Сад во время зимы. Глава вторая

     Эту Книгу сейчас за полторы тысячи километров отсюда перелистывала Евфросиния Павловна – лишенная гражданских прав за веру, при этом уважаемая односельчанами, сухонькая пожилая женщина со светлым лицом и внимательными любящими глазами. Ирине Васильевне она приходилась крестной. Не то, чтобы родители Ирочки, родившейся в 1927-м, крестили дочку с верой, вовсе нет.  Их – родителей, уже и не было в живых, когда истощенная девочка из Ленинграда попала в избу к Евфросинии в небольшое село на Вологодчине. С началом войны двух монашек, уединенно живших в самой крайней избе, позвали работать в совхоз. До этого жили они огородом, лесными припасами да мастерили из бересты туески для ягод и рамочки для фотоснимков. В совхозе взялись работать охотно и споро. Евфросиния за телятами ухаживала, Тавифа – она была помощнее – в столярной мастерской наравне с пожилым Ге-расимом управлялась. Когда узнали, что в районной больнице мест не хватает для эвакуированных истощенных детей, выпросили себе девочку Ирочку. Свою квартирантку монашки поили по утрам святой водой, кормили по системе, данной врачом, а по ночам молились.

         В одну из ночей – самых длинных – декабрьских, свозили в город – в единственный действующий храм, и покрестили. Ирочка в церкви плакала – маму покойную жалела. И стала ей крестной матерью Евфросиния – своих-то детей у монахини, понятно, не было. Немного окрепнув, пошла девочка в школу – в седьмой класс. Учебников не было, брали у кого-нибудь на часик. Евфросиния ей с уроками помогала – и по математике даже. Удивлялась Ирочка – думала раньше, что верующие люди – темные. И только через много лет узнает Ирина, что ее крестная закончила гимназию. У спасительниц своих девочка жила недолго – после семилетки уехала в город учиться на фельдшера.


– Вот, нашла, – выдохнула Евфросиния и с душевной отрадой прочитала:

– Блажен человек, который переносит искушение, потому что он получит венец жизни…
Молодая женщина, сидевшая перед монахиней, нахмурила лоб, сдвинула кудри за уши:

– А как это понять, матушка? Вы уж своими словами скажите.

– На Бога нельзя роптать, даже если побил тебя муж. Кто терпит ради Христа, тот получит венцы. Поняла, дорогая моя?

– Да ладно бы только побил! Он любовницу в дом привел! А мне куда с ребенком?! Мы, конечно, в ЗАГСе не записаны, но ведь сын! Значит, семья. Я их, полюбовников, в первую же ночь порешить хотела. Да топор не нашла!

– Не нашла, говоришь? Это Бог прикрыл твой топор, чтоб от греха тебя уберечь. Ты молитвы-то читаешь, Глаша?

– Да-да, матушка, кажно утро «отче-наше» говорю.

Евфросиния покачала головой, сдержалась, чтобы не укорить. Мягко поправила:

– Отче наш! То есть Отец наш!

– А Он на самом деле есть? Я почему спросила. Ну вы ведь сами говорили перед иконой: ежели еси на небеси.

– Послушай, дитя! Я не говорила «ежели». Мы говорим: «иже еси на небеси». По-русски: «Который есть на небесах». Еси – есть. Запомни, пожалуйста, прошу. А небо – это не то небо, что мы видим. Это небеса – другой мир. Поняла немножко?

– Ладно. А еще, матушка, а почему не видно Его, Бога-то? Я давно хотела спросить вас, да стеснялась.

– Человек Бога видеть не может. Просто чувствует Его любовь. Если бы Господь топор не прикрыл, ты бы где, миленькая моя, была сейчас? За решеткой! Так ведь? Ты убийцей бы стала! А сынок твой маленький плакал бы, звал тебя… Бог не допустил.

Глафира залилась слезами.

– Поплакать – это ничего, можно. Но давай помолимся вместе. Только подожди, милая, я капли свои приму, что-то давит в груди.

– Да вы и бледная, матушка! Сердце у вас?! Тавифа-то где нынче?