Чёрные дали

     В предрассветной тишине всё  закружилось каким-то водоворотом, заюлило мелькание чего-то непонятного, быстрого, похожего на бесноватый  танец  тоненьких  разноцветных спиралей.   И  всё   это сумасшествие обрушивалось на детское ещё  спящее сознание. А вдали, на мрачновато-чёрном горизонте вдруг, замерев на мгновение, с шумом, оставляя за собой столбы пыли,  нёсся табун теней, похожих на поджарых тёмных лошадей. И теперь  всё  это огромной глыбой приближалось,  всей своей массой давило, не давало вырваться из мрачных цепей сознания, осознавания заканчивающегося  кошмара, потому что звёздная лунная ночь уже сменилась на утреннюю зарю.

    В последний раз,  высоко взлетев, почти к самому тёмному  поднебесью, вздрогнув всей своей физической сущностью, ощутив подлый прилив тошноты, подкативший куда-то в  самое нутро, окативший  всё  внутри жаром, сжавший жесткой рукой гортань, и…   тело вздрогнуло и тяжело упало уже в самый  низ. Тут же наступило эйфорическое облегчение от понимания, что всё,  наконец-то закончилось, но желание улыбнуться глазами, глянуть не  в чёрные дали, а в  пришедшую серость, не происходило,   веки, заплывшие сном и чем-то желтоватым,  не разлеплялись.

Детские ручки усиленно пытались их разомкнуть, кулачки вращались со страшной скоростью, но от бессилия из-под ресниц показалась лёгкая  прозрачная  солоноватая  влага, перешедшая в громкий разрывающийся крик о помощи.


Склонившись над детской кроваткой,  женщина намоченным в воде ватным тампоном, что-то  тихо приговаривая, давала понять, что всё   хорошо и утро уже настало.
Девочка с того самого момента привыкла ощущать рядом  полные  женские   руки, мягкость большого, рыхлого  тела, в которое часто утыкалось лицом, ища какого-то отгорожения от мира, и эти моменты бывали и потом в её  жизни.

Но ещё  редкими мгновениями она чувствовала на своей голове более твёрдую, не женскую руку, гладящую на ночь её  волосы, и почему –то именно эта редкость влилась в её  детскую память более основательно и оставалась там долгие годы.


Ещё  какое-то время, просыпаясь по утрам, она видела маленькую тёмную комнату, диван, стол, печку, за которую,  неожиданно напугав её, улетел страшный майский жук, слышала резкие неприятные крики родителей, обвинявшие друг-друга в неправильности поведения, а потом всё  это озарилось новыми красками, светлыми, радужными надеждами, перемежающимися с тёмными далями и бегущим табуном.
И теперь уже, вставая по ночам, проносясь в совершенной липкой, вязкой мокроте своего тела, через всю сферу замкнутого пространства, девочка пристраивалась рядом с матерью на другом диване, пытаясь не продолжать погружаться в чёрный водоворот самосознания.

Эту мягкую теплоту  большой  полной женщины она ощущала почти всегда, но твёрдость мужской руки, что тоже часто  прикасалась к ней,  всё  реже и реже. Правда, и  те, далёкие возгласы непонимания, переходившие в громкий, рвущий душу женский плач,  тоже медленно сходили на нет.

      И однажды,  в  какой-то момент,  наконец,   наступила гробовая тишина в предметном окружении, но детская душа полнилась воспоминаниями редкого настигшего счастья, почему-то отталкивая   то, что было здесь и близко, и притягивающее то далекое и уже никогда невосполнимое.

Детское сознание медленно перерастало в другую,  более позднюю фазу, но осознание происходящего не наступало, рука, сжимающая когда-то её   горло в ночных кошмарах, точно так же не отпускала всё  теплившуюся, зиждившуюся  надежду на  возвращение  чего-то утраченного, недополученного, не завершённого.

     И всё же, пришёл момент,  как, тогда во время тошнотворного падения, когда  девочка неожиданно  ощутила полный крах своих несбывшихся надежд, мечтаний, обрушившегося на неё  запоздалого понимания реальности, произошедшего эгоцентрического одиночества старости, не её, а того, кого  долгие  годы, почти всю её жизнь не было рядом. Он,  тот, на которого она молилась весь свой жизненный путь, упал туда, откуда ей удалось подняться, увидеть свет и радость окружения, а он погружался всё  глубже и глубже,  в пучину единения с самим собой, отметая той,  твёрдой когда-то рукой все родственные узы,  и оставаясь  только рядом со своим полным  воплощением, которого он успел выплеснуть в ещё  одно жизненное пространство,  и совершенно не понимая, что старость, это почти всегда одиночество, а такое единение с собственной изощренностью, напоминает полную жизненную катастрофу, еще один глобальный эпохальный взрыв, всегда заканчивающийся погасшим светом в конце туннеля.