Свобода

В жизни наш выбор, наши желания,
как правило, не всегда укладываются
в заданные обстоятельства.
Жизнь человека подобна движению 
парусника. Ветры судеб дуют совсем 
не туда, куда нам бы хотелось.
О. Рой «Лепестки сакуры».
 
Поиски шли уже третьи сутки. Татьяна вцепилась в руль и сделала звук радио чуть громче. Вообще-то, очень громкий звук она не любила – он бил по нервам, раздражал. Но сейчас он был нужен, чтобы не заснуть.
– Зря я выпила горячий чай, да еще и с мятой. Расслабилась. Необходимо опять сосредоточиться, но сначала – передохнуть.
Она свернула на обочину. Остановилась. Вышла из машины. Под ногами хрустнул тонкий ледок. Небольшой морозец освежил и охватил зябкостью.
– Как рано захолодало. Еще осень не догуляла. А я что-то легко оделась. Днем, правда, солнышко пригревало.
Она обхватила себя руками, немного еще постояла, слегка покачиваясь с пятки на носок. Несколько раз глубоко вдохнула колючий воздух, ледышкой пробежавший в горло, и выдохнула его облачком пара. Потом решительно открыла дверь своего джипа и вскочила в его теплое, пахнущее ее парфюмом нутро. Выключила приемник, откинулась на спинку сидения, прикрыла глаза. И сразу мозг включил тревогу, отгоняя сон, мелкой дрожью наполняя каждую мышцу.
– Господи, ну подскажи, куда ехать! Где ее искать? Мама, мама, что с тобой случилось? Куда ты могла так надолго уйти или уехать? В какую сторону мне сейчас колеса свои направить? – Она с отчаянием стукнула ладонями по рулю. 
Память всколыхнула день, когда пропала мать.
Утро принесло массу безотлагательных дел. К плану, составленному накануне, добавились еще вопросы, ответы на которые надо было искать, как всегда, срочно. Поэтому, выпив на ходу чашку крепкого кофе, Татьяна поехала в офис, где ее уже ждал партнер. Андрей тоже встал рано и уехал в главк на совещание. Мама появилась на кухне, когда Таня уже шла к выходу.
– Мамочка, с добрым утром. Я убегаю. Накорми, пожалуйста, Рекса и кинь курам пшена, я не успела. Буду сегодня поздно. Обед в холодильнике. Меня не ждите, обедайте без меня. Да, не забудь, сегодня тебе принесут пенсию. Никуда не уходи, дождись. Всё, пока-пока!
Время пролетело быстро. Настроение было прекрасное. Удалось сделать практически всё, что наметила. На обратном пути Таня забежала в магазин, купила маме Павлово-Посадскую шаль. Это был подарок. Через несколько дней у нее будет день рождения. Дом встретил ее тишиной и темными окнами. Даже Рекс не встречал радостным лаем. Вольер был открыт. Собаки не было. Сначала удивление, недоумение, а потом и тревога согнали улыбку с лица хозяйки дома, а потом затопили волнением сердце, застучали молотком в голове. 
От громкого звонка мобильника она буквально подпрыгнула на сидении.
– Да!
– Мама подъезжай к даче. Я нашел ее. Всё расскажу на месте. Не спеши, пожалуйста, дорога скользкая.
– Папа в курсе?
– Я ему позвонил. Он тоже едет сюда.
Пока доехала до деревни, на улицу опустилась темнота и сильно похолодало. Около дома стояла полицейская машина и фарами освещала двор. Ворота были распахнуты. Около крыльца стояли несколько человек и негромко переговаривались. Через освещенные окна террасы были заметны силуэты еще нескольких мужчин, среди которых мелькнул и силуэт сына. Татьяна подошла.
– Татьяна Николаевна, мы ждем медиков. Они должны сейчас подъехать.
– Она жива?
– Нет. И уже давно. Не входите. Там эксперты работают. На все вопросы вам ответит сын. Он с ними.
Ноги стали ватными, колени задрожали. Татьяна схватилась за перильца крыльца. Слезы хлынули, в горле заклокотало от сдерживаемых рыданий. Ее обхватили сильные руки мужа, поддержали обмякшее тело. Таня не услышала, когда он подъехал, а может быть, он уже был здесь, просто она не заметила. Подъехала машина из морга. Санитары с носилками подошли к полицейским.
– Можно забирать?
– Да. Забирайте. Учтите, что сто процентов окоченения в положении сидя.
Татьяна поспешила войти на террасу. Мать сидела в кресле у стола. Казалось, что она просто заснула, так спокойна была ее поза. И только синюшность рук и некоторая заостренность черт лица, выдавали ее истинное состояние. Таня хотела подойти, обнять, но только протянула обе руки.
– Мама, мамочка, как же так?!
– Дамочка, вы бы отошли в сторонку. Нам надо ее в морг везти. Еще успеете попрощаться.
Андрей повернул жену лицом к себе, крепко обнял и увлек в комнату.
– Не надо, не смотри. Не будем мешать им работать. А тебе лучше, чтобы она в памяти живой осталась.
Уже под утро они всей семьей сидели за столом на кухне. Термопот поддерживал, периодически посапывая, нужную температуру для чая, но на него не обращали внимания. Чашки стояли пустые. Заварной чайник остыл. Только надкусанный бутерброд с колбасой лежал на столе рядом с Андреевым блюдцем. Тяжелое молчание прервала дочка:
– Игорь, как же ты догадался, что она там? Ведь мы же несколько раз подъезжали к даче. Ворота заперты, калитка тоже. Ключи висят дома на своем месте.
– А помнишь, Надюха, в заборе одна доска снизу отходила? Мы тогда через эту дырку за мороженым бегали, чтобы мама не знала. – Он мельком взглянул на мать, но она сделала вид, что не восприняла эту информацию. – Так вот я решил почему-то обойти участок вдоль забора. И около этого нашего лаза увидел на земле бабушкину расческу, проездной и кусочек плащевки от ее куртки. Видимо, когда пролезала, зацепилась и порвала. Да и сама доска была отодвинута. Вот я и догадался, что она тут была. А что она до сих пор сидит на террасе, я, конечно, и представить себе не мог.
Через несколько дней следователь позвонил Татьяне:
– Татьяна Николаевна, дело закрыто за отсутствием криминала. Медики дали заключение, что смерть наступила от переохлаждения. Заснула и замерзла. Ночами-то уже пошли заморозки. Так что можете ее похоронить. Да, на кресле рядом с ней лежала общая тетрадь. Это ее дневник. Вы знали, что она писала? Причем последняя запись была сделана незадолго до смерти.
– Не знала. Можно ее забрать?
– Ну, пусть сын ваш заедет, я ему отдам.
– Спасибо.
 
Только после поминок на девятый день, оставшись, наконец, одна Татьяна устроилась поудобнее на диване, включила торшер, прикрыла ноги пледом и, облокотившись на диванный валик, взяла в руки мамин дневник. Тетрадь была старая, сильно помятая. Видимо, мама скручивала ее трубочкой, чтобы засунуть в свою сумку. Тетрадь закруглилась, как локон от бигуди и никак не хотела распрямляться. Первые страницы были вырваны.
– Наверное, это Надина какая ни будь тетрадка. Валялась за ненадобностью, а мама взяла исписанные листы оторвала и начала писать, – решила Татьяна и с волнением начала читать.
 
 ДНЕВНИК
Зачем я решила взять в руки ручку и бумагу? Не знаю. Видимо, хочу рассказать своим детям и внукам историю нашей семьи, рассказать о себе. А может быть, чтобы самой разобраться в своей жизни и понять, почему всё сложилось именно так, а не иначе. Ну что же, начинаю.
Я помню себя с четырех лет. Эта память – страх, память – ужас и непонимание происходящего. Июнь, 1941 год. Я и мама сидим в телеге среди каких-то мешков и чемоданов. Между ними стоит наш самовар. В нем вода. Она плещется от тряской дороги. Иногда из носика начинает капать. Мама приказала мне строго-настрого следить, чтобы вода не утекла. Я трогаю маму за локоть. Она поворачивается, надавливает на кран. Вода перестает капать. Мы медленно едем в толпе таких же беженцев, как и мы. Вся дорога запружена людьми. Кто-то на телеге, кто-то пешком. В руках – узлы, чемоданы. Много маленьких детей на руках у женщин или бегущих рядом, держась за юбку матери. Дети постарше тоже несут какие-то узелки, сумки. За нашу телегу держится чей-то дедушка и молодая женщина с грудным ребенком. Иногда дедушка берет у нее сверток с кричащим малышом и с тревогой смотрит на женщину. Она очень бледная. Мама спрыгивает с телеги и уступает ей место. Женщина забирает у дедушки малыша и дает ему грудь. Детский крик прекратился. Слышен скрип колес, шарканье сотен ног по твердой грунтовой колее проселочной дороги. Люди, в основном, идут молча, но иногда вспыхивают короткие перебранки, слышится плач детей и шум моторов проезжающих мимо машин.
Наша лошадь захромала, часто стала останавливаться, а потом и совсем отказалась идти. Дедушка осмотрел ее ноги, махнул рукой:
– Всё, девки, приехали. Подкову она потеряла и стерла копыто. Скинуть бы весь груз, тогда, может, до деревни дотянет. Ну, прощайте. 
Он взял ребенка и, подтолкнув женщину вперед, отошел от нашей телеги. А мы остались стоять посреди дороги. Людской поток обтекал нас с обоих сторон. Возницы, матерясь, объезжали.
– Чего раскорячилась? Уйди с дороги, дура-баба. Чего людям мешаешь?
Один мужчина остановился, помог отвести лошадь на обочину в тенек лесной опушки. Достал из своего вещмешка какую-то банку, смазал лошади ногу, а потом, вытряхнув прямо в телегу из мешка всю одежду, которую мы везли, и мешковиной обмотал лошадиное копыто.
– Пусть немного отдохнет, ей легче станет, и тогда потихоньку пойдете. Только не спешите и не понукайте ее, она вам еще пригодится. Я сам ветеринар. Места эти хорошо знаю. Недалеко, километрах в семи, кузница есть. Дойдете туда, вам обязательно помогут.
Он слегка склонил голову, прощаясь, и ушел. Мама распрягала лошадь, когда над нами появились самолеты. Они начали сбрасывать бомбы прямо на дорогу, по которой шли люди. Взрывы были такими частыми, что казались одним сплошным грохочущим шквалом. Отбомбившись, самолеты стали один за другим снижаться и стрелять из пулеметов, добивая тех беженцев, кто еще остался живой после бомбежки. Нам повезло. Видимо, на одиноко стоящую телегу не обратили внимания или не стали тратить снаряды на одну единственную цель, тем более, что мама успела нас с лошадкой увести в лес подальше от дороги. Спустя какое-то время мы опять двинулись в путь, объезжая дорогу полем. На дороге, разорванной снарядами, сплошным месивом грудились горящие машины, разбитые телеги, разбросанные вещи и лежащие в разных позах трупы людей. Слышались стоны и плачь. 
Мама вела под уздцы лошадь и все время что-то ей шептала, благодаря ее за задержку и за спасение. В телеге рядом со мной сидел дедушка, которого мы забрали с собой, увидев его, около свежей могилы на краю поля. Он сидел на земле, плакал и периодически грозил небу, поднимая высоко над головой лопату с обломившимся черенком. Мама подошла, подняла старика и усадила на телегу. Так мы втроем и добрались до деревни, про которую говорил ветеринар. Там действительно была кузница, но не было кузнеца. Поэтому мы оставили дедушке нашу лошадь вместе с телегой и все наши вещи. Положив самые необходимые вещи и самовар в детскую коляску, которую подобрали по дороге мы пошли на станцию.
До деревни, где жили дедушка и бабушка под Муромом, мы добирались больше месяца. Где шли пешком, где ехали на грузовике, а то и на товарном поезде. Весь путь я, конечно, помню слабо, помню только, что мне все время хотелось есть, спать и что мама запрещала мне плакать. Сначала, когда я уставала, мама клала меня в коляску на узлы, а самовар привязывала к ручке коляски. А когда у коляски отвалилось колесо, мама привязала к узлам веревочные петли, чтобы получился рюкзак. Один она надела мне на спину, а другой себе, и сверху самовар. Мне было очень жарко и тяжело, но чтобы мама не сердилась, я терпела.
Дедушка и бабушка. Я раньше не была с ними знакома. Мы жили с папой далеко в Белоруссии. Если бы не война, я так и не узнала бы своих замечательных деда и бабу.
Я часто вспоминаю дом, в котором жили дедушка и бабушка, и в котором росла моя мама. Темные сырые сени, лавка, на которой стояли ведра с водой, посредине дверь с большой деревянной ручкой – это вход в горницу. Маленькие, вмазанные в стену два оконца, на которых темно синие в цветочек ситцевые занавески в пол окна были надеты на бечевку и собраны в мелкую складочку. На узком подоконнике – цветущие герани красные и белые. Их горьковатый запах приятно наполнял воздух небольшой, очень жарко натопленной комнаты, в центре которой была огромная русская печь, делившая ее на две части. Между печкой и стеной с противоположной стороны висела такая же ситцевая занавеска, что и на окнах. Она отделяла горницу от спальни. Здесь стояла большая металлическая кровать с блестящими шишечками на спинках. На кровати лежало несколько перин и гора подушек разного размера. Все это богатство было накрыто красивым вязаным покрывалом. Подзоры свисали с кровати до самого пола. Сам пол был земляной, мазанный желтой глиной. Бабушка в старом ведре разводила комок глины, потом в этой мутной воде мочила тряпку и, подоткнув свою длинную юбку высоко на талию, скинув обувку, она возила этой тряпкой по полу, как будто мыла его. Пол становился мокрый и грязный, а потом высыхал и светлел нарядным желтым цветом. Я смотрела, как бабушка мажет пол, пока она не прогнала меня, чтобы я не мешала.
– Кыш, птаха, не крутись под ногами.
А печь бабушка мазала известкой. Только не тряпкой, а большой мочалкой. Не беленной оставалась только лежанка, на которой мы спали ночью, а днем там сушилась наша обувка, вещи, лежали старые стеганки, служившие нам матрасом. Входить в горницу можно было только босиком, чтобы не тащить грязь в избу. Обувь оставляли в сенях. 
Бабушка Анастасия Фоминична или просто Фоминишна, как звали ее все в деревне, была молчаливой и суровой. Высокая, худая, ширококостная, она легко передвигалась по избе, и ее руки, большие, морщинистые с крупными суставами, казалось, летали сами по себе, делая всё быстро и ловко. Горница сияла чистотой. Из печи духовито пахло то хлебом, то картофельными оладьями, а то и просто какими-то травами. Трав было великое множество. Они весели в сенях на специальных жердочках небольшими пучками, которые бабушка снимала, обязательно нюхала и, удовлетворенно кивнув, клала целиком в небольшой корец, заливала кипятком из чугунка и ставила в печь томиться. Мы пили отвар этих трав каждый день вместо чая, чтобы на нас не напала «хворь», как говорила бабушка. И я долго думала, что «хворь» – это фашисты, которые напали на нас из-за того, что не все пили эти травы. 
Дед был небольшого роста, но очень широк в плечах, с крупными кистями рук и ступнями ног. Во всем его облике чувствовалась сила. А характером был тих и покладист. Бабушка руководила им, и он, усмехаясь, легко шел ей на уступки и со всем соглашался.
– Ладно, ладно, Настена, не кипятись. Всё сделаю, не беспокойся зря, командирша, ёлки зеленые.
На голове его всегда была старая кепка с мятым козырьком, которую он запихивал в карман брюк, когда снимал. Лицо было сильно загорелое, а лоб, закрытый кепкой, резко выделялся своей белизной. Жидкие, сизые от седины волосы кудрявились. Они его украшали. А уже выцветшие серо-голубые глаза светились добротой. Одет он был всегда одинаково – старая солдатская гимнастерка, потерявшая свой цвет, солдатские же брюки-галифе и валенки. Чтобы их не снимать лишний раз дед в горницу не входил, а открывал дверь и кричал:
– Настька, ты здесь? Подай-ка мне нож.
Или звал меня:
– Внущещька, сбегай-ка в избу, принеси мне кружку.
У него не было впереди зубов, и он говорил «внущещька». И мне это очень нравилось, и было очень смешно. А Валенки он носил и зимой, и летом. А когда ложился спать на широкую лавку возле печи, то клал их под голову, подошвами прислоняя к теплому боку печки, чтобы сохли.
Теперь, с годами, я понимаю, что дед был очень талантливым человеком. Не было в хозяйстве деревенском такого дела, с каким бы он не справился. Он вязал рамы, строил, чинил всё, что ему приносили деревенские бабы. Сам делал кастрюли, кружки из листа алюминия, принимал роды у коров или коз, помогал соседкам на огороде. У него в саду был оборудован низенький верстак, на котором он делал всё, причем, работая сидя на коленях. У него было что-то с ногами. Долго стоять и ходить он не мог. Сидя на коленях, он пилил, строгал и колол дрова. Я часто брала скамеечку, садилась рядом и смотрела, как он работает.
Вот в этой избе и выросла моя мама. Она младшая в семье. Еще две сестры старше ее на три и на шесть лет. Я их не знала. Они пропали в войну. Одна погибла при бомбежке вместе с тремя детьми, а другая служила санитаркой в госпитале и погибла при обстреле. Семьи у нее не было. В 1943 году вернулся папа с фронта, и мы уехали. Больше бабушку и дедушку я не видела.
 
Татьяна отложила тетрадь. На душе было тяжело от чувства вины перед матерью за то, что никогда не интересовалась прошлым своей семьи. Ей было достаточно знания жизни родителей со своих детских лет. А потом юность со своими увлечениями, любовь, семь, дети, бизнес. А всё остальное зачем? И только теперь, читая исписанные мелким четким почерком странички, она вдруг поняла, что не знает своих корней, не знает историю жизни родителей Андрея. Дети выросли, а она не объяснила им, что человек не может быть без роду и племени. И у каждого есть прошлое, определяющее сегодняшний день, характер, устои семьи, талант, связь времен. Вот, например, соседская бабулька раздражала ее тем, что ругала ребятишек за то, что бросали голубям кусочки хлеба, а хлеб – это святой продукт. Так ведь она в войну была в блокадном Ленинграде! Что же это я раньше об этом не подумала? Для нее и ее поколения хлеб – это жизнь. А мы едой избалованы, поэтому цену куска хлеба не знаем, да и не задумываемся.
Татьяна разогревала ужин, а мысли были рядом с мамой.
– Сейчас бы села рядом, обняла, в глаза посмотрела и расспросила бы обо всем-обо всем. Но упустила время! Ничего не вернешь.
Управившись с делами, она опять взяла тетрадь и перелистнула страницу.
 
ДНЕВНИК
Родители. Они родились и росли в соседних деревнях, в крестьянских, незажиточных семьях. В основном, расскажу об отце. Его жизнь была более насыщенной и интересной, чем мамина. А может, это мне так кажется, потому что я в отличие от мамы была всю жизнь мятущимся, чего-то всегда ищущим человеком, мало уделяющим внимания собственным детям. А мама – тихая, спокойная, заботливая, всё успевающая домохозяюшка. Она немногого требовала для себя, отдавая при этом свое большое сердце всем ее окружающим людям и, конечно, в первую очередь мужу и детям.
Ваня Колесов в свои 17 годков был мал ростом, но коренаст и быстр в движениях. Лицом веснушчат, курнос, синеглаз и имел густой рыжеватый волос. Характером обладал взрывным, обидчивым и частенько ввязывался во все деревенские драки. Кулаков его побаивались даже соседские забияки. Слыл он драчуном и скандалистом. Жил Ваня вдвоем с отцом. Мать умерла вторыми родами, когда сын еще под стол пешком ходил. Отец, сапожничая, каждый год засаживал огород картошкой, морквой и свеклой. С этого и жили. С малых лет Иван пастушил деревенское стадо. Сначала ходил в помощниках, а лет с двенадцати сам основным деревенским пастухом стал. К грамоте Ваня тянулся, поэтому отец его в трехклассную церковно-приходскую школу отдал. Окончил он ее успешно. Восемнадцать ему уже было, когда он в город с отцом на ярмарку поехал, а там на площади большая группа мужиков собралась и о чем-то горячо толкуют. Подошел Иван ближе, протиснулся к центру и увидел, что за столом писарчук сидит и всех желающих в РККА – в Красную армию – записывает. Услышал Ваня, что записавшимся кое-какую одежду и обувь дают, посмотрел на свои лапти да заплатанные порты и решился. Записали его в Чапаевскую дивизию, одежду дали, обувь и молодого коня необъезженного. И сразу в бой. Вот в боях оба с конем и обучались друг дружку понимать и воевать. 
В одном из боев коня убили, а Ивану в бедро пуля угодила. Попал он в госпиталь. А госпиталь-то одно название – изба деревенская. Все раненные на полу на соломе. И тяжелые тут, и легкораненые. Один фельдшер и две сестренки милосердия. Но пулю Ване вынули и уложили в хате на поправку. А через три дня карательный отряд белых напал. Всех тяжелых пристрелили, а тех, кто передвигаться мог, в сарай согнали и заперли. Понял Ваня, что, видно, конец им тут беляки обеспечат не сегодня, так завтра, ещё и помучают напоследок. Подговорил он одного товарища на побег. Сделали они за ночь подкоп под стеной и в лес ушли. Три дня до своих добирался. Рана загноилась, поэтому опять в лазарет угодил. По выздоровлении определили его писарем при штабе – парень грамотный, и почерк разборчивый и красивый. Прослужил Ваня четыре года и в 1921 году в деревню вернулся. Отец ему говорит:
– Навоевался, пора остепениться, семью заводить. Женись. Присмотрел я тебе невест. В соседней деревне у знакомого трое девок. Все хороши. Но лучше сватай Пелагею. Она покладиста, без норова и работящая.
Ваня не возражал. Поехали, сосватали, женили. Ей тогда только пятнадцать стукнуло. Иван вскоре уехал в город на заработки. Сам он работал на торфозаготовке, а Палаша в деревне осталась. Там и первенца родила. В тот же год Иван попал по набору в школу милиции и сразу же угодил в переделку. Его группу постоянно направляли на подавление мятежей, бунтов и раскулачивание по всей губернии. При раскулачивании брали только золото и драгоценности и сдавали все государству. От ранений бог сберег. После окончания школы милиции, благодаря грамотности определили его работать в городской паспортный стол. У Пелагеи в это время уже было двое малышей, но в 1924 году оба померли от дифтерии. Потом она родила еще шестерых детишек, но выжила только я, последыш. 
Из-за неуравновешенного характера и из-за того, что помогал своим деревенским сделать паспорта, в 1938 году Ивану грозило увольнение, а может, и арест. Его непосредственный начальник и друг помог ему быстро перевестись на работу в Белоруссию. Иван успел забрать Пелагею и годовалую дочь, то есть меня, и уехал. А вот начальника его посадили. До начала ВОВ Иван работал в Белоруссии участковым. С первых дней войны отец воевал в отряде СМЕРШ, а потом после ранения был комиссован и вернулся домой в деревню. Но пробыл он в отпуске недолго. Вскоре он получил назначение в отдел охраны железной дороги на небольшой станции в Рязанской области, куда мы и переехали. Здесь прошло мое детство, здесь я окончила школу, отсюда уехала, выйдя замуж. А родители здесь прожили до конца своих дней.
После смерти отца нашли несколько тетрадей его записей. Оказывается, Иван вел долгие годы дневник о встречах с разными людьми, писал стихи, поведал о своей влюбленности в приезжую артистку. Пелагея однажды увидела его с ней, схватила палку и отдубасила его по спине. Он просил прощения, боясь, что его будут прорабатывать в парткоме. Однако он переписывался с этой женщиной долгие годы.
Я читала его дневники. Записи были очень интересные, рассказывающие о событиях в стране, в городе, в ближайшем его окружении. Очень тепло и с большой грустью он писал о своей далекой возлюбленной. Написано всё ярким, образным языком. Со временем дневники эти были закинуты на чердак, а потом и вовсе исчезли. Мы ведь по молодости не нуждаемся в информации о прошлом наших родных. Молодость живет настоящим и мечтает о скорейшем наступлении будущего, и как бы свысока смотрит на пожилых людей. Мол, отстали вы от нас – знаний у нас больше и живем интереснее, а вы, старичье, уже отжили свое и не мешайте. И только с возрастом начинаешь оглядываться и даже вглядываться в прошлое.
 
Татьяна отложила дневник.
– Да, мама, ты права. Никогда я не интересовалась жизнью дедушки: дедушка есть дедушка… И о бабушке ничего сказать не могу. Только внешне их представляю. Оба маленькие ростом, худенькие, морщинистые, добрые. Вот и всё. Татьяна прикрыла глаза. Воспоминания нахлынули яркие, неудержимые.
В тринадцать лет она сбежала из дома от вечно пьяного и злого во хмелю отца и приехала к бабушке и дедушке. Здесь был рай. Можно было спать всю ночь до утра и не бояться пьяных драк, когда от страха приходилось убегать из дома и прятаться где-нибудь в кустах и ждать, когда отец заснет. Всю свою пьяную злобу он выплескивал, избивая мать. Синяки не сходили с ее когда-то красивого лица. Потом начал пить старший брат Володя, и драки между отцом и сыном стали ежедневными. Меня не били, но я уже с утра начинала трястись от страха в ожидании вечера. Где-то в глубине сознания у меня теплилась надежда, что, может быть, сегодня я не увижу, как отцовский кулак летит в мамино лицо, а она шепчет: «Коленька, не надо, не надо…», стараясь руками прикрыть окровавленные губы и хлюпающий кровью нос.
– Мама, ну почему ты не ушла от этого изверга? Ведь может быть, у Володи судьба была бы другой. У нас с ним не было детства, не было дома, в который хотелось бы возвращаться. В доме дедушки и бабушки я увидела, что можно жить иначе. Можно иметь друзей, ходить в школу и с радостью бежать после уроков домой, чтобы есть вкусные бабушкины блины, еще горячие, обжигающие рот, и при этом испытывать счастье. Там я познакомилась со своим сводным братом Ильей и порадовалась за него, что он с тобой жить не стал, поэтому детство у него было нормальное, как у всех детей. 
Помню, как вернулась я из Спас-Клепиков домой и сразу попала под отцовские кулаки. Выскочила из дома, в чем была и сбежала навсегда. Помню, как сейчас, скитания свои – без денег, без одежды, без крыши над головой. На вокзале ночевала. Спасибо добрым людям, что посоветовали мне на ткацкую фабрику пойти. Там рабочие руки всегда нужны. Ученицей меня взяли, общежитием обеспечили. Только тогда я жить начала – и ночами спать, и сытно есть.
Вот так-то, мама. У каждого из нас свои воспоминания. Не могла я тебя тогда понять, да что греха таить, и сейчас многого не понимаю.
Таня заплакала. Слезы текли по щекам. Она закрыла лицо руками. Рыдания вырвались безудержные, горькие. Муж подошел. Сел рядом. Прижал ее голову к своей груди и начал гладить по голове, как ребенка.
– Ну, ну, родная, успокойся. Отпусти ее с миром. У нас всё в жизни хорошо. Главное, мы тебя очень любим. Ложись, усни.
Но она еще долго всхлипывала во сне и прижималась к Андрею, ища защиты от своих воспоминаний.
День пробежал в работе. Бизнес требовал внимания, семья – заботы. К вечеру она собралась с душевными силами, чтобы опять продолжить чтение маминого дневника.
 
ДНЕВНИК
Теперь о себе. Таня, в первую очередь я обращаюсь к тебе, чтобы объяснить многое. Я хочу, чтобы ты меня поняла и простила. На тебе отыгралась моя нелепая жизнь. Думаешь, почему я так много писала о своем отце? Наверно, чтобы самой разобраться, почему я его не любила. И теперь поняла, что я очень похожа на него во всем. Особенно в стремлении вырваться из сложившихся обстоятельств. Подавлял он меня, да и не только меня, властностью своей. Хотел, чтобы всё было, как он скажет. Мать – та безропотная была, а я не могла жить, как мать. Свободы мне хотелось.
Училась я отлично и, главное, с удовольствием. Шла по оценкам на медаль, но медаль досталась сыну секретаря райкома, хотя он хорошистом был, а я отличницей. Ну, да бог с ними. Отец хотел было бучу поднять, со своим правдолюбием, но друзья его урезонили: мол, против власти идти – что против ветра плевать, только себе навредишь, а дочери не поможешь. Она у тебя смелая, сама судьбу свою решать будет. Я и решила. Уехала в Ленинград и поступила в университет на факультет литературы и русского языка. Видно, и тут в отца пошла – очень читать любила, сотни стихов знала. Память у меня, слава богу, всегда хорошая была. Бывало, стихотворение раз прочту для ознакомления, а второй – уже и читать не надо, наизусть помню. Да ты, Таня, сама знаешь, что до сих пор любую книжку после прочтения близко к тексту рассказать могу.
Так вот, поступила я, койку в общежитии получила. Счастлива была безмерно. Планы всякие в мечтах строила. Главное, из-под отцовской опеки ушла, свободной себя почувствовала. Начала с девчонками на танцы бегать, с парнями встречаться. Первую сессию легко сдала. Решили мы отметить это событие, стол накрыли, парней пригласили. А один из приглашенных друга с собой привел студента третьекурсника с другого факультета. Глянула я на него, и сердце мое зашлось, застучало тысячью дробинок. И он, вижу, с меня глаз не сводит. А когда танцевать пошли, прижал он меня к себе – оба дрожью зашлись. Много рассказывать не буду, и так понятно, что любовь сумасшедшая обоих накрыла. На каникулы я домой не поехала. Сняли мы угол в избе за городом, на другое жилье денег у нас не было. Любили друг друга взахлеб. Сутками из своего угла не выходили. Плевать мне было, что только ситцевой занавесочкой от горницы отгорожены. С любимым о совместной жизни задумались. Да, недолго счастье наше длилось. Кто-то из соседок моих по общежитию отцу написал, что гуляю я по-черному, с парнем живу. Короче, развратничаю и позорю звание комсомолки. Приехал отец, забрал в деканате мои документы, мне пощечин надавал при моем любимом, а с ним потом поговорил так, что тот даже не простился со мной и провожать на вокзал не пришел. Нарыдалась я вдосталь. А дома поняла, что беременна. Написала дорогому своему раз, другой, но ответа не получила. А девчонки мне потом прислали письмо с сообщением, что женился, радость моя, на женщине с ребенком и старше его она на пять лет. Оборвалось у меня желание жить, да ребенок помешал мне что-то с собой сотворить. Шевелиться уже начал. А тут за мной ухаживать начал приезжий парень, строитель из бригады, что мост приехали в городе новый строить. Не нравился он мне. Шалопутный, гуляка и выпивоха. Однако, не вольна я была в тот момент ему отказывать. Надо было от людей нагулянное пузо прикрыть. Да и отец настоял на свадьбе, чтобы срам на нашу фамилию не упал. Тем более, что Николай про беременность мою знал. Я ему сразу сказала, думала, что испугается, но он только свадьбу поторопил, пока еще живот со стороны не заметен. Поженились мы. Он ко мне в постели прижмется, а мне противно. И запах от него вонючий и изо рта перегаром и табаком несет. Вытерплю я его желание, зубы сцеплю. Он удовлетворится и храпит, а я слезы глотаю.
Родила я сына. Назвала Ильей. Крикливый был по первости. Оказывается, молока ему не хватало. Прикармливать начала, и пошел мальчишка расти. Да такой хорошенький. На меня весь похожий: и носик, и ротик, и бровки дугой, только волосы черные в отца. Николай ревновать начал. Скандалы каждый вечер. Отец не выдержал, собрал его вещички и за порог выставил, а мне сказал, чтобы вслед за мужем выметалась, а ребенка им с бабкой оставила, как причину раздора семейного.
– Не боись, воспитаем. Ему с нами спокойнее будет.
 Уехали мы в другой город. Николай на стройку устроился, а я опять забеременела. В общежитии комнату получили. Первое время всё вроде хорошо было. Я даже ожила немного. Но вскоре Николай опять запил, загулял, ревновать меня начал опять к моему прошлому. Да и так просто свое неудовольствие на мне срывал. На работе что-то не так – я виновата, в постели его не устраиваю – «жаба холодная» – и кулаками в грудь, в лицо, живот. Ему всё равно, лишь бы злость сорвать. Стала и я к рюмке прикладываться, чтобы в пьяном дурмане его принимать. 
Скоро Николая с работы за пьянку выгнали. Опять переезжать пришлось. А нас уже трое. Сына Володю родила. Переехали в небольшой поселок, где завод кирпичный строился. Николай здесь хорошую зарплату получать стал. Домик построили из старых шпал, что ему на работе помогли получить. На дом участок земли выделили на садик и огород. С радостью я землей занялась. Яблоньки посадила, кусты ягодные разные. Сынок на свежем воздухе бегает, растет хорошо. Одна беда – Николай совсем распустился, пьет каждый день да кулаки распускает. Сынишка пугается, плачет. Я его в охапку и на улицу, бегу, прячусь. А домой вернусь, он проснется и меня насилует. Хотела я развестись с ним и домой уехать. Тут как раз отец с Ильей приезжали. Посмотрели, как мы живем и обратно уехали. А перед отъездом отец мне сказал:
– Муж твой и отец твоему ребенку – живи и терпи, нечего безотцовщину плодить и нас с матерью позорить.
Да и Николай пригрозил:
– Задумаешь бежать – найду и убью.
Поплакала я, поплакала, горе рюмкой залила. А вскоре опять забеременела. Хотела аборт сделать, да доктор меня отговорил. Так ты, Танюшка, на свет появилась. Видит бог, нежеланной ты была, а оказалась, что по жизни ты самый дорогой для меня человек. Только с матерью тебе не повезло. Ты уж прости меня и не пеняй, что детства тебя лишила. А детишкам твоим – моим внукам – я всё сердце отдаю. Любовь у меня не растрачена, я ее твоей семье отдаю. Долгую жизнь я с Николаем прожила, а зачем сама не понимаю. Сыновей потеряла, к зелью проклятому пристрастилась. Похоронила я Николая и Володю, оба от водки сгорели, а свободной от них не стала. Видела, что страдания тебе причиняю, да как подумаю, что огрызком моя жизнь завершается, тошно мне. Не смогла я на свободу вырваться из оков, в которые обстоятельства меня загнали. Ни образования, ни профессии – ничего!
 
Татьяна отложила тетрадь. Обида тяжелым удушьем перехватила дыхание. Слезы опять хлынули из глаз.
– Эх, мама, что ты говоришь? О какой свободе пишешь? Тебе же самой такая жизнь была милее, чем простая трудовая, как у меня. Тебя пьяный кураж привлекал. Сколько я сил положила, чтобы тебя от проклятущего зелья отвадить. Даже в больницу клала, чтобы от алкоголизма вылечить. А ты вышла из нее и напилась до бессознательности. А сколько раз запирала я тебя дома, чтобы ты без меня не напилась и в какую-нибудь историю не вляпалась! На работу мы тебя вахтером устроили, так там месяц всего и продержалась. Нашла себе алкаша, как покойный отец, и опять с синяками под глазами ходить стала. А потом пропал твой сожитель, а нас с Андрюшкой обвинять стали, что мы его убили ради его загаженной комнаты. Как мне тебя понять? Ты жила, как хотела, не считаясь с тем, что я из-за тебя слезами умываюсь, и боюсь партнерам своим показать, какая тяжесть у меня на душе.
Татьяна пошла на кухню, выпила залпом остывший чай, с силой проглотила комок в горле и опять углубилась в чтение.
 ДНЕВНИК
А три года назад случайно в городе в автобусе свою первую любовь встретила. Старичок уже, еле узнала. Зашли мы в парк, на скамеечку сели, смотрим друг на друга, а что говорить – не знаем. Но потом разговорились. Я-то уже вдова, а он женат. Трое взрослых детей, внуки, правнуки уже есть. Жизнь вспять не повернешь. Кто в этой жизни прав, кто виноват – разбираться поздно. Но честно сознаюсь – тяга друг к дружке у нас осталась. Вот и стали мы втихаря встречаться на нашей даче. Знаю, что сюда вы редко наведываетесь. Посидим с ним на терраске, по рюмке коньяку выпьем, и говорим, говорим. Возьмет он мои руки, прижмет ладонями к своему лицу, и слезы на глаза у него наворачиваются. Я этими свиданиями жила. Старалась скрыть от вас свою радость, а может, и счастье. А что рассказывать-то? Не свободны мы оба. Тяжелым грузом прожитые друг без друга годы на сердце лежат, не сдвинешь. 
Вот и сегодня на свидание я приехала, жду, жду, а его нет. Заныло у меня все внутри, затрепетало. Набрала я домашний его номер. Дочка к телефону подошла. Сказала, что гроб уже в автобус поставили, поминки в кафе будут во столько-то. А потом спросила:
– Вы папина знакомая с юности? Он перед смертью просил вам передать, чтобы простили вы его. Сильно он перед вами виноват.
Вот так, дети мои, вся жизнь моя в эти странички уместилась. А была она, как искусственный цветок: одна видимость, а сердцевина мертвая.
 
Татьяна закрыла тетрадь, аккуратно погладила обложку, распрямляя.
– Теперь ты свободна, мама. Прощай.