Юрист девяностых

В душе я - юрист.
У меня даже корочка есть: пять лет я всеми помыслами и  планами была  в юриспруденции.
Сейчас можно много таких «душевных» встретить: стилистов, художников, таксистов, владельцев кафе и ресторанов, фотографов, снова стилистов. Многие из нас носят на сердце жёсткую корочку юриста, важный и нужный диплом о первом высшем. Обложка этого документа  - летопись нашей юности - пепельно-хвойная, как припорошенные первым снежком голубые ели перед райкомом комсомола, в котором я работала. В душе я до сих пор комсомолец, сотрудник сектора учёта Таганского райкома ВЛКСМ города Москвы.
Душу в те времена тщательно прятали в измученных переменами телах. Перестройка чувствовалась всей кожей и всем подкожным, ветер перемен задувал в поры, холодил потные подмышки, шумел в ушах. Юное моё тело дрожало на ветру, просто-таки тряслось, несчастное, жалкое и нетерпеливое, плохо  прикрытое первыми комиссионными шмотками. Зарплата в райкоме была о-го-го, целых 120 рублей плюс дешёвые спецзаказы: буженина, колбаса, сухая «Фанта»-шипучка в пакетиках. Питалась я хорошо, одевалась тоже неплохо, в соседнем «Комиссионном», и  выглядела как настоящая «интердевочка». Сходство неслучайно: проститутки «Метрополя» и «России» были романтическим и профессиональным идеалом. Об этой карьере думалось мне в томном одиночестве, пока я стояла в очереди за косметикой или глазела на витрины дорогих магазинов.
На косметику я спускала все деньги, оставшиеся после покупки буженины, чешской бижутерии и дефицитной розовой парчи. Парча нужна была обязательно: на пиджак для дискотеки, которую вёл Сергей Минаев в таком же розовом. От Минаева меня было не отличить (особенно были похожи причёски: облако мелких кудрей - натуральное у него, и рукотворное, выжженное плойкой, у меня). Пока я не пою, мы были близнецы: однако, полное отсутствие слуха и голоса сразу обозначало разницу. Зато у Минаева не было помады, нежно-вазелиновой, перламутровой, настоящей польской, выстраданной в очереди длинной в две винно-водочных.
Косметика! Как она пахла! Заграницей, иностранцами, и чем-то, чем-то ещё нездешним, бразильским, тем, от чего плачут богатые, а так же бедные Марианны или «просто Марии», и чистые их слёзы стекая, почти не размывают паучью тушь и плотную, фактурную пудру. Не жалея польских сокровищ, я рисовала на лицах подруг телевизионную любовь, которую принято было  называть  несчастной. Но мы судили об их горе по помаде, сверкающей, будто млечный путь; по клипсам, мощным, как золото ацтеков; по высеченным в лаке чёлкам высотой с останкинскую телебашню; по невероятным нарядам и кожаным «лодочкам» надетым на сетчатые ноги -  и несчастье казалось таким желанным, таким притягательным! Я, истинная язычница, поклонялась макияжу:  изображая,  верила, что нарисованное сбудется.
К счастью, не всё нарисованное сбывалось. Моя дорогая подруга Ленка будет всю жизнь с ужасом вспоминать свою свадьбу: на фотографиях лицо невесты пугает странным цветовым сочетанием  - щёки в безудержном персиковом перламутре и мощные архитектурные брови гуталинового коричневого цвета. Однако, на жизни это не отразилось: брак её прекрасен, и она прекрасна в браке. Но брови Ленка больше никому не доверяет.
Впрочем, нынешний тренд на брови подтверждает, что я провидела будущее.
Косметика! Как она облагораживала, утончала!  Для нее я покупала красивые косметички, я хранила её вместе с самым французским дезодорантом в мире -  "Anais Anais".
Всё чудесное пахло  "Anais Anais"
К сожалению, у моего папы отличный нюх.
Папа всегда знал, что у меня в сумке: он чуял косметику, как немецкая овчарка русского партизана. Он брал сумку, и, брезгливо держа двумя пальцами за ручку-цепочку (почти «Шанель»!), нёс её к мусоропроводу. Там он вытряхивал мечты «интердевочки» в грязное жерло, привыкшее к картофельным очисткам, молочным треугольникам и умным крысам, которые, вероятно, сильно похорошели и окультурились благодаря моей косметике.
От бессилия и злости я билась в истерике, потом снова шла в длинную очередь, снова покупала, и прятала в кармане земляничный блеск для губ, но папа, унюхавший ягодное, справедливо полагал, что для земляники не сезон. К тому же папа не любил розовое, оно казалось ему не кошерным: мой розовый пиджак и мои губы папа обзывал тем самым животным, и, учитывая известные привычки этих тварей, тревожился за мою гигиену.
Бывало, папа наклонял меня над раковиной, включал горячую воду и широкой ладонью создавал на лице микс из нежного блеска и ленинградской туши. Сейчас такой крупный мазок и резкие  переходы цвета выглядят смело, интересно, но тогда всё это было жалко и горько. Я тёрла кулаками мазню, рыдала в голос, но кто меня слушал? Папа был туг на ухо. Глухота, как видим,   компенсировалась художественным видением и острым нюхом.
Тогда я решила сознательно сберечь родовой дефект (не только плохие уши, но и художественное зрение). Чтобы сберечь и сберегаться, пришлось  научиться виртуозно врать: я мастерски прятала косметику и «шла в библиотеку», то есть тратила на неё всё то время, которое приличные дети тратят на учёбу. Виртуозность вранья повышалась вместе с навыками макияжа, ибо лицедейство требует полноты образа.
В 90-х врать было полезно. Иногда враньё спасало жизнь, чаще - девичью честь. Одноклассники, ставшие бандитами, целыми бригадами гибли от пуль других таких же бандитов; пропадали без вести, выпадали из окон одноклассницы-фарцовщицы; а я жила, спасаясь враньем.
В очередной раз отмазавшись, отбрехавшись, наврав с три короба, я еле уносила ноги из какого-то ресторана, где вместо Минаева оказалась совсем другая свистопляска; страшно радовалась не спасению, а тому, что перед свистопляской успела поглазеть на платья и туфли «интердевочек».
Враньё и косметичка – всё, что у меня было.
Отмазаться – значит спасти лицо.
И тогда я решила: буду спасать и другие лица.
Буду врать, изворачиваться, мельтешить блёстками, шуршать юбкой, пудрить мозг, кричать как потерпевшая, давить на жалость, туманить взгляд и путать мысли, заговаривать зубы, замазывать очевидное, - короче, стану адвокатом. К тому моменту я дважды вылетала из института, но третий заход решила довести до юридического окончания.
Училась я тяжело, много времени уходило на завивку и маникюр. Уставала дико. Бывало, от усталости замирала посреди улицы: ржавчина и сырые потёки на жестяных водостоках казались переливами золотистых и серебристых тканей, проходящие мимо усталые женщины с провалами безумных глаз - актрисами немого кино… Я грезила наяву, а потом рисовала на лицах; научилась оборачивать и драпировать, создавать из воздуха воздушные платья,  короны из картона, перламутр добывать из краски-«серебрянки» для батарей; собирать идеи в букеты, картины, тексты.
Как хороши твои женщины, Господи! Как красиво ты их сработал!
Теперь вся надежда - на твои творения.
Безумный постсоветский мир, будто жерло мусоропровода, глотал желания, выжимал соки, делил нас на победителей и бессребреников. Акварельная красота, требующая долгого взгляда, уходила в небытие; реяли лозунги, горели образы; мир распадался, всё тонкое рвалось на части, все уезжали к Марианнам.
Скрытое, нежное стало немодным, робость казалось трусостью.
Все тогда озверели от свободы, многие потерялись. Свободные и растерянные женщины бросились спасать собачек и котят, но кто же спасёт женщину?
Всю эта женская флора, вся наша гибкая и опасная фауна, цветы, бархатистая ботаника, чудесные создания, спрятанные в кущах, полных розовых лемуров, крошечных колокольчиков и хрустальных инфузорий-туфелек, все пантеры и котята, пепельные волчицы,  алые попугаи, пятнистые, грациозные, будто лепестки орхидей, жирафьи шеи, беспомощные и бледные, будто луговые травы, наши руки, и мы сами, и я в мечтательной парче посреди безумной дискотеки, - все мы нуждаемся в защите.
И в самые гангстерские, самые серые времена, нацеленные на безмозглый успех и успешный стандарт, я буду защищать самое трепетное -  красоту.
Переменчивая красота – незыблемый закон.
Я - стилист. 
Но в душе я - юрист.