Рождественский кисель

    Было мне тогда лет шесть, или семь…
    Было это со мной, или не со мной, сейчас уже и не вспомню… Может, и рассказал кто, может, и приснилось. Но то, что эта добрая история случилась на рождество – это чистая правда.
   
    Мы собирались долго. Я даже два раза пересматривал то, что одену, меняя свитера один на другой: то теплее, то потоньше.
    Погода за окном прыгала, как озорной мальчишка по горкам, и веселилась, по рождественски празднично засыпая округу снегом. Она создавала свою сказку, одевая редкие городские ёлочки в пышные наряды. Но вела себя крайне избалованно: то ветром рассыпала снег почти горизонтально, то замолкала совершенно, сразу поднимая температуру до нуля, и насыщая улицу какой-то водяной моросью. Видимо, в это время мороз тоже отлучался на праздничные приготовления.
    В доме было уютно и тепло. Ёлка светилась огоньками и блестела золотыми струйками дождика. Сегодня она одна была спокойной, не суетилась и никуда не бежала. Она стояла и излучала собой праздник и величие торжества! А вокруг неё хороводом крутилась суета, и прыгали предпраздничные хлопоты.
    Телевизор разноцветно моргал, играя песнями и плясками.
    Мама на кухне стучала нарубкой салатов, и время от времени, гремела посудой. Папа помогал ей, выдавая иногда не совсем верные результаты, что отражалось в доме короткими звучными мамиными отчётами.
    А я ждал вечера и всё прыгал от окна к дивану, высматривая погоду на улице и выбирая, что же мне одеть. Как будто это было сейчас самое важное в моей жизни!
    Но я боялся. Мы же пойдём в ночь… Холодно… Не замёрзнуть бы.
   
    И вот наступил тот самый, желанный каждому ребёнку, момент – одеваться, собираться, и в ночь идти, в сказку!
    Суета, беготня, раздача указаний… И свитер одеть, который мама сказала, и носки тёплые, и варежки не забыть, и шарф, и шапку, и – на выход!
   
    Идти нам через дворы, вдоль сказочных прямоугольников старых советских многоэтажек, создающих тихий уют закрытых широких дворов с детскими площадками и скверами. 
    Ближе к полуночи никого уже не было. Тонкие дорожки среди сугробов то и дело выводили к детским площадкам, засыпанным свежим чистым снегом. Они стояли ещё нетронутые детьми, и не почищенные дворниками. Поэтому представляли собой волшебные замки Снежной королевы или Деда мороза, с фантастическими стражниками снежного войска, застывшими на площадках…
    Под тяжёлыми снеговыми шапками кусты прогибались, встречая нас глубокими поклонами. А деревья стояли молча, свысока провожая нас к празднику.
    Окна домов в многоэтажках играли разноцветием и встречали Рождество огнями гирлянд. Людей не было, что лишь усиливало таинство ночной прогулки, и она становилась для меня сокровенной…
    Снег не хрустел под ногами, но перестал быть липким. Мороз вернулся, завершив свои предпраздничные заботы. Но вернулся он слегка, лениво прогнав оттепель и удалив сырость. Но не раскочегарился и даже нос не кусал! И ветер исчез, как-то незаметно растворившись в ночной темноте. В такую погоду можно и без шапки ходить, пока мама не видит!
    И зачем она сказала одеть тёплый свитер, я так и не понял…
   
    Двадцать минут ходьбы, и вот мы подходим к храму. Ещё издалека я видел, как он мощно возвышался над деревьями, словно русский богатырь с золотым шлемом луковкой, вставший здесь нам на защиту!
    А когда мы подошли, я посмотрел на него снизу и словно кто дыхание перехватил… Он оказался огромным, в самое небо всей шириной своих плеч! А в праздничном освещении, в окружении белых меховых деревьев, он смотрелся бесконечно большим и казался, почему-то, очень добрым…

    Народ подходил, кто поодиночке, кто семьями, кто компаниями. Откуда-то из ночи, появляясь, словно нарисованные волшебными карандашами и ожившие, они шли к храму, шли и шли…
    Так посмотришь – улицы, вроде, и пустые, и во дворах нет никого. А оглянешься – у храма народ даже толпится.
    В общем, люди подходили, крестились пред входом и подымались по лестнице в храм, скрываясь за дверью внутри золотого света. 
   
    И мы пошли. Перекрестились, поклонились, и начали подниматься по ступенькам, к дверям, где служба идёт, к сердцу богатыря.
    У двери, остановившись на минутку, мама опять перекрестилась и, обернувшись, всплеснула руками и сняла с меня шапку…
    – Ты же мужчина! Тебе нельзя в шапке в храм входить! Забыл?
    А я забыл… Бывает.
 
    И вот мы вошли.
    Служба идёт. Хор выводит мелодии, заставляя высокими чистыми распевами шевелиться душу. Мама прослезилась. Уж так мягко ложились песнопения, что слёзы сами подкатывали от восхищения!
    А батюшка густым басом воспевал в службе Христово Рождество, да с таким глубоким проникновением, что его голос проступал сильными мурашками по спине и мог пробить любую, самую окаменелую душу…
    Я особо не знал и не понимал, о чём поют. Но, окунаясь с головой в запах ладана, под золотой россыпью тёплого света, и утопая в раскатистых волнах бархатного песнопения, я был очарован красотой происходящего. И хоть не видел особо ничего, но зато хорошо всё слышал. Это впечатляло.

    Но ещё меня слегка пугало странное ощущение: словно это всё раньше уже со мной было, и происходящее сейчас – личное, родное! Как будто это всё – моё, и было со мной постоянно, всегда, и вечно! Хотя я в Рождество пришёл и стою на службе первый раз!
    От этого мне стало душно.
    Народу в храме – не протолкнуться – и мне стало жарко. Я попросился у мамы выйти и постоять в «предбаннике»… Это позже я узнал, что то место в храме притвором называется. Там и народу поменьше и попрохладнее уж.
    Она разрешила. И я маленьким корабликом пошёл раздвигать айсберги взрослых, пробивая себе дорожку к дверям.

    Постояв в притворе, я всё же решился выйти на улицу. Там, время от времени, салюты запускали. И, само собой, как это я не собрался бы посмотреть на них?
    Ну, я и вышел. Интересно же…
   
    А народ приходил и выходил. Крестились, кланялись…
   
    Насмотревшись фейерверков и дождавшись, когда вокруг никого не было, я, как самый большой человечек, решил сам, по взрослому, войти в храм. Постоял немного, потоптался с ноги на ногу, а потом снял шапку и перекрестился… И только поклониться решил, как сзади неожиданно кто-то мягко сказал:
    – Эх, мужичок. Ну, кто же так крестится!
    Я оторопел… Ведь только что никого рядом не было, а тут вдруг… Я сначала решил, что это к кому-то другому обращаются, и огляделся украдкой по сторонам. Но кроме меня не было никого. Тогда я обернулся и увидел: рядом стоял дедуся, чуть повыше меня ростом, с белой густой окладистой бородой, и улыбался.
    Я снизу недоверчиво посмотрел.
    – Ох, как зыркаешь… Того гляди, прожжёшь дырку, – улыбнулся дедушка. – Не боись, не съём я тебя…
    И он ещё шире улыбнулся в глубину бороды:
    – Взрослый уже, настоящий мужичок. Верно, хозяин в доме, матери помощник, отцу гордость, – и он, погладив бороду, продолжил. – По всему видно, что хороший человечек ты… В храм пришёл… Да неужели сам?
    И тут меня словно что подтолкнуло ответить:
    – Не, – залепетал я, – не сам. Мы вместе пришли. Мама с батькой в храме. А я на улицу вышел. Жарко. И салюты посмотреть…
    – Молодцы, что пришли, – вздохнул старичок. – Нынче много, кто приходит… А кто и просто ходит, – сказал он и наклонился ко мне:
    – А вот крестишься неправильно…
    – Как это неправильно? – переспросил я. – Как все…
    И вдруг мне обидно так стало, что даже заплакать захотелось… Я только что, сам, как взрослый, решился… И тут мне сказали, что я неправильно всё сделал…
    Я опустил голову и опять снизу посмотрел на старика.
    – Да ты не обижайся, суровый, – мягко сказал он.
    – Вот смотри, – и он взял мою руку. – Где у тебя душа живёт? Вот она где, – и он приложил мою ладошку туда, где солнечное сплетение, как мама называла.
    – Здесь солнышко твоё и живёт, душа светлая. Её закрывать надо, когда крестишься. Её оберегать надо от зла и черни всякой…
    И он повёл мою ручку чуть ниже.
    – Вот здесь душу закрывать надо. А потом, – и он повёл моей рукой к правому плечу, – к восходу солнышка широко, до самого края плеча! И закрываемся к закату солнышка, до самого края другого плеча. Чтоб – словно на краю скалы остановился, солнышко провожая…
    Вот так ровненько крест и накладываем. И не спешим…– и дедушка улыбнулся, мягко отпустив мою руку.
    – А какая разница? – стало интересно мне.
    – Экий ты любознательный, – усмехнулся он, и передразнил, – какая разница… Шапку надень, а то простынешь. Тогда и расскажу.
    Я быстро накинул шапку, поправил её и вопросительно посмотрел на старичка. Он опять улыбнулся где-то в бороде и сказал:
    – Да в том-то и дело, что большая разница. Перекреститься – это не кисель сварить, – и он положил мне руку на плечо.
    – Крест – это как дверьца, защищающая нашу душу от холода и болезней. Человек, когда крестик быстро накладывает – на бегу, второпях – словно хлопает дверьцей: быстро, громко и сильно. А она-то и не закрывается… Отскакивает и остаётся приоткрытой… И гуляй ветра холодные, замораживай душу, – и дедушка хмыкнул. – Человек думает, что крестом защитился, а дверьцу-то не закрыл. И ешьте душу холода, студите её болезнями, грызите кусочками…
    А иногда люди крест малый накладывают, не опускаясь вниз, и по плечам не встречая солнце, и не провожая его. Тогда, значит, дверьцу вообще не по размеру малую закрывают. И опять – гуляй ветра колючие, душу кусая болезнями. 
    И ты хоть три раза перекрестись, хоть в землю поклонись, а дверьца-то не закрытой остаётся; душу не защищает. А ей холодно. Она помощи ждёт…
    Старичок кхекнул, стряхнул снежок с воротника и рукавов, и продолжил:
    – А кто и криво крест накинет, не попадая по плечам. Словно солнце им не в уваженье…
    Я смотрел и слушал дедушку. А он продолжал:
    – Вот тебе же холодно будет спать, когда двери со щелями криво висят или не закрыты, и мороз с ветром в комнате гуляет? Холодно. И одеяла не помогут… – и дедуля улыбнулся, потрепав меня по воротнику:
    – Так вот и душа твоя. Ей холодно. Её оберегать надо, чтоб не простыла и не заболела. От неба до земли, закрывая своей души огонёк, и широко, в самый край встречая солнце и на самый край его провожая… С уважением, не спеша и плавно, закрываясь. А перекрестившись, мы ловим тепло, живущее в нас, наше солнышко… Оно разогревается и помогает нам…
    Вот будешь крестом себя защищать, не поспешай и тепло постарайся услышать, как закроешь себя на самом краю, солнце провожая. А как тепло услышишь, так и ступай дальше, куда идти надо. Не беги никогда, и не суетись. Ты же не в магазин за лиманадемь прибегаешь. Ты душу приходишь согреть… Покрестился – поклонился и…
    И дедушка перекрестил меня широко и неспеша. Три раза, что-то пробормотав себе в бороду, и так тепло улыбнулся, что мне захотелось его обнять.
    А он махнул рукой, предлагая мне в храм подниматься, и сказал:
   – Ну, доброй дороги тебе, мужичок. С Рождеством Христовым и топай к маме с папой. Они уж заждались тебя. А я пойду, снег порасчищу. А то дорожки, вон, замело, и людям тяжело к храму идти.
    Я скинул шапку и забежал по ступеням. У двери остановился, неспеша и широко перекрестился… и замер, слушаю… Чувствую, и впрямь теплее внутри стало. Чуть-чуть, еле-еле, самую малюсечку… но я услышал тепло!   
    И я тут же нырнул за дверь, к маме с папой в Рождественскую службу.
   
    Выходили мы уже часам к двум ночи. Многие оставались в храме, а мы решили домой пойти. Погода тихая, снежная, самая Рождественская.
    Мама с папой на выходе остановились. А я ещё по ступеням сходил. И пока я спускался, папа уже вышел и прохаживался по расчищенным дорожкам у храма. А мама стояла, меня дожидаясь.
    И как только я подошёл, она быстро перекрестилась, и поклониться хотела, а я и говорю:
    – Мамуля, так неправильно… Ты солнышко не закрыла… – и положил свою руку ей туда, где солнечное сплетение, и сказал:
    – Здесь душа твоя светится. Её закрывать надо от холода.
    А потом руку чуть ниже опустил:
    – Сюда, крестик ниже надо… А потом туда, – и я показал на правое плечо, – солнышко встречать.  На самый край! И закрываться, провожая его, тоже на самый край…
    Мама посмотрела на меня с удивлением, и неторопливо ещё раз перекрестилась. А я прижался к ней, обнял и сказал, что тогда она тепло услышит…
    Мамуля улыбнулась, и тоже меня обняла.  А потом так тихо и говорит: что уже слышит тепло. И её тепло её сейчас обнимает…

cyclofillybea 2019