День первый - день седьмый 6

День шестой
Объятия Матери-Родины

   Передача состоялась на шоссе в районе Нюрнберга. Американская колонна остано-вилась в безлюдном месте, прямо на дороге. Вокруг ровные поля. Ни деревни, ни бауэрских построек – ничего. Мы высадились, стали в шеренгу по пять человек. Сколько нас – подсчитать трудно, да и настроения к такой бухгалтерии не было. Что-то тревожное, как и в былые времена, снова всплывало изнутри. В памяти всплывали обрывки разговоров о жестоком отношении у нас к пленным, об их возмож-ной нерадостной будущей судьбе. Но всё перекрывало желание вновь увидеть родных, не Сталина, не парады на всех площадях, не сытые лица правительства и районных руководителей, а родные руины, сады в утренних лучах, отголоски журавлиных кри-ков, запах материнского хлеба в печи!   
   Подсчитали, переписали, каждая сторона расписалась на списках. Разговаривали через переводчиков. Потом козырнули друг другу, и весёлые американцы исчезли, как внезапно растаявший туман. Не долго длилась наша радость и обретение во вто-рой раз жизни.
   Не успели они скрыться за горизонтом, как нас плотно окружили советские авто-матчики. Причём в два ряда, как и фашисты, – так надёжнее! Лица злые, сосредото-ченные на выполнении важнейшей войсковой операции – окружении и и обезврежива-нии врагов Отечества, предателей Родины! Нас по одному выводили из строя, грубо толкали к огромному кострищу и начинали обыскивать. Оскорбительные и унижающие человеческое достоинство первые действия родных нам людей! Не разговор, не объяснение ситуации, а сразу взялисьза привычное дело – обыск! Обыскивали ста-рательно – шарили везде, раздевали, заставляли снимать даже нижнее бельё, ремни, выворачивать карманы, лазили за воротник, заглядывали для чего-то в уши, про-межность, щупали чуть отросшие волосы на голове. На невинные естественные вопро-сы: „А чего вы так к нам?“, тут же нагло лгали: „Ищем оружие и антисоветские ма-териалы“. Таким изощрённо «тонким» должно было быть чекистское прикрытие обыч-ного тюремного шмона! Это же прикрытие так называемой оперативной работы, в ос-нове, осталось и на следующие десятилетия.
   Все бумажки, листы, блокноты, книги после поверхностного осмотра летели в бу-шевавшее от коммунистического негодования чистое пламя костра! Никакие доводы, что „это моё“, „это пригодится“, „это редкая Библия“, – не помогли. Мы, конечно, никак не могли предположить даже в самой дикой фантазии, что перед советскими солдатами вновь был настоящий враг! Все мы в миг стали врагами! Они в этом были уверены на сто процентов! Об этом говорили и их злые лица, сжатые кулаки, грубые толчки, пальцы, дрожавшие на курках. Мы для них безоговорочно были только преда-телями и скотами! Какая жуть, как же однозначно и просто, скорее, примитивно, по-животному были воспитаны наши люди?! Раз усвоив из уст начальства одну фаль-шивую истину, они потом жили с ней в душе до конца своих дней! Поколебать таких было невозможно – они верили всему Политбюро и любому даже малограмотному, но упёртому коммунисту, но не хотели видеть никакой, кроме вождистской,правды! Гла-зами видели, но мозгов, чтобы понять, – не было! Неужели на страхе и тюремной дисциплине можно построить здоровое общество? Это же шизофрения чистой воды?!
Кстати, ни в одной стране, граждане которой были в фашистском плену, тем более в концлагере, к ним не относились с такой яростной злобой и недоверием, как у нас! Кто ответит из сидящих наверху на этот простой вопрос? Кто?Однако...
    Первое приветствие Родины! Будут ещё и другие, но мы пока о них не догадыва-лись. Успокаивали себя: им так приказали, и они выполняют, а вот потом наступит действительно райское блаженство долгожданной свободы! А так же было и будет почти всё советское время – поганцы из НКВД-МГБ тоже постоянно говорили, что они сами ничего плохого никогда не делали, они только, как военные люди, выполняли приказы сверху. Но выполняли почему-то с таким рвением, с таким энтузиазмом и постоянным опережением всех мыслимых и немыслимых планов, что появляется мысль: а не собственная ли это инициатива карательных органов, основанная на желании выдвинуться, доказать свою верность власть имущим, заработать звания и постоян-ные очки на будущее? Не чувство ли это всесилия властолюбивой серости над раба-ми? Нас сотрясало чувство обиды, но ничего поделать мы уже не могли – из одних лап мы попали в другие!
   Солдат мельком глянул на меня, вытряс рюкзак (просто мешок) прямо на землю, ногами стал расшвыривать содержимое. Я подхватил крест и быстренько объяснил, что это подарок для старой женщины, а сам я атеист. Тот покрутил пальцем у вис-ка, но отбирать не стал. А вот про перстень я забыл! Он тут же был замечен офи-цером, проводившим первичный опрос: „Золотой, с камнем? Откуда?“ Я как мог спо-койнее рассказал всю историю, хотя сердце прямо выскакивало из груди от волнения и ожидания очередной гадости. „Трофей обязан сдать государству! Приказ Сталина!“ – кольцо отнял насильно и спрятал в нагрудный карман. Честный и всегда «прохлад-ный»*к другим чекист ничего и нигде не записал, а просто присвоил перстень себе. Я не выполнил обещание, данное старой графине, и не сберёг её памятный подарок. Слёзы навернулись на глаза. В душе стало совсем погано и от такой встречи со своими, и от собственной глупости и наивности. Что же ещё нас ждёт? Было ясно, что впереди тернистый и извилистый путь.
   Привезли на сборный пункт в Бауцэн, где в тюрьме когда-то сидел Эрнст Тэль-ман. Разместили на матрацах в бывшем элеваторе прямо на полу. Еда – почти как в концлагере, но лучше качеством – варёная свекла, картошка, чай без сахара. Мою красивую и удобную форму, которой я так мечтал похвастаться перед своими, отоб-рали и выдали плохо постиранную солдатскую, с пятнами и криво заштопанными дыр-ками. Обули в кирзовые сапоги с бэушными портянками. Ничего, убеждали мы сами себя, ещё и не то видали! „И дым Отечества мне сладок и приятен!“ – как писал великий поэт. Первая госпроверка пока на чужой территории.
   Вызывали по одному и допрашивали самым дотошным образом. Я называл своих зна-комых по лагерю и должен был охарактеризовать их со всех сторон, особенно в час-ти возможного сотрудничества с немцами, деталей попадания в плен и социального происхождения. И так по каждому лагерю, где довелось побывать. Потом вызывали их и тоже самое спрашивали обо мне и о других. Настоящий перекрёстный допрос. В Бауцэне мы были ещё свободны в передвижении – на руках только маленькая бумажка, что я принадлежу к эшелону с номером 12. Это, наверно, что-то должно было озна-чать для нашего патруля, но он пока нам не попадался. Разыскал тюремную камеру, где сидел Э. Тэльман, походил по городу. Даже послушал отрывок органного концер-та в соборе Петра и Павла. Какой-то немец кратко объяснил мне историю протес-танства и этого собора. Видел и стадион, на котором Гитлер собирался принимать парад победы, но остался без неё.
   Вечером неожиданно объявили последнюю ночёвку на проклятой немецкой земле! Посадили в товарные вагоны – скамеек нет, все на полу, параша опять в углу. Кто сидит, кто лежит, а я выбрался на крышу, где свежий воздух. Внутри от вони стало плоховато. На крыше народу мало, только нужно было выбрать центр, где более плоско и можно было сидеть и лежать. Ложились только поперёк вагона, но не вдоль. Был случай, когда кто-то слишком резвый сел или лёг почти на край – его на повороте вышвырнуло, а что было потом, – никто не знает.
   Ночью пересекли польско-советскую границу в Бресте. Нам долго меняли тележки колёс, но никому не разрешили сбегать на вокзал. По-прежнему охраняли – на каж-дый вагон по два солдата с винтовками. Они ехали в тамбурах с обеих строн.
   Проехали Минск. В полной темноте показалось, что после Борисова я видел огоньки родной мне хаты в Красилово, где была родина жены и где жили её родите-ли. Потом Смоленск, Вязьма... Прибыли в город Козельск Калужской области. Опять почти тот же лагерь и высокая ограда из колючей проволки! Вот так сюрприз! Вышки с часовыми и пулемётами. Ворота с охраной и пропускным пунктом – и бараки, бара-ки. Тут же слухи: нас всех расстреляют! Было от чего трепетать. Оказалось, что это бывший лагерь для политзаключённых, а куда они все подевались, никто не знал, но догадывался. Охрана неразговорчивая, строгая. Ни спросить, ни погово-рить! Даже с немцами можно было перекинуться парой слов. Здесь же вроде все свои, но разговариривать с ними категорически запрещено! Кое-кто уже тихо шеп-тал: „Может, зря мы так спешили домой?“ Еда дрянная. Нормы маленькие. Смотрят на нас с подозрением и презрительно. Ждём второй, более строгой государственной проверки. Она называлась фильтрацией!
   Вызывали уже к настоящим следователям МГБ! Русский – к следователю грузину, грузин – к татарину и т.д. Никакого тебе земляческого братства или симпатии. Не доверяли даже им!
   Я знал многих, и меня знали многие, поэтому здесь затруднений не было. По разным местам заключения я назвал фамилии окружавших меня пленных: Андрей Смо-ленов, Авенир Беляев, Иван Соломахин, Николай Афанасьев, Александр Дзюба, Сер-гей Бровкин, Глеб Чернов, Михаил Распопов, Александр Дубатовка, Михаил Бабин, Борис Лаврищев, Николай Кочетков, Василий Кожухов... Мы всегда помогали друг другу. Ведь друзья познаются в беде. Однажды Василий Кожухов, молодой лейтенант из Ленинграда, после допроса разыскал меня и с радостью обнял: „О тебе спраши-вали. Я всё рассказал, как было… Что ты помогал многим бежать из лагеря, вёл переговоры в самых сложных ситуациях, рассказал всё, всё хорошее… Так что не бойся!“
   Мои друзья позже передавали, что обо мне все говорили положительно, отмечали мою готовность помочь любому, подтвердили неучастие ни в одной сомнительной ак-ции гитлеровцев. Рядом с нашим бараком стоял такой же, с такими же пленными, проходившими проверку. Вдруг их куда-то вывезли, а барак снова начал заполняться очень грустными и молчаливыми людьми. Шептались, что это уже настоящие, отсорби-рованные из массы, изменнники, беглецы и предатели. Сокращённо этот барак и их самих называли «ИР» – изменники Родины. Питание у них было хуже, чем у нас, и это наводило на грустные мысли. Сказали, что ждут из Москвы подтверждения наших званий и  должностей до плена. Когда разрешили написать домой, вздохнул – это уже было похоже на восстановление доверия. Я дрожащими руками отправил этот лис-ток, догадываясь, что обо мне у них не было никаких известий. Получаю ответ: моя жена не проживает в деревне Красилово, а работает в детдоме в городе Лида Грод-ненской области по направлению Министерства образования. Там, в Западной Бело-руссии, зачищали бывшие польские земли от старых кадров и заполняли новыми – с советских территорий. Написал я и туда. Ответа нет и нет. Уже начал волноваться, как в один из дней объявили об окончании госпроверки. Пришло и подтверждение об окончании мной Могилёвского военно-пехотного училища, звании и бывшей должности. Организовали митинг. Начальник спецлагеря залез на трибуну и деревянным голосом объявил, что длительная проверка была вынужденной – очень уж много выявили вра-гов, но часть из нас пока без подозрений. Он призвал вести себя хорошо и отдать все силы восстановлению народного хозяйства и строительству социализма. Кое-кто из наших подавал рапорты с просьбой оставить в рядах Красной Армии, но их никто не захотел слушать и даже разговаривать. Это уже был хоть и проверенный, но вто-росортный материал, ещё и подозрительный – чего просится в армию? Всех отправили в запас.
   Этот лагерь назывался так: 43 запасной полк 5-й запасной стрелковой дивизии, в/ч 53432, г. Козельск. Надо же, запомнил и это! В конце декабря 1945 года нача-ли небольшими группами отправлять людей: кого дальше – в Сибирь, кого в другой, более строгий, лагерь. Неизвестно, куда подевалась рота «ИР». Она исчезла ночью. Говорили, что всех расстреляли в ближайшем лесу. Жуть! От этих слов до сих пор волосы встают дыбом! Уверен, что с ними никто детально не разбирался. Два пока-зания о сомнительном поведении и запутанной истории – и всё: мечта о Родине и жизнь закончилась! А были ли они виноваты в чём-то конкретном – осталось во тьме подвалов – так и хочется сказать «Лубянки»!
   Мне выдали зарплату офицера за военное время. Сумма, конечно, малая. Выдали кое-какое обмундирование: старую шинель, гимнастёрку, галифе, сапоги и зимнюю шапку-ушанку. Также талоны на довольствие в столовых по пути проезда до г. Лиды. Из Красилово я успел получить адрес жены, и мне выписали туда проездной – «ли-тер» – бесплатный железнодорожный билет в общем вагоне.
   Некоторым же вообще некуда было ехать. И каждый решал по-своему – то ли к дальним родственникам то ли в тот же район, бывший под оккупацией, откуда не пришло никаких известий.
   За мной увязались трое. Выписали билеты тоже до Лиды, соврав, что у них там родственники. Меня это не обрадовало, но чувство солидарности с бывшими пленными взяло верх. Ехали с радостными мыслями. Я вспоминал жену, сына, а попутчики уже подбирались ко мне с разными предложениями: переночевать или даже пожить какое-то время у нас; спрашивали, где я буду искать работу, – им бы тоже туда... Их повышенный интерес и ко мне, и к моей семье становился всё более нездоровыми настораживающим. А опыта разбираться в людях я уже кое-какого поднабрался. На вокзале в Орше я продал мыло, купил себе ремень к шинели и портупею. В Лиду при-ехали глубокой ночью. Мороз, сильная метель. Везде темно. Не видно ни номеров на домах, да и самих домов – тоже. Спросить не у кого. Стали под каким-то навесом на вокзале. Спутники закурили, и вдруг ко мне с таким предложением: „Давай сож-жём документы и представимся властям бывшими партизанами – один подтвердит в от-ношении других, а те – в отношении него“. А в те годы действительно, как я узнал позже, много было таких типов, которые, прячась в лесах, выдавали себя потом за отдельный партизанский отряд или группу,и проверить это быстро было трудно. Дос-таточно подтверждения какого-нибудь якобы партизана... и всё – документы на ру-ках. По их мнению, это был беспроигрышный вариант. Пока контрразведка разбе-рётся, можно напроситься и в действительный партизанский отряд. А если дать взятку, то стопроцентный выигрыш! Да, придумали они это неплохо, но я категори-чески не согласился на авантюру. Это угрожало или тюрьмой или расстрелом! Поняв, что нужно как-то оторваться от них, сказал, что пойду поищу улицу, а они могут подождать здесь, под укрытием. Им это не понравилось, но старший махнул рукой – куда, мол, он ночью денется. Их интонации стали даже угрожающими, приказными: „Найдёшь улицу – сразу к нам. Домой к тебе пойдём только вместе, а то, кто тебя знает, ещё заложишь“.
   Я ответил согласием и исчез в темноте. Сразу отошёл как можно дальше, вгляды-ваясь в окна – света нигде не было. Слышу, они уже возбуждёно орут, и по скрипу снега понял – идут за мной. Увидев одинокий свет в маленьком окне, подбежал к дому и тихонько постучал в стекло. Сквозь закрытую дверь женский голос со стра-хом спрашивает, кто я и что мне надо. Я едва успел сказать два слова: „Меня мо-гут сейчас догнать и убить!“, как дверь распахнулась, и я очутился в передней. Женщина тут же закрыла её на толстую перекладину и потушила свет. „Я по вашему голосу поняла, что вы белорус, а так бы ни за что не впустила. Сидите тихо! Здесь у нас бродит много бандитов. Они грабят и убивают людей, а раньше сотруд-ничали с фашистами...“. Ничего себе – из огня да в полымя! Сижу, слышим крики, беготню, ругань. Потом всё стихло. Улица оказалось длинной, и определить дом, где я спрятался, было невозможно, да и света никакого. Сплошная темень. Когда всё затихло, до меня дошло, как близко я ещё раз был от своей смерти. В живых они бы меня не оставили. А тут уже почти порог родного дома! Я рассказал, по ка-кой причине оказался ночью здесь, упомянул семью, адрес. Женщина накормила меня и уложила возле тёплой печки прямо на полу. Я подстелил шинель и мгновенно ус-нул. Утром подсказала, куда идти.
   Фамилии моих попутчиков я запомнил хорошо, но упоминать их здесь не буду. Лет через тринадцать случайно узнал, что один из них устроился диктором украинского радио, а второй – каким-то партийным деятелем в Могилёвском обкоме партии. О третьем не знаю. Как я оцениваю этот поступок? Вряд ли выдержал бы такую долгую конспирацию, маскируясь под партизана. Нужно было бы где-то раздобыть настоящие документы, и сделать это быстро, плюс – обзавестись фальшивыми свидетелями. Не тот у меня характер – нет струнок авантюриста и лжеца. Как сложилась моя жизнь после войны так и сложилась. Нужно всё воспринимать философски: множество людей пострадали ещё больше. Первое время было очень трудно, но мало-помалу всё выров-нялось. Нашёл нужный адрес – улица 8-го Марта, но номера дома не было. Оказа-лось, что он находился за железной дорогой. Было ещё рано, и я решил чуть подо-ждать, не тревожить родных. Увидев будку стрелочника, зашёл и попросился поси-деть. Он мне объяснил, что моих родных дома нет – они в детдоме и освободятся только к обеду. Моя жена брала с собой маленького сына, так как в единственный детский сад устроить пока не удалось. Я подождал и помчался туда часов в 12. Встреча была очень трогательной и волнительной... Описать её невозможно! Сын Святослав долго присматривался ко мне, но дня через два признал. Они жили в де-ревянном двухэтажном доме, принадлежавшем детской колонии, где жена работала педагогом-воспитателем. В нём же на первом этаже проживали и воспитанники, была небольшая кухня. Позже мы сняли другой дом – на улице Красноармейской. Ниже– его фотография, сделанная намного позже сыном Олегом в 2016 г. Дом ещё стоит, словно бережёт мою и нашу память...
   Несколько дней мы привыкали друг к другу и не могли нарадоваться нашей долго-жданной встрече. Но нужно было искать работу. В школах свободных мест уже не бы-ло – середина учебного года. Посоветовали обратиться в редакцию местной район-ной газеты «Уперад» (по-русски – «Вперёд»). Приняли на должность литературного сотрудника. В редакции работал до августа 1949 года. Занимал пост заведующего отделом освещения культурно-массовой работы, потом заведующим сельхозотделом и в конце – ответственным секретарём редакции. Делал макеты номеров, сам подбирал шрифты для заголовков, корректировал статьи, если они не влезали в вёрстку. С работой быстро освоился, и скоро меня уже отправляли в поездки по району с за-даниями писать статьи по тематике моей работы в отделах.

   Вот в это время и случилось со мной одно очень интересное и неожиданное прик-лючение, которое я, по понятной причине, не озвучивал во всех деталях в семье, но сейчас, уже в предельном возрасте, рассказал о нём сыну. Он и написал целый рассказ, художественно оформив этот странный и памятный случай по-своему – из-менив время, фамилию и работу героя!

Алеся*

(Написано на основе воспоминаний отца, но с большой долей авторской фантазии.)

   На склоне лет память выхватывает из мусора и паутины времени лишь основное, остро выделяя на тёмно-синем фоне ушедшего только яркие искорки событий, укра-шавших его длинный, извилистый путь, словно редкие звезды на утреннем небе. Одни светились ровным желтоватым светом, другие загадочно мерцали, а эта вдруг вспых-нула в сознании ослепительным голубым пламенем, затмив всё вокруг и вызвав жгу-чие воспоминания о печальном и странном событии, каждый раз тревожащем душу ти-хой болью. Тайну о случившемся он носил только с собой, ибо доверить её никому не мог и не хотел.
   В конце 30-х Фридрих Ленц (из поволжских немцев) работал учителем русского языка в одном из небольших городков Западной Белоруссии. В то тревожное время Советы не успели пройтись по жившим здесь людям ржавым от крови пролетарско-крестьянским серпом. Дух людей ещё был свободен, и попытки заковать его в од-ночасье встречали ожесточённое сопротивление.
   Редакция районной газеты иногда просила его как человека, хорошо владевшего пером, собрать материал и написать статью, то ли по линии образования, то ли об успехах нового здесь колхозного хозяйства.  Для Фридриха это была единственная возможность подзаработать, и он охотно соглашался. Правда, под его статьями по-том стояла подпись главного редактора. Тот правильно реагировал на все изгибы центральной линии партии, но, будучи интеллигентным человеком, виновато пожимал плечами, всякий раз говоря в тёмное окно: «Фёдор, ты же умный человек! Такую смешную фамилию, как твоя, пока нельзя помещать под статьей. Ты уж извини». И тихо добавлял: «Ты ещё подпишешь сам. Терпи и не болтай лишнего!»
   В тот осенний день Ленц на велосипеде поехал в самую отдалённую, заброшенную лесную деревню, где в доме бывшего местного священника в сентябре открыли на-чальную школу. Сам ксёндз был арестован при попытке забрать ночью свои же книги из своего же дома. Потом сбежал, застрелив или зарезав двоих конвоиров.
   По слякотной дороге, местами исчезающей в лесных зарослях, Фридрих еле доб-рался до места. Уже вечерело. Визит оказался крайне неудачным. Он подошёл к молчащему зданию школы, попробовал открыть дверь – заперта! Глянул в окно – классы пусты. Ни парт, ни досок нет! На полу в беспорядке валялись печные израз-цы – печи были разобраны или разбиты. Полное запустение. Ничто не говорило о школьной жизни. Скорее, разграбленное и брошенное жилище.
   Плохое предчувствие холодком отозвалось в груди. Да, он слышал, как коррек-тор, поляк по национальности, сказал редактору: «Игнат, зачем ты его в эти леса? Фик с ней, с этой школой. Загубим!» Тот твёрдо отрезал: „Станислав, хоть ты и дальний родственник, но не лезь в глубину –«оттуда» попросили! Не знаю зачем. Он ведь ни с одними ни с другими вроде не связан. Но сказано было, какой-то экспе-римент на нём проводят. Понимаю так, что может кто-то им, как немцем, интере-суется? Но ты ни гу-гу! Иначе уже три головы отсекут! У них в банде уже свой есть. Наверно, Фридрихом хотят его прикрыть. Вроде фальшивой приманки, что ли?“.
   Зайдя в дом напротив, Ленц не получил вразумительного ответа. Бывший дьякон, живший рядом, прятал глаза и путано объяснял, что „это случилось ночью, со вре-менем, может, всё уладится, дети сейчас боятся…“ и т.п. Слух о приезжем тайными путями опережал Фридриха и, когда он пытался зайти в другие дома и выяснить, кто разорил классы, двери закрывались, в окнах гаснул свет, и только едва заметные движения занавесок выдавали тех, кто пристально наблюдал за посторонним челове-ком. Стало темно, нужно было смотреть под ноги, чтобы не поскользнуться и дер-жаться тропы вдоль заросших хмелем плетней. В полной темноте ошибся и прошёл мимо, аж за околицу. Когда понял, поднял голову и оглянулся. От неожиданности и внезапного страха выронил свою папку –на кровавой полоске заката шагах в двадца-ти от себя чётко виднелись два мужских силуэта с винтовками наперевес. Сначала мелкая дрожь в коленках, затем ползучее оцепенение ног, холодный пот на спине и ладонях сковали его. Мозг лихорадочно отмечал: „Всё, они свидетелей не отпуска-ют! Конец!“ В кромешной тьме раздался негромкий, но властный голос: „Иди, немец, живи! И тебе и нам не сладко! Мы бы тихо зарезали тебя, но знаем, что ты поря-дочный человек. Только никому ни слова!“ Тени исчезли.
   Дорога уже подмёрзла, и каждый шаг Фридриха отзывался в стене чёрного леса слишком громким эхом. Из-за темноты он шёл пешком, толкая свой велосипед. Ста-рался не шуметь, перетаскивая колёса через корни и колдобины. Пару раз показа-лось, что кто-то невидимый следит за ним. Два раза услышал хруст. Оглянулся – никого! Луна окрасила всё в жуткий бледно-синий цвет. Полная мертвящая тишина. Зарыться бы куда, дождаться дня. А если эти передумают? Лучше быстро идти, мо-жет, спасение придёт. Молитвы сами звучали в звеневшей от смертельного страха голове.Оглохший от бешеного стука собственного сердца, через полтора часа быс-трой ходьбы различил маленький хуторок и робко постучал в тёмное окно. Никого. Опять через лес? Нет, пойду в сарай и дождусь там рассвета. Не могу больше. Будь что будет! На цыпочках подошёл к воротам и медленно потянул их на себя.
   Неожиданный скрип раскрывшейся за спиной двери дома поднял дыбом его волосы. Сделав шаг, очутился внутри сарая. Всё, конец! Придут!
   В ночи раздались слова, обращённые явно не к нему: „Приходил бы лучше завтра, а то в селе гость из города появился. Как бы сюда не забрёл“.
 – А ты откуда про него пронюхала?
 – Да сова принесла.
 –А сова не в погонах? Смотри, те на выдумки мастера!
   Кто-то протопал к калитке, и через мгновение опасные шаги затихли во тьме. Фридрих хотел было исчезнуть. Но поздно. На пороге, освещенная бледной луной, стояла женщина в короткой ночной сорочке, открывавшей головокружительной красоты ноги. Тонкая ткань подчеркивала прекрасную фигуру, левое плечо было обнажено. Небольшая пауза, и с редким самообладанием лесная Алеся тихо сказала: „Раз мне попался, то заходи! Думал, в сарае спрячешься?“ В сенях подошла поближе и, как бы рассматривая, сказала: „Неплох. Видишь, в моём лесу глаза тоже есть! Понял?“ Далее всё было как во сне. Ужин в темноте – блины на сале с яичницей, адская горчица, стакан самогонки гостю, себе – рюмку.   
   Пронизывающий взгляд чёрных гипнотических глаз, лёгкое касание рук – и тысячи торопливых, дурманящих поцелуев. Незабываемый аромат этой женщины ошеломил Фрид-риха. Никогда больше в жизни он не испытает ничего подобного, никогда не повто-рится эта осенняя ночь! Горячий всплеск всепоглощающего чувства, голос с неболь-шой хрипотцой, запах сена... Всё провалилось в глубокий сон.
   Резкие голоса разбудили Фридриха. Сначала не понял, где находится. Кругом те-мень, но хватило ума промолчать. Не меняя позы прислушался. Уже знакомый голос властно произнёс: „Сюда приходим в исключительном случае. Только после дела. Кстати, после меня вечером никто к тебе не заходил? Чужак действительно был в селе, немец из городской редакции. Что-то Советы придумали. Мы хотели пойти за ним, посмотреть, не связан ли он с этими? Но пропал, сволочь, куда-то!“
   Женский голос: „Приходи! У меня всё спокойно“.
   Через полчаса продолжительный поцелуй проводил Фридриха в путь. Крепко при-жавшись к нему, прошептала: „Только напрямик через речку, за ней налево, вдоль берега, и через три километра уже твоя дорога. Смотри, убийцы моего отца следят за тобой! Я с ними сама разберусь! Иди, сладкий мой, я скоро сама найду тебя! Видимо, влюбилась!“ И ещё раз до крови впилась в губы. Перейдя речку, Фридрих оглянулся – из ночи послышалось: „Прощай, немец!“
   Выслушав ругань редактора и едва увернувшись от подозрительных, дотошных во-просов, Фридрих занялся обычной работой в школе. Более он не заходил в редакцию и уклонялся от командировок. Атмосфера в городе, школе стала гнетущей и тревож-ной. В стране развернулось окончательное и решительное наступление на остатки империализма в западных районах Белоруссии. В связи с этим объявлялась бритвен-но-острая борьба с бандитизмом и шпионажем. Честные и умные люди исчезали из жизни, как лепестки ромашки, обрываемые жёсткой и мозолистой рукой сталинских молотобойцев. Все замкнулись, ушли в себя и лишь на собраниях держали на одина-ковом уровне руки под тяжёлыми кладбищенскими взглядами приезжего руководства. Окровавленный серп, не отдыхая, собирал свою жуткую жатву, срезая головы сотням и сотням невинных людей, а молот безжалостно выбивал из остальных мозги, выко-вывая однородную, одинаково думающую массу рабов.
   Огромная страна уже который раз погрузилась во мрак. Фридриха не расстреляли. Ему повезло. Он был арестован как резидент немецкой и почему-то японской разве-док и в кандалах сослан в Сибирь. Хорошее знание русского языка и литературы спасло немца. До 1958 года учил отпрысков лагерных палачей любить Россию, её лю-дей и её великую историю. Всё это время он носил в груди сердечную тайну прош-лого. Только по ночам и про себя он шептал слова, адресуя их единственной и лю-бимой в его жизни. Его память сохранила все детали, всё, что было выхвачено вспышкой их любви из той тёмной осенней ночи.
   На склоне лет они встретились. Но какая это была встреча ?!
   Он дрожащими руками держал газету. Потрескавшиеся губы опять шептали ей те, самые искренние слова в его жизни, а она, молодая, красивыми глазами всматрива-лась с газетной фотографии в его лицо.
   То были воспоминания какого-то чекистского начальника об удачной охоте на ан-тисоветское бандитское гнездо, а расстрелянная заодно с бандитами его любовь значилась как главарь и организатор всего подполья. Фридрих догадался, что она выполнила свой долг перед отцом. Сумела заманить к себе банду и погибла, как многие, от всепроникающего подозрения своих же.
   Газету с лживой статьей он выбросил, а фото аккуратно вырезал. Сейчас в его маленькой квартире живет её портрет – красивейшей и единственной женщины Фридриха.
   От вопросов знакомых и друзей он уклоняется, хотя знает, что рассказать об этом давно пора.

Реанимация подозрительности или нехватка вражеского элемента.

   Два года я работал одновременно и в вечерней школе. Никто меня не тревожил. Никуда не вызывали. Документы, выданные после госпроверки, сдал в местный воен-комат. Там они и лежали тихонько до поры до времени. Прошло два года. Наш цензор Волков, не знавший белорусского языка, постоянно обращался ко мне за помощью. Он был из России, старый коммунист, человек честный, прямой. Он и заведующий отде-лом информации по промышленности Тимофеев (тоже из России) начали агитировать меня вступить в партию. Я долго не соглашался, словно предчувствуя что-то, но потом подумал, что доверие – большое дело, и начал готовиться. Они дали реко-мендации. Третью написал секретарь горкома партии, курировавший газету. Дали ан-кету для заполнения. Я решил посоветоваться с Волковым и сообщил ему, что моя биография не очень подходит для такой благородной цели. Он успокоил, сказав, что после госпроверки я уже чист, как стёклышко. Я и сам склонялся к тому, чтобы пи-сать правду. Как можно в такой ситуации утаить то, что давно известно, проверено и нашло своё отражение в документах? Более того, находится в архивах МГБ. На за-седании первичной организации меня единогласно приняли. Далее передали документы в горком партии на рассмотрение и утверждение. Жду день, второй, неделю. Нарас-тает тревога. Вдруг получаю листок – отказано в приёме! Причина не указывалась. Через неделю меня уволили с работы, также без объяснений. Я обратился к секрета-рю горкома. Он юлил как мог, но всё-таки выдумал такую версию: рекомендовавшие меня сами отозвали свои рекомендации, а что уволили с работы, так это уже дело редактора газеты Ю.Б. Драгуна (по профессии учитель химии, не работавший в школе ни дня). Не понимал я тогда, что мне уже никто не поможет. За всеми этими рабами нашего «свободного» строя опять стояла тень всемогущего МГБ! На моей биографии плен стал вечным позорным пятном, использовать которое как постоянно действующий компроматериал стало золотым правилом органов госбезопасности. В довоенное и особенно послевоенное время у них резко сократилось количество шпионов, не стало под рукой ни диверсантов, ни террористов, ни заговорщиков, а значит, притупля-лась острая государственная необходимость в такой организации. Этого они не мог-ли себе позволить и предпринимали бешеные усилия по восстановлении своего устра-шающего авторитета и заодно – тайного и явного всевластия!Все молчали как воды в рот набравши. И прокурор, и военком, и вся редакция.
   А что же делать славным «трудовикам» тайного фронта из МГБ (кстати, названия почему-то менялись, а сущность оставалась всё той же!), если с течением времени совсем пропали враги из бывших дореволюционных классов, были уничтожены все са-ботажники, кулаки, приспособленцы, предатели из числа маршалов и Героев Совет-ского Союза, высших офицеров, учёных, дипломатов, деятелей культуры и искусства, западники, иностранные специалисты, помогавшие Советам стать на ноги... Пропала чекистская пища, а нужно было непрерывно оправдывать свой неплохой хлеб, дол-жности и тайное оружие – огромный послушный и бесправный аппарат стукачей! Без него, ну просто никак невозможно! Такое поддержание карательных органов в актив-ном, настороженном состоянии было очень выгодно партии и правящей верхушке, ибо оправдать, объяснить свою бездарность по всем направлениям можно было только постоянными вылазками вражьих сил и снаружи и внутри! Предельно просчитанная выгода для верхнего партактива – если что, так мы ни при чём, это они разгуля-лись самостоятельно, нарушив партийную дисциплину и Устав и, немножко «пошалив», уничтожили миллионы беззащитных и невинных людей! Лишь после ХХ сьезда, громко заявившего устами Хрущёва о преступлениях сталинского режима, но так же быстро сдувшегося под тяжестью санкционированных самой партией зверств, частично и только временно напуганные чекисты сжались в ожидании санкций в свою сторону! Они как могли отпихивались от обвинений, и довольно удачно сваливали свои прес-тупления на тех, кто из-за кремлёвских стен слал и слал приказы, требовал уси-ления и улучшения оперативной работы, главное – количественных показателей по городам и весям! Не хватало у них тогда, впрочем, как и сейчас, ни совести, ни чести, ни смелости, ни человеческого сочувствия заглянуть в свой вчерашний день! Мол, так нужно было. Такое было время! Нужно было выстоять в окружении сплошных врагов! Вот и стоим с той поры, стоим на костях наших родных, дедов и отцов, на скелетах выдающихся детей России! На останках тех, кто сделал и приумножил, как смог и как успел, славу нашей Родины в разных областях и направлениях. Поклон им и вечная память! А этим бы – позор и вечное проклятие! Но…
   В начале «перестройки» начали снова подсчитывать количество убитых в годы войны. Насчитали 37 миллионов! Десять миллионов потом удалили,чтобы не шокиро-вать людей и не давать лишнего повода снова ковыряться в ошибках и преступле-ниях Сталина и его слуг. Остановились на 27 миллионах. Но туда не были включены ещё 6 миллионов пропавших без вести! В конце 1942 года власти отменили «меда-льоны смерти» и красноармейские книжки больше не выдавались, чтобы скрыть потери и не выплачивать вдовам положенной суммы за погибшего или пропавшего! А жуткий приказ Сталина № 227 «Ни шагу назад!», сделавший своё чёрное дело и намного увеличивший количество напрасных жертв. По этому приказу были созданы загради-тельные отряды, стрелявшие без разбора в спины своих же, не делая никаких усилий по выяснению причин отхода и выводов из таких ошибок («Народная газета» № 31 от 1995 г., статья «Горькая правда войны»).
  В августе 1949 г. я еле устроился в Бердовскую школу Лидского района. Целый год отработал там. Преподавал русский язык и литературу в 7–9-х классах. Деся-того ещё не было. Эту школу, как помню, при мне заканчивали В.А. Сорока, сейчас кандидат наук, преподаватель Белгосуниверситета и Г.В. Рынкович – актриса театра им. Я. Купалы.
   На следующий год меня приняли в городскую школу № 2. Здесь я проработал до июня 1951 года. Преподавал уже белорусский язык и литературу. Сам ни с одной работы не увольнялся – меня увольняли, как только заканчивался учебный год! Так было и на этот раз. Летом 1951 года я снова остался без работы и думал, что делать дальше.
Настроение было неважное, в голову приходили и крайние мысли в условиях беспра-вия в стране и собственного бессилия что-либо изменить. Мои попытки добиться справедливости разбивались о ледяное и наплевательское отношение властей любого уровня, о рабскую систему круговой поруки и обороны от человеческих проблем. Причина была ясна – мне и другим подобным не было никакого доверия. Проверку прошёл, никаких компрматериалов, но правда была в другом – я являлся постоянной единицей для отчётов наших тайных органов. Они именно на подобных фактах и дела-ли себе имя, и выполняли план, назначенный ими же самими. Знаменитый приказ Ста-лина о предателях-пленных никто не отменял, и было удобно снова ставить его в основу своих достижений! Кстати, ни в одной стране мира нет и не было такого преступного отношения к своим людям, побывавшим во вражеском плену! Там был и генерал де Голь, и другие деятели мирового масштаба!
   В Лиде я случайно встретил бывшего солагерника. Радостная встреча. Он пригла-сил меня к себе домой. Рассказал, что он собирается как-то выехать сначала в Польшу, а потом в Израиль. Жаловался, что власти постоянно создают препоны и в устройстве на работу, и в учёбе, получении жилья. А официально, куда бы он ни обращался, к нему не было никаких претензий! Мы посочувствовали друг другу, и наши пути разошлись навсегда.
   Меня тоже пока никто никуда не вызывал. Наибольшим моим гонителем был секре-тарь горкома партии по пропаганде Василий Васильевич Балеев. Этот малорослый партийный деспот знал свои обязанности! Тот же палач и садист из концлагеря, только в горкомовском кресле! Во время летней учительской конференции в августе 1951 года я сидел вместе со всеми в зале, хотя и не имел никакой работы. Балеев появился на сцене и, увидев меня, громко на весь зал заорал: „Ты, Ковалёв, тебе здесь нечего делать! Выйди из зала, иначе тебя вышвырнут! Больше в школе ты не работаешь. Предателям у нас не место!“ Я почти потерял сознание от такого хам-ства и невиданного оскорбления. Пошёл к выходу... Но партийный садист не успоко-ился. Он, упиваясь собственной вседозволенностью, на виду у всех, явно рассчиты-вая на рабскую солидарность с ним наших прибитых граждан, побежал за мной и уже на выходе набросился с руганью: „Чтоб твоей ноги здесь не было! И не только в школе, но и в городе! Вон, фашистский прихвостень!“
   Что я могу сказать? Ничего, только болит душа и чаще ноет сердце. Очень долго я не мог забыть этот плевок мне в лицо, беззащитному перед бесстрашным партийным хамом! В этой фразе не просто отображение скотского характера маленького партий-ного божка, в этом действе намного больше – в нём, как в увеличительном стекле, состояние нашего общества, здесь ярко высветилась наша атмосфера, разница между руководящим аппаратом, правда о нашем бытии, нашей морали и постоянной лжи! Конечно, не всё было так крайне плохо, но фон для таких, как я, был ужасный!
   Материально нас немного поддерживали родители жены. Вслед за мной уволили и её, а она преподавала в школе и имела относительно неплохую зарплату. Я пошёл к прокурору. Тот выслушал мою жалобу на районо и только посоветовал обратиться в суд за какой-то денежной компенсацией. Речи о восстановлении справедливости, со-ветского закона не было. Он говорил тихим, вкрадчивым голосом, прятал или отво-дил глаза и старался как можно скорей выпроводить меня из кабинета, как назой-ливую муху. До суда, конечно, не дошло. Да это и невозможно в свободном социа-листическом обществе! Судиться с госорганизацией? Да ещё в то время? Полный абсурд!
   Районо согласился выплатить мне сумму по увольнению, так как меня выбросили с работы, предварительно не предупредив. Я обращался за помощью и к военкому. Тот, оказавшись человеком сочувствующим, выслушал меня и твёрдым голосом посоветовал съезжать из Лиды поскорей. Попытался, сглаживая ситуацию, объяснить, что здесь приграничная зона, в лесах ещё бродят недобитки из числа полицаев, что порождает шизофреническую настороженность МГБ и партийных органов. А в глубине республики ко мне никто не будет приставать.Совет оказался и решающим и понятным. Начали собираться к отьезду. Сначала, вдохновлённый возможностью жить и работать в цен-тре республики, поехал в Минск, в Министерство просвещения, в отдел кадров. Ус-пел снять квартиру на углу, возле знаменитого Комаровского рынка. Показал даже жене и сыновьям, но... Долго меня там мурыжили, тянули с ответом, что-то обеща-ли, но только к сентябрю направили в город Червень Минской области в 64 км от столицы. Год работал один, снял квартиру для семьи по ул. Пролетарской, 8 у Лычковских, очень симпатичных, талантливых и трудолюбивых людей. Летом 1952-го переехали в Червень и остальные члены моей семьи. Мы там жили и работали до 1971 года. Жена преподавала в школе №1, сдружилась с коллективом. Учитывая её прек-расные профессиональные качества, её постоянно назначали классным руководите-лем. Быстро завоевала авторитет, постоянно получала награды и грамоты. На пенсию вышла раньше положенного возраста. Причиной тому снова явилась наша «справедли-вость».Дирекция школы, где работали вдвоём, каждый год отмечала нас наградами областного, республиканского уровня. Мы добивались высоких результатов в работе с учениками: каждый год в каждом классе, где мы работали, школу оканчивало по несколько золотых и серебряных медалистов! Нас обоих выдвинули на звание «Зас-луженный учитель БССР», но потом совершенно неожиданно заменили эти высокие звания – меня наградили знаком «Отличник народного образования БССР», а жену вообще никак не отметили!
   Тихим застенчивым голосом директор, человек неплохой, тактичный, пояснил, что две награды в одну семью – это много, „вашей жене мы выдадим что-нибудь другое“. И выдали – обычную грамоту розовенького цвета со знаменем и пионерским горном! Буквально через месяц все, и мы в том числе, узнали, что этого званием были удостоены сам директор и учительница русского языка и литературы А.А. Герасимо-вич. Ради справедливости нужно сказать – оба очень достойные люди и педагоги! А.А. Герасимович ничем не уступала моей жене ни в професссионализме, ни в веде-нии классной работы, ни в организации самодеятельности! Скорее, превосходила. Один из её выпускных классов, где большинство составляли воспитанники детских домов №1 и № 3, поставил своеобразный рекорд – в нём было 6 золотых медалистов и несколько серебряных! Заслуженно? Да, конечно заслуженно! Но директору нужно бы-ло думать с самого начала, не создавая оскорбительную и унизительную ситуацию после неоднократных бесед с женой и со мной и заполнением всяких анкет на награ-ды. Что ж, как всегда в человеческой морали (а учителя тоже люди), время от вре-мени проявляются зияющие дыры по части совести и чести, плюс – меркантильность!
   Через год или чуть больше правда вылезла наружу, как ни пытались её прикрыть очередными грамотами супруге и хвалебными словесами в адрес моей работы – у меня ни один из поступавших в институт иностранных языков не сдал немецкий ниже «чет-вёрки», а подавляющему большинству ставили «отлично» за высокие знания и умение свободно оперировать разговорным немецким языком! Отмечу, что члены вузовской приёмной комиссии института иностранных языков знали фамилию педагога, подго-товившего такие кадры на периферии, и постоянно просили передать мне благодар-ность за качественную работу! А правда была такая: один из работников райкома партии (фамилию называть не буду) на одном из выпускных вечеров школы рабочей молодёжи, которую заканчивал и он (я тоже там преподавал), когда крепкие напитки немного развязали язык, сказал мне по секрету, что, когда руководство школы по-лучило из столицы список для наград уже с фамилиями, в том числе и с нашими, оно побежало к оперуполномоченному КГБ Ровганю с вопросом, а не может ли повлиять факт нахождения меня в плену или ещё какой-нибудь компрматериал на отстранение нас от высоких наград?
   Вот какая высокая мораль человека с изысканными манерами поведения! Важный опер, куривший, как паровоз, не вынимавший изо рта дешёвую «Приму» ни днём ни ночью, принял во внимание это устное целенаправленное заявление и попросил по-дождать несколько дней и подержать в тайне содержание списка. Что он сделал по-том, этот чекист? Это не является секретом – он или съездил сам, или направил по секретной почте (фельд-почта) запрос с моими установочными данными в архивный отдел республиканского КГБ и, конечно, получил ответ, что такой-то лейтенант действительно с ... по ... был в плену, прошёл госпроверку МГБ СССР с сохране-нием звания лейтенанта запаса. Интерпретировать же это можно было по-разному, а скорее в более привычном духе въевшихся 30-х годов! И вот к директору вскоре пришёл уже другой список, где наши фамилии перекочевали уже в нижнюю часть лис-та! Вот что такое архив госбезопасности! Его резиновым содержанием, натягиваю-щимся при надобности на любого человека, как презерватив, оказывается, можно было манипулировать ив то, и в наше время!
   Такого неожиданного поворота, практически плевка в лицо, жена не выдержала – она заболела тяжёлым нервным заболеванием /Urti Caria, по народному – один из видов «крапивницы») и вынуждена была уйти на пенсию по болезни. Конечно, обладая железной волей, она смогла бы ещё работать, но опять встречаться с этой хлипкой личностью, видеть ставшие фальшиво льстивыми лица своих коллег, не смогла. Я же продолжил работать и ещё годы гордо нёс флаг нашей семейной профессии. Вот так оказалось на деле – меня не хотели оставлять полностью в покое, несмотря ни на многочистенные награды по линии просвещения, ни на мои почти три высших образо-вания (к тому времени наш педтехникум был приравнен к незаконченному высшему об-разованию, и я ещё закончил заочно три курса Минского пединститута иностранных языков), ни на моё поведение, полностью отвечавшее принятым в то время рамкам идеологической верности, писаным и неписаным законам. Всё равно отношение к тем, кого власти считали запятнанным своим прошлым,  было негативным и несправедли-вым, несмотря на то, что то же государство, которому они рьяно прислуживали в своих кабинетах, сняло с меня всякие подозрения, восстановив и имя, и статус. Но что интересно – справку о прохождении госпроверки и реабилитации, выданную на руки для персонального владения, отобрали и неизвестно где спрятали! Откуда та-кое отношение к своему гражданину, откуда такое длящееся почти вечно недоверие, почему снова и снова на первый план вылезают тени трагического и преступного прошлого, но уже в одеянии МГБ? Неужели одежда на них меняется в связи со сменой актёров и общей декорации в государстве, а гнилое содержание – нет?!
    Любопытно ещё и следующее: до 1954 года, когда мы жили на квартире у Лыч-ковских, снимая у них две комнаты, к нам несколько раз заходили неизвестные люди под странными, надуманными предлогами: то проверить нашу сберкнижку, то лампочки в комнатах, то ещё что-то... Наткнувшись, как бы случайно, на фотоальбом, хвата-ли его и начинали листать, изображая внезапно нахлынувшую любовь к фотографии и интерес к нашим корням... Даже коллеги по учительскому труду нами приглашались персонально на семейные праздники, а эти были похожи на очень самостоятельных и назойливых мух. Кто же руководил их низким «полётом»? Искали мест; для потайных насекомых «жучков»? Или просто «шмонали»?
   Дальше – больше: как только мы переселились в свой новый дом на другой улице, эти визитёры не перестали наведывать нас. Слава богу, что за прошедшую жизнь я уже накопил всякий опыт и умел распознавать людей с двойной профессией и такой же моралью! Интересно, что никто из нас их и не приглашал, но каждый визит об-ставлялся иногда странными аргументами, связанными то с нашей работой, то с ка-кими-то будущими совещаниями, то с просьбами ко мне прочесть лекцию о влиянии католицизма на жителей Восточной Белоруссии... Было однажды и неожиданное: на пороге дома в воскресенье, в послеобеденное время, вырос наш коллега, учитель, но почему-то из другой школы?! Вопрос ко мне: правильно ли я составил списки участников будущего концерта мужчин к 8-му Марта?Я вынужден был, почти смеясь в это смуглое лицо, ответить, что эти списки и сам репертуар всю сознательную жизнь составлял и продолжает успешно это делать наш знаменитый учитель пения И.А. Неборский, человек большого таланта и энергии, а я дома не держу секретных копий... „А причём здесь вы – из другой школы?“
   И вдруг фантасмагория! Не вдумавшись в мой ироничный ответ, этот не совсем удачливый сексот, выпалил: „Так, а где вы их держите?“ После этой неудачной те-атральной сценки он не разговаривал со мной полгода, но постепенно отошёл после получения уже «правильных» заданий от своего куратора... Кстати, список таких внезапных «друзей» был небольшим, но, на удивление, постоянным!
   При этом эти тайные «дятлы» всемогущей организации иногда даже не ожидали моего приглашения пройти вглубь квартиры – они сами, как половые клопы, про-бирались в самые интимные закоулки нашей приватной территории, а иногда, вроде случайно, успевали заглянуть и в мой рабочий кабинет. В то время я поступил на заочное отделение аспирантуры при Белгосуниверситете и интенсивно, часто по но-чам, трудился над будущей диссертацией. В связи с этим на малом семейном совете мне была выделена маленькая угловая комнатка с двумя окнами. Одно из них выхо-дило на улицу, и вечерами свет долго горевшей настольной лампы вызывал озабо-ченный интерес у проходивших мимо представителей агентурного аппарата. Конечно, у болезненно подозрительных работников, уже давно не имевших никаких реальных результатов, такие сигналы вызывали повышенный интерес: а что, если этот бывший пленный предатель Родины опять затевает заговор или пытается выйти на связь со своим резидентом с помощью лампы с абажуром зелёного цвета в пределах Червенско-го района? А почему он в отдельной комнате, в то время как все советские люди предпочитают ютиться вместе в общей? А зелёный свет зачем? Кому зелёный? Куда, в каком направлении? Сигнал, явно! А чей? Конечно, шпионский! Он-то где сидел, а почему выжил? То же, те же и такая же гнилая мораль профессиональной подозри-тельности подогревалась с 1917-го и по конец 60-х!
   Конечно, в этих моих словах изрядная доза иронии, но лжи и поклёпа нет – дос-таточно сходить к  «ним» и попросить хотя бы фильтрационное дело на самого се-бя?! Я попробовал и получил чёткий отказ – „не сейчас, потом, архив проходит чистку, нужно долго искать...“. От начала до конца – чистое враньё! Среди помощ-ников этого недалёкого, но старательного районного опера были и такие, кто после немецкого плена с радостью поклялись верно служить этой службе. Как я понял? Здесь не требовалось ни академических знаний, ни даже моих курсов по армейской разведке полкового звена. Хватило отличной памяти и наблюдательности! Достаточно было запомнить одни и те же вопросы, задаваемые мне через неделю, две, месяц од-ним и тем же лицом или даже разными. Вот и вылезали периодически наружу истинные физиономии наших знакомых. С середины 60-х моя биография стала тускнеть и терять интерес для этих активных «поисковиков». Болезнь 30-х медленно, нехотя исчезала, уступая место другой...
   Моя закалка в этом плане оказалась не меньшей и не худшей, чем у этих «вечно любопытных», даже намного более глубокой! Там, в плену, вопрос стоял только так: жизнь или смерть! Достаточно было ляпнуть где-нибудь или похвалиться, что и я чуть разбираюсь в вопросах военной разведки, – расстрел неизбежен! А фундамент для этих псевдознаний у меня был заложен очень солидный, ещё со «славных» трид-цатых, с репрессий во время учёбы и в моём окружении, и в городе, и среди родни.
   Но, видимо, моя фамилия всё-таки была внесена опером в какой-то список внут-ренних будущих оперативных интересов, так как в начале 60-х он вызвал меня к се-бе повесткой от имени паспортного стола районного отдела милиции. Опять тревога – что они ещё выдумают? Среди моих учеников школы рабочей молодёжи было много бывших участников войны, которым она помешала закончить даже среднее образова-ние, и они стремились исправить этот недостаток в мирное время. Одним из самых прилежных был как раз начальник паспортного стола РО МВД старший лейтенант Жу-лего, живший неподалёку от нас на соседней, Бобруйской улице (сейчас улица носит пугающее по сходству имя какого-то Горбачёва. Ужас, даже если это однофамилец!) Я сходил вечером к нему, и тот по-товарищески предупредил меня о возможных улов-ках и ждущих меня капканах и сказал, где найти этого вежливо приглашающего.
   Утром в субботу с бьющимся сердцем (а что хорошего от них можно было ожи-дать?) прошёл мимо дежурного и направился в сторону, откуда доносился неприятный туалетный запашок. Рядом с мужским отделением обнаружил дверь, обитую толстым серым одеялом, но без номера и надписи. Одеяло понятно – для глушения всяких звуков изнутри! „Может, ещё и сейчас там пытают?“ – в голову «впрыгнула» такая мыслишка. Постучал – тут же без промедления, словно меня ждали стоя, дверь от-крылась, оттуда выпрыгнул тот же самый прокуренный сотрудник, быстро выглянул наружу и, никого не обнаружив, легонько подтолкнул меня внутрь. Дверь глухо закрылась.
   Показал на стул: „Садитесь“. Назвал имя-отчество. Передо мной сидел человек приблизительно моих лет, чуть моложе, с чёрными и редкими волосами, сквозь кото-рые просвечивалась смуглая кожа. Над его головой висел чёрно-белый портрет Ф.Дзержинского в полуанфас с задумчиво-творческим выражением лица. Окно был за-навешено толстой тканью зелёного цвета, как и лежавшая на столе скатерть. Нес-мотря на дневное время, горела лампа с таким же, как у меня, зелёным абажуром, в центре стоял письменный прибор из двух чернильниц и стакана с карандашами. Ка-рандашей было много, штук пятнадцать. Все с аккуратно заточенными кончиками, стопка пожелтевшей бумаги. „Часто же здесь пишут, и на кого?“
– Ну вот, – протянул руку и ещё раз для чего-то повторил свои имя и отчество, но добавил звание – капитан, – надеюсь, вы знаете, в каком кабинете находитесь. У вас был кое-какой опыт контактов с органами госбезопасности во время госпроверки после длительного нахождения у врага в плену. (Так специфически направленно и отточенно, по-чекистски,была сформулирована эта фраза!) Именно поэтому мы вас считаем человеком проверенным и надёжным, в связи с чем просьба со стороны ор-ганов госбезопасности (всегда в предложении была эта лишняя обязующая смысловая нагрузка, напоминавшая о бренности бывшего военнопленного и об интересе к нему не ме-нее как со стороны этих самых важных госорганов) помочь разобраться в од-ном деле. Этим вы окажете добрую помощь го-сударству и нам. Я коротко ответил: „Хорошо“.
– Вот небольшие листовки на немецком языке, которые были заброшены на нашу тер-риторию с помощью воздушного баллона. Эту вражескую работу активно и много лет проводят против нас разные шпионские центры в Европе – американские, английские и недобитые немецкие. Попрошу вас перевести этот текст на русский язык. Вы им, как мы давно уже знаем, владеете после плена неплохо, но это сейчас хорошо. Лучше, если вы сделаете перевод именно тут, без выноса материала из здания.
   Я, бегло глянув на текст, сказал: „Это написано на польском. Немецких слов здесь нет“.
   Грозный собеседник, попробовавший нагнать на меня страху своей осведомлён-ностью о моём прошлом, покраснел, смутился: „Так, а что делать?“ Я ответил, что владею и польским и попробую сейчас перевести. В тексте было написано следующее: „Если кто-нибудь найдёт наше послание, то пусть письменно ответит на вопросы: когда и на каких волнах лучше слышны наши радиопередачи и что вас больше инте-ресует – между-народные или внутренние события в вашей стране? После заполнения анкеты отошлите в своём конверте по адресу… Заранее благодарим – редакция радио-станции „Свобода“.
   Я написал перевод на листке и подписал по просьбе сотрудника. Он даже не стал читать его, а сразу бросился горячо и фальшиво меня благодарить, начав мгновенно наводить «мосты» для истинной цели приглашения – вербовки в агенты! „Мы давно знаем, что вы честный и порядочный человек. Прошли тяжёлый путь, но остались верны Родине и целям социали-стического правительства! Помогли сейчас нам в та-ком сложном вопросе, и мы бы хотели доверить вам нечто большее – работу на пол-ьзу партии и государству! Конечно, мы не принуждаем, и вы сами решите, как пос-тупить, но лучше ответить согласием, так как мы и в дальнейшем могли бы помогать вам, а вы – нам. Скажем, в учёбе в аспирантуре, в продвижении в науку... Мы мно-го чего можем! Тем более, что именно вам такое доверие остро необходимо по из-вестной причине – уж очень много невыясненных пятен в вашей биографии, а после войны сразу кто мог разобраться в деталях? Подмахнули и всё – вы на свободе! А? Ну так как? Вы же сами, как опытный учитель, знаете – в потёмки души никому заглянуть не дано!“
   Вот всё и стало на свои места! Пока он увлеченно говорил, любуясь своими за-готовленными и проверенными на жертвах руладами, у меня было некоторое время об-думать свеженькое, но тухлое по сути ожидавшееся предложение. Нужно было проа-нализировать сильные и слабые стороны и моего положения здесь, и моих контраргу-ментов. Вступать в это пропитанное ложью и кровью моих предков тайное сообщество не хотел, и всё моё нутро говорило: „вступишь – не отвяжутся!“ Собравшись с ду-хом, ответил, что после плена даже последний пьяница в этом городке знает о моём горемычном прошлом, и именно поэтому ни со стороны коллег по работе, ни со сто-роны соседей, знакомых ко мне нет никакого доверия, меня сторонятся, не хотят идти на контакт, тем более набиваться в товарищи. Круг моего общения никакой – жена, два сына, хозяева квартиры, у которых снимаем жильё, и родственики за гра-ницами района. Работа, доводка до ума дома, хозяйства – и всё! Куда бы я ни по-шёл, с кем бы ни попробовал заговорить – всегда между мной и людьми стоит стена недоверия и подозрительности, поэтому оказать действенную помощь не смогу, как бы ни старался! Это будет просто враньё с моей стороны и фальш! Разве вам нужен неискренний и фальшивый источник?
   Вы бы видели простоватое лицо этого заматерелого на чужих несчастьях опера?! Целый спектр гримас отразился на нём за мгновение: растерянность, страх за наме-ченное, но не поддающееся его давлению, злоба по отношению ко мне, а в ставших маленькими глазках читалось уже обдумывание, чем и как отомстить! Наверно, за всю свою «честную» службу он не слышал ничего подобного!
 – Ну, если вы так поняли ситуацию и предложение государственных органов безо-пасности, то очень плохо, – начались «классические» угрозы.-- Я вам уже доверил госттайну, а вы заняли по отношению к нам враждебную позицию! Это не будет по-нято наверху! – он показал чернильным пальцем в потолок.– Зря вы так. Ещё инте-ресно, откуда у вас такая уверенность и осведомлённость о методах разведыва-тельной (так и сказал!) работы? Часто сотрудники местных органов для придания большего веса специально путали понятия:таинственная и всегда выигрышно зву-чавшая «внешняя разведка» со своей куда более скромной и несравнимой по испач-канной морали спецов по внутренним разборкам?
   Я мгновенно понял, что нужно пускать в дело главный козырь, сглаживать воз-никшую остроту и, как пионер, скромно пояснил, что кто-то, наверно, не совсем внимательно ознакомился с моим личным делом курсанта Могилёвского военно-пехот-ного командного училища (тоже усилил, прибавив слово «командное»). Я там прошёл ускоренный курс «Основы военной прифронтовой разведки». Их преподавал настоящий армейский разведчик, а меня, после его окончания на «отлично» назначили на долж-ность начальника разведвзвода полка. Именно по этой причине, обладая начальными знаниями, уцелел и в плену, да и после было проще, чем неосведомлённому. По этой причине лучше, чем другие, понимаю, что сделать из меня толкового информатора с подобной негативной биографией не получится. Люди мне не доверяют сейчас и не будут доверять всё время, но, если я сам столкнусь с чем-то подозрительным, то мой долг, как честного гражданина, выполню и сообщу вам незамедлительно!
   Выиграл! Выдержка, память и способность быстро анализировать обстановку пом-огли мне остаться чистым человеком.
   Опер выглядел более растерянным, чем мгновение назад, но довольно примири-тельно, уже в другом ключе, ответил: „Я понял вас. Спасибо за откровенность и за доверие – тоже. Жалею, что не выяснил все подробности вашей сложной биографии. Надеюсь, что будем хорошими знакомыми, а наш разговор останется в тайне, и при каких-либо новых обстоятельствах, когда мне нужна будет ваша помощь, я хотел бы рассчитывать на неё“ .Я как мог дружелюбнее пожал эту руку и больше не посещал этот кабинет. На некоторых районных мероприятиях, партконференциях мы виделись и приветливо здоровались. Он спрашивал о диссертации, а я сообщал ему о сроках её защиты... Пронесло! Главное было то, что с того дня к нам, в наш дом, ко мне в друзья перестали набиваться те, кто никаким боком не мог быть среди наших знако-мых. Никогда не думал, что три-четыре лекции по этой закрытой секретной дисцип-лине сыграют такую роль! Вот что значит и несколько дополнительных минут, уде-лённых нам майором, когда он (как я сейчас понимаю) нарушил некоторую границу дозволенного и рассказал более подробно об отдельных и важных нюансах прифрон-товой разведки – агентурной работе, организации резидентур в тылу врага и других деталях. При этом он сделал акцент на том, что и советские тайные службы также активно используют аппарат осведомителей среди мирного населения, выявляя врагов советской власти и разных шпионов. Именно поэтому нам, будущим офицерам, нельзя болтать разные глупости политического характера среди незнакомых и вообще среди людей. Это небезопасно. Я это хорошо запомнил, как и мой первый контакт с пред-ставителем НКВД в Колышках. Эти небольшие первоначальные знания  сохранили мне жизнь не только в период бешеных репрессий, но и в плену, и потом в послевоенное время, когда МГБ в раже поиска замаскировавшихся врагов так шарил по стране, что у людей, попавшихся под «горячие сердца» и в «чистые руки»чекистов трещали кости и ломались судьбы.

Немного личных размышлений

   Тут можно и пофилософствовать: нам в 60-х годах казалось, что уже прошли жут-кие времена всеобщей подозрительности и унижения людей, кто, по разумению тех же МГБ–КГБ, на века был с подмоченной репутацией. Интересно, что эта мокроватая и липкая ко всем субстанция почти не менялась с первых минут становления советской власти: бывший пленный, имевший связи с зарубежной роднёй, переписку с заграни-цей, являвшийся членом семьи репрессированного, отказавшийся от сотрудничест-ва... и так далее, насколько хватало оперативной фантазии и интеллектуальной мощи очередному «голодному» до подобной информации райуполномоченному или его начальству. Этот компрматериал, хотя и был отринут государством как незаконное основание для бывших и настоящих репрессий, всё же вытягивался на белый свет, когда нужно было снова показать свою тайную власть над людьми, и также использо-вался властями, когда кому-то было это выгодно! До войны я не очень вдавался в тонкости внутренней, да и внешней политики партии и государства. Я верил офици-альной пропаганде, не интересуясь деталями внутрипартийных разногласий. У меня, как и у других молодых людей того времени, были мечты, интересы, цели и кое-ка-кие возможности для их осуществления. Как человек, способный думать и анализи-ровать, замечать и запоминать, видел, что в стране есть много такого, чего нужно опасаться, и, обладая инстинктом самосохранения, старался избегать подозритель-ных ситуаций. А таких острых и непонятных моментов было предостаточно: вдруг пропадали знакомые мне люди, иногда це-лыми коллективами, как в моём педтехни-куме. Со страниц газет и из радиопередач также исчезали известные на всю страну деятели искусства, артисты, учёные. Часто после их ареста в прессе появлялись статьи прямо противоположного толка, где бывший вчера авторитетным человек вдруг считался уже заклятым врагом. Для человека думающего это было шито белыми нит-ками, но высказывать своё мнение было крайне опасно.
   Поэтому я старался заниматься делом – учиться, усваивать знания, получать опыт для будущей работы педагогом, пополнять мою духовность всем лучшим, что мог найти в книгах, лекциях, беседах с грамотными людьми.
   Все пели одинаковыми голосами одни и те же хвалебные гимны партии, Сталину и чуть потише – местному партийному и советскому руководству. То от одного, то от другого я слышал, как шепоток тайных сексотов уничтожал, казалось бы, самого верного служаку официального курса страны. Такое было и среди близких знакомых по учёбе в педтехникуме, и в военном училище... И я тоже, чего греха таить, опа-саясь быть негласно записанным даже в просто самостоятельно думающие, со всеми хлопал в ладоши и повторял вслух «заклинания», предложенные свободному люду ста-линско-ежовской братией. Другого пути для формирования жизни и профессии без такого аккомпанемента просто не было. Кто пытался плыть не в этой мутной, пенис-той струе, пропадал быстро и навсегда!
   В тяжкие годы послевоенного лихолетья, доносительства и всеобщей подозритель-ности, когда обида мучила до боли, до слёз, временами не хотелось и жить! Там, у фашистов, я делал всё, чтобы выжить и чистым вернуться на Родину, а тут, среди своих, получается, что я был и остаюсь навсегда затаившимся врагом? Временами целый мир был немил, но, как только думал о своих – в душе появлялась ответст-венность за их жизни и благополучие всей семьи. В Червене повесился бывший пленный – доктор Корень. Он часто приходил в школу, где после уроков самозаб-венно играл в шахматы с учителями. Всегда был тихим, грустным. Мало разговари-вал. Повесился и инженер МТС Барановский, также бывший узник. Я видел его двоих детей и жену после похорон. Несколько дней его сын, мой ученик, не появлялся в школе. Я решил узнать причину. Захожу к ним во двор. Двое детей варят картошку на костре. Спрашиваю: „Где мать или отец?“„Мать на работе, а отец повесился!“ Я остолбенел и не знал, как реагировать. Я потоптался по двору, не находя никаких слов сочувствия, и тихо ретировался. Мне стала ясна эта картина безнадёжности и крайнего отчаяния, доведшие до самоубийства очень порядочного человека. Я-то знал истинную причину! Органы безопасности, уже не имея перед собой настоящих врагов – шпионов, диверсантов, резидентов, придумывали всё, чтобы только сохра-нить свой особый, тайный и бесконтрольный статус, особенно рычаги давления на всех и вся! Враньё и безграничная фантазия, опиравшиеся и оправдываемые глухой секретностью всегда были у них главной опорой вместо правды! Подобных ЧП в рай-оне с 1952 по 1955 г. было больше десяти. Об этом мне сказала по секрету мед-сестра, отвечавшая в райбольнице за медицинскую статистику и подрабатывавшая в местном медучилище кассиром. А я преподавал там немецкий язык. Однажды захожу в её помещение. Нужно было отдать справку для получения зарплаты. Смотрю, в пишу-щей машинке лист белой бумаги – печатается отчёт райбольницы за прошлый год. Ви-жу графу «Количество суицидов». Это слово я знал – «самоубийство». Она смути-лась, что печатает бумагу для своей основной работы здесь, но увидев, что я не обращаю внимания, разговорилась. Жалея этих людей, доверительно сказала, что ко-личество самоубийств за три года достигло десяти. В основном среди участников войны, бывших в плену! Вспомнили и доктора Кореня, прекрасного, интеллигентного человека. Его знал весь город. Он купил, как и мы, на ссуду в банке хороший дом в деревне Красный Дар (ранее – Божий Дар) и перевёз брёвна на место, указанное райсоветом. Сложил один венец, второй, но вдруг власти сказали, что это место занято. Вынужден был перевезти. Но, как только сложил несколько венцов, опять – здесь запрещено строить. И так несколько раз. Наконец, когда дом всё-таки вчерне был сложен, пришли люди из райисполкома и приказали всё разрушить и строить на дальней окраине. Он бегал в райком, в райисполком, ещё куда-то... А там ему пря-мо в глаза: „Мы ещё подумаем, давать ли бывшему предателю место в нашем районе!“
   У читателя может возникнуть вопрос, откуда я это знаю. Ответ есть, и он прос-той – бедолага врач доверял во всём районе только одному человеку – мне! А по какой причине – понятно.
   Корень пришёл к недостроенному дому и повесился на стропилах. Оставил запис-ку, содержание которой распространилось со скоростью молнии: „Простите, родные! Спасибо родной партии за помощь!“
   А о деталях с другой стороны? Я дружил с инспектором райкома партии Мыслив-чиком, человеком талантливым, разносторонним, работавшим ранее учителем русского языка и литературы. Любил поэзию, прекрасно декламировал, особенно В.Маяковско-го, участвовал в постановках районного драмтеатра, где и мы с женой время от времени исполняли какие-то роли. Он присутствовал на заседании, на котором рас-сматривали заявление доктора Кореня, и слышал устный вывод комиссии: земли в удобных местах предателю не давать! Интересно было бы спросить у того партийного живодёра, что или кого конкретно предал доктор Корень, в чём выражалось его пре-дательство и какие последствия от этого наступили? 
   Остались жена и двое дочерей. Она едва смогла с помощью соседей и людей, знавших покойного, кое-как довести дом до нормального состояния. Детали трагедии рассказала мне, зная о моей судьбе и о том, что мы с её мужем держали втайне не-кую солидарность бывших узников концлагерей. Кое-когда отчаянные правдолюбцы из партийных рядов нервировали и меня, но боялись открыто трогать, т.к. среди уча-щихся вечерней школы рабочей молодёжи половину составляли работники тех же рай-кома, райисполкома и военкомата. Даже районный судья аттестат получил из моих рук. Мои хорошие отношения с учащимися явились как бы поддержкой и заслоном от подобных поползновений. Я любил работу, да и многие люди относились ко мне с уважением и помогали в каких-то жизненных ситуациях. Всё это придавало силы, и я постепенно освобождался психологически от давившего прошлого! Далеко не сразу наступили перемены. Люди оттаивали, сталинско-бериевские кулисы задвигались в прошлое, на сцену вышли новые актёры с грандиозными планами догнать и перегнать всех и вся! Это радовало и прибавляло сил на дистанции нескончаемого марафон-ского бега по кругу. Атмосфера доверия и относительной искренности начала про-бивать себе дорогу. Шло уже новое время, тоже с проблемами, трудностями, но несравнимое с предыдущим прошлым.
   Сейчас жить уже можно, хотя порой нелегко, но когда было легко человеку в по-ле, за станком, у учебной доски? Теперь человек духовно почти раскрепощён, сво-боден, над ним не висит коротенький дамоклов меч, приклеенный к щиту. Живи чест-но, работай с отдачей, люби ближних, помогай тем, кто нуждается в тебе, – и всё будет хорошо!
   В Червене со мной произошёл один неприятный случай, когда я на время рассла-бился, думая, что вокруг одни добрые люди! Летом 1954 года ко мне домой пришёл выпускник вечерней школы рабочей молодёжи, инвалид войны, без руки. Он попросил выправить в его аттестате только одну оценку – с четвёрки на пятёрку по белорус-скому языку. Учился он хорошо, но приёму в ВУЗ очень помогла бы ещё одна пятёрка на подавляющем «четвёрочном» фоне. Он протянул аттестат, выписанный ранее мною, и чистый формуляр с печатью, но не школы, а отдела народного образования. Я не стал спрашивать, где он его добыл. Было понятно, что ему помогли. Я, не думая, взял чёрную тушь, ручку и при нём переписал документ. Он поблагодарил и ушёл, забрав с собой оба листа. Это была моя большая оплошность! Вскоре по его же не-досмотру на свет божий всплыли оба экземпляра! Какой разгорелся скандал! Такого в районе не было, да ещё и с прилежным учителем! Вина моя очевидна: подделка документа. Меня увольняют с работы, но без указания причины – просто из-за от-сутствия вакансии. Угрожали судом, но до него дело не дошло – сказалась поддерж-ка моих выпускников. Выслали на район. Один учебный год (1954/1955) я работаю в Домовицкой средней школе. Преподаю немецкий язык. В девятом классе разрабатываю новую тему. Читаю вслух, перевожу, пишу объяснения. Вдруг с удивлением обнаружи-ваю, что  не знаю одного слова по-немецки – «зибэнмайлшриттэн». Я знал, что «зи-бэн» – семь, а «шриттэн» – шаги. А что означает вместе, в голову не приходило! Врать или придумывать ученикам не хотелось. На этом я остановил объяснение и сказал, что завтра продолжим знакомиться с новым материалом. В словаре не нашёл, что делать? Вечереет. После ужина взял лыжи (на них ходил неплохо – в училище был седьмым!) и айда в Червень к Марии Степановне Сенько, тоже учительнице не-мецкого языка с большим стажем. Иду через поля, леса, канавы, напрямую, по инту-иции. Нашёл улицу. В окне свет. Стучу. Испуганный голос: „Кто там? Что нужно?“ Увидев меня, открыла. Спрашивает, что случилось. Объяснил. Она смеётся: „Вот что значит не знать международного английского языка! «Майл» – это миля! Запомните и не пугайте меня ночью!“ Я, увлёкшись лингвистическими поисками, забыл про позд-ний час. Было уже больше 9 вечера. Поблагодарил, выпил чаю и помчался обратно. Чуть постоял у моего дома. Будить родных не захотел. Ночь не спал, но из поло-жения вышел. Каждый год пополнял свои знания – в местной библиотеке, ездил за книгами и в Ленинку– главную республиканскую библиотеку в Минске, брал литера-туру у знакомых, в частности у червенского интеллектуала В. Дорогуша, преподава-теля физики во 2-й школе, с которым поддерживал товарищеские отношения. Старался планировать работу: приближается весна, ия уже заготавливаю языковую подборку – «скворец», «скворешница», «таяние снегов», «гнездо», «паводок», «проталины», «пение соловья» и т.д. Ученикам это нравилось, мне – тоже, к тому же это прино-сило и хорошие результаты – подавляющее большинство выпускников уже владели раз-говорным немецким! Приближается 1955-й, и судьба (приказ районо) забрасывает меня в далёкое, уже упоминавшееся мною, лесное село под названием Красный Дар. Вокруг глухие леса, заливные луга и болота. В селе семилетняя школа. Учеников немного, поэтому преподаю русский язык и русскую литературу, плюс немецкий во всех классах с пятого по седьмой. Нагрузки хватало. Однажды под конец учебного года, наверно в мае, дежурил по школе. Обязанности простые – следить за поряд-ком, чтобы не курили, не ломали имущество и забор по периметру. Школа стояла на краю села, рядом стога сена, соломы, и курильщики могли случайно устроить пожар. Работать с учениками было легко – они уважали и любили меня, а я отвечал им вза-имностью. После уроков, на переменках мы беседовали о будущей взрослой жизни, о планах, целях и путях их достижения. С моим опытом, знаниями я мог им подсказать больше, чем просто молодой учитель.
    Большая перемена. Обед. Конечно, в сельской школе, да ещё в такой глубинке, столовой не было, и каждый ел то, что приносил из дому, – кусочек сала, хлеб, варёное яйцо. Воду для чая кипятили на керосинке. Этим занималась уборщица и од-новременно истопник школы. Я вышел на крыльцо, чтобы понаблюдать за курцами. Они всегда располагались на дальнем углу школы. Увидев меня, разбежались. Остался один паренёк, ученик седьмого класса. Он сидел обычно на одном и том же месте за спиной симпатичной деревенской девочки. Однажды увидел, как он гладил руками её красивую длинную косу. Та делала вид, что не слышит, а парень просто таял от первых чувств! Он даже целовал эту косу, но я не делал никаких замечаний. Не знаю, как это было с точки зрения советской педагогики, но я промолчал. Главное – дисциплина не нарушалась, но мне хотелось как-то предостеречь юношу от воз-можных необдуманных шагов. На переменке сказал ему: „Сергей, я знаю, кто являет-ся твоей симпатией!“ Он вспыхнул от смущения: „А откуда вы знаете? Кто вам сооб-щил?“„Никто, просто твои молодые чувства у тебя на лице, и спрашивать никого не нужно. Я не буду никому говорить, но очень хотел бы, чтобы вы оба вели себя как подобает вашему возрасту! Любите друг друга, но без обмана и крайностей!“ Под-росток внимательно слушал, а потом подошёл ближе и, краснея, спросил: „А когда нам можно по-взрослому? Ну, как муж и жена?“ Я оторопел от столь неожиданного вопроса, да ещё в наши целомудренные времена! Сейчас-то никаких границ давно нет – ни словесных, ни в информационных источниках – кино, телевидении, интернете!  Посмотрел на часы – до урока оставалось две минуты. Говорю: „Приходи завтра ко мне на квартиру, там поговорим. Я живу у Ольги Романовны...“ Тот обрадовался: „Да это моя своячница по отцу“. Почти сутки я готовился к первому в моей педа-гогической работе разговору на серьёзную, но запретную у нас тему. Ему-то лет пятнадцать?!
   Известную статью Макаренко для родителей о половом воспитании детей я знал из курса педагогики, но этого было мало. Что же ему сказать? Конечно, можно было бы отделаться простым – запретным тоном сказать, что в будущем всё само собой обра-зуется, а пока не стоит афишировать свои чувства в школе. Я проверял тетради, когда Сергей зашёл в дом. Хозяйка поругала его, что приходит к ней редко, и на-правила ко мне в комнату.
   Сели на софу. Я, немного нервничая, начал: „Ты, как я понял по твоему пове-дению, полюбил эту красивую девочку, а нравишься ли ей ты?“ Он не ожидал такого вопроса и неуверенно промямлил: „Наверно, точно не знаю, я ещё не говорил с ней...“. Явно был смущён и даже поколеблен. Вот на этом моменте я и построил весь последующий разговор. Сказал, что, пока вы оба не убедитесь в постоянстве и взаимности ваших чувств, ни в коем случае нельзя переходить рамки просто дружбы. „Дружите, встречайтесь, но не принуждай её вступать с тобой в половую связь! Ты живёшь в маленькой деревне, и когда об этом узнают, то все отвернутся от тебя! Ты это понимаешь? Таким необдуманным поведением, единственным шагом, продикто-ванным только половым влечением, ты можешь разрушить абсолютно всё: тебя возне-навидят её родители, да и твои тоже, ты станешь изгоем в своём родном селе! А если она забеременеет? Ты подумал об этом? Что ей останется делать? В седьмом-то классе? Ты же сломаешь этой красавице всю жизнь! А ради чего? Просто попробо-вать? Это не по-мужски! Ты должен полностью отвечать за свои слова и поступки, а не то запросто можно угодить в тюрьму! Дружите, любите друг друга, узнавайте свои черты, особенности характера. Время пройдёт быстро, а потом ваше дело – ес-ли чувства не остынут, вы будете и дальше встречаться, но уже взрослыми, став-шими на ноги. У вас уже будет работа, деньги, и вы сможете содержать семью, а сейчас? Я же не говорю тебе её бросить. Нет! Любите, но и уважайте друг друга. А оставить , по сути, ещё девочку, с ребёнком на руках– это самая страшная под-лость со стороны мужчины! Ты же не хочешь стать подлецом?“ Последним аргументом я его «добил», в хорошем смысле. Он задумался, но продолжал ухаживать за своей симпатией, но уже по-другому – они часто шли вместе после уроков, беседовали, про-вожали друг друга до калитки.  Лет через пять-шесть узнал, что они сохранили свои чувства. Свадьбу молодым справляли всем селом. Он закончил курсы механи-заторов, она стала заведовать семенным хозяйством в колхозе. С того времени жи-вут в любви и согласии.
   После работы на районе меня назначили подменным учителем при районо – заболел кто-то или в декрете*, и я его заменяю. 1957–1958 годы работаю в Валевачёвской СШ. Это в 16 кило-метрах от города. Однажды из Минска приехала комиссия по про-верке преподавания иностранного языка. Старшим был преподаватель института иностранных языков со смешной фамилией – доцент Портянкин. В отчёте комиссии было записано, что в районе есть только один учитель иностранного языка, не только хорошо преподающий, но и свободно владеющий им. Такая характеристика сыграла большую роль в моей дальнейшей профессиональной карьере. Районо вскоре забрал меня оттуда. Год я проработал во 2-й школе, так называемой русской, а потом меня вернули в родную СШ№ 1, где всё это время работала моя супруга.
   Все знают, что такое классный руководитель. Как-то назначили меня классным в шестой класс. Обычный, не лучше и не хуже других. Однажды директор сказал, чтобы мои ученики получше подстриглись. Я попросил их сделать это. Понемногу все стали приходить не лохматыми, а с красивыми (на то время!) причёсками. Но один никак не хотел стричься, а может, и денег на это не было. После звонка я взял его за руку, и мы пошли к парикмахеру. Сначала он не сопротивлялся, так как толком не понял, куда и зачем мы идём. Вдруг он говорит: „Прошу вас, не держите меня за руку! Я никуда не удеру. Это как-то странно выглядит!“ Его чудесно подстригли, и я заплатил. Обратно он шёл почему-то молча и очень грустный.
   На следующий день Михаил в школу не пришёл. Второй день, третий. Пришлось на-правиться к нему домой. В классном журнале нашёл адрес: Банный переулок, 7. На-шёл низенький домик на три окна. Постучал, зашёл. Старенькая женщина встретила меня и пригласила в единственную комнату. Она объяснила, что мальчик не хочет идти в школу по той причине, что считает себя униженным из-за того, что я зап-латил за стрижку. Это меня удивило – в своей жизни таких обоснований я не встре-чал никогда.
   Попросил подробнее объяснить этот феномен странной обиды. Тут из-за шкафа вылез и сам обидевшийся, поздоровался и усел-ся рядом. „Хорошо, Михаил, я из-виняюсь за мою инициативу, но приказ директора я не мог не выполнить, но другого не понимаю: чем же конкретно тебя обидел?“ Тут эта бабушка (как оказалось, вовсе никакая не бабушка, а чужая тётя моему ученику) попросила мальчика пойти погу-лять, а мне поведала такую историю. Воспитывает Мишу из жалости и данного слова его родителям. В 1917-м из Петербурга в старый Игумен (так ранее назывался Червень), спасаясь от репрессий, попала небогатая, но родовитая дворянская сем-ья. Конечно, их бы всех расстреляли только за одно это. Кое-как они перебивались на новом месте, но перед концом войны, в 1945-м, арестовали его отца. За что? Он, бывший дворянин, проживал на оккупированной немцами территории и уцелел?! Почти моя история, только я не дворянин и остался жив, а он – нет! Родился Миша, через пять лет умерла его мама. Неизвестно, были ли какие-либо средства у этих людей, но совершенно чужая женщина поклялась матери воспитать и поднять сына, получив в наследство эту полуразвалившуюся хатку. Тем не менее пару вещей мне показались просто шикарными – нигде я не видел до этого трёхдверного шкафа с искус-ной резьбой по дереву и большого комода с пятью шуфлядами и тяжёлыми бронзовыми ручками. Признаюсь читателю (но боль-ше никому!), что я купил потом этот комод, и он долгие годы украшал уже наш дом! Женщина показала мне докумен-ты, свидетельствовавшие, что Михаил Александрович Новиков – потомственный дворя-нин, записанный при рождении на имя матери. Я держал не просто пожелтевшие листы с царским гербом и сургучными печатями – у меня в руках было свидетельство толь-ко об одной из множества загубленных судеб. Всё это тщательно и скрытно храни-лось, и только мне была оказана честь прочитать и попытаться что-то понять... Вот откуда у моего ученика такое нестандартное поведение и столь высокая мораль? Да, очень часто многое передаётся по наследству. Надеюсь, и какие-то мои качес-тва достались нашим сыновьям! Я пожелал им счастливой судьбы, заверил, что за-буду и разговор, и увиденное, попрощался и с лёгкой душой покинул тёмный заку-ток, где ютился отпрыск когда-то знаменитого и богатого дворянского рода. Уже на выходе предупредил, чтобы они сами никому не упоминали даже деталей из прошлого. Бабушка впервые улыбнулась и ответила: „Нас жизнь уже многому научила, но боль-шое вам спасибо за доверие!“ И тут до меня дошло, что это никакая не бабушка, а кто-то прятавшийся за её личиной...