Дома моей Души. Глава 12. Артельный, шалман и...

                Глава 12
                Артельный, шалман и ридикюль            

        Моё перемещение на бабушкин буксир происходило не столь парадно,  как на дедушкин.
Я бы сказала даже совсем прозаически, буднично. Короче, в памяти об этом событии не отложилось ничего.
Но свое вступление в царствование на этом буксире я помню очень хорошо и отчетливо.
Как только мы с бабушкой водружались на её буксир, пароходы расходились. И каждый шел в своем направлении. Бабушка, не дождавшись, когда папкин пароход уйдет из виду, шла на камбуз.
Я махала рукой, пока пароход отца не превращался в точку. И моя шкала радостей жизни тут же  резко взлетала вверх, одержав победу над грустью расставания.
Я бежала на камбуз к бабке , рядом в столовой уже собралась почти вся команда. Я здоровалась со всеми друзьями еще с моих прежних визитов. Никто не удивлялся, что нет в столовой лишь моей бабушки.
Но и никто, включая меня, не волновался по этому поводу.
И вот…. Открывается раздаточное окно из камбуза в столовую. И бабушка звонко зовет:
- Дежурный! Принимай!
На окне появляются большие суповые тарелки, наполненные горками жареных пирожков внушительных размеров, пышущих жаром, источающих аромат бабушкиной сдобы.
Волна ликования юных матросов и служивых рангом постарше перекатывается с каждой тарелкой, переданной по цепочке.
Первая тарелка, конечно же, их маленькой принцессе, виновнице торжественного ужина.
Я впиваюсь зубами в первый пирог, держа второй наготове.
Горячущий чай со смородой, набранной в тайге. Капитан сидит вместе со всеми. Сегодня праздник – День вступления в золотой период, период моего гостевания.
А это значит, что команда будет посажена на счастливую для всех диету пирожков на завтрак, огромных пирогов со свежей рыбой на обед и блинами на ужин, с разными вареньями, которые умеет печь и варить только она, моя бабушка.
Мы все лопаем от пуза, а счастливая бабушка мечет и мечет на наш длинный стол:
-А эти с печенкой!
-А эти с картошкой!
А эти …..
 Магия её пирогов столь велика, что все мы понимаем, что мы попухли, но остановиться не можем.
Когда ест бабушка, и ест ли, я не помню. Тогда я об этом не думала. Как такие пироги не есть!
Но услужливая память, сфотографировала всё в запасники.  И сейчас, ночами, вновь выдает мне свои снимки для просмотра своих архивов.
Веселый гул и хруст пирогов стоит в столовой, все раскраснелись от перемены меню в ресторанную сторону. И  моя молодая бабушка, освободившаяся, наконец, от плиты, оперлась на раздаточное окно и молча смотрит на всех своими зелеными с поволокой глазами, иногда моргая украдкой.
Капитан уходит первым, понемногу расползаются и все остальные. Кто спать, кто на вахту.
Я валюсь с ног на бабушкину кровать и проваливаюсь в сон, где бабушка говорит мне:
-Намаялась, дитятко! Завтра что хочешь-то?
Я счастливо улыбаюсь, прижимаюсь к бабушке на её узкой кровати. Мне снится река, она перекатывает свои волны и говорит мне:
- Спи, спи!
И я сплю, сплю сном безмятежного детства, еще не знающего потерь.
Просыпаюсь я от нестандартной на пароходе ситуации. Буксир бабушки явно стоит.  И по шуму снаружи я понимаю, что мы стоим в каком-то порту. Хотя наша с бабушкой каюта находится в матросском кубрике в трюме парохода, солнце лупит в иллюминатор каюты во всю мощь
сибирского палящего лета. Я понимаю, что, скорее всего, дело движется к обеду. И мчусь к бабушке на камбуз.
Там непривычно тихо. Бабушки нет. И ничего не варится и не жарится. Я стою молча и соображаю, как это? Ничего вкусного?
Появляется бабушка и говорит, что все уже давно позавтракали вчерашними пирогами. Вон в тарелке тебе оставили, возьми. И сейчас мы с артельным идем за провиантом.
- А я ? – воплю я.
-Как без тебя, и ты с нами.
Такие походы глобального закупа происходят редко. Лимит строго ограничен. Но сейчас как раз такой случай, что пора.
Вскоре мы выступаем торжественной процессией в поход.
Мы трое сходим по трапу на причал и двигаемся вглубь настоящего живого организма, который все называют «грузовой порт». Это не просто большой порт. Это очень большой порт с его правилами и распорядком жизни. Мощные стрелы кранов размеренно стаскивают с приведенной нами баржи какие-то огромные ящики, тюки и еще много чего, которое я не знаю, как зовется. Снуют паровозики, бегая почти под ногами этих огромных кранов. Они свистят, краны пыхтят. Множество грузовиков бибикают. Кругом полно народу, и все чего-то делают, машут руками, кричат, матерятся. Мы выныриваем от одного крана, стараясь не попасть под паровоз. И мимо нас пробегает полуторка. Шофёр высунулся оттуда и что-то кричит нам. Пока мы на него смотрели, на нас чуть кран не наехал.
- Бабушка! А где мы?
- Как где? Мы в Тайге!
- А разве это тайга? Тайга где много деревьев, а здесь ни одного.
Бабушка с артельным смеются:
- Станция это такая, Тайга сортировочная.
Мы шарахаемся  от паровоза к грузовику. Глаза у меня по полтиннику. И я невольно висну на бабкиной юбке.
Наконец, стало потише и поспокойней. Появились какие-то огромные дома без окон и длиной в несколько наших бараков.
-Слава богу! Пришли!
-Бабушка! А куда мы пришли!
-Как куда, на склады!
Мы заходим в один из них, и я понимаю, что кроме фундамента, есть и еще сооружения, не уступающие фундаменту по своей основательности.
Кругом огромные стеллажи с коробками, банками, бидонами и еще с тем, чего я и назвать не знаю, как.
Артельный Петька достает какую-то бумагу и подает её дядьке в синем  халате. Дядька долго читает.
И ведет нас к полкам, командуя, что артельному можно брать.
Тот достал большой, припасенный, мешок и аккуратно водружает туда  все, что ему дают. Иногда они спорят с дядькой. И тогда бабушка говорит:
-Ты, мил, не скупись. Сам знаешь, редко нам что перепадает.
Дядька уламывается нашей командой и выдает бабушке что-то очень нужное в большой коробке. Такой, что и в мешок не помещается.
Мешок большой заполнен, и бабушка достает свой самодельный мешочек. Туда складывается совсем важное, поясняет мне бабушка.
Вся эта важность меня не очень занимает, мне запрещено здесь бегать, но я верчу головой, пытаясь разглядеть, а что там, высоко-высоко на полках. И низко-низко, на полу под полками.
Наконец, мы двигаемся к выходу. Дядька напоследок опять что-то пишет. И велит артельному взять тачку:
- Не донесёте, ведь! Надо же, бабу прислали! Что, мужиков больше нету.
Бабушка берет инициативу в свои руки и говорит:
- Степаныч! Ну, ты же сам знаешь, как мужиков посылать, то масло постное забудут, то крупы.
А мне готовь потом с «таком». Ты же нас давно знаешь! Нако тебе гостинцев!
И  бабушка передает ему узелок, пахнущий тестом и рыбой.
- Ну, Васильевна! Ну, как тебе отказать!
- Так и я тоже тебе говорю!
Мое внимание переключилось на тачку, которую наш артельный подогнал:
- А меня прокатишь?
- Куда без тебя!
Тут вмешивается бабушка:
- Нечего её такую здоровую таскать! Сама дойдет! Спасибо тебе, Степаныч!  Прощевай до следующего захода!
Я было приготовилась возмутиться, меня же Петька – артельный, сам, согласился везти.
Да тут Степаныч вдруг говорит:
-Ты, Васильна, погоди. Девка-то, чай твоя внучка? Шустрая, молодец!
Степаныч подходит к каким-то коробкам, сворачивает из бумаги кулёчек и сыплет туда конфеты. Я начинаю понимать, что это дело неплохое. И двигаюсь к нему поближе?
- Ай хитрюга! Сообразила! На-ко тебе гостинцу от меня!
- Спасибо, дяденька!- я тушуюсь, стесняюсь, но желание посмотреть, что же там, пересиливает.
Я заглядываю внутрь кулька и разглядываю подарок, выбирая, с какой начать.
Тут я слышу голос бабушки:
-Верка, ты Петра-то угости тоже, а то ведь и ему охота.
- Да ладно, чего там, у малой отымать, Петька – артельный, восемнадцати лет отроду, строит из себя взрослого мужика.
- Степаныч! А и то, уж сыпни ты нам на всех, возьми уж пару тушенок назад! Чего она одна будет есть!
- Бабушка! Я не одна! Я всем дам!- я говорю искренне. В Сибири  не поделиться – большой грех. И это мы впитали с детства.
- Дашь, дашь!- говорит бабушка, да давать-то на всех нечего.
- Ну ты, Васильна, секёшь, момент! Ладно, чёрт с Вами. Он берет большой лист обёрточной бумаги, сворачивает из него большой кулёк. Они идут с Петькой к коробкам, и Степаныч сыплет из каждой в кулёк. Я стою между ними, пытаясь чуть ли не влезть в кулек, от усердия всё разглядеть. Но вот кулек почти полный. Степаныч говорит:
- Ну, объегорили меня! Ну, Васильевна! Ну, шустра, лиса! И внучкой меня подманила!
- Степаныч, ты не серчай на нас, редко перепадает! Мальцы ведь совсем, после ремеслухи, да без отцов от войны.
- Да знаю я сам! Идите уж, а то с других буксиров придут, всем-то дать не смогу.
- Спасибо! Степаныч! – мы почти хором благодарим его и выкатываемся, поспешая за тачкой.
Степаныч смотрит нам вслед, подставив руку ко лбу, как козырёк:
- Эх! Васильна! Сама – то еще не бабка, а уже внучка – кобылка растет.
Петька катит тачку, не чуя под собой ног, я не посмела водрузиться на мешки. Ведь в одном из них лежал заветный кулек с конфетами:
- Васильна! Как без Вас ходить! И половину не дали бы, - радуется по взросло- детски Петька.
Мы сосём с Петькой конфеты, во рту становится сладко и радостно.
Ни одной конфеты я не помню, ни на вид, ни на вкус. Я помню ощущения, сладости, радости и полноты бытия и счастья.
Петька вертит тачку между машинами и кранами как заправский артельный. Мы долго пробираемся назад к нашему причалу.
И вот он причал. Причал-то наш, а нашего буксира нет. А стоит совсем другой, чужой и некрасивый.
Мы тормозим и начинаем вертеть головами. Я пугаюсь:
- Бабушка! А куда они ушли? Без нас!
Петька храбрится и степенным голосом вещает нам:
-Щас, найдём!
Тут подходит грузчик:
-Вы с буксира «Иван Кожедуб»? Они выгрузились, причал потребовался, и они пошли на грузовую эстакаду.
Петька храбрится:
-Ничего, Васильна! Домчимся!
Каким зрением я видела и запомнила этого, по-сути, еще мальчика, тащащего грубую деревянную тачку из тяжелых досок, на двух ржавых, скрипящих, не смазанных колесах. Колеса буксуют и не хотят перелазить через рельсы, паровозы свистят нам угрожающе. Мы уже втроем втаскиваем тачку  со шпалы  на шпалу. Но мы даже не понимаем, что мы устали.
Недаром говорят, своя ноша не тянет.
Мы предчувствуем, как удивим всех своей прытью и везением, и порадуем  небывалым приварком.
Петьке еще предстоит путь назад. Бабке кашеварить для усталой команды ужин. А мне всё это записать в памяти моего сердца несмываемыми чернилами переживаний.
Впереди показалась мощная бетонная эстакада- причал. И где-то глубоко внизу рядом с ней качался на волнах наш буксир.
Качка, почти не заметная на обычных причалах, они были вровень с пароходами,  проявлялась на этой ровной стене эстакады, как на проекторе.
В лучах закатного, хотя еще высокого солнца, наш буксир ходил вверх-вниз рядом с ровной гладью стены эстакады.
Внизу, на уровне буксирных палуб на эстакаде сделан приступочек, шириной на один кнехт . Два кнехта, слева и справа, стояли на этом приступочке и между ними как раз помещался буксир.
Матросы набросили носовую и кормовую чалки на эти кнехты. И буксир качался на волнах, которые были здесь не убаюкивающими, а злыми. Волны злились, что их родные берега сковали бетоном и им не приласкаться друг к другу.
Невиновный буксир ходил на этих волнах вверх-вниз, стукаясь бортом о бетон.  Ему тоже приходилось не сладко.
Увидев свой родной буксир и вкатив тачку наверх эстакады, мы враз почувствовали усталость. Но сейчас не до неё. Мы подходим к краю эстакады и кричим вниз. Вахтенный нас услышал, взобрался на вышку буксира и подал оттуда нам доску. Трап тащить очень тяжело на такую верхотуру.
Петька прилаживает доску, пока бабушка развязывает мешки. Наконец, Петька с вахтенным начинают переносить наши богатства на  буксирную вышку. Парни ловко держат двумя руками коробку или пакет, или бутыль с маслом и идут по доске, как заправские жонглёры, балансируя грузом.
Доска прогибается под каждым их шагом, скрипит, начинает качаться и расходиться под их ногами волнами. Парни пробегают по доске друг за другом, давая ей немного успокоиться.
Наконец, из груза остались бабушка и я.
Я подхожу к доске, она еще колышется  от бега парней. И я слышу, как она скрипит:
-Сброш-шу!
Я ору благим матом, боясь даже приблизиться к ней. Петька прилетел к нам на помощь. Он встал посреди доски и стал качаться на ней, как на качели. Доска подкидывала его, и он, то взлетал вверх, то доска уходила из-под его ног вниз. Это зрелище произвело совсем не тот эффект, на который рассчитывал Петька. От ужаса я готова была просто прыгнуть на буксир, чем встать на эту доску.
Моя бабка, видя это, подволокла меня, и  через силу толкнула на неё. Я стояла на доске на самом краю эстакады. Невдалеке лежали штабелями огромные, длинные доски и брёвна.
Мне казалось, что они вот-вот начнут свой неумолимый раскат. Покатятся к краю эстакады и сметут меня в шалман  . Внизу зияла пропасть. Чёрная, глубокая – шалман.
Там была тишина, и в ней вязли эти злые волны. Шалман даже им не давал шевелиться и тащил их на дно. Вода в шалмане была густая, вязкая, как в болоте и тянула всех и всё в себя.
Стоя наверху, на краю доски я чувствовала  притяжение шалмана. Он манил и готов был принять любого без возврата.
Я сделала шажок, пытаясь не дышать и не шевелить ничем. Мне хотелось, чтобы ноги мои переставлялись сами собой, без моего участия совсем. Я шла над жутким шалманом и понимала, что одно неверное движение, и меня расплющит нашим буксиром об эту суровую эстакаду. А, если и не расплющит, то всё равно - спасенья не жди.
Шалман утащит меня под дно буксира без возврата вместе с моими драгоценными фантиками в кармане и моим богатством – зеркальцем, которое мне, как заядлой франтихе подарили матросы. Доска начала раскачиваться и пытаться спружинить, и подбросить меня над ней.
Я села на корточки, встала на колени и поползла, почти по-пластунски.
Мои фанты вылетели из кармана вслед за зеркальцем. Они медленно кружились над шалманом, приближаясь к нему всё ближе. Моё зеркало разрезало воду как масло и без всплеска тихо вошло в шалман, замаливая его не трогать меня.
Внизу меня подхватили матросы, сбежавшиеся на помощь. Как второй раз мои разные глаза не сменили свой цвет снова, и не стали одинаковыми, я удивляюсь до сих пор.
И всё-таки я вновь регистрирую всё происходящее на долгую-долгую память. Моя бабушка, стройная и красивая идет по доске. И доска, залюбовавшись ею, почти не качаясь, пропустила её на буксир.
Все рады концу происшествия.
Я слышу, как капитан почти виновато говорит моей бабке, что им определили здесь место стоянки. Завтра здесь будут грузить их баржу лесом и мы будем стоять рядом, на рейде, на якоре. А ночью погрузки не будет.
Матросы волокут провиант, и каждый пытается посадить меня к себе на плечи и прокатить. Но я не могу разжать рот, и мне кажется, что мои зубы пилят друг друга. Я валюсь в нашей каюте без сил. И, похоже, нахожусь в глубоком трансе.
Бабка трясет меня за плечи и зовет ужинать. Она тащит меня силком. И я впервые не прыгаю впереди неё, а плетусь сзади молча как сомнамбула.
Ужин у нас в этот раз скромный, тушенка с макаронами. Но зато десерт!
Петька с другом разделил конфеты на всех. И каждому досталось почти по целой тарелке.
Парни беззлобно шуткуют друг над другом и предлагают мне свои богатства. Но бабушка строго говорит им:
- Вы чего это? Хотите девку без зубов оставить? И кое-что слипнется!
Я сижу перед своей тарелкой и швыркаю пустой чай. Я боюсь, что мои руки будут трястись, и все подумают, что я кур воровала.
Сейчас я понимаю, что эта фраза – шутка. А тогда, за пару лет до этого происшествия, я услышала кем-то рассказываемый анекдот. И поняла всё с точностью, до наоборот.
Да и куры вышли из сибирского дефицита, уже, когда я училась в институте.
Но мой ум не может сидеть без дела, я представляю свою грешную дырку, всю залепленную конфетами и потихоньку смеюсь. Все видят это! Хруст изгрызаемых молодыми зубами конфет, перекрывает тихий шепот шалмана. Петька просит меня поменяться фантиками, и мы начинаем с ним безденежную торговлю ими.
Все обсуждают, как, у кого, и что слипнется. Капитан давно ушёл незамеченный за гвалтом полудетей-полумужиков, чтобы дать всем без смятения расслабиться.
Моя бабушка разгоняет всех спать:
-Цыть, вы, архаровцы!
Я собираю фантики и мы идем с бабушкой спать. Наша каюта на другой стороне от шалмана.
И добрые волны, которым достается от этого шалмана, снова поют мне:
-Спи! Спи!
Лет десять назад одна неплохая певица-эмигрантка, вернувшаяся после нашего всеобщего поворота назад, в наше новое будущее,  вернувшаяся к нам за деньгами и публикой,  спела впервые для меня какую-то блатную песенку, где звучало слово шалман. И о том, как некая девица там плохо поживает. И я подумала:
- Милая! Да знаешь ли ты, что такое настоящий шалман?
Шалман затягивает безвозвратно и в нём  совсем никак не поживают.
А волны убаюкали нас с бабкой. Мы спим.
Утром я просыпаюсь опять от мощного грохота.  Мы стоим на якоре  недалеко от эстакады.
На нашем месте стоит огромная баржа. Огромный же кран захватывает своими клешнями бревна и несет их своей стрелой к барже. На барже бревна кажутся еще длиньше и толще. Их укладывают и крепят. Горы штабелей из брёвен растут. Баржа заметно оседает.
Я никогда больше не видела таких исполинов, пахнущих тайгой, смолой и кедром.
Как вскоре перестали грузить и в мамкины трюмы тюки с рогожей и пенькой, пахнущие остро и неповторимо … рогожей и пенькой.
Запах реки, пеньки, рогожи и бревен. Запах тайги вдоль берегов реки. Запах таежных ягод.
И неуловимый запах душевного человеческого братства. Братства неимущих, перед которыми лежали все их общие богатства. Всё это и есть запах моего детства.
Буксир вновь идет по реке и толкает впереди себя баржу с бревнами.
Бабушка вновь печет пироги. Матросы лихо скачут с буксира на баржу и назад, гарцуя в этом искусстве друг перед другом. Но мне не страшно за них. Здесь кругом наша родная река. И нет шалмана. Я стою  на носу буксира и разглядываю бревна. Река ворчит рассекаемая таким тяжеленным тандемом.
Луна вновь бежит за нами, пытаясь обогнать. Встречные пароходы вежливо здороваются. Один длинный, три коротких гудка. Я долго не иду спать, и мы вместе с бабушкой смотрим на реку и лунную дорожку в ней.
Скоро  мы оставим свою баржу и возьмем другую с большущими ящиками и снова придем в Томск.
В этот раз нам не надо идти с артельным за провиантом.
Все свободные от вахты двинулись в город. И мы с бабушкой тоже. Она повела меня в огромный магазин.
Мы ходили с ней по его залам. И бабушка долго искала что-то, не объясняя мне, в чём дело. Наконец, всё прояснилось, бабушка увидела то, что хотела. А я увидела, что хотела бабушка. Это было красивое, голубое в белый горошек платье из какой-то ткани со сложным названием и с  круглым воротником.
В примерочной бабушка попросила продавщицу отрезать ценник, вытащила из своей сумки и одела на  мое новое платье красивый вязаный воротничок. А на голову мне вязанную же шляпку, которую я категорически не хотела  надевать, считая это чистым выбражульничеством.
У нас таких дразнили:
- Выбражуля номер пять вышла в садик погулять!
Но бабушка была неумолима, и я смирилась.
Она вновь причесал меня перед зеркалом. Положила мне в карманчик платья приготовленный кружевной платочек:
- Настоящая принцесса! –вздохнула она.
Когда я почти на выходе увидела в этом красивом магазине ридикюль , я от неожиданности и от радости завопила:
- Бабушка! Не надо мне платье! Купи мне ридикюль и пудру, как у тёти!
Ридикюль я впервые увидела на папином пароходе. Одна важная пассажирка прогуливалась, с ним на руке, по палубе, а все наши пароходные женщины шептались, спрашивая друг у друга, что это за сумка. И одна знала:
- Это ридикюль!
Незнакомое, сейчас бы я сказала, экзотическое название и сам вид этого ридикюля поразили меня до глубины души, и запали в неё навсегда..
Хотя у нашей мамки была красивая дамская сумка, синяя, с плетеными ручками. Да и у других тетей они тоже были, но ридикюль поразил меня в самое сердце.
Обычно застенчивая, я вопила почти на весь магазин. И бабушка не очень долго упиралась:
- Откуда в тебе всё это?
Из магазина мы вышли в новом платье и с ридикюлем на моей руке. В ридикюле лежала новенькая пудра «Красная Москва», с красивой кисточкой сбоку.
Я уже знала из сказок, что все принцессы красавицы. И шла, гордая собой, своим новым платьем. А главное, моим настоящим ридикюлем.
Бабушка сказала, что такую красоту надо сфотать. В фотографии дяденька-фотограф долго усаживал нас с ней. На обратном рейсе мы забрали свои карточки. На них сидели рядом  девчонка, похожая на меня, в красивой вязаной шляпке и с красивым воротничком. Из кармана торчал красивый кружевной платочек. Рядом сидела гладко причесанная женщина в стареньком, вылинялом, ситцевом платье с горестными морщинками на лице. Бабушка поставила карточку на тумбочку около нашей кровати и долго смотрела на неё перед сном.
 Я вижу в калейдоскопе своей памяти эту грустную сценку из жизни. И только сейчас понимаю, что бабушка примерила, как всё могло бы быть. Боясь кому-либо рассказать об этом. Я смотрю на эту карточку в простенькой рамке и шепчу:
- Прости нас бабушка!
Скоро конец лета. И прощание с молодостью моей не старой бабки.
И прощание с душевным теплом давно забытых мною людей.