет. Это повторялось потом почти каждый день. Вот так цинично, не боясь ни Бога, ни чёрта, говорил представитель арийцев– потомок Гегеля и Феербаха, Шилле-ра и Гёте, Баха и Генделя... Дальше – трибуны по прямой, плац, вымощенный кам-нями и плитами. С нас снимают наручники, отвязывают друг от друга. Немцы уходят в служебное помещение. Мы стоим и не знаем, что делать. Воздух какой-то зат-хлый, пахнет плавленым гудроном и дымом. Это от крематория. Его высокую шести-гранную трубу мы заметили сразу, а о мрачном предназначении слышали ранее. По-дошли представители лагерного самоуправления из числа заключённых и отвели нас в барак. Приказа выходить оттуда не было, но мы, чуть придя в себя, по одному, по два начали выползать во двор. Для знакомства, так сказать. И то, что я увидел, потрясло меня и взволновало. Из одного барака какие-то мрачные люди выносили трупы. Мертвецы были голые, их тела – сущие скелеты – жёлтые, морщинистые, гряз-ные... Их складывали в ряд лицами вверх, подсчитывали и делали записи в книге убытия. На пороге другого барака кого-то били: табурет, на нём животом вниз ле-жит узник, торс оголён, до земли висят ноги и руки. Здоровый детина в серой, не полосатой, робе хлещет беднягу по всем местам черенком от лопаты. Второй стоит рядом и считает по-немецки: цвёльф, драйцен… Говорит: „Стоп“. Пятнадцать ударов палкой – больше человек не выдерживает. Поэтому и было сказано «стоп». Потом команда „строиться!“ на центральной площади – «аппельпляц». Стоим час, второй... Никто, никуда не ведёт. Наверно, это уроки для новоприбывших. Я стараюсь от-влечься и снова погружаюсь в воспоминания – так легче переждать, легче вынести эти издевательства – Родина даже в мыслях продолжает согревать...
До 1939 года по приказу Гитлера построили 6 концлагерей: Дахау, Заксенхаузен, Бухенвальд, Флоссенбюрг, Нойенгамме, Равенсбрюк. Во время войны их намного рас-ширили, число пленных в каждом возросло в четыре-пять раз. Это в самой Германии. На оккупированных землях были созданы до 1942 года девять лагерей (имеется в ви-ду именно концентрационные, других видов – постоянных, пересыльных было ещё де-сятка четыре): Маутхаузен, Освенцим, Гузен, Натцвейлер, Гросс-Розен, Майданек, Нидэргафен, Штуттгоф, Арбайтсдорф. Были ещё лагеря на территории России, Белару-си, Литвы, Латвии и Украины. Были и отдельные лагеря для малолеток. Все наказа-ния заключением в концлагеря и другие подобные заведения были пожизненными. Никого и никогда оттуда не освобождали! Все умирали там!
В баварских горах, рядом с чешской границей, где вьётся река Флёс, и был в мае 1938 года построен один из первых в Германии концентрационный лагерь Флосенбюрг. Но это был центральный, головной лагерь, а всех его филиалов и оделений в той же Баварии насчитывалось 26. Что же представлял собой тот, в кторый меня доставили? Два ряда высокого забора из колючей проволоки под напря-жением. Внутреннее кольцо было выше всех, а между рядами глубокая канава. Верх ограждения с колючей проволокой был сильно наклонён внутрь, чтобы ни у кого не появилось желание перелезть через него. Везде белели электроизоляторы. По прово-дам шёл сильный ток – 320 или 350 вольт! Для заборов использовался специальный трансформатор!
Большоездание занимала канцелярия лагеря – «лягер-фервальтунг»: кабинет шефа – начальника лагеря, лагерное гестапо, караульное помещение, бухгалтерия и прочие службы, регулирующие учёт, использование и уничтожение людей. Батальон охраны был расположен вне лагеря, недалеко. Охранники-эсэсовцы со зловещей эмблемой «SS» – аббревиатура от двух немецких слов: «шутц + штаффель» (охранный отряд). Эсэсовцы были самой кровавой и верной опорой Гитлера. С их помощью и с их учас-тием уничтожены тысячи и тысячи военнопленных из Советского Союза.Читая книгу Игоря Неверли «Парень из Сальских степей», я обратил внимание на меткую харак-теристику фашистского «дна»: „Они попали в Флоссенбюрг, самый подлый лагерь“. И это действительно так. Даже концлагеря прагматичные немцы делили на разряды по степени жестокости обращения с заключёнными. Узнали мы от немецких коммунистов, что концлагерь Флоссенбюрг создан ещё до 1939 года в числе таких, как Дахау, Заксенхаузен, Бухенвальд, Равенсбрюк, Нойенгамме. До войны в этих местах содер-жались в основном немцы, не принявшие гитлеровской нацистской системы. Созданный Гитлером в 1933 году так называемый «фольксгерихт» (народный суд) оперативно штамповал смертные приговоры противникам фашистского диктаторского режима. За период нацистского господства только здесь было вынесено более 32 тысяч смертных приговоров. Остальных неугодных этот суд под руководством известного палача и садиста Роланда Фрейслера бросал за колючую проволоку.
За воротами справа – регистратура. После регистрации мы уже не военнопленные, а каторжники (гефтлинги).
Долго стояли на ветру. А в горах ветер со всех сторон. Прятались друг за друга, прижимались, чтобы сохранить остатки тепла. Почему нас не разводят по баракам? Какая ещё наивность у этих русских. Здесь каждый шаг – пытка, издевательство. Прежний лагерь был человечнее. Вокруг много приземистых, длинных бараков. Десят-ки. Они тянутся рядами далеко, аж до большой горы. Вообще вся территоррия лагеря зажата с трёх сторон горами. Их высота – 300–400 метров. На горах густой, непро-лазный лес. От аппельпляца в разные стороны идут мощёные камнем дорожки, сту-пеньки. На них какие-то знаки, цифры. Всё с немецкой основательностью. Вдруг ко-манда – в барак! Оказалось, не в барак на отдых, а в баню, на помывку. Очень бо-ялись мы этих бань! Уже были наслышаны об истинном их предназначении, но проти-виться этому не могли – вокруг охрана с автоматами и овчарками. Многие прямо дрожали от страха, раздеваясь в ледяной прихожей. Боялись газовых камер. Я ста-рался себя держать в руках – будь что будет, на всё Божья воля! Немцы кричат, бьют резиновыми палками, подгоняют – очень уж медленно двигаются эти скоты! Сня-ли всё, стоим. Помещение человек на сто. Мёрзнем. Стоим полчаса. Команда – „К врачу!“ Доктор ничего не смотрел и никого не прослушивал: весы – запись, рост – запись. А все – кожа да кости, дистрофики, вес чуть за 50, а у кого и меньше! Потом парикмахер. Он стриг все волосы на теле, где бы они ни росли. Мы уже знали – на матрацы или одеяла именно для нас самих! На голове он делал дорожку-полосу от лба до шеи. Её метко прозвали «лагерштрассэ» (лагерная тропа). Потом погнали в моечную, чего мы все страшно боялись.
Но я думал, анализируя обстановку, – зачем выдавать одежду тем, кого в печь, а нам выдали кальсоны и рубахи? Обуви пока никакой не было. Но всё равно сердце прыгало, как бешеное. Боже, зачем ты создал такую поганую нацию?
Мы оказались в очень грязном, скользком и вонючем помещении с какими-то буры-ми пятнами на стенах, с липким цементным полом. На полу клочья волос, что нас ещё больше насторожило.
Баня для узников концлагеря «Флоссенбюрг». Здесь и мыли, и травили газом. Это многопрофильное заведение было тщательно продумано: после помывки или казни помещение очищалось хлорированной водой под давлением – национальная тяга к ак-куратности и чистоте была на первом месте.
Весь потолок был в трубах, из которых свисало множество распылителей с дырка-ми. Кто-то из охраны сказал, что помоют после нас. Дрожим, чего-то ждём. Ни мы-ла, ни тазиков, ни мочалок. У некоторых на груди нательные крестики. Их тоже скоро отберут. Вдруг открывается вверху, в торце стены, окошко, и голос по-рус-ски говорит: «Здравствуйте, господа Советы. Будем сейчас вас купать!» И тут же из дырок сверху свиснул кипяток! Люди орут, мат, вопли о помощи: «Сволочи, убий-цы, живодёры...». Кто-то уже шепчет заупокойную... Быстро соображаю, что между четырьмя душами есть в центре незаливаемое пространство. Жмусь изо всех сил ту-да. Удалось – не все сориентировались. Кипяток перестал литься. Снова голос: «Ой, извиняйте, коммунисты-товарищи, перепутал краны. Вот сейчас хорошая водичка – специально для вас!» И хлынул ледяной ливень! Спасения нет! Брызги долетают и до меня. Начинают стучать зубы... Вдруг отовсюду засвистели струи вонючей хло-рированной воды! Санитарно-дезинфекционная обработка! Но вот всё! Помывка закон-чилась. Быстро, дрожа от холода, оделись. В комнате уже была груда самодельных башмаков – кожаная или деревянная подошва и сверху перемычка. Почти римские сан-далии. У многих ожоги. Несколько человек умерло. Их тут же положили в углу. Ник-то не реагировал на человеческую кончину – дело привычное. Принесли одежду – концлагерную униформу – полосатые халаты, полосатые штаны, роба и полосатый бе-рет. В следующем помещении клеймение – слава богу, что не на коже, а на рукаве ставили тавро – треугольник из очень стойкой и едкой краски, созданной для за-ключённых выдающимися немецкими химиками. В её составе была какая-то кислота, и за полминуты она выедала поверх- ностный слой ткани, на месте которого оставался навечно этот затвердевший знак. Треугольник – знак политического заключённого. Были люди с чёрными, жёлтыми, зелёными треугольниками (русские – с красными, ев-реи – с жёлтыми, цыгане – с чёрными, гомосексуалисты и другие извращенцы – с ро-зовыми). „Каждому своё!“ – любили повторять немцы. Команда „Антрэтэн!“ (стро-иться!). Всех выгнали опять на холод, на ветер, опять пересчитали (число-то уменьшилось?). Откуда-то появилась усиленная охрана с автоматами, собаками. Эсэ-совцы ушли в тёплые помещения. Мы стоим. Осталось пару охранников и собаки. Так нас истязали до вечера. Но всё же дождались – погнали в блок. Блок – это дере-вянно-щитовой барак тоже без потолка – крыша и стропила над головой. Трёхэтажные нары. Какое-то подобие постели – матрацы с травяной трухой. Лохмотья вместо оде-ял. Просыпаешься ночью – первые мгновения не понимаешь, где ты и что с тобой! Вокруг темень, вонь и самое страшное – всхлипы, хрип, какие-то нечленораздель-ные выкрики людей. Каждый на свой лад, кто храпит, кто свистит сквозь беззубый рот, а кто уже тяжело дышит, хватая последними клочками лёгких земной воздух. Кто-то зовёт маму, отца, кличет то ли собаку, то ли своего коня... Атмосфера ада, безысходности, провала в чёрную дыру небытия...
Постоянные мысли – как это случилось, почему мы, Советы, за пару недель прев-ратились в труху, куда подевались танки и самолёты, наше военное мастерство, о котором слагали гимны, пели песни, трубили на всех углах? Где попрятались наши бравые на учениях и важно надутые генералы? А где Сам?
Потом вся эта политическая шелуха, портретные наслоения испарялись – и в дым-ке вставали лица родных, вкусно пахнущий дымок из трубы, силуэты яблонь... и уз-кая дорожка, протоптанная нашими лошадьми в густой и высокой луговой траве... Их милые голоса, какие-то наставления, советы, тепло рук матери или мачехи..., бли-ны и многоокая глазунья...
А над всем этим парило на фоне дощатой крыши её лицо, глаза... Облик той, единственной, но далёкой, уже слишком далёкой... Наши прогулки с детской коляс-кой вдоль маленького ручейка, наша недолго длившаяся искренняя любовь...
У входа слева – комнатка для «блокэльтэстэ» (старшего по блоку). Там надра-енный пол, чистота, мягкая и пышная постель. Шкаф. Справа от входа – маленькая каморка для писаря и парикмахера. Здесь постоянно следили, чтобы волосы у нас не отрастали и не закрывали «лагерштрассэ». Общая территория барака разделена на две неровные половины. Меньшая – «тагэсциммер» (дневная), большая – «шляфциммер» (спальная). В дневной – полки для мисок и ложек, вешалка для полосатых халатов, внизу – для обуви. В спальное помещение было запрещено входить в халатах, штанах и в обуви. Только в нижнем белье. Прежде чем залезть на нары, надо всё снять с себя и сложить в ногах, сложить аккуратно, в том порядке, в каком одеваешься: сверху нижняя рубашка, потом брюки, ниже куртка, за ней халат и под ним берет. Перепутаешь – получишь пять палок.
Вернусь назад – пока мы ждали новой одежды, в отдельном домике происходила инте-ресная и «весёлая» процедура. Из окошка поочерёдно доносились то дикие вопли, то смех?! Мы подумали, как бесчеловечно держать умалишённых в маленьком помещении. Они там стоят, что ли? Оказалось, эта процедура называлась «выламывание зубов» у живых и нормальных людей! Всё, что блестело во ртах, должно было идти на пользу Германии! И нас всех пропустили через это действо! Заталкивают туда. Команда – „Раздевайся!“ Подхожу голый к столу. Там два немца. „Открыть рот! Руки вперёд!“ О Боже, у меня перстень на пальце, замотанный тряпкой! Я забыл про него. Думал, как лучше сберечь в бане, а тут такая неожиданность. Не просчитал – вроде зубы у всех смотрели... „Снять!“ – ревёт немец. Я пробую – не снимается. Палец то ли от душа, то ли от голода разбух. Немец резко встаёт и куда-то уходит. Второй тихо говорит: „Возьми мыло“. Перстень легко снялся. „Фамилиен реликвиен?“ (семейная реликвия?). Он подумал, что это, как у них, подарок матери или отца перед от-правкой на фронт. „Прячь, быстро прячь!“ – скомандовал он и показал мне место на моём теле, куда заглядывает только врач при контроле простаты или геморроя! Я повиновался – и тут же заскочил немец с плоскогубцами в руках: „Во ист Ринг?“ (Где кольцо?). „Дринэ!“ – мой спаситель ткнул пальцем в коробку с дырочкой для снятых колец. Потом я вёл себя более осторожно и предусмотрительно. Могли отку-сить и весь палец. Такие случаи уже были. А прятать итальянский подарок было не так сложно. Я подшил его в толстую подкладку за воротник, и он почти не прощу-пывался. Подшивал в одиночестве. Здесь в отсутствие моих друзей я пока никому не доверял. Доносчиков хватало. Но на руке я его больше никогда не носил.
Был ещё случай. Блуждая по территории лагеря, пройдя, примерно метров 100 по прямой дорожке, я наткнулся на невысокий забор с калиткой, за ней прямая наклон-ная дорожка к огромной печи с тремя топками под большим навесом. Понятно, это крематорий. Издали мы его видели. Но вот вблизи… Я приостановился у калитки. Яв-ственно слышу трупный запах и вонь горелого тела. Возле отверстия в печи копо-шатся четыре фигуры в кожаных фартуках. Не обратив внимания на табличку «шпер-зонэ» (запретная зона), я направился к печи. Шагах в пяти остановился. Но не ус-пел сказать даже слова, как двое подбежали ко мне, схватили за руки и попытались уложить на носилки на рельсах. Я взмолился, но не по-немецки, а по-польски: «Па-нове, я свуй! Я естэм свуй!» – путая польские и белорусские слова, просил мо-гильщиков отпустить меня. Они остановились. Сказали, что здесь запретная зона и чтобы я убирался поскорее отсюда. Так моя любознательность чуть было не закончи-лась плачевно. Позднее я узнал, что работники крематория менялись через каждые десять дней – отработавших свой срок самих отправляли в огонь, а новых ставили на их место. Ужасная судьба ждала и этих! Дантов Ад!
Начались страшные будни концлагерной жизни. Кто читал Библию, тот помнит, ка-кой ад сотворила фантазия авторов Священного Писания. Там в аду стояли котлы с кипящей смолой, и в ней варили грешников. Это страшно, но такого широкого спек-тра издевательств и пыток, как здесь, нельзя и представить! До чего только не додумались проводники «лучшей в мире немецкой культуры и интеллекта»! На каждом шагу избиение, оскорбления, крик, унижение. Команды – то „ложись“, то „вставай, смирно“, „на колени“... Слабые, шатающиеся тени бродили по территории. Искали, чего бы поесть, что сорвать? Бормотали, разговаривали сами с собой... Настоящий Ад!
Так прошло несколько дней, может, и неделя. Вдруг ранний подъём – часов в пять. Быстрей, быстрей! „Ауфштэен!“ (Вставать!) На завтрак принесли баки с бур-дой – немецким кофе. Кусочек хлеба. Вновь команда – „Встать! На выход!“ Сотни саб;* застучали по каменным дорожкам. Построение. Говорят, что нас шестьсот че-ловек. Огромная колонна с усиленной охраной. Нас гонят на погрузку.
Железнодорожная ветка подходит к лагерю с тыльной стороны. Четыре товарных вагона стоят в тупике. Двери открыты. Охранники прикладами, пинками загоняют нас внутрь. Заталкивают так много людей, что стоять и то трудно – теснота, яблоку негде упасть*. Гремят двери вагонов. Подгоняют паровоз. Сцепка. И состав тронул-ся. Куда? Нам ничего не объясняют. С нами вообще никто не разговаривает. Полная неизвестность... В вагоне темно – даже щелей не видно. Безысходная тоска.
Здесь фото
Обозначения для охраняемых узников концлагерей.
Форма и краска для обозначений.
1-я строка: Политические (такими обозначали всех советских), нарушители рабочего режима, эмигранты, толкователи Библии, гомосексуалы, асоциальные.
2-я строка: Основные краски.
3-я строка: Обозначения для рецидивистов.
4-я строка: Проштрафившиеся узники.
5-я строка: Обозначения для евреев.
6-я строка: 1-я линия – Особенные обозначения –имевший интим с еврейкой, имевшая интим с евреем, способный к побегу, номер узника, 2-я линия –P – поляк (русским ставили букву R), T – чех, бывший военнослужащий Вермахта, узник по поручениям.
– Неужели в Германии есть ещё более страшные места? Куда нас везут? – слышится первый голос.
– На каторгу, на подземные работы! – вторит другой.
Рассмотреть в темноте лица нельзя. Знакомого можно определить лишь по голосу. В лагере ходили слухи, что где-то в горах, недалеко от концлагеря, немцы строят подземный завод по производству ФАУ- снарядов. ФАУ – сокращение от двух немецких слов: «фергельтунгс» – возмездие и «ауфрюстунг» – вооружение. На это «оружие возмездия» гитлеровское руководство возлагало большие надежды. Рассказывали, что действительно в горах работы производились вначале вахтенным способом, но способ этот не был вахтенным в нашем понимании этого слова: туда увозили 500–600 узни-ков, оттуда привозили «на отдых» человек 100–200... Вахта, так сказать, с поте-рями. Уцелевшие каторжники об этом и рассказали.
На фоне гробового молчания жёсткий перестук колёс, скрип на поворотах, вздохи паровоза. Едем километров пять. Сквозь щели в дверях и маленькие зарешёченные окошки под потолком видим – горы стали выше, кое-где вершины без растительности, строгие, скалистые. Остановка и построение. Оказывается, что здесь, в горах близ Херсбрука, секретная новостройка.
Завтрака почему-то не дали – видимо, спешили. Поезд остановился. Начинается выг-рузка. Платформы нет, прыгать приходится вниз, никто не удерживался на ногах – все падали. „Антретен! Антретен!“ – кричали немцы. Строимся в колонну. Осматри-ваемся вокруг – унылая местность, гористая, с редкими деревьями. Недалеко гора, очень высокая, подъём крутой, никаких ступенек. Ведут под усиленной охраной. Откуда-то появились две овчарки с поводырями. Подниматься наверх трудно. Прихо-дится карабкаться на четвереньках. Некоторые срываются и катятся вниз. Таких поднимают прикладами и криком и гонят в строй, хотя строя как такового нет – каждый взбирается на вершину горы кто как может, но под охраной. Вот вход в штольню. Он устроен не у подошвы горы, а примерно на половине высоты. Короткий отдых. Он дан не нам, а охране – устали наши погонщики и их собаки. Груды песка. Трубы разного диаметра. Железо разного профиля. Мощные компрессоры. Мы сидим на камнях и чего-то ждём. Потом было построение, подсчет и рапорты о сдаче-приёмке рабсилы. Принесли пищу. Непонятно только, что это – то ли запоздалый завтрак, то ли ранний обед. Бидоны с баландой приехали после нас – «вассэрзуппэ» был холод-ный и прокисший. Миски и ложки хранятся в штольне. На зубах хрустит песок. Отсю-да, с высоты, хорошо видно, как поднимаются грузы, необходимые для проходческих работ. Вот группа узников шаг за шагом перемещает снизу вверх длинную трубу. Че-ловек двадцать уцепились со всех сторон, но сил явно не хватает – труба то и де-ло сползает вниз. Конвоиры кричат, размахивают палками и винтовками, подгоняют носильщиков ударами и пинками... Согласованности нет, команды никто не подаёт, нести тяжело, некоторые падают под тяжестью груза, один покатился вниз, за ним бежит охранник… Все ослабели, истощённые полосатые фигурки упустили трубу, и – о горе! – труба повернулась горизонтально и покатилась вниз, подмяв под себя дво-их... Для них рабочий день уже закончился, как закончилась и сама еле тлевшая в их телах жизнь... На такой важной стройке механизации было мало – ни подъёмни-ков, ни лебёдок, ни кранов. Почти всё делалось вручную, физической силой узников концлагеря. Позднее я и сам занимался ручной перевалкой грузов и по опыту знаю, как это трудно. По ровной плоскости кое-как, а на гору – каторга! Нацепляется столько рук, что места нет взяться ещё одному человеку, а груз ни с места. В то время мы не осознавали, что это был не обычный тяжёлый труд, а немецкая методика уничтожения людей – евреев, цыган, славян – всех тех, кто мог представлять угро-зу фашистскому рейху. И люди погибали. Сотнями и тысячами. Ежедневно и ежечасно. Без вести про-павших становилось всё больше и больше.Из вновь прибывших формиру-ются рабочие бригады по 10–12 человек. К каждой группе прикрепляется надсмот-рщик, по-немецки «коман-дофюрэр», но здесь эта должность именовалась почему-то итальянским словом «капо». Надсмотрщики подбирались из среды узников, но в ос-новном это были осуждённые за уголовные преступления. Капо на подземных работах старались больше, чем сами немцы – строители и охранники. За малейшую оплошность или непослушание они забивали узников до смерти. Сами не работали. Написал «не работали» и спохватился: работали усердно избивая подчинённых. Оружия у них не было, а только палки, у некоторых – плеть или кусок резиновой трубки. Кормили надсмотрщиков отдельно от прочих узников и намного лучше. Они были здоровые, упитанные и злые, как цепные псы. Свою злобу и обиду на судьбу надсмотрщики вы-мещали на неповинных.
У каждой бригады три начальника – «командофюрер» (старший капо) и два капо. И если руководитель группы осуществлял общий надзор, получал наряды на выполнение работ, раздавал инструменты, вёл учёт убывших (убитых и умерших) и часто отлу-чался, то оба капо находились постоянно с нами и пристально наблюдали за ходом всех работ: как загружались вагонетки, как работали отбойные молотки и т.д. И когда в изнеможении узник падал и отползал в уголок, чтобы умереть, палка капо доставала его и там. И тогда, если дистрофия не была в последней стадии, смерть отступала, палка гнала несчастного к вагонетке с породой. И всё начиналось сна-чала – вялая работа, падение, тёмный угол – и на этот раз уже настоящая смерть... Один капо отправлялся за носилками, мы отрывались от основной работы и несли товарища в покойницкую – большую нишу при входе в штольню. Возвращаемся обратно на место работы. Отдыха нет. Перекуров нет. Воды вообще нет – бетон ме-шают где-то далеко и подают наверх мощными компрессорами. Хочется и пить, и есть. И ещё – отдохнуть. Силы убывают с каждым днём. На нашей группе прекрати-лась вахта – в лагерь уже не привозили, поступало только небольшое пополнение из лагеря вместо выбывших.
Колонна за колонной по пятьдесят человек еле бредут до железнодорожной ветки с товарными вагонами. Раздвижные двери расползаются в стороны, и нас пинками, прикладами усаживают на свободные места, как скот, совершающий свой последний путь на земле. Все молчат – нет ни сил, ни воли разговаривать. Кто-то из даль-него угла рассуждает вслух: „Может, наконец, на расстрел? Как всё надоело, мочи нет...“. До меня дошла вся философская глубина этой печальной фразы, сказанной во мраке безысходности. В ней было всё – пройденный очень небольшой путь, кое-какой жизненный опыт, отчий дом с дымком из трубы, огонь в горящей по утрам пе-чи... и родные люди, лица их... Теперь святые, а тогда не понимал – мозги всех недорослей не приспособлены для того, чтобы думать и задумываться. Есть, прини-мать как можно чаще пищу и удовольствия – да! Но думать и сочувствовать...? Как часто мы, наверное всегда, тщимся хоть в каком-то виде вернуть ушедшее время, исчезнувших людей, но – увы! Пусть бы об этом почаще задумывались нынешние мо-лодые люди. Дни бегут быстро!
Каторжане день и ночь вгрызаются в гранит, в скалы, вырубая тоннели для бу-дущих заводов по производству авиационных моторов БМВ, танковых и прочих специ-альных снарядов. Многие говорили, что это только прикрытие для изготовления в штольнях «оружия возмезди». Очень уж трудоёмкими были работы, да и туннели пла-нировались глубокими и просторными, словно будущие цеха?! Размер их на глаз был таким: ширина – 6–7 метров, высота – 4 м. Слухи были разные, но в то время мы ничего не знали о работах над ракетами ФАУ и их запусками. Работа в штольнях ки-пела круглосуточно. Ночью при свете прожекторов, днём – под рёв тягачей, бульдо-зеров и свист кожаных хлыстов. Вот главная штольня – длинный прямой подземный коридор. Высота его около 3 метров, ширина – примерно 10–12 метров. От этого главного прохода в обе стороны проложены ответвления – штольни поуже, их при-мерно восемь – с одной стороны четыре от главной и с другой столько же. Главная штольня имеет два выхода на поверхность. Её длину определить трудно – около 200–250 метров. Здесь установлен транспортёр для выброса грунта. В остальных проходах – узкоколейная железная дорога с небольшими вагонетками, которые пере-мещались вручную. Выборка грунта производилась с помощью кирки, отбойного мо-лотка и подрыва динамитом. Для подрыва сверлили множество отверстий, закладывали патроны со взрывчаткой, к каждому патрону – провода, они тянулись далеко от места взрыва. Подаётся команда: „Алле раус! Аусбрух!“ (Всем уходить! Взрыв!) Команды подаются по-немецки, многие не понимают, и нередкими были случаи, когда вблизи взрыва оставались люди и погибали. После взрыва – пыль, гарь, звенит в ушах. Опять крики: „Вагонетки сюда! Десять человек с лопатами!“ Начинается по-грузка. Никаких механизмов, особенно для заключённых, я не видел. Самая трудная работа была с отбойным молотком. Держать этот инструмент в руках никто не мог – физическая слабость не позволяла. На каждый отбойный молоток ставили по два че-ловека – один держит его и направляет долото в твёрдую породу, второй подстав-ляет своё плечо под корпус молотка. Никто не выдерживал на плече тяжёлый, трес-кучий инструмент более десяти минут – падал, с ним падал и молоток – мастер кри-чит, машет руками и ставит новую пару узников, Я тоже не раз работал с молотком и знаю, как это трудно. Стук под самым ухом, пыль в глаза, стоять на куче камней и песка тоже нелегко... Каторжная работа! Когда штольня готова, гранитные стены зачищены, выровнены, начинается следующий этап – бетонирование стен и потолка. Для этого ставились мощные железные дуги – не совсем дуги, а полусогнутые куски железных рельс – называли эти детали тюбингами. Потому что цельную дугу высотой в четыре метра и в основании метров шесть никто бы не смог поставить. Части этой мощной арматуры свинчивались с помощью накладок и болтов. Ставили две с одной стороны и две с другой. Стоящие с большим наклоном связки надо было держать ру-ками. Держали узники, но не всегда удерживали. Самое трудное – это поднятие и крепление верхней части дуги – полусогнутого куска рельсы. Когда таким образом арматурная дуга была собрана, её закрепляли клиньями и кусками досок – клинья загоняли между земляной стеной и дугой, выравнивали под шнур и ещё раз закреп-ляли. Дуги стояли. Через каждые полтора метра дуга, ещё дуга... Всего 10–12, как когда.
Вот это обстоятельство – возможное падение арматуры – однажды использовали под-польщики (и здесь были таковые) для отмщенья за страдания. Дело обстояло следу-ющим образом. Подходят ко мне двое русских. По виду немолодые, может быть коман-диры или комиссары Красной Армии в прошлом, и говорят:
– Ты знаешь немецкий язык. Должен помочь нам. Рассуждать не дано. Внимательно слушай! Вот тебе свежая газета. Возьми и читай. Твоё место – под дугами. Вокруг тебя соберутся немцы – их в штольне человек двадцать. Сколько соберётся – столь-ко и хорошо. А повалить дуги – это уже наша работа. Понял?
Я, конечно, всё понял. Я должен стать самоубийцей. Пытаюсь объяснить, что, мол, война близится к концу, и очень хотелось бы выжить.
– А тысячи и тысячи погибших – им не хотелось выжить? Ты должен! Ты обязан! Тебя что, прислали сюда немецкий язык изучать?
– Впрочем, ты можешь уцелеть. Когда услышишь слово „миттагэссэн!“ (обед), бросай собравшихся немцев – и стрелой из-под дуг. Понял? Выполняй!
И вот это «выполняй!» резануло мне слух. Значит, это приказ. Кто его дал мне – неважно. Свои. Точно так будет и на свободе – сверху отдают приказ, а ты дол-жен не задумываясь выполнять всякую партийную ахинею! Неудивительно, что так и довели страну до развала! Позже вставал и такой вопрос: уничтожив по приказу партизанского командования одного-двух немцев где-нибудь в Белоруссии, задумыва-лись ли комиссары и командиры о последующей тут же несоразмерной и жестокой мес-ти немцев?! За одного-двух – расстрел целой деревни? Вот так кровью невинных приучали любить Советы и сплачивать сопротивленческие ряды. /Это со слов бывшего партизана в Толочинском районе Витебской области./
Я развернул газету пятидневной давности. На первой странице сообщение верхов-ного главнокомандования немецкой армии. Мелькают слова: «планомерный отход», «отход с боями», «бои под Варшавой...». За газету наказывать не будут – это офи-циальный орган нацистской партии. Сводка тоже вполне легальная. Ну что ж, попро-бую выполнить приказ. Прихожу под дуги, выбираю место под лампочкой, чтобы удоб-нее было читать помятую газету. Разворачиваю. Вглядываюсь в сводку. Подходит не-мец – его называли «штайгер». Посмотрел на меня, потом на газету. Удивился: „Что за газета? Кто дал?“ Показываю первую страницу с названием и говорю: „Камерад!“ (товарищ). Подходят второй, третий. „Вас штейт дорт?“ (Что там написано?) – слышу вопрос. Я читаю. И вдруг своды подземелья отзываютсяэхом: „Миттагэссэн!“ (обед). И ещё, и ещё – обед, обед! Раздается призывный клич надежды на утоление голода. Я сую немцу газету в руки и бросаюсь в сторону крика. Успеваю выскочить из-под опор. Железная махина рухнула наземь. Раздался грохот. Столбы пыли запол-нили проход. Шнур, привязанный за одну из дуг, предусмотрительно отвязали – он был замаскирован в песке, – подозрений нет, значит – несчастный случай. Многие видели, что у подножья горы стояла санитарная машина, в которую погрузили два трупа в форменной горняцкой одежде.
Через пару дней ко мне подошел один из тех двоих и совсем тихо представился:
– Майор Денскевич. Молодец! Это тебе зачтётся! Находись в толпе и не бери больше в руки газету.
„Умеют же люди!“ – подумал я. – И вспомнил евангельское изречение: „Мне отм-щенье, и аз воздам“. Эти слова я знал от своего отца.
А пока адские муки продолжались. Немцы вроде и не чувствовали, что скоро при-дётся отвечать за свои злодеяния. Продолжали свирепствовать. Многих моих друзей, прибывших в одном эшелоне, уже не было в живых. Погибли белорус Стёпа Рыбак, поляк Тадеуш Блажевич, русские Ваня Борщёв, Коля Седых, Авенир Бессонов...
В один из мрачных дней каторжной жизни подходит Андрей Смоленов. Я его еле уз-нал. Исхудалое лицо, бледный вид, слабость в движениях, медлительность в голосе. «О Боже, когда же это кончится?» – проговорил он, едва ворочая языком. И продол-жил: «Знаешь, есть два пути испытать счастье, попробовать вырваться из пекла этой подземки.
Я не совсем его понимал. Наш разговор был прерван – подошёл капо и закричал: „Арбайтэн! Лёс!“ (работать, давай). Позже мы с Андреем договорились лечь спать рядом. Тогда и поговорим.
„Лучше умереть, чем так жить, – сказал. – Есть два способа. Первый – лечь на ленту транспортёра, накрыться кусками породы и «уехать в неизвестность». Ведь транспортёр движется по неосвещенной штольне, да и нет там никого. Ты меня хо-рошенько закроешь“, – закончил он свои мысли.
– А второй способ? – переспросил я.
– Вот если пройти по штреку далеко – это штольня № 4, там выход на поверхность, я сам видел, поезд там настоящий железнодорожный, говорят, оборудование будет доставлять.
– Ну, и что дальше?
– А дальше решай сам, колесо вагона не помилует... – он замолчал. Я, кажется, понял: так закончила жизнь самоубийством героиня романа Льва Толстого Анна Каре-нина. „Литература учит нас жизни“, – припомнил я слова преподавателя русской ли-тературы в педтехникуме Н.И. Зенюка.
– Если ты выживешь, то расскажешь моей жене и детям о моей смерти. Запомни ад-рес: Тула, Красноармейская, 10.
Вообразите себе высокую гору. У подножия начинается туннель, идущий сквозь всю толщу на другую сторону. Там выходит на поверхность двумя отверстиями. Таких туннелей планировалось построить несколько. Наш мастер говорил, что по окончании седьмого нас вернут, правда, куда – сказать забыл?! Эти туннели были и парал-лельные, и пересекались между собой. Сначала высекали растения, вырывали их цеп-кие корни, потом выбирали грунт, и только потом с кирками, лопатами и тачками к делу приступали мы – главная рабочая сила Германии! Тысячи человеческих фигурок, прилепившись к скалам, вгрызались в гранит, углубляя и углубляя огромные штольни для будущих путей в глубину горы. Уже гремели отбойные молотки, звенело железо, тяжело дышали большие компрессоры на колёсах. Одни давали воздух для отбойных молотков, другие нагнетали раствор для опалубки. Вслед за вырубщиками породы ставились огромные железные дуги – тюбинги. За них закладывались доски и нагне-тался прочный цементный раствор. Такой техники никто из наших не видел, и мы поначалу с интересом наблюдали за слаженной и неспешной работой немецких специ-алистов. Всё звенело, стучало, дымилось. Процесс шёл достаточно быстро. Ком-прессоры пыхтели круглосуточно. Везде сновали с молотками штайгеры (специалисты по работе в горах)– каска с фонарём, альпеншток*, сапоги с шипами на подошве и медными носами, предохранявшими от падающих камней. У нас не было никакой спе-циальной одежды. Мы работали в тех же халатах, робах и саб;. Недели через две их сдавали в стирку – и так мы чередовали свои одёжные комплекты без надежды на разнообразие.
Одного привоза узников хватало на неделю работы. Большинство или погибали от несчастных случаев или просто тихо умирали от болезней, истощения и беспросвет-ной тоски. Много было и тех, кто заканчивал жизнь самостоятельно – бросались под колёса вагонеток или вагонов, ложились на ленту конвеера, и он сбрасывал их вместе с породой в пропасть. Оставшихся отвозили в лагерь редко – мы ночевали там же, в штольнях. Там уже лежала куча грязных матрацов, набитых человеческим волосом. Поздно вечером, когда менялись сменами, мы выбирали матрац получше и устраивались недалеко от входа, спиной к стене и подальше от центра, по которому время от времени проезжали гружёные автомашины или бульдозеры. Еду привозили из лагеря уже холодную. Привозили не каждый день, ссылаясь на участившиеся налёты союзной авиации. Всё больше и больше зверели не немцы, а капо и охранники из на-ших. Среди них большинство составляли украинцы и прибалтийцы, русских было толь-ко пару человек.
Вдоль достаточно длинного первого туннеля, от начала отверстия до конца тяну-лась лента транспортёра. Резиновая дорожка с прогибом посредине. Двигалась мед-ленно, но беспрерывно. Сотни узников-каторжан бросали и бросали породу широкими лопатами на ленту. Вдоль ленты была проложена и узкоколейка для вагонеток. Их нагружали специально отсортированными видами горных пород – гранитом, базальтом, сланцами, известняком. Не дай бог если кто-то набросает туда обычного песчаника. Вагонетки вглубь горы толкали руками, обратно они катились своим ходом, а на ней ехал прикреплённый, который соскакивал каждый раз, когда она набирала слишком большую скорость, – он нажимал ногой на педаль, торчавшую сзади, и скорость па-дала. Темно, тусклый свет еле пробивается сквозь постоянно висящую пыль. Вонища – выхлопные газы, невыветриваемый запах грязных тел и смердящие трупы. Десятки трупов за смену возле стены. Убирать их разрешали только в конце работы. Оста-навливаться было нельзя – Германия агонизировала, но немцы ещё надеялась на чу-до-оружие – вот для него-то и сверлили мы своими руками и душами кривые и длин-ные дырки в горах. Как черви, как навозные жуки мы ползали вдоль и поперёк, вгрызаясь в массив горной гряды, отделявшей Чехию от Германии.
Кольцо вокруг задиристого рейха сужалось всё быстрей и быстрей. Мы чувствова-ли это на собственной шкуре по поведению осатаневших капо и охранников из нашей же среды. Все капо в концлагере – немцы-уголовники, уклонявшиеся от призыва, бандиты, убийцы, бывшие тюремные завсегдатаи, часто гомосексуалисты, садисты, наркоманы – извращенцы всех мастей, как бы представители параллельного тёмного мира. Два капо, назначенные старшими над нашим бараком, были славянами. Один русский – Иван, второй – украинец с прыщавым лицом по имени Андрей. Последний, казалось, ненавидел самого себя. Он был старожилом концлагеря. Избежав наказания на родине, он как-то сумел раствориться среди населения, использовав момент ок-купации. Потом по какой-то причине попал в лагерь. Все капо были сытые, откор-мленные. Они поддерживали порядок и на работах. Приказывали убирать трупы, но-сить баки с едой, водой, подметать пыль, мыть инструменты, машины, приспособле-ния. Никогда и ни с кем не разговаривали по-человечески. Только мат, крики, из-биения. Иван плётку и палку применял редко – только тогда, когда рядом был хо-хол. А тот выделялся своими звериными наклонностями.
Через много лет от сына Олега я узнал, что в лагере Флоссенбюрг прошла встре-ча представителей немецкого правительства с представителями одной из молодых ев-ропейских стран. Сын рассказал, что в музее лагеря он увидел стенд, на котором была цветисто представлена история одного из узников, чуть ли не организатора сопротивления всему фашизму! Звали его Андрей?! Фамилия же странно совпадала с человеком, членом этой высокой делегации. На другом стенде, как выяснил мой сын, была и моя скромная полочка – книжка «Горькая правда войны», пара статей, напи-санных мной на немецком для Берлинского университета им. Гёте и несколько фото-графий довоенного времени. Всё это оформил и передал в музей концлагеря мой сын Олег. Он же поддерживает контакты с сотрудниками музея и периодически навещает этот комплекс, где в конце апреля ежегодно проходят традиционные встречи нес-кольких ещё живущих узников, членов их семей и общественности.
Извините за отступление, но сын мне сделал такой подарок, что мечтать о луч-шем я и не мог – моя трудная и счастливая жизнь, мои родные в фотографиях и рас-сказах остались навечно (надеюсь!) в том месте, где я познал сущность земного бытия, его горечь, духовность и ценности!
Немцы занимались своим делом – подрыв скальных пород, какие-то шнуры, запалы, жёлтые трубочки. От взрывов долго стояла завеса чёрного и едкого дыма, но для нас это была хоть какая-то пауза. Все ждали, пока он рассеется, и только потом продолжали работу. Многим уже не хватало выдержки и волевых качеств – одни иска-ли лёгкой и быстрой смерти, другие отказывались от еды, третьи просто безучастно сидели вдоль стен и понуро смотрели в землю... Ночами кто-то истово молился, кто-то бормотал имена родных, думая, что они, явившись, заберут его отсюда, неко-торые кляли всех и вся, даже Всевышнего, – за то, что ничем не помогают и не спасают его... Конца этой драме не было видно!
Я старался уклоняться от побоев. Иногда удавалось: перекинусь словами с охра-ной на немецком – смотришь, капо и не бьёт. Даже подходили, просили перевести. Но настроение ухудшалось очень быстро. Наверно, моральные силы были на исходе. Я многое пережил, перетерпел уже годы в таком аду, и крайнее отчаяние не минуло и меня. Один раз хотел броситься под колёса вагона, доставлявшего к стройке всякое оборудование. Не успел прицелиться, как стоявший недалеко охранник бросил на рельсы башмак*, и вагон, заскрипев, остановился. Он оттолкнул меня, выругал и отправил внутрь горы. Подумал, что я на мгновение потерял сознание. Такое слу-чалось сплошь и рядом. Покушения на самоубийство не заметили, иначе сразу рас-стрел! Самому нельзя, а в рамках немецких законов, пожалуйста, сварганим (но только по закону!) дорогу на тот свет!
Второй раз действовал, как мне показалось, хитрее – лёг на ленту транспортёра и попросил коллег замаскировать меня камнями. Лежу почти как в гробу. Вагонетка со скрипом выехала на свежий воздух. Сквозь дырочку вижу голубое небо. Вот и ко-нец. Слишком долго всё это тянется. Какие-то вялые мысли о семье, жене. Всё буд-то в тумане, очень далеко, и даже не вызывает никаких эмоций, будто книжку на латыни читаю. Чуть пошевелился – хотя бы до кончины удобно полежать! В конце пу-ти вагонеток был оборудован механизм автоматического опрокидывания – вагонетка останавливалась, её раму захватывали специальные зубья, поднимали один край - и кузов опрокидывался в бездну (сын сфотографировал потом, где-то метров 150 вниз!) Затем вагонетка совершала круг и, зацепившись за цепь, возвращалась на место следующей загрузки.
Вдруг, заметив шевеление, к вагонетке подскочил немец, грубо стащил меня на землю, долго смотрел, живой ли, а потом как заорёт: „Доннер веттэр! (Чёрт побе-ри!) Завтра придёт твоя настоящая смерть, а может, и моя! Зачем ты раньше Гос-пода решаешь, когда и как? Дурак!“ Наклоняется. Вижу, что это не охранник, а офицер в чёрной форме, гестаповец, начальник всей нашей стройки. Я говорю ему по-немецки: „Я учитель. Я хочу жить! У меня жена и сын!“ Немец остолбенел. Поса-дил возле стены, предложил сигарету. Я её взял, но не стал прикуривать. „Куда ты собрался, учитель? На тот свет? Дурак ты. Скоро война кончится, вернёшься домой и будешь вспоминать меня.– Подумал и изрёк: – Не все здесь скоты!“ Вынул из ран-ца кусок хлеба и сыр, протянул мне:„Ешь только здесь! Никуда не ходи. Придёшь в себя, иди на рабочее место, но чтобы больше глупостей не делал. Скажу по секре-ту: осталось мало, американцы уже в 100 километрах отсюда. – И совсем обречён-но:– Теперь моя очередь умирать!“ Я начал жадно есть. Он топал возле меня, не зная, что делать дальше. Наверно и ему, человеку в чёрном, начала приоткрываться бездна приближающейся неизбежной смерти? Ожидание затянулось. Я всё съел и про-должал сидеть, потихоньку приходя в прежнее состояние. Явился часовой. Немцы что-то переговорили между собой. Приказали подняться и повели меня к стройке, но не в туннель, а к деревянной конторке. Там меня присоединили к группе пленных. Голова кружилась, ноги не держали, но я стоял из последних сил. Что-то подсказы-вало: надо продержаться ещё чуть-чуть... Подходит вагон, нас грузят. Немцы поче-му-то решили часть людей доставить в лагерь. Вот знакомый барак. Лёг куда попало и сразу заснул. Конечно, я не всегда мог держать себя на уровне. Когда болел и лежал на нарах, меня нельзя было узнать. Все принимали за 60-летнего! А мне-то было всего 27 лет!
Кстати, фамилию спасшего меня офицера я запомнил – Мюллер. Родом из близле-жащей деревни Хаппург. Его семью – детей и внуков также нашёл сын в этой же де-ревне, но говорить о судьбе своего деда они не захотели. Ограничились общими фразами сочувствия. Сын говорил, что ему на миг показалось, что и им ведомо та-кое чувство, как сострадание и совесть!
После войны каждый бывший пленный молчал и по-своему переживал прошлое. Но в самое сложное время я получил два письма – от писателя Злобина из Москвы и ещё от одного узника Покройского из Крыма. Последний запомнил мой адрес, а Злобина я разыскал через «Литературную газету». Он приглашал меня в Москву на встречу быв-ших узников, но поехать я не смог – то ли денег свободных не было, то ли супру-га, как всегда, воспротивилась.
Случайно встретил одного в Минске в очереди за билетами на автовокзале. Он помнил меня по Козельску, фильтрационному лагерю. Рассказал, что его отправили на Донбасс на шахты на десять лет под подписку о невыезде. Прошло 12 лет, он там женился, обзавёлся семьёй, а в Минск приезжал на похороны матери. У него не наш-лось никого, кто бы мог подтвердить его действительный статус в лагерях, поэтому он остался виновным на всю жизнь. Фамилию его я забыл. Держался он очень скром-но, старался мало говорить, быть незаметным.
В заключение хочу написать вот ещё что. На допросе следователь спрашивал у меня, как так вышло, что миллионы погибли, а ты остался в живых? Более идиот-ского и оскорбительного вопроса нельзя было придумать! Вся проверочная госма-шина была направлена на уничтожение личности, на поиск врага, на слом челове-ческой гордости. Раз был в плену – значит враг! И всё! Хотя перед ним лежали все мои документы, говорившие обратное – немецкая справка о тяжёлом ранении и даль-нейшей операции, справка из канцелярии концлагеря Флоссенбюрг (где был, кем был, в каких лагерях содержался и в качестве кого), документ, выданный американцами (где, каким подразделением и в каком состоянии был освобождён и где лечился, и ещё (самое главное – об этом мне рассказал мой сын Олег, лично державший моё то-щее фильтрационное дело!) у него в руках были подробные показания писателя С.П. Злобина о моей личности и деталях пребывания в концлагере Цайтгайн.Плюс показа-ния Покройского, с которым мы были во Флоссенбюрге. Неужели недостаточно? Ан нет! А вдруг он обнаружит в моих внутренностях глубоко спрятавшегося германско-го или лучше уже американского шпиона? Откуда такой примитив и заранее сплани-рованная направленность? Всё же не 37-й год?! А нутро прежнее – гнилое, занос-чивое и наполненое чувством всевластия за счёт лжи и собственных фантазий!
Я как мог спокойнее попробовал объяснить этому зацикленному по причине ску-доумия бериевскому служаке, что не виноват в том, что попал в плен, тем более в беспомощном состоянии. Нет ни одной войны без жертв и без пленных. Почему не застрелился, как рекомендуют в советских ура-патриотических книгах? Просто хотел жить и выжить! Я, как человек, а не скотина, имею полное право на это! Не я один был в такой ситуации, а миллионы, а почему – это уже не мне анализировать! Я слишком маленький винтик. А почему выжил там? Причин несколько: прежде всего – хорошее знание немецкого языка, закалка с детства, умение работать, спокойный и выдержанный характер и тяга к жизни, мечта о встрече с семьёй и Родиной! Тот слушал, кивал, делал какие-то пометки и в конце: „Ладно, мы тебе верим, но в бу-дущем смотри!“ – и выставил за дверь. Что это – случай? Да, и случай тоже! Будь он в плохом расположении духа, взвинчен своим начальством, то моя судьба сложи-лась бы иначе! Дело не в его стремлении соблюдать свои же обвинительные инструк-ции – дело в настроении самоучек вождей, его начальников и их постоянно меняю-щихся взглядах! И так было, к сожалению, всегда! Так отчасти есть и сейчас!
Года три я вёл в плену дневник. Но его отобрали вместе с наручными часами, купленными на первую учительскую зарплату.
А вот эти мои записи очень хотелось бы, чтобы послужили хоть каким-то сове-том, наказом для тех, кто придёт вслед за мной – детям, внукам, правнукам. В них нет открытий, но в них – правда жизни, а не иллюзии, чем так часто тешатся моло-дые современники. Они не прошли, не видели всего этого, не стояли на краю про-пасти – отсюда и хлипкость жизненного фундамента, отсутствие надёжных и правиль-ных ориентиров. Сладкое – всегда липнет, горечь же проясняет глаза и душу!
Мне во многом помогли и такие особенности моего характера и поведения – я не лез на рожон, не острил постоянно, не задирал никого и не ёрничал по любому по-воду, старался уживаться со всеми, тем самым смягчая возникавшие напряжения с теми, с кем контактировал. Не курил, не пил, сохраняя также своё здоровье, и, не имея такой зависимости, легче переносил тяготы плена. А то количество спиртного, которое я выпиваю или могу выпить сегодня, я начал осиливать только после войны, после 50 лет! До того не брал в рот ничего. На выпускном вечере в военучилище мы выпили с женой по бокалу шампанского, и даже оно нам было не нужно – мы были счастливы от встречи и надежд на будущее. А в лагере я часто видел, как злостные курильщики меняли последний кусок хлеба на самокрутку, на окурок. Умирает, а тя-нется к куреву. Этого я никогда не мог понять. Моя боязливость в тех обстоятель-ствах? Да, она была, глупо отрицать, но не больше усреднённой. Жалко было погиб-нуть, не увидев жену, сына, родных и свою землю! Мне ещё здорово помогала моя рассудительность и неторопливость в принятии решений, вдумчивость и способность слушать и слышать других, анализировать обстановку! Торопись не спеша! И ещё: ты не всегда прав – нужно искать новое и учиться этому также у других людей!
Была и ещё одна попытка покончить с жизнью. Их было две или три. Пришло подкреп-ление. Узники окружили вагон со всех сторон. Лом под колесо, и вагон тронулся. Медленно движется к жерлу подземелья. Способ передвижения – сила мышц тех, у ко-го их не было. Исхудалые тела, дряблая морщинистая кожа, да ещё скелет с виду... Зрелище, достойное древних амфитеатров! Сорок или пятьдесят человек в полосатых халатах облепили железнодорожный вагон с трёх сторон, только спереди не хватало «бурлаков». Многие падали, не сумев крепко уцепиться за выступы и ступеньки. Не-которые, возможно, прикидывались обессиленными. Это были их маленькие хитрости в борьбе за выживание.
Вот вагон вошёл в тоннель. Полумрак. Подвешенные высоко лампочки едва освещают рельсы. Всё обдумано и взвешено. Я бросаю свое место слева по ходу и перехожу поближе к переднему колесу. Но колесо не в самом начале вагона, а под ним, и к тому же закрыто телами тех, кто его катит. Я выхожу вперёд, мне никто не препят-ствует, и метрах в пяти от вагона падаю на рельс. Чтобы не остаться без ног, но живым, я лёг животом на холодный металл. Но не успел даже крикнуть „прощайте!“, как тяжёлый вагон остановился: шедший с нами и не замеченый мной железнодорожник подложил под колесо «башмак» – он держал это приспособление в руке. Он первый подбежал и начал толкать меня ногами и кричать, но я не поднимался – и не мог, и не хотел: будь что будет! Меня стащили с рельса, оттянули в сторону и оставили лежать на сыром песке. „Так мне и надо!“ – думал я, лёжа в изнеможении. Не полу-чилось! Ныло тело. Вагон ушёл дальше. Я ползком приблизился к каменной стене тоннеля и сел, прислонившись спиной, чтобы умереть медленной смертью, коль мгно-венная не пришла. Не знаю, сколько часов так просидел в одиночестве и в тишине подземелья. Слышны были глухие звуки компрессоров, работающих где-то далеко. С потолка капля за каплей сползала вода. Клонило в сон. Ни одной мысли. Везде пус-то – в желудке, в голове, в душе. Полный разлад с действительностью. Почти схо-дил с ума. Потом, кажется, уснул.
Вдруг слышу шаги и разговор на польском языке. Улавливаю слова: „Ещэ едэн! Жывы альбомартвы?“ Меня кладут на носилки и несут. Что-то спрашивают, но я молчу: не знаю, на каком языке лучше говорить – возможно, эти люди от крематория. Собира-ют, так сказать, материал для полной загрузки печи. Носильщики несколько раз ос-танавливались, отдыхали, хотя ноша была не тяжела – во мне осталось килограммов 40–45 веса.
– Тутай! – говорит один. Меня вываливают в кучу ослабленных, обессиленных, кото-рые уже не могут самостоятельно передвигаться. Но вот чудо: нам приносят пустые миски с ложками. Будет обед! На тачке привозят бидон с супом, а там – о чудо! – плавают уже кусочки мяса! Начинают раздавать: кто-то один берёт у каждого миску, передаёт второму, тот наливает и возвращает первому. А тот суёт в руки больному, независимо от того, чья это была миска. „Суп хороший!“ – лепечет мой сосед.
Увидев движущуюся ленту, я вспомнил Андрея и его советы о двух способах рассчи-таться с жизнью, если такое голодное рабство позволительно называть жизнью. От команды с вагонетками я отстал и присоединился к тем, кто набрасывал песок на ленту транспортёра. К счастью, никто нас не пересчитывал в это время. По разго-вору узнал, что здесь несколько русских. Взял стоящую рядом лопату и начал ко-выряться в песке. Какое-то время работали молча, потом я спросил у соседа:
– Кто вас охраняет?
– Никто, – говорит. – Мы уже не способны бежать...
– Меня забросаете песком? – говорю ему.
– Где? – переспрашивает тот. – На этой дорожке?
– Да, на этой дорожке, больше не могу...
– Тогда иди за мной, потому что здесь светло.
Мы отошли метров двадцать назад по ходу транспортёра – здесь вверху лампочка не горела. Незнакомый русский парень помог мне взобраться на движущуюся ленту транспортера и сказал, чтобы я лег ничком, а то засыплют глаза. Я повиновался. Лег ничком, подобрал полы халата и закрыл глаза... Он шёл рядом – благо лента двигалась медленно, и бросал лопатой на меня грунт.
– Получше прикрой! – говорю я.
– Сейчас наши прикроют! Каждый по две лопаты, и тебя никакой немец не заметит. Прощай!
Когда лента двигалась среди работающих узников, я почувствовал на себе тя-жесть могильной земли. И успел ещё подумать: вот и на кладбище так – все бросают по горстке земли в свежевырытую могилу...
Не знаю, сколько метров живой труп двигался вместе с песком. Сообразить было трудно, да и зачем? Думаю, метров двести. Телом чувствую, как шевелятся ролики под резиной. И вдруг окрик, громкий и внушительный: „Halt! Du bist noch leben-dig!“ (Стой! Ты еще живой!) Транспортёр тут же остановился – солдат нажал кнопку остановки. „Откуда он узнал, что я живой?“ – подумал я. Солдат начал сбрасывать с меня землю, а потом помог слезть с ленты транспортёра. И тут я увидел яркое солнце. Боже мой, что это? Утро или день? Здесь был другой выход из подземелья – огромные скалистые ворота с маскировочной сеткой высоко вверху. Я увидел, как часовой нажал кнопку и снова запустил в работу движущуюся ленту. Затем он по-дошёл ко мне и, как мне показалось, совсем нормальным голосом сказал фразу, ко-торую я уже слышал: „Ты настоящий дурак, война скоро закончится – ещё несколько дней“.
Немец взял меня легонько за плечо и подвёл к обрыву. Смотри, мол, вниз. И действительно, зрелище было страшное: выход из тоннеля находился не у подножия горы, а высоко-высоко, почти на вершине... А внизу – огромная пропасть, наполо-вину засыпанная той землей, которую приносил сюда транспортёр, виднелись камни разных размеров, песок, белая глина, вывороченные деревья, какие-то сломанные механизмы...
Видя, что я не могу стоять, часовой усадил меня к стенке, оглянулся и достал из ранца маленький бутербродик. Я с жадностью начал жевать зачерствевший хлеб, намазанный маслом и чем-то сладким. Осмелился спросить: „Что значит «несколько дней»? Когда закончится война?“
Распространяться немец не стал, я лишь услышал: „Бальд, бальд“ – скоро, мол, и всё.
Неожиданно куда-то исчез мой друг Андрей Смоленов. То почти каждое утро виде-лись, даже спали вместе в штольнях, а тут пропал! Наверно покончил с собой? Эта горькая и тем не менее какая-то утверждающая мысль долго не покидала меня са-мого.
Через несколько дней в лагере началось столпотворение – эвакуация узников. Ожидание чего-то тревожного висело над лагерем. Гитлеровская машина ещё не за-кончила свои обороты. Колесо Молоха вертелось по инерции. Чёрные крылья смерти ещё витали над Германией, хотя был уже март 1945 года. Была и последняя ночь в лагере. Спали плохо. Мучили голод и тоска по Родине, томили неизвестность и ту-манное будущее. Одна мысль не уходила из головы: „Когда же всё это кончится?“ Прошла ночь. Наступило утро. Со всех сторон раздались знакомые крики: „Ауфштеен! Антретен! Аппель!“ и, как обычно, „шнеллер, шнеллер!“ Всё в лагере зашевелилось, заходило ходуном. Началось построение колонн. Моё психическое и моральное сос-тояние улучшилось – вновь забрезжила надежда!
Пока узники стояли в колоннах, пока нас подсчитывали, выравнивали, пришла рота охраны с автоматами, с тяжёлыми ранцами, с собаками. Завтрака не было, но по ко-лоннам неожиданно раздали неплохой «сухой паёк» – граммов сто чёрствого хлеба, по четыре картошки и солёный сморщенный огурец. Разносить и разливать чай уже было некогда. „Только в первый ряд не становись“, – вспомнил я совет капитана Вавилова.
Поставили по пять в ряд. Через каждые пятьдесят рядов интервал двадцать метров. На каждую колонну в двести человек справа и слева охранники, человек шесть с автоматами и две овчарки по сторонам с поводырями. Собаки скалят зубы, рычат, злобно поглядывая на пленных. Даётся краткий инструктаж на немецком языке.
– Шаг влево, шаг вправо считаются побегом. Охрана стреляет без предупреждения. Идти молча, запрещается разговаривать, задавать вопросы, оглядываться по сто-ронам. Строго запрещается поедать траву, листья либо какие-нибудь плоды в при-дорожной полосе. Шагом марш!
Загремели сотни деревянных башмаков, зашаркали подошвы о неровности дороги. Мы отправляемся в неизвестность. В очередную неизвестность.
Я обратил внимание, что охранники из СС были до предела нагружены продоволь-ствием: до отказа наполнены ранцы, в руках мешки или свёртки, к ранцам прикреп-лены то палатки, то шинели... Каски на головах. На поясах патронташи – сумки, набитые патронами. Некоторые толкали перед собой коляски. Видно по всему – под-готовились к долгому и трудному пути.Охрана – эсэсовцы. В основном молодые сол-даты. Их легко отличить от остальных служак по двум латинским стилизованным буквам «SS» на петлицах и рукавах. Они суетливые, дерзкие, с ненавистью отно-сились к нам, советским пленным.
Не знаю, сколько колонн вышло из лагеря и сколько всего было человек. Говори-ли, более десяти тысяч. Это примерно 25 групп по четыреста узников. Сколько же прибудет на место назначения? Этого никто не мог предсказать. Деталей мы не зна-ли, но догадывались, что совершаем марш смерти. Умереть спокойно немцы не дадут! Колонна растянулась. Идти было трудно. Интервалы не выдерживались. Одолевала ус-талость. Хотелось пить и есть. Хоть что-нибудь взять в рот. Иногда самым провор-ным и смелым удавалось сорвать пару листьев с придорожных кустов или даже траву. Редко, но делились. Наклоняться было опасно – уже были выстрелы и убитые. Прива-лов мало. Движемся день, второй…, спим прямо возле дороги на земле. А может быть, это жуткий сон? Какое же се-годня число, какой день недели, а месяц? Уже перестает нормально функционировать мозг.
Шли медленно. Несмотря на окрики и подталкивания прикладами, колонны растяги-вались в длину и расползались в ширину. Заметно было, что устали и конвоиры. То и дело они ели на ходу свои бутерброды и запивали чем-то из фляг. Кое-что можно было заметить и в окрестностях. Вот что запомнилось. За каждой малой колонной ехала телега с возницей, обычно подростком или стариком. На повозке отдыхали по-очередно или уставшие, или заболевшие солдаты-эсэсовцы. Трупы убитых и совсем ослабевших подбирали бургомистры* с небольшими ко-мандами. У них носилки и ло-паты. Был и привал. Его устроили сами узники: сговорившись, сели тут же на до-роге – пусть будет, что будет. Раздались выстрелы вверх. Громче залаяли овчарки. Но, кажется, нашему примеру последовали и остальные группы узников. Некоторые немцы даже обрадовались – сами сели на придорожные обочины и начали усиленно подкрепляться.
Крайние пленные сидя, не вставая во весь рост, отползали в стороны, поближе к зелени. Наиболее смелые скатились в кювет и начали рвать траву. Где-то мог попа-даться и молодой ревень. Немцы почему-то уже не так зло реагировали на поступки заключенных, но строго следили, чтобы кто-либо не отважился на побег. Вонючая колонна обречённых снова потянулась, пошла, поползла, карабкаясь на возвышен-ности и чуть с ускорением опускаясь под гору. Она была живая, поредела, но шеве-лилась. До поры до времени...
Между тем в Европе события развивались быстрыми темпами. Второй фронт продви-гался к центру Германии. Частью союзных войск, двигавшихся в направлении Флос-сенбюрга, тогда командовал американский генерал Джордж Паттон. Немцы пытались сопротивляться – на Лондон 6 июня 1944 г. упала первая ракета ФАУ-1. 12 января 1945 года начала зимнее наступление Красная Армия. 17 января советские войска вступили в Варшаву. К сожалению, восстание поляков под командованием польского генерала Бур-Комаровского потерпело поражение. Немцы бросали и бросали в бой последние силы – резервистов, подростков, людей пожилого возраста. Уже ничего не помогало. Агония приближалась! В четверг 13 марта 3-я американская армия форси-ровала Рейн. 2 апреля она уже была в городе Кассель. Гитлер пытался ввести в бой реактивную авиацию, но поздно. Преобладающее господство в воздухе перешло к со-юзникам. 12 апреля союзнические войска заняли Лейпциг. Геббельс обратился к сол-датам армии Рундштедта в Рейнской области с призывом „стоять насмерть“, но это уже были предсмертные конвульсии фашистов. В немецком городе Герсфельд Паттон создал свой командный пункт. А люди всё гибли и гибли. Трупным смрадом напол-нилось небо Германии – жгли умерших и полуживых, погибших во время бомбёжек, от голода и болезней. День и ночь дымились крематории. Вот как описывает увиден-ное в концлагере американский автор О.Брэдли в своей книге «Записки солдата»: «Тяжёлый трупный запах буквально ошеломил нас ещё до того, как мы прошли через ворота лагеря Флоссенбюрг! В неглубокие могилы было свалено более 62 обнажённых, иссохших трупов. Они валялись также прямо на земле между бараками. Вши и налитые кровью клещи ползали по ним. Острые, выступающие кости были обтянуты жёлтой ко-жей. Часовой показал нам место, где умиравшие от голода заключённые вырывали из трупов внутренности и поедали их. Земля была покрыта пятнами запёкшейся крови... Лицо у Эйзенхауэра* превратилось в гипсовую маску. Паттон отошёл в угол, где его стошнило. У меня от негодования отнялся язык. Зрелище было настолько ужасным, что мы были одновременно потрясены и оглушены увиденным. В ближайшие недели нам предстояло захватить другие подобные лагеря, и кошмары Бухенвальда, Эрла, Бель-зэна, Дахау вскоре должны были потрясти мир, который считал себя уже освоившимся со всеми ужасами войны...».
Я специально привёл эту цитату, чтобы мой рассказ звучал более убедительно. Наш концлагерь показан глазами нормального человека – накормленного, одетого, не озлобленного за голод, издевательства, побои... Вот такое жуткое зрелище пред-ставлял мой концлагерь Флоссенбюрг! Воля случая или судьбы, но немцы до прихода американцев вывели меня с колонной чуть раньше. Местные говорили, что далеко не все узники были эвакуированы – большинство из них успели расстрелять и сжечь на огромном кострище возле деревни Херцбрух*. (Сын Олег был там и видел памятник в форме кострища, обрамлённого огромным кольцом из тел со ступнями, торчавшими на-ружу.) На всех не хватало ни охраников, ни собак. Немцы спешили. Администрация лагеря первым делом спешно упаковывала документы, которые могли бы раскрыть всю мерзость и преступность их злодеяний. Со складов они и местные, до сего времени добропорядочные бюргеры, тащили всё, что можно было поднять! Крики, выстрелы. Эсэсовцы бегали вокруг, не понимая, что делать, в кого стрелять – или убегать самим. Наконец кое-как колонны выстроили по дороге в одну линию. Масса обез-доленных, оборванных, обессиленных узников шевелилась в огромной толпе. Марш! И почти километровая колонна начинает движение. Куда? Никто не знает. Стук дере-вянных сабо первые мгновения слегка напомнил мне звук деревянного ксилофона, который я впервые услышал на каком-то концерте в Могилёве. Я никогда не думал, что дерево может так звучать. И здесь тоже – звук то опять звонкий, то какой-то глухой, будто дорога была вымощена не камнями, а люди шли по чему-то напоми-навшему своим отзвуком хождение по костям. Пыль, стоны людей, лай собак – всё слилось в какафонию исхода. Наверно последнего и безадресного – только туда, где ничего нет и откуда нет возврата! Топаем, шлёпаем деревяшками по каким-то доро-гам, мимо аккуратных немецких деревень, мимо уже зелёных полей... Хватаем в рот всё, что похоже на съестное – траву, если повезёт первому – ревень со стеблями и корнями, молодые весенние листья деревьев. Это был знаменитый «Марш Смерти!», описанный в мемуарной литературе. Он был ещё особенныйи тем, что нельзя было ни на метр отстать, чтобы поправить обувь или без разрешения сходить в кусты, нель-зя было поддерживать (особенно в край-них к обочине рядах) своих собратьев по несчастью. Их тут же пристреливали, и трупы, валявшиеся на обочинах, обозначали наш путь. Внутри же колонны, куда не проникал глаз охранника, люди поддерживали слабых, даже пробовали нести кое-кого, но недолго – руки разжимались, тот с кри-ком падал на дорогу, а охранники тут как тут – шварк на обочину, треск авто-мата... и опять деревянный ксилофон продолжал играть всем глухой реквием. На трупы сначала набрасывались собаки. Они были чётко натренированы хватать и ку-сать любого, кто походил на лагерного доходягу. Но охранники не давали им наес-ться вдоволь нашего мяса, отгоняли и приканчивали беднягу выстрелом или ударом штыка. Мне показалось, что двигались мы в южном направлении. К полудню стало плохо – жарко, голова сильно кружилась, тело ватное, ноги не слушались. Увидев, что я начал шататься, мои верные друзья подхватили меня под руки и, сменяясь, кое-как дотащили до привала. Я сделал пару шагов самостоятельно и свалился в не-глубокий кювет. Собака тут же цапнула меня за ногу. Сопротивляться сил уже не было. Подскочил старший охраны. Он меня знал в лицо. Позвал помощь из колонны. Меня снова поставили в строй. К вечеру немцы присмирели. Причина этого была из-вестна. Слышим – раскаты грозы, хотя всё небо чистое. Артиллерийская канонада? Значит, американцы уже рядом? Поковыляли дальше. Друзья опять по очереди помо-гали мне переставлять ноги. Немцы перестали зверствовать и, что интересно, – упавшее настроение хозяев тут же передалось их собакам. Те тоже затихли и стали чаще поглядывать на поводырей. Вечер. Нас сгоняют на поле и разделяют на кучки, чтобы легче было контролировать обстановку. Возле каждой кучи людей – два охран-ника и собака. Кто сидел, кто лежал, были и такие, кто сразу заснул в любой по-зе. Щипали траву, запихивали себе в рот, жевали, а потом выплёвывали. Какие-ни-какие витамины! Утром поднялись далеко не все. В каждой группе уже недоставало по два-три десятка людей! Из соседней деревни позвали бюргемайстера и приказали ему закопать трупы. Колонна стала короче. Оглянувшись на прямом участке, уже можно было видеть её конец. Вся эта длинная колышущаяся масса уже была нарезана на группы человек по сто. Таких кусков больше сотни! Точнее подсчитать было не-возможно, так как поворачиваться категорически запрещалось. Что увидел в начале похода, о том и говорю. Наконец к вечеру приковыляли к деревне. Посадили вдоль дороги, но недалеко. В деревню не пускают, хотя люди просили воды. Чистюли немцы боялись заразиться! Наконец кто-то из местных принёс несколько вёдер. Счастье!
Начальник конвоя привёл бургемайстера и ещё одного пожилого немца. Что-то об-суждали, даже ругались. Раскаты далёкого грома стали слышней. Кто заплакал, кто начал креститься. Я тоже прочитал молитву «За спасение» В воздухе уже плавали как бы лёгкие флюиды радости, незаметные для глаз, но видимые для души и сердца. Недаром говорят: надежда умирает последней! Нашу группу загнали в большой, почти пустой сарай. Солома. Ржавые железяки – остатки плугов и ещё чего-то. Нашли кро-хи давно смолоченного гороха. «Подмели» весь пол. Стали чавкать беззубыми ртами. Мне тоже дали горсть. Двери заперли, но многих, и меня в том числе, свалил брюш-ной тиф. Я лёг тихонько в углу подальше от ворот – мало ли что? К ночи немцы стали выпускать по одному «до ветру». Потом заставили выносить свежие трупы. Утром, часов в шесть, зазвонили колокола кирхи. Они тарабанили минуты три. Звон мне показался каким-то жестяным, резким, на высоких тонах. Не похож на наши ме-лодичные колокола, звучавшие в нижней тиссетуре*.
На ночь запирают. Слышно, как снаружи стены сарая обкладывают соломой, лежавшей в стогах рядом. Чтобы было теплее, что ли? А может – страшно подумать – хотят поджечь?! Больные заволновались. Кто-то из наших подсчитал – тридцать полудохлых пленных лежали в сарае вместе со мной в деревне Шмиттмюлен. Уже начали поступать советы бывалых, как можно выбраться из горящего помещения. Через небольшое пламя проскочить, но только в обуви и накрывшись чем-либо с головой. Всё решает быс-трота действия. И не прозевать – ведь сарай дощатый, и если поджог будет совер-шён с одной стороны, то не исключается и пролом в стене. Ночью решили не спать. А если и спать, то поочередно. Договорились о сигнале спасения. Поздно вечером снаружи послышались разговоры по-немецки. Как я понял, пришли двое гражданских и начали уговаривать солдат не делать пожар в деревне. Эти двое были староста, он же и хозяин сарая, и здешний пастор – в деревне была кирха. Ежедневно там звони-ли колокола. Как я позднее узнал, по убиенным немецким солдатам: как только при-ходит «похоронка», так звонарь на вышку – и колокола во все стороны разносят весть об очередной смерти.При нас звонили ежедневно! Хозяин сарая просил не под-жигать постройку – она ему ещё пригодится, ведь война идет к концу... А эти, мол, и так умрут...
Часа через три к нам заглянул бургемайстер Шмиттмюлена херр Юзэф Лёйнер. Ос-мотрел сарай, поморщился и сказал сопровождающему варить для нас пшеницу в кот-ле, стоявшем на скотном дворе неподалёку. Наверно побоялся, что американцы спро-сят с него за бесчеловечное отношение к живым людям, да ещё на вверенной ему территории. До этой сволочи всё-таки дошло, когда крепко прижало! Я ещё мог под-ниматься, и сделал пару шагов за ворота. Увидел, что почти все наши часовые, ох-ранники, сопровождавшие колонну офицеры в чёрном исчезли, как исчезает с солнеч-ным рассветом всё поганое и страшное. Двое оставшихся метались вокруг сарая, не зная, что предпринять. Мне показалось это странным и насторожило... Слышу опять голос бюргемайстера: „Умоляю вас, не жгите нашу «гемайндэшойнэ» (общественный сарай). Что вам эти люди? За той рощей уже американские танки. Никому из нас прощения не будет – ни вам, ни нам. Лучше бегите. У вас ещё есть время удрать, хотя...“. Те мгновенно испарились. Нам выдали по железной тарелке и это варево из пшеницы с колосьями и шелухой. Но всё же это была еда! В живых осталось ещё меньше. Я слёг окончательно – подняться не было сил. Сильно болела распухшая нога, укушенная овчаркой. Тело содрогалось от озноба. Открыли настежь ворота. Свежий воздух, насыщенный весенними ароматами, словно лекарство успокаивал израненные души, вселял уже явную надежду выжить! Снова звон колоколов. Кого хоронят? Может, Главного? Как долго тянется день. День 22 апреля. Послышались радостные крики тех, кто ночевал в поле. Слова приветствия! Даже песни. Из-за поворота появились спешившиеся первые американские десантники. За ними рокотали огромные танки. Ура! Освобождение! Я уточнил число. Американец написал мне на бумажке. Это были патоновские танкисты. Правда, они через какого-то картавого переводчика объяснили, что не могут здесь задерживаться – им нужно двигаться дальше, а вскоре придут следующие. Они и помогут нам. Понабросали в сарай всяких консервов, печенья в пачках, хлеба, принесли из колонки воды. Был даже чёрный, невиданный никем шоколад. Что тут началось – кто прямо орал, как зверь, кто хва-тал руками и ногами еду, кто-то уже остервенело дрался – досталось меньше, чем сопернику. Моя осведомлённость, а может какой-то инстинкт подсказывал: не хва-тай, не ешь, вытерпи эти пару часов! Будет плохо! Сейчас сам не верю, что так было, но... Бросили и мне банку тушонки. Её мгновенно открыли, я съел одну ложку. Потом, собрав все мои хилые силы и волю, отбросил от себя как можно даль-ше это Божье спасение! Она покатилась за ворота и остановилась возле столба. Я её видел, я смотрел на банку, а она – на меня. И мы, кажется, поняли друг друга. Я отвернулся, а банку прямо чуть ли не с жестью проглотил освободившийся бедня-га. Кто-то даже пытался мне набить моё интеллигентное лицо, но сил не хватило – его живот уже не переваривал проглоченное. Наутро из тридцати человек, ночевав-ших в сарае, осталось только восемь!
Пришёл бургемайстер, покачал головой, и усопших убрали. Не смогли, не знали люди, как опасно хватать пищу своим истощённым организмом. У них, у этих живых скелетов, не хватило сил это переварить, и когда – в долгожданный день свободы! Печально! Так и во многом в жизни. Есть люди, не знающие меры даже в мирные дни, хватающие больше, чем им нужно, чем смогут потащить, переварить... Больше и больше... Конец известен, а в гробу-то никаких карманов нет! Лейнер сказал, что мне можно только много пить, и это реально облегчит состояние. Он принёс кипятка без заварки и без сахара. Я, стоя на коленях, жадно пил, обжигая рот, слизистую. Двигаться ещё не мог. Стало намного легче. Прибыли американские санитары. Вынес-ли носилки и всех, кто ещё дышал, повезли в госпиталь. А другие остались лежать в чужой земле! А ведь их Родина, их семьи были так близки! Жуть! Боженька внял моим молитвам!
Ехали недолго – в здание аккуратненькой одноэтажной школы. Здесь был обору-дован по всем правилам полевой госпиталь. Стояли и кровати, и деревянные нары, но с настоящим бельём и одеялами! Здесь я наконец-то позволил себе вздохнуть полной грудью! Четыре года она была сжата так, что часто моё истерзанное сердце готово было выскочить навсегда, но... Тишина, раздали лекарства. Пришёл и мест-ный пастор Герман Нэртле. Принёс кулёк сахара, душистую заварку для чая. Потом сваренные вкрутую куриные яйца, соль. На каждого по яйцу. Ходил между кроватями, жал руки, пытался говорить что-то ободряющее. Никто ничего не понимал, и от свя-щенника отворачивались. Сказывалось всё – плен, унижение, пытки, казни на глазах друзей, скотское отношение к русским. Он это чувствовал, но ходил, вынужден был ходить, выпрашивая снисхождение. На его лице время от времени проявлялись сла-бые, фальшивые, вынужденные гримасы вины. (Кстати, как рассказывал нам Олег, та-кие же маски они надевают и в наши дни, когда разговор заходит о прошлом!) Я ти-хим голосом спросил: „Буду ли я жить?“ Пастор оживился, схватил меня за руку и довольно громко, чтобы остальные слышали его искренность, ответил: „Обязательно! Вы ещё вернётесь к своим родным, на свою Родину!“ Ещё добавил, что отслужит мо-лебен за наше выздоровление и помянет всех погибших. Спасибо и на этом!
С опозданием, но Mieu vaux tard que jamais ! (Лучше поздно, чем никогда! – фр.)
Мне сейчас тяжело вспомнить, сколько дней я лежал в этом полевом госпитале. Врачей не было – только санитары. Пару гражданских, пастор и бюргемайстер наве-щали нас. Вели себя настороженно, предупредительно и вежливо. Ещё бы! Через нес-колько дней нас перевели в бывший эсэсовскийгоспиталь в сосновом лесу, непода-лёку от этой же деревни Шмиттмюлен. Это уже было просто шикарное, невиданное мной ранее медицинское учреждение! Палаты чистенькие,с занавесками и шторами. Тумбочки – на каждой вода, салфетки, ножнички для ногтей. Бельё просто шик! В палате шестеро. Не те, кто выжил со мной, а какие-то сборные. Был среди нас и поляк. Медперсонал – все американцы. Каждому повесили капельницы. Подсоединили через иглу в вену. Сразу стало холодно. Принесли ещё одеяла. Над головой банка с жидкостью – глюкоза или ещё что? Подходит доктор, смотрит за уровнем в банке. По его реакции догадался, что если банка опустошается медленно – значит, у больного дела плохи. С моей кровати видны все пять банок. Смотрю, у поляка почти полная, хотя залили нам в одно и то же время. Наверно, его ослабевшее серде не выдержи-вает работы по перекачке этой жидкости в сосуды. Слабым голосом говорит: „Навер-но умру. И мне нечего тебе подарить. Возьми этот маленький словарь на добрую память. Бывай, друг...“. Другие тоже умерли на моих глазах. Остался я и ещё один. Четверо исчезли в пасти времени. Снова осмотр врача. Сделали уколы. Опять осмотр. Вижу, врач остался доволен, потрепал меня по голове. Потом перевели в другую палату. Там уже человек восемь, но не умирающие. На двери увидел буквы – «TBZ»* и запомнил их. Но что они обозначают – тогда не знал. Каждый день вита-мины, аспирин, через день по два укола. Пища постепенно становилась более сытной и насыщенной – вареные овощи, горошек, зелень. Потом супы, котлеты, сосиски. Сладкий чай, нормальный кофе. Уже стал ходить, сам себя обслуживать, учить кое-какие слова по-английски. В столовой увидел, что нас в госпитале человек триста! Официантка попросила меня объяснить моим соплеменникам, что сгущёнка подливается в чай, а не съедается большой ложкой за один присест*. Я медленно, но смысл пе-ревёл. Но наши продолжали прямо давиться и жрать сгущёнку ложками, как и прежде. Будто понимали, что такое кулинарное счастье встретится им только лет через тридцать после войны. Начал выходить во двор, даже прогуливаться в окрестностях госпиталя. Организм быстро набирал силы. Однажды медсестра на ломаном польском предупредила, чтобы я не ходил в ближайший лес – там ещё прятались недобитые эсэсовцы, втом числе и из нашего лагеря. Меня это испугало, и я с опаской погля-дывал на чернеющие в 300 метрах густые заросли – выжить-то выжил, а в лесу том – кто знает?
В палату пришёл и православный священник с большим крестом на груди. Поздо-ровался. Прочитал молитву «Господи, сохрани Россию» и раздал маленькие крестики каждому, кто хотел. Я взял и поблагодарил. Спрашивали, от кого Бог должен теперь спасать Россию? Батюшка уклонился от ответа, ограничившись общими словами о зле и добре. Выглядел он солидно – высокий, благообразный, в сутане, с шикарной пыш-ной и чистой бородой. Я специально описываю священника, чтобы вы могли сравнить его с американским. Однажды в палату пришёл солдат и на ломаном немецком объяс-нил, что в палату явится американский священник и нужно приготовиться к причас-тию. Уборщик подмёл пол, затем вымыл его мокрой тряпкой. Солдат поставил посре-дине палаты тумбочку. Появился капеллан. Это был молодой человек в форме амери-канского солдата, но без знаков отличия. Он что-то насвистывал и был в хорошем расположении духа. Никакого культового одеяния. Волосы коротко подстриженные, ёжиком. Под мышкой – свёрток. Развернул его. Достал длинный, похожий на полотен-це, но золотистого цвета, коврик. Надел через дырку на голову, чтобы один конец свешивался спереди, второй – сзади. На тумбочку постелили чистый носовой платок, извлечённый из кармана брюк. Сверху положил несколько печенюшек. Разломал по ко-личеству больных. Что-то сказал на латыни, потом на английском. Прочитал коро-тенькую молитву – минуты на две. Ни креста, ни кадила?! Взял в руку платок с пе-ченьем и раздал каждому, что-то при этом приговаривая. Причастие закончилось. Капеллан поклонился и вышел в другую палату. Солдат поставил тумбочку на место – и опять наступила тишина. Каждый обдумывал, что здесь произошло и зачем.
Случилось и такое. В палату зашла какая-то американская делегация – человек пять. Через переводчика они объявили, что тот, кто хочет переехать в Соединённые Штаты, должен записаться в список. Вдруг вижу, что им переводит тот же тип, ко-торый вербовал меня и в шпионы, и во власовскую армию РОА. Он уже был одет в униформу американского офицера, но без погон. На голове зелёная пилотка, на носу тёмные очки, полностью закрывавшие лицо. Если бы не голос, то я никогда не узнал бы моего визави*?! Да и нельзя было забыть большую, абсолютно лысую, блестящую, как шар, голову! Вот так встреча! Я начал ворочаться и думать, кого бы попро-сить, чтобы американцам перевели мои слова, что это предатель, возможно, заслан-ный к ним немецкий шпион... Спросил одного, второго... Тогда я привлёк внимание старшего этой группы и, коверкая немецкие слова на американский манер, попробо-вал ему объяснить ситуацию. Тот прилагал все усилия, чтобы понять, но выходило плохо. Американец обернулся, хотел призвать на помощь именно этого переводчика, но того и след простыл! Он внезапно исчез! Офицер начал ругаться, и вся бригада покинула помещение. Потом я несколько дней боялся, чтобы тот слуга всех господ и мастер на все руки не прибил меня. Пронесло. Вербовщик пропал навсегда. Почти пропал...
Между тем хоть и медленно, но здоровье всё же возвращалось. Хорошая еда, ме-дицинское обслуживание, витамины и, главное, – радость свободы делали свою ра-боту. Я обошёл корпус госпиталя вокруг и нашёл на веранде груду книг, разных бу-маг, газеты. Каждую прогулку я рылся там. Книги больше никого не интересовали, и мне предоставлялась возможность бесконкурентного поиска. Это были остатки какой-то библиотеки. Здесь я нашёл и ценные книги – «Дочь Монтесумы»*, «Красное и бе-лое», «Павлоны» – две эти книги принадлежали перу русского эмигранта, атамана казацких войск Краснова. В первой книге он с болью пишет о том, почему в рево-люционной борьбе проиграли белые и выиграли красные. «Павлоны» посвящены жизни и учёбе кадетов Павловского военного училища в Петербурге. В журналах видел снимки Ф.Шаляпина*, балерины Т.Карсавиной*, других известных людей России.
В американском госпитале для бывших русских военнопленных пробыл несколько месяцев. Нашу концлагерную форму американские санитары сожгли, а в госпитале мы лежали в длинных рубахах, и ещё у нас были халаты разных цветов. Выздоровевших начали обмундировывать. Навезли много американской и английской военной одежды. Выдали всё, что надлежало военному человеку, кроме оружия. Мне досталась форма американского лейтенанта, немного похожая на нашу, но мягкая, удобная, с мно-жеством карманов. По ней все быстро определяли моё офицерское звание – то ли по хлястикам на плечах, то ли по специальной форме отложного воротника. Я находился там остаток апреля, май, июнь и июль. Летом, в первые дни августа, началась под-готовка котправке в советскую зону оккупации. Обмен пленными. Я обратил внимание на то, как живут американские солдаты. Моя униформа давала мне пропуск в любую палатку, временный блок или здание. В щитовых блоках для солдат всегда висели музыкальные инструменты, иногда даже стояло фортепиано. Для рядовых обед был из четырёх блюд – суп, второе, салат и чай с чем-нибудь сладким. Все весёлые, жиз-нерадостные молодые ребята. Много шутят, поют, насвистывают свои мелодии. Уго-щают направо и налево сигаретами, шоколадом. Особенно русских. Наши же постоянно хмурые, настороженные, зажатые, даже злые. Причина этой странной злости на осво-бодителей, полагаю, лежит в образе нашей советской жизни – у нас не было ни сво-боды мнений, ни достатка, ни настоящей культуры поведения, нам запрещалось не только что-либо знать о другой жизни, но и думать о ней! А вдруг понравится? Да, рабское чинопочитание, страх, услужливость перед любым начальником, боязнь ска-зать что-то лишнее сковывало наших людей, не давало развиваться личности, а только следовать, как в стаде, указаниям сверху. Здесь исподволь чувствовалась наша зависть к благополучным и раскованным людям, к их свободному поведению, уровню солдатской фронтовой жизни. Кто о ком лучше заботился, какое давали в руки оружие – ответы на это лежали, что называется, на поверхности! Но нам не нужно было ничего американского – скорей бы домой, на Родину! В госпиталь время от времени наведывались какие-то люди и предупреждали об опасности возвращения в Россию. Основной мотив – „Сталин не простит вам плена! Он уже заявил о том, что у него нет пленных, а есть только предатели! Вы будете горько сожалеть, но будет поздно!“ А как же жена, сын, мои родные? Остаться здесь навсегда? Невозможно! Только туда, на восток, на Родину! Я собрал лучшие книги, кое-какие вещи – щётку, носки, бельё. Нам выдали необходимые документы, подтверждавшие наше преж-нее положение и статус – справка из архива концлагеря об обстоятельствах моего пленения и нахождении в немецком госпитале, справка администрации Шмиттмюлена о том, что я являлся рядовым узником концлагеря Флоссенбюрг и освобождён такого-то числа американскими войсками. Третий документ – гражданин СССР, православный, лейтенант Ковалёв В.К. освобождён из немецкого плена в деревне Шмиттмюлен, с та-кого-то по такое-то число находился на излечении в полевом солдатском госпитале американской армии – подписи, американский полковник с польской фамилией Фран-цевич, представитель Международного Красного Креста, бургемайстер Лёйнер. Пос-ледняя справка напечатана на трёх языках – английском, русском и немецком.
Пришёл день погрузки на «студэбеккеры». Меня, как офицера, посадили в кабину вместе с водителем негром. Я впервые в жизни видел чёрного человека. Весёлый, подвижный. Предложил наушники, нашёл Москву, и я послушал отрывок из концерта П.Чайковского. (У нас в стране П.Чайковский в необъяснимом почёте: как только какая-нибудь заварушка или похороны – обязательно звучит «Лебединое озеро»!?)
На сердце было радостно и светло, будто все ехали в свой дом! Какой-то небы-валый эмоциональный подьём! Колонна двинулась по асфальтированной дороге в сто-рону Нюрнберга. Ехали долго. Останавливались, обедали в солдатских палаточных столовых. Заметил, что все рядовые американской армии принимали пищу именно в специальных палатках с длинными столами, лавками, мылом и водой для умывания, полотенцами. Не так, как было у нас в полку в военное время – на земле, кто как мог. Во время одной из остановок походил по окрестностям – много покинутых, об-горевших и разваленых домов, обрывки одежды, пух от подушек. Было понятно, что эту местность сильно бомбили. В одной из комнат снял со стены католическое рас-пятие – деревянный крест, фигурка гипсовая. Это для тёщи. Она же католичка. В другом доме нашёл шкатулку. В ней хранилась Библия в кожаном переплёте. Раз-вернул. На полях еле видимая надпись чернилами: «Бибель, ди Мартин Лютер* ге-браухт гаттэ». (Библия, которой пользовался Мартин Лютер). Наверно из музея. Взял её с собой.Где конкретно была встреча и где нас передали советской стороне – точно не помню, но под Нюрнбергом в чистом поле.
Знаю только, что днём 22 апреля 1945 года разведывательный дозор Первой аме-риканской армии встретился с авангардом 1-го Украинского фронта маршала Конева в почти безлюдном городке Т;ргаш на берегу Эльбы. Вечером 2 мая радио Гамбурга пе-редало новость о самоубийстве Гитлера. 4 февраля 1945 года в Ялте по настоянию Сталина было заключено секретное соглашение о выдаче СССР всех военнопленных, в большинстве своём являвшихся, с его подачи, предателями Родины. И Англия вместе с США подло выдали 2 300 000 уцелевших узников без обсуждения каких-либо условий и требований по недопущению гонений на них на родине. Только 35% из этого огром-ного количества вернулись после проверки домой?! Остальные были сосланы в Сибирь на сроки от 10 до 25 лет. В основном там они и погибли (передача Останкино 04.02.1995 г.)
День первый - день седьмый 5
© Copyright: Олег Ковалев, 2019
Свидетельство о публикации №219011001137
Свидетельство о публикации №219011001137
Рецензии