Кузькина мать

Ольга Мартова


КУЗЬКИНА МАТЬ





1. Мышь в сыре


Звать меня Фомой, а живу я сам собой.

Сам с собой живу, чужих не держим.

Живу как Мышь в Сыре –  в нем катаюсь, им и питаюсь.
 
Представьте, трущоба-люкс, т. е. хрущоба с евроремонтом.

А в ней смачный такой, большущий, от пола до потолка, от стены до стены, шар сыра.

Приврал, полушарие.

Шмат.

Шах тебе, и мат.

Просто благим матом взвоешь.

Русматом выразишься.

От зависти к самому себе.

Потому что у меня в шмату дырка прогрызена. Это вход в рай. Лаз в эмпиреи.

Сперва надо раздеться.

И отглазуриться (отгламуриться ) шоколадом с головы до пяток, весь, как есть, в полном шоколаде.

Как та блондинка.

Потом ползешь на брюхе ко входу в лаз.

Бодаешь лбом дверку.

Мозговой штурм.

Не прокатит — зубами грызи, когтями счастье выцарапывай.

И ныряй смело вниз башкой.

А внутри сыра у меня выгрызены две каморки: спаленка и кладовочка.

В спаленке я сплю ни с кем. А в кладовочке: от стенок нежный камамбер лапкой отскребаю, свеженький рокфор, и сосу себе на здоровье. Лапку облизываю.

Лапка липкая.

Имеются в спаленке и окошки – дырки в сыре. Я за миром наблюдаю через них.

В доисторическом детстве мы только два сорта сыра знали – костромской да пошехонский. Еще плавленный  "Дружба", который на троих в подъезде.
Теперь себе позволяю бон-шанталь, шайтан его побери. Избаловался.

Развратили меня всякие там сомелье и эти ваши шоколатье.

Так и френдессам своим отписал по фэйсбуку.

Они все бла-бла-бла, Фома Демьяныч, да о-ло-ло, Фома Демьяныч, да упс.  И хохочут, как бестыжие русалки в камышах.

Вместо Клавы у меня теперь клава. Клавиатура Иванна.

А вместо подруг френдессы.  Тридцать штук.

Сидят в фэйсбуке, фэйс как у буки.

Целый гарем.

Страстью горим.

Чмоки, девочки.

Помахаемся.

Поахаем.

Отсутствующих похаем:

- Хи-хи-хичницы!

Чей там хахаль влез? Хам! Хохма ходячая!

У нас на форуме ничего аморального. Одно лишь чистое: ням-ням.

С шоколадом, пишет одна френдюра, все океюшки. Сперва, конечно, шок, зато потом лад.

А вот сомелье  попался —  сом сонный. Холодный усатый сом. Лежит лежмя, полено поленом. Только что  склизлое.

Сом и русалка играли в салки.

Меня с собой звали, да я кушал свале.

Вместо свального греха, сырочек свале у меня.

Насладился сладким свале, и свалил от них подале.

Хорошо лежать в моей спаленке.

Обнимает сыр, пеленает, лелеет каждую косточку, каждую жилочку.


Мышь в сыре! Да ведь это Идиллия! Полная и окончательная Аркадия.

Вековая мечта всего мышиного народа.

Сырная Пасха с изюмом и цукатами.

Впрочем, не мышь, подымай выше.

Кот-с.

На вид-то я, не бог весть, какой гламурный кисо.

Брюшко – оником: пухлявое.

Френдессы хихикают: жирный ты стал, Фома, как сыра шар. Совсем мышей ловить перестал. Иди на фигнесс, на тренажеры, крути велосипед, штангу толкай.

Еще беговая дорожка у них там в фигнесе  имеется. Бежишь по ней, бежишь, ногами сучишь, да никуда не прибежишь.

Вот тебе радость, из жизни беговую дорожку устроить. В никуда.

По мне, пущай будет животик. Жалко мне его, свое брюшко родимое, на нет сводить.

Живот по-старинному, если кто не знает, это жизнь и есть.

Брюшко оником.

Ножки – фитой: худенькие, кривоватые.

В личике, определенно, кой-какая просматривается «мыслете».

И нос амбициозный, как «аз».

Будто весь я  в книге жизни четырьмя буквицами начертан:

Фита, онъ, мыслете, аз – Фома!

Оплодотворяю, единый, мыслю я!

Я — фермент (а не хер, и не мент).

Фома – Сырная Голова!

Сторожу эдам (Эдем). Такой у меня бизнес.

А против котиков ничто на свете не катит.

Самые они во всей Сети миленькие.

Кот, он как ни сядет, как ни ляжет, все красиво.

На сцену кот выйдет — вы про артистов забудете, только на него смотреть и будете.

Вы по гуглу с собачкой гуляете, а я с кошкой.

Кошечку мою в виртуал запущу. Запощу.

Лайков наберу от френдесс: кавайный котярка!

Котхен, коте, котенция!

А кто это у нас такой класивенький? У-тю-тю, полосатенькой!

Усеньки, пусеньки.

А это я сам себя сфоткал!

Себяшку, а как же. Себя, а не Яшку.

Люблю себяшки, судьбы мультяшки.

Комар пляшущий, карамора — это не про меня. Не пляшу, комплекция не позволяет.

Камвхора я. В отдельной каморе-люкс. Не в камере!

Кам в хора, Фома Демьяныч!

В хор!

В хоровод!


Дом мой люди Мышеловкой называют, но это из зависти.

Завидуйте мне, люди.

Вы питались Дошираком и пытались Дашу раком.

Но будет и вам щасте.

Равенство, и братство, и свобода, и сыр с луговин райских.

Эдем и Эдам.

Как мои тезки Томас Мор с Томмазо Кампанеллой завещали.

Погодите!


Все имею. И не привыкну никак. Еще, еще хочу!

Такого сыра желаю, какого на свете не бывало и нет! Алчу.

Чего-то большого хочу и чистого. Купить, что ли, себе слона и вымыть?


Молюся вам, Сыры живые и мумифицированные!

Не оставь, граф Рокфор!

Не предай, камарадо Камамбер!

Не выдай, партизан Пармезан!

О, Эмменталь, ментальность райских долин!

Дор блю, с благородной плесенью!

Бри – конкурентам нос утри!

Слаще меда итальянской речи для меня родной язык, потому что в нем таинственно лепечет чужеземных арф родник.

О, герой Гауда, гайда, вперед!

Эдамер прекрасных дам!

Светлая царица Моцарелла! Моцарта заря.

И горгонзолла, медуза Горгона, останавливающая взгляд всякого!

Золотая медуза, привораживающая!



2. Сыр в масле

Что слова! Я сам – слово.

Имя мое всякий помнит.

Лично из  Педовикии выписывал!

Фома Аквинский. «Пять доказательств бытия Бога». Круто, да?

Фома неверующий. «Ежели не увижу на руках Его ран от гвоздей, то не вложу перста моего в раны». Ну-ну.

Томас Мор. «Утопия». Ваще моя любимая книга, я в этой утопии прям утопаю.

Томмазо Кампанелла. Город Солнца. Тоже очуметь.

«Том и Джерри». Сами смотрели, объяснять не буду.

Томас Манн. Волшебная гора. Все говорят многабукофф. А мне понравилось.

Том Сойер. Как он забор красил, с детства помню.

Том Круз. «Ванильное небо». Зело крупнобюджетный фильм.

Такие вот у меня тезки.

А я просто Фома.

Но меня из словесности не выкинуть.

Фоме говорят — наступила зима.
В трусах на прогулку выходит Фома.

- Купаться нельзя, аллигаторов тьма!
- Неправда — друзьям отвечает Фома.

Уже крокодил у него за спиной.
Уже крокодил поперхнулся Фомой.

Вот именно, что поперхнулся.

Крокодил, и тот.

Одних пословиц-поговорок сколько про меня:

Фома — большая сума.

Фома — полны закрома.

Фома — палата ума.


Ты, читатель, меня всегда знал.

С дворовой считалки.

С загадки-головоломки.

Со школьной дразнилки.

Эх-ма, была бы денег тьма! Да намутил Фома!


Что я тут пишу?

Новеллы-смарт?

Мемуары-люкс?

Дневники с ап-грейдом?

Дразнилки и пишу.

Они же комменты.


Поговорки Парки. Проговорки!

Загадки рока.

Считалки судьбы.

Частушки-нескладушки.

Басни-побасенки.

Сказки-присказки.

Заклички-заплачки.

ЗаговОры ведьминские.

И зАговоры ведьмачьи.

Шутки-прибаутки.

Былины и былички.

Небылицы в лицах.

Небывальщины-неслыхальщины.

 
Они же блоги (медведя из берлоги).

Они же посты ЖЖ (пожужжи уже!)


Видения пречудесные.

Мечтания золотые.

Сны моей жизни.



Кому, может, жизнь – ай-яй-яй и м-да, а мне, Фоме – ах.

А потому, что надо Фомой родиться.

Родиться надо, братцы, в Фомин день. Ну, в крайнем случае, на Фоминой неделе. В ясный и розовый вечер. В ту прелестную пору когда. Чтоб назвали тебя Фомой, и никак иначе.

Ибо что толку быть, допустим, Авдеем – у Авдюшки ни полушки.

Или Романом – у Романа рубаха рвана.

Букет ромашки, да насчет рюмашки. Финансы поют романсы. Одно богатство — с бабами романы.

Роман-тическая ты личность. Где твоя наличность?

А у Аркашки – и того нет в загашнике.У  Аркаши  в кармане – вошь на аркане (еврейская маскировка).

Вот, Семен, из себя умен. Как царь Соломон! Ему бы – сто наложниц и сто жен. Но были денежки, любили Сеню девушки, а не стало денежек, забыли Сеню девушки.

А вот, жил на Руси Филя. Умный, но простой (на всякого мудреца простоты достаточно).

Филя-простофиля.

И писал он Царю филькины грамоты.

А филеры перехватывали.

Филю-то сослали, но и царя проморгали.

Да и царе-филам досталось нехило.


Силен царь Борис, да скажут: брысь!

И где тот царь-Борис, председатель дохлых крыс.

Это у нас быстро:

Никита – айда в корыто!

Андроп – готовься в гроб!

Михаил! Чего намутил!

Мишка кашу заварил.

Каша у него была во рту, а башка горшочком.

Пятна на лбу родимые, как запекшаяся пенка.

Вари, горшочек! Не ленись, вари!

Чтоб народ расхлебывал.

Уж досыта наглотались, обратно из горла лезет, а каше той конца нет.

То ли дело, Фома. Фома не без ума. Фома, все берет задарма.

Всякому понятно, что с таким именем проживешь, как кот толстый. Как поваров любимый  кот, при кухне дорогой ресторации, усатый, полосатый. 

Прокатаешься всю жизнь, как сыр в масле. Как кусок сыра, который повар спеленал нежно в тряпицу, спрятал под мышкой и благополучно мимо вахты пронес.

Как сыр в масле у Христа за пазухой.

И не зря воровской хитрый ломик, которым все двери открываются, фомкой зовут.

Спасибо тебе, родимая матушка, Квашня Блиновна, что меня на Фоминой неделе родила.

Салом смазала, кошке облизать дала, в блин тепленький завернула.

От всяческих напастей заговорила:

от рублевого обвала,

от свирепого дефолта,

от лихого от налога,

людоедского МРОТ (кому он выпал, тот мрёт).

Одно стремно – брат Ерема.

Близнецы мы.

Где Ерема, где Фома? – уж не приложу ума.

Заговорят про Фому, вспомнят и про Ерему.

Ерема да Фома – кебаб да шаурма.

Да еще попутают. Бьют Фому за Еремину вину.

Не гляди на Фому, что он прячет в суму. Гляди, Еремей, чтоб не растрясти своей!

Куда там! Богат Ермошка – есть кот да кошка. Коль назвали Еремей –  жигуленка не имей. Ни вольво, ни тойоты – такие твои счеты. Ни коровы, ни каролы. Ни мазы, ни мазды. Ни рубля в дому, ни дома на Рублевке.

Зато он, видите ли – избранник, поэт, совесть нации.

А я, так, консуматор с магазинной тележкой,  потребля толстая.

Ерема – не все дома.

Фома – рожа-хурма.

У меня – калач да сыр, а у него – духовный мир!

Я в селе живу, а он – во Вселенной.

Фома – спать, а Ерема – в скайп!

Фома за хавку, а Ерема – за Кафку.

Фома ставит самовар, Ерема – правит холивар!

Что же братец твой Фома не занял тебе ума?

Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена!


3. Демьяново ноу-хау

Родимый братец Ерема-не все дома, жизни сырной, сытой и жирной не захотел.

Побрезговал.

Он с отрочества хорошим аппетитом не отличался. Бывало, папа покойный, Демьян Расстегаич, наварит ухи, и к столу зовет. Папаша был ресторатор модный (и литератор), трактир «Демьянова уха» в Большом Брехалове держал.

У-у-у! Ха-ха!

Ушицу готовил знатную, по собственным эксклюзивным расценкам. Как бы янтарем подернутая. С разнообразными трюфелями и рукколой. И прочим лимонграссом.

Пахла, верите, померанцевыми деревьями в цвету.

Уха из померанца и пармезанца.

Из петуха-паршивца, вольтерьянца.

Из бегемота с бергамотом.

Беги, мот! Уха зовет!

И ты, наемный бот!

И в ботах баламут!

Тебя в ресторане ждут!

Такое вот Демьяново ноу-хау.

Все в нашу ресторацию сбегались, роняя тапки:

И матросик с ботика.

И милашка с бутика.

И мальчишка в бобочке.

И мажорчик с бабочке.

И метресса с ботоксом.


Сядем обедать: батюшка, Демьян Расстегаич, матушка Квашня Блиновна и двое деток, Ерема да Фома.

Мы с матушкой по тарелочке скушаем, по другой нальем.

Папаша уже лоханочку до дна выхлебал.

А Ерема ложку-другую проглотил, да и отставил: жирно ему.

Ух!

Такое тебе, кулинарное шоу онлайн.

- Откушай, миленький дружочек! – просит батюшка. – Вот лещик, потроха, вот стерляди кусочек!

Шоу маст гоу он. Деньги заплочены.

Вздохнет Ерема тяжко, кое-как домучит тарелку.

А папинька тут же другую наливает:

- Ушица, е-же-ей, на славу сварена!

Польсти, лещик, папиньке!

Подольстись, подлещик!

С Еремы пот градом катится.

Эх, блины-расстегаи!

Квашня родимая!

Лохань бездонная!

Уху ел, уху ел, ухуел.

Из последних сил глотает, как лещик червяка на крючке.

Доел бы потроха — не хватит пороха.

- Во здравье, ешь до дна!

- Я три тарелки съел!!!

- Еще хоть ложечку! Какие счеты!

Ну и стерлядь же ты, семейная жизнь!

Вскочил Ерема, надел шапку, перепоясался, и к двери.

Ноги в руки, вот и все науки. Привет вам, британские ученые.

Ничего из родительского дома не взял, только веретено да решето. 

И больше уж не появлялся.

И с той поры к папаше ни ногой.

Писатель, счастлив ты, коль дар прямой имеешь:
Но если помолчать во время не умеешь
И ближнего ушей ты не жалеешь,
То ведай, что твои и проза, и стихи
Тошнее будут всем Демьяновой ухи.

Где он теперь, в каких эмпиреях?

Кто ему там душистой ушицы от души нальет?

А может, нашлась какая ужица. Обвилась вокруг него кольцами. Ужимает.

Уж от ужаса стал уже. его ужица съест на ужин.

Тебе, Ерема, с ужицей не ужиться.

Еще вспомнишь, братик, дом родительский!

Кушайте, поэты, ротом – пресную лапшичку «Роллтон».

Другие с понтами, а у вас бигмак с котами.

Нефиг вам, маги: «Несквик» да «Магги».

И  доносятся до меня слухи, что таскается мой Ерема по ярмаркам, по этим вашим фестивалям и разным там биеналле.

Акробат-гастарбайтер.

Лирик-фрилансер.

При любви и славе, на собственной клаве.

Три рубля буква.

Гастролирует.

Штуки штукарствует.

Фокусы кажет.

Шоуменит.

Бродвеит.

Вавилоны вавилонит.

На ток-шоу ударяет током.

Чёсы чешет.

Веретена точит. Верите веретенам?

Чудеса в решете показывает. Решетка, звездочка, точка ру.

Сын ресторатора Демьяна Опискина и ведущей кулинарного шоу на Бла-бла-бла-ТВ, Квашни Блиновны! Докатился.

Маменька-то, после того, как ее любимец Еремушка из дому ушел,  полностью в виртуал  переселилась. По уши в нем завязла. В реале-то ее уж больше никто и не видел. Только на экране Бла-бла-бла-ТВ, по средам с 11 до 11.30 и по субботам в прайм-тайм. Ночной зефир струит эфир.

А папаша рыбьей косточкой поперхнулся, еле откачали, и ресторан свой «Демьянова уха» продал за полцены Ваське-повару. Взял папаша себе псевдоним Демьян Бездомный, и пошел в придворные баснописцы.

Ну, в пиарщики.

Был шик, а остался пшик.

Была уха, а вышло у-ха-ха.

Зато — ЗАТО!

И при ЗАТО профилакторий бесплатный два раза в год, плюс надбавки к трудовой пенсии.


4. Платный сыр в мышеловке

Дверь моя крепко заперта, лишь особой фомкой ее откроешь.

Сыром пахнет не то, что на всю хрущобу – на всю столицу Бла-бла-блаевку.

Что ни день, является ко мне новый землячок: Максюшка-в кармане полушка или Кирила-получи в рыло.

Просовывает в дверь сперва свою глупую головушку, потом и все волосатенькое, пузатенькое тельце.

Просит сырку взаймы до получки. Я что, я всегда пожалуйста. Бери, сколько проглотить можешь.

Кредиты всем, без залога и поручительства. Промоции и скидки. Индивидуальный подбор финансовой схемы. Упрощенный порядок оплаты. Специально для вас, на невероятных условиях.

Без лоха жить плохо. Если слышен денег шелест, значит, лох пошел на нерест.

Ты садися, лох, на трон. И запустим лохотрон.

Не подумайте лишнего.

Ни яду, ни пули, ни петли. 

Я вообще-то дяденька добрый.

Насаждая идеалы свободного рынка и святой политкорректности, по возможности, без кровопролития обхожусь.

В меру своих представлений о прекрасном.

Аффтар уыпей йаду.

Пули лей, петляй, Пантелей.

Все понты у тебя, понтяра.

Только пока не отдашь мне все до копеечки, с процентами – ты, раб божий, по самые уши свои петлистые в мышиную шкурку зашьешься.

Добровольно.

Иголкой, с суровой ниткой.

В мышью шубу.

С длинным голым хвостом, за который я тебя всегда ухвачу.

Мышенька, попляши!

Серая, повертись!

Ох, ох, покружись!

Ах, ах, пошустри!

А я на тебя погляжу в окошечко. Через дыру сырную.

Бойся, Мышь, Полосатого Пухового Желтоглазого Саблезубого Кота.

Страшися  денно и нощно. В норке своей трепещи. По половицам пробегай скоро, неслышно, изо всех лапок. Да когтями-то на бегу не стучи. Детушкам
малым мышаткам, накажи, чтоб не шалили, тихонько в норе сидели.

Долг с процентами я сыром принимаю, так что он, кормилец, у меня никогда не переводится.

Не точите, мышки, зря свои когтишки. Не вострите зубки. Варежки не разевайте. Ничего лишнего не ухватите.

Варежки да валенки, носите, мышки, ватники.

Вместо пиджачка шанель — будет серая шинель.

Вместо платья «Зара»  — с черкизон-базара.

Плащи-палатки с торговой палатки.

Шапка — в форме тапка.


Чу!

Постучался кто-то. Никак, клиент!

Да это Наталия!

Я тебя, Наталия, узнаю по талии – где моя Наталия, там потолще талия.

Пришла спелая девушка просить на сережки да на сапожки, няшки и татушки, фишки-финтифлюшки, чтоб было, чем женихов завлекать.

Глазки строит, крысавица.

Я мол, к тебе бежу.

Не обижу. За бижу.

Тебе – бухгалтерия, а мне бижутерия. Опять же, бюстгальтер требуется. Дамских достоинств для.

На бонус намекает.

Кто это сказал из великих: не имей сто рублей, а имей двух грудей. И к ним бюстной гальтер Mirabella.

Ты не клей меня, Наталия, не нужна мне твоя талия. Как бы клёва ни была, я не клюну на тебя.

Вот если б кисанька Катерина, коленочки-колокольчики, тогда другой коленкор.

Я лично женский пол делю на Мышей, Крыс и Кис.

Наталья — мышь простая бытовая.

Мои френдессы из Фриско и Одессы — мыши компьютерные.

Эмилия да Розалия.

Мышессы на фураже.

Только мои фаберже от них замшели.

Мохом поросли.

Сидите в шели!

Крысяры, они чем отличаются от мы-мышек — они на сыр зело жадные.

Зуб у них крупный.

Федора, Варвара. Их я и сам боюсь.

Попал к Варваре на расправу.

Сильна Федора, подпора для забора.

Тетушка Варвара, много ли с утра урвала?

Дура Федора, да Егория-героя поборола.

Объявлялась одна такая, на вид чисто нутрия, гелем прилизанная, в шкуре, челюсти – золотом подбиты.

В ЗАГС тащила, татью.

Чары наводила. Чатила.

Мышиным горошком, на спирту «Рояль» настоянным опаивала.

На рояле играла полонез Огинского.

Как пробежится по клавиатуре, четырьмя-то лапками.

Насмерть хвостом едва не защекотала.

Еле ноги от нее унес.

И след помелом замел.

Зря их местечки кисками называют. Надо бы — крысками.

Рвешься туда, хочешь неги и восторгов.  Млеешь. Томишься.

Наивный!

Там ведь, смотря на что нарвешься. Оцарапать могут весьма чувствительно. Укусить  за мужское, как бы это выразиться, самолюбие. Ободрать в липку. Скальп с головки снять.

Нет уж! Не на того напала!

Не идет Федора за Егора. Федора-то идет, да Егор-то не берет.

Сара хочет замуж за Абрама. Дело за малым. Осталось Абрама уговорить.

Несогласный я-а-а!!!

Из окошка выскочу.

Паспорт свой перед ЗАГСом съем.

Я под дверь родной хрущобы крысиного яду насыпал.

Кыш, зубастые!

Вон пошли, голохвостые!

Котярушки, котофейки, гламурные Кисо – другой коленкор.

А из кисанек всех кошачей, всех мур-мурней, всех гламурней –  котенька Катенька.

Бюстик оником.

Коленочки-колокольчики.

Стан персияночки, персидской котярочки.

Наталья – мышь бытовая, обыкновенная:

- Я, Фома Демьяныч, ей богу, проставленную в договоре сумму  аккуратненько верну! Не парьтесь! У меня кредитная история чистая!

А куда ты, к кузькиной матери, денешься. Устанешь по дырам прятаться и цепенеть от каждого шороху. Опротивеет тебе подпольное шу-шу-шу.

Шиза в шузе.

Обратно из мышей в человеки захочешь.

Подпиши-ка договорчик!

Получай вытертый зипунишко на плечики, кривые коготки на лапки (кой-какую копеечку зацепить) да тощий, в редких волосинках хвост, чтоб тебя за него тягать.

И жабу на грудь.

А в сердце – грустный, зеленоватый, как русалка, лунный свет.

Вместо подписи – отпечаток лапки.

Ступай с миром. Отдашь сыром.

У меня не мышеловка.

В мышеловке сыр бесплатный.



5. Щучка в чешуе


Думаете, у меня все в пузо ушло?

Я Киссо культурный.
 
Вот, в выходной музей посетил.

Уровень повысил.

В стольном городе Бла-бла-блаевске у нас первая сердцу радость: музей малых жанров русского фольклора «Кузькина мать».

Будете  в гостях или проездом – непременно заходите.

Терем расписной, резной, всяческими изразцами и балясинками по крышу отгламуренный.

Как где? Да в Большом Трындецком переулке.

Только зайдешь, к тебе Скороговорки кинутся.

Роняя тапки, в воздухе переобуваясь, в прыжке.

Топ-топ, тапочки, для Татушки-тумбочки, для  татя в стильной юбочке, для Таточки в ютубочке

Тут тебе и щучка в чешуе, и чушка в щетинке.

Тут тебе и чучиндра в шушуне, и чукча в чуме, и щеневмерловка в вышиванке.

Мама Милу мыла мылом. Мила мыла не любила. Вот тебе имэйл: посильней намыль.

Пелевин в пенале сам себя пеленал да распеленывал.

Мэрченайзер мэнчердайзеншу мэрчендайзил.

Карл у Клары украл кораллы, а Клара у Карла украла кларнет.

Карл у Клары украл рекламу, а Клара у Карла украла бюджет.

Ах, Китай, ты Китай, ты нас, дядя, не кидай!

Ах, Пекин, ты Пекин, люби меня, не покинь!

В Цюрихе шуршит шелками желтый дервиш из Алжира и, жонглируя ножами, штуку кушает инжира.

Фараонов фаворит сменял нефрит на иприт.

Брейнштурм: гам, гром, ор ртов, эфир!

Флэш-ум! Пир рифм! Бурлеск!


К шаху шла шахиня, черная накидка.

Пиар-нуар.

Вдруг - бум! Варум?

Бах! Она шахидка!

Вахабит.

Вах, убит!

Демократ Кондрат Панкратьев надорвался на домкрате. Но скорбит не о домкрате, а о демократии.

Прыгают скороговорки, караси на сковородке.

Кипятком они плюются, словно щучки в скороварке.

И танцуют, и смеются, будто сиськи у шинкарки.

Опять провайдеры соврали — сорвали сэмплинг самоваров.

Разнервничавшегося конституционалиста нашли акклиматизировавшимся в Константинополе.

Константин констатировал инцидент с интендантом и прецедент с претендентом.

Валин валенок провалился в проталинок. Ваня из проталинка достал четыре валенка.

Матросы в Мадрасе поматросили метресс на трассе.

Каннские львы ли нам венки не вили.

Нобили-шнобили премию угробили.

Как хохлы на москалей не жалели ста рублей…

Ну, про это и не начинать лучше.

Разные национальные чуда-юда в музейной богадельне содержатся, на средства Собеса.

А может, Совбеса.

Тут тебе:

И Ласковое Теля с телеящика, которое семь маток, семь каналов сосет, безотказное такое.

И Пустая Бочка – ее слышней, чем полную, все скандалит, как едет с гастролей на гастроли.

И Сверчки-чиновники, каждый на своем шестке. Четырнадцать классов.

И Тамбовский волк с волчьим билетом.

И Маланья с ящичком, в котором весь мир заперт.

И Семеро с Ложкой, Один с Сошкой. Их уж не семеро, а 777.

И Дед Пихто, и Конь в Пальто.

Вася Пупкин и Света из Иваново.

Тролль Залетный и Пила Распиловна.

Мне в школьные дразнилочные годы больше всего запомнилась в музее Маланья с ящичком.

Продвинутая тетенька. Имеется небольшой такой, тоненький, лакированный ящичек у ней. Как прилипла к нему. Всюду за собой таскает.

А народ интересуется, сам себя спрашивает: что у ей там?

Я-то знаю, что.

А как вы думали.

Натурально, лэптоп.

Нет, говорят  мне знающие люди. У нее там 33 лиха, 33 облома, 33 засады и 33 няшки.

Так это лэптоп, он самый, и есть.

Сдали тетеньку к Кащею Бессмертному, в приют Кащенко, на вечное излечение.

Интернет-зависимость 13-й степени, с быдло-жизнью не совместимая. Оранжевый уровень опасности.  Лечение медикаментозное. Прогноз неопределенный. Госпитализация показана. Ремиссия маловероятна.

Погуляла Маланья с ящичком.

Теперь сама в нем сидит.

Попалась во Всемирную паутину.

Из нее выбраться невозможно.


А руководит музеем малых жанров русского фольклора у нас Василиса  Доцентовна Полиграфова.

Дама образованная. Дочь полиграфистова, внучка семинаристова. Жена литературоведа, сама литературовед.

Чья она конкретно жена, сами знаете.

Его.

Главного по всем темам.

Кота Баюна зеленоглазого.

Скажу по секрету — даже Василиса к  моему пармезану неравнодушна. Уважает.


6. Лешая дудка


На корпоративы приличные теперь Сиринов зовут да Гамаюнов.

Из ихних райских рублевских кущ.

В наш раёшник безрублевый.

Галкина дайте, на гала! Хоть голограмму его!

Если еще Цискаридзе сыскать и Волочкову заволочь — считай, жизнь удалась.

Что до меня, так я без них обойдусь.

Есть у меня одна сильная слабость.

Не надо мне Сиринов эстрадных, сирыми прикидывающихся, не надо Фениксов-вениксов и вечно юных Гамаюнов.

Мне подай Соловья.

Но чтоб со всеми, как есть, коленцами: дробью, прищепкой, лешей дудкой, волчком, кукушкиным залётом, колокольчиком, засвистом, лягушинкой, переливом, в чистую рассыпную.

Прищепка – это как с бельевой прищепкой на носу хныкать и гундосить.

Дробь – это выпалить из самопального ружьица в белый свет, как в копеечку.

Лешая дудка – тут и понимать нечего, это когда леший в лесу под свою дудку  прохожих заставляет плясать (нечего по лесам шататься, на ночь-то глядя).

Засвист – самое, что ни на есть, разбойничье коленце. Перед тем как вас ограбить  и убить разбойники свищут.

Волчок: волчишка под елкой плачет, маму свою зовет. И для веселья (дитенок же) сам себе волчок заводной заводит. А волчок вертится и вертится. Как земной шар.

Кукушкин залёт: залететь и птенчиков родить. А потом  в чужое гнездо подкинуть. И распевать: ку-ку, ку-ку. И даже – распивать, чего-нибудь.

Колокольчик. Тут каждый  сам выбирает, что ему ближе:   

                Благословенной
                Марии колокольчик
                Или в вену
                золотой укольчик.

Лягушинка. У любого певца-соловья имеется лягушка-подружка в тихом болоте. Он у нее кваканье любовное перенимает. Вокал — квакал.

В чистую рассыпную. Коли ворюг поймали на месте, то им лучше всего врассыпную убегать, стуча художественно каблуками, что создает музыку бегства.

Весь этот плач, вой, смех, шлеп, стук, свист и благой мат – и есть соловей.

Люблю, грешным делом, лежа на боку, его слушать.

Слушаю, бывало, и заслушаюсь.

Музыка!


Во саду щебечут соловьи -
О любви и счастье, се ля ви.

И танцует соло соловей
Лучше всех на свете Саломей.

Мировых гармоний сутенер,
Штопор в сердце, горловой трамблер!

Как тебе не страшно навису
Расплескать зрачков твоих росу?
 
Небожитель!

Уж такие созвучья! Такие тремоло! Такие колоратуры! Дорогие, золотые, драгоценные, хоть на замок в Швейцарии их меняй или на личный атол где-нибудь на Багамах.


И мечта в душе мреет, мрия: вот бы соловья из музея «Кузькина мать» в мою родную хрущобу переселить.

В клетку его посадить, сыром бри откармливать.

Ай ду-ду, дуй в дуду! Не пожалею гауду!


...А вы думали, я про другого соловья расскажу.

В воскресный вечер.

Им я тоже, бывает, заслушаюсь.

Мы над миром обнялись вдвоем
Со сладкоголосым соловьем.

До ре ми, красавец, соль ля си!
Подвези на облачном такси.


И хватает же у вражин  эфирных совести на Соловья поклепы возводить.

Находятся критиканы, обижают его.

Нету совести.

СЕти плетут в СетИ.

Это они из зависти.

Сами-то не столь высоко летают.

Ты, звезда надсаженных эстрад,
Тоже рвешься в соловьиный сад,
Только в горле у него - ручьи,
У тебя – железные рубли.

Всех вас он перещелкает, перечувыкает!

Золотое слово обронит.



7. Два брюшка, четыре ушка

Свернулся я калачиком в своем сырном полушарии, и сплю себе, как ангел на облачке, как младенец в материнской утробе.

Сыр умасливает косточки, жилочки расправляет, лечит нервишки мои, истрепанные непосильным кредитованием населения

Лежу себе, как подушка: два брюшка и четыре ушка.

Но одно ушко у меня  всегда на макушке: кот он и во сне мышей под полом слушает.

- Ширк-ширк-ширк.
Бряк-бряк-бряк.
Тук-тук-тук!

Чу! Атас! Аларм!

Клиенты.

Смотрю в сырную дырку – опять Наталья Крысовна Серобрюхова пожаловала.

Видно, об отсрочке платежа пришла просить.

Да не одна, а с подружками!

Целая делегация с ней!

Делегады? В смысле, делегадки?

Нет, телезагадки!

Очередь! Хвост!

Семь девчонок, один я.

Гляжу в глазок и дивлюсь.

Не какие-нибудь Даши с дешевой распродажи.

Нюра, звезда гламура.

Алена, только что из салона.

Света, на мильон одета.

Марьяна с телеэкрана.

Настасья, президенту отдайся.

От-пи-раю!

Наташка шепчет: я, мол тебе, Фома Демьяныч, шестерых клиенток привела! Сладок кус не доедала, сладок сон не досмотрела, по всем дорогам рыскала, еле уболтала.

Пруф-пруф. Супер-пупер.

Окучила клиента.

Впарила. Втюхала. Упаковала.

И за то ты с меня, упрямый Фома, мышью шубку сними, и расписку мою долговую порви.

Шепчет и талией все эдак поводит трепетно. Туды-сюды

Талия у нее, хоть и толстая, но есть.

Кисам, самым мур-мур-гламурным тоже сапожки нужны, и сережки, и авто, и яхты, и ух ты – ах ты, да мало ли еще чего.

Скороговорчики-договорчики.

Расписочки-потешки.

Шестнадцать мышей нашли шесть грошей, а мыши, что поплоше, шумливо шарят гроши.

Мани-мани — всё на обмане.

Такая комбинация — сносилась комбинация.

Чтоб мужчину взять в полон — нет шелковых панталон.

У кокоток нет колготок.

У бухгалтера нет бюстгальтера.

У трусих нет трусов.

Пардон, кружевных трусиков (и демократии).

Сдерите шкурки — купите куртки!

Що бы, шо бы, шо бы? Шубы шубы, шубы!

Шасть в шубохранилище, а там сидит страшилище.

Шубоносец-шубократ шиншилЕ своей не рад.

Начальник замшу — зашопил в замшу.

Саша поспешила, шваркнулась шиншилла!

Радовалась норке я, гавкнулася Нокия.

Допустим вот, Алена – мышь продвинутая, компьютерная. Сетевая. С ап-грейдом. Но в мышеловку с сыром и не такие попадаются.

Ходит теперь Алена  теперь во-от с таким хвостом из кредитных историй.

А Нюра, звезда гламура –  коготки у нее  длинные, остренькие, как ни маникюрь их – хищные.

Света, на мильон одета – шубку мышиную таскает, говорит, что бритая шиншилла.

Настасья, президенту отдайся – зубы сточила, мужиков обгладывая, теперь все улыбается, во всю пасть, чтоб импланты новехонькие показать.

Марьяна с телеэкрана – на четырех лапках после эфира домой еле ковыляет.

А Наталья все талией своей вихляет, туда-сюда, и по часовой стрелочке, и обратно взад.

Фигурно!

Я присмотрелся:  кандибобером и буквой зет.

Вот за это, за зигзаг талии я ее и помиловал.

Как кот киску.

Но не как кот мышь.



8. Котенька Катерина

Катерина…

Нет, не могу я эдакое зашибенное волшебное Киссо в домашнего грызуна обратить!

Бархатную, пуховую секс-кошечку – галимой шкурой покрыть!

Голый шершавый хвост ей пришпандорить! 

Не имею сил.

И что б тебе Катерина, не отдать кредит натурой?

Она смеется, как чудное дитя.

Дверь распахнула!

Не в каморку мою, а в душу мою, моцареллу, дверь распахнула, свет впустила!

За дверью стоят:

- Белоснежка, вся в синих пролесках, как в королевских подвесках.

- Весна-Красна, с прозрачным личиком, с ласточками в рукавах.

- Златовласка, в платье невесты, с шлейфом из тополиного пуха. 

- Несмеяна, в каждой слезке – улыбка.

- Ивушка, с невинной прической и русалочьим хвостом.

- Снегурочка, с румянцем-яблоком.

Катерина-котэ еще шестерых клиенток привела!

Браво-брависсимо! Блин! Бляха муха!

По бим-бом-брамселям!

Бр-р-р!

Присмотреться, пообтерхались красавицы.

Сколько лет уж в родимой культуре пашут. Еще родителей наших радовали. Утеряли телегеничность, и фотошоп уже не справляется. Дизайнеры-волхвы из волшебной комнаты первого канала – и те руками развели. Морщинки там разные, гусиные лапки, подбородочки двойные. Опять же, наплывы на талии.

Целлюлит – цель улит.

У Снегурочки косички, как у школьницы, а шея – как у птеродактиля. Весна ботоксом наколота. А у Златовласки-то – кудрявый парик!

Но все равно – они это! Те самые, из детства! 

Сказка ко мне, неверующему Фоме, пожаловала.

Малые жанры русского фольклора, во плоти.

Это тебе не музей фольклора «Кузькина мать».

Что ж это?

Как же это?

Вай! Вах! Вау!

Неужто, им всем без моих ипотек не прожить? Как без аптек?

Сыр, из стратегического запаса я  девчонкам-пенсионеркам раздал: Белоснежке, Веснянке, Златовласке, Лебедушке, Несмеяне, Ивушке,  Снегурке.

За то, что в них весна и тайна. За то, что в детстве про них сказки читал и фильмы смотрел, киностудии имени Горького.

Разве ж я старушка-процентщица? Арина, Родионом убитая?

Я нянюшка Арина Родионовна.

Чистая благотворительность налогом не облагается. 

Мерси тебе, красавица, за то, что ты на свете есть.

Мерси боку, хоть и валик на боку.

Спасибо тебе, Господи, за то, что я видел, как она ступает по земле.

Но каждая легенда русской фильмы пусть приведет ко мне еще шестерых. А эти шестью-шесть, тридцать шесть – еще по шесть, каждая.

Почему шесть – волшебное число? Может, потому, что рифмуется с «мышья шерсть».

Шасть!

А может потому, что тридцать шесть и шесть – температура средняя по больнице.

Кто следующий в мою дверь постучит? Василиса Премудрая? Елена Прекрасная? Марья-искусница?

Всех в очередь за сыром поставлю!


В центре я сижу в своем сыре, император Фома Первый.

А вокруг меня они стоят, каждый с кусочком, у кого побольше, у кого поменьше.

Кланяются!

Всех оприходую!

Обставлю, обую, умою, упакую.

И Деда Пихто.

И Коня в Пальто.

И Кузькину мать (не к ночи будь помянута).

Сперва разных там писарей, козявок приказных, крыс канцелярских.

Басурманов-гастарбайтеров.

Бомбил-ямщиков.

Охранников-рынд.

Виршеплетов, шутов, скоморохов, филолухов и прочих олухов царя небесного.

Потом начальников-чайников.

Ой-ли, олигархов.

Цветущих Розенбергов.

Вынос Сороса из избы.

И кто там они еще.

Как писали газеты во дни моей юности:

Финансовые воротилы.

Акулы мира чистогана.

Хищники из каменных джунглей .

Подпевалы мировой буржуазии.

Послушные исполнители воли заокеанского дядюшки.

Длинные  щупальцы транс-национальных корпораций.

Стервятники.

Звериный оскал капитализма.

Буду над ними царь.

Солнечный город построю имени Томмазо Кампанеллы.

Божье царство по чертежам Фомы Аквинского.

Коммуну счастья Наро-Фоминск, только без нар.




9.  Пармезан отменили

Утром встал, телеящик включил. И понял: свершилось.

Нет, это не злоба людская. Не дурь начальственная.

Подымай выше. Это, брат, Судьба.

Исторический выбор. Карма Отечества. Дело государственное.

Отменили сыр. И пармезан, и рокфор, и камамбер.  Царским указом.

Рокфор — это же от слова рок.

Рокфор самому року фору дал.

Как бы и музыкальный рок-то еще б не отменили. Слушаю его частенько, грешным делом.

Дар блю. Голубой дар. Вонючий, заплесневелый. У нас в стране извращениям не место. Чужда она нам и не нужна, вся плесень эта.

Блею и блюю.

Вот тебе и бри. Нос утри.

Сбрили бри.

Люди тофу хоронят. На память от тофу только фота осталась.

Э-эх! Как от свадьбы — фата подвенечная.

Сваля за бугор свалила.

Развод и девичья фамилия.

Пармезан в партизаны подался.

Гау ду ю ду? Гавкнулась Гауда.

Даже Горгонзоле, золотой медузе-Горгоне щупальца обрубили.

Эмментально, Ватсон.

Со слезой тот сыр оказался, со слезой.

Пошел я с горя за бутылкой «Самогон-абсолюта».

Возвращаюсь к себе домой, в родную хрущобу. Открываю дверь фомочкой портативной.

А в норе моей секретной, никакого шмата уж в помине нет.

Нету спаленки, нету кладовочки.

Ни  тебе крыши сахарной, ни крылечка пряничного, ни дверки леденцовой.

Нету графа Рокфора, камарадо Камамбера, Моцареллы-царицы.

Зато имеют место быть в хрущобе Андрей-стрелец и Федот-стрелец.

Ментавры. Спереди человек, а сзади лошадь. На первый взгляд – человек, а присмотришься – мент.

Оба в шинельках, в валенках-ушанках. Ушанки-то у них на ногах, а валенки – на головах, для камуфляжа.

Да кто ж их не узнает, хоть волчьи шкуры на себя напялят — а все ментавры.

Андрей Стрелец – нестрашно, это сторож-холоп. Рында. Со времен приснопамятных, эпохи первоначального накопления капитала, перестройки-перестрелки –  это слегка съехавшая крыша моя. Ныне ударник откатинга и распилинга.

Только если раньше ему было пошехонского сырку достаточно, а «Виолу» австрийскую в баночке он вообще за счастье почитал, то теперь ему подай пармезан, и не французский, а швейцарский, так его.

Сидел я в сырном шаре. Сыр пнули подальше.  Гол мною забили, неизвестно в чьи ворота.

Разбили, раздавили сырный шар, вместе со мной.

А вот Федот-стрелец, удалой молодец, это серьезно. Федот – да не тот. Не урод, не проглот, что каждую копейку в кубышку несет. Не тот, что мошну набьет, да мед-пиво пьет, по усам течет.

Я не я, и крыша не моя.

Это тот самый Федот, которого царь посылал принести ему и подать на белом блюде «то, чаво на белом свете вообче не может быть».

И как вы думали, Федот это самое «чаво на свете нет» царю исправно из тридесятого государства доставил. Чем и остался навеки славен в памяти народной.

Коли такой человек ко мне теперь пожаловал, значит, придется мне самому все отдать. Без всяких лишних указаний.

Вот стою я на пороге родимой хрущовки своей и гляжу на них. А они на меня – сквозь прорези в валенках. Того и гляди, калачи вскинут и на мушку возьмут.

- Здравствуйте, – говорю, – гости дорогие! Говорят, незваный гость хуже татарина! Не согласен, незваный гость лучше татарина! Располагайтесь, как вам удобнее! Только не взыщите, сесть у меня негде, угостить вас тоже нечем. Обанкротился Фома – пусты закрома.

- Ты Ваньку-то не валяй, Фома, – говорит Андрей-стрелец. – Чай не в народном театре имени Брешко-Брешковского.

Куды сыры дел?!!!

- Роздал, все роздал на благотворительность! Безвозмездно! В фонд поддержки звезд-пенсионерок второй степени народной популярности: Белоснежки, Златовласки, Весны-красны, Снегурочки, и прочих. Об чем полюбовные расписки от них имею. Могу предъявить.

- Да? А вот у нас имеются свидетельства незаинтересованных лиц, что ты у себя в фирме ООО «Шалтай-уболтай» строишь финансовую пирамиду. Каждый клиент, под беспроцентный кредит, приводит шестерых. А эти шестеро, в свою очередь, еще шестерых… Ну что молчишь, Фома, рожа-хурма?

- Обыкновенно, – говорю, – как всегда у нас. Один с сошкой, семеро с ложкой.

- С ложкой у нас в этом деле только ты, Фомка.

У финансовых пирамид, как тебе известно, двойное налогообложение. Это еще с фараоновых времен так поставлено.

То есть с царь-гороховых, по последней методичке.

Схему еще Чингисхан с Тамерланом раскрутили. Всяко, не лохи были.

Сам Иван Калита из-за калинова куста подглядывал,и калитку потихоньку отворял.

Царь Петр утирал пот.

Царь Николай, сиди дома, не гуляй.

А уж Федор Иоаныч, не читай Фоменко на ночь.

А ты у нас, понимаешь-ли, всех круче, да? 

Двойного налога избегаешь. Казне прямой убыток наносишь.

За недоимку, знаешь, что бывает?

Недоимка: был человек, стал невидимка.

От Налоговой скрыт, как и нет его вовсе.

А коли видимым себя показал, хоть на самое малое время, тогда…

На позорной доске лицо твое намалюют, как при Малюте.

На колени, на горох в углу поставят. Как при Горохе-царе.

Нос в кровянку-ягоду расшибут, как при Ягоде.

Бумажки клочок в тюрьму волочет.

- Какая еще пирамида фараонова? Никаких я пирамид не строил!

Не чингисханил я! Не тамерланил!

Из-за острова на стрежень не озоровал!

Персидских княжон в Волге не топил!

Пугачеву пугачем не пужал!

Я старушек сыром кормил!

И молодушек.

- А вот почитаем, что гражданка Наталья Серобрюхова в своем рапорте пишет: Вороне где-то Бог послал кусочек сыру. На ель ворона взгромоздясь, позавтракать совсем уж было собралась, да призадумалась, а сыр во рту держала… Ну и так далее… Ворона, стало быть, каркнула во все воронье горло, сыр выпал, с ним была плутовка такова.

Что ж ты, Фома Демьяныч, последний кусок сыру из клюва у электората вытрясаешь!

- Все наоборот! Обманули меня бабы! Я – Ворона! А они – Лисицы! Фоксы хитрые!

Фоксы с фокусами!

С золотыми фиксами!

- Ты еще скажи, что я –  Лисица.

- Как можно-с… Вы у нас... Вы… Медведь, хозяин тайги!

- И в сердце льстец всегда отыщет уголок! Не умничай. Умней тебя в тюрьме сидят. Зашел к куме, да засел в тюрьме. Крепка рать воеводою, а тюрьма огородою.

Вскинули ментавры  пищали, затворами щелкнули, дула на меня навели.

От этого дула меня всего раздуло.

- Откупайся, Фома, по-хорошему! Тюрьма – тюрьмой, а охранникам – обед по расписанию!

Здесь вам не тут. Это тебе не водку пьянствовать. Упал-отжался!

И упаду, и отожмусь, как прикажете. Только сыр не трогайте!

Нет, не отстанут.

Откупайся, сыроман копченый, не то!

Сам знаешь, зачем утюг в прачечной, а кипятильник в пельменной.

Горькому Фомушке горькая и долюшка.

Взял я малую фомку, открыл свой  тайный невидимый подпол, никаким обыском его не сыскать.

Достал оттуда Кащеев сундук. В сундуке том, как водится, заяц, в зайце утка, в утке фаберже. Весь мой золотой неприкосновенный запас.

Зайца отдал Федоту-стрельцу: серебряный чемпион мировой, олимпийский заяц,  удалому молодцу Федотию первый помощник.

А утку – несу Андрею-стрельцу. Он душой помельче, ему и утка сойдет.

Кому журавль в небе, а кому утка под задницей.

Бесценные фаберже  покамест утаил. За фаберже меня вскорости потянет  кто-нибудь повыше Андрея да Федота.

Из всего моего богатства остались гудок да погудальце, да Еремина клеенчатая тетрадочка. Положил я их в холщовую суму.

В нищенскую торбу свою.

С тем и Ерема, блудный брат мой, из дому родительского ушел.

Эх, тетрадочка со стихами! Переживешь ты и Ерему, и Фому. Слово поэта долговечней пирамид!

И повлекли меня два моих конвоира откупаться от Большой Сумы, от налоговой инспекции, т. е.

В у.е.


10. Дирижабли весны

Глазенки у него синие, как подснежники. Чистые такие, бесхитростные.

- Не-е-е! – говорит Андрюха-стрелец. – Это ты, Фома, от Сумы откупился. А теперь ты от Тюрьмы откупись.

Как, Тюрьма? Почему Тюрьма? Неужель, тебе, Фома, она выпала, тюрьма? Острог, темница, узилище, цугундер!

Стоит Тюрьма, вся в черном прахе, как Кащеево Царство.

Построена она из слов "тьма" и "трюм".

Тарарам и трум-пум-пум.

В той Тюрьме сидят Васька-ключник, злой разлучник, да Тушинский Вор, да Брянский Волк, да Ванька-Каин, да Соловей-разбойник, да Кудеяр-атаман-много жизней отымал.

И сидят в тюрьме Буквы, в чем-то непонятном перед властью провинившиеся: Ять, Хер (извините за выражение), Ижица, Юс Большой да Юс Малый.

Ижице прописали ижицу.

Хер послали на хер.

Яти – главнейшей, сильнейшей букве! – замок на рот повесили.

Ну, пусть меня посадят, я сыру зажрался, но их-то за что!

А за все нехорошее. За все испытания, страдания и воспитание с недостатком питания, что с нашим народом и государством приключились.

За это наши буквы первые ответчики.

От Аз до Ижицы.

- Не хочу-у-у  в тюрьму-у-у!

- Ат-ставить! Стой-не вертухайся, ступай-не балуй, шаг вправо, шаг влево приравнивается к побегу!

Мушки у нас не спилены! Мышки беспроводные!

Во тюремном дворе стоит Дуб зеленый, златая цепь на Дубе том. И днем и ночью Кот ученый все ходит по цепи кругом. Идет направо, песнь заводит, налево – сказки говорит.

Там чудеса, там леший бродит, и, как водится, русалка на ветвях сидит, куда ж без нее.

А меж ствола и корней дуба зажат навечно в тиски за тулово уголовник Кудеяр-атаман.

Таково его бессрочное наказание.

Много душ отымал.

А то. Ему ему сейчас — хоть в АТО.

- Привел я к тебе. Кудеяр, Фому-Большую Суму, – говорит Федот-стрелец.

Кудеяр хохотнул в кулак.

- Врешь, стрелец. Не Фома это, а Ерема. Еремей-виршеплет. Я тебя прошлым летом на ярмарке видел: ты там свои слова дрессированные народу представлял. И по провлоке те слова ходили,и через кольцо прыгали, и фокусы  казали.

Ничо так. Понра. Лайк.

Респект и уважуха.

И подмигнул мне.

Ну что, лирник-побасенник! Скоморох-затейник! Баюн-бахар!

На сыре попался?

Мед поэзии святой на кусок пожирнее променял?

Со слезой тот сыр-то оказался. Со слезой.

Откупайся от тюрьмы!

Не откупишься — не видать тебе больше твоего цирка, где словечки смеются и вьются, как ручные чертенята на блюдце. Как маки алые, как маги и ангелы.

- Чем же мне прикажешь откупиться? Последнее яичко Фаберже я  в Налоговую снес. Гол, как последний нацбол. Андрей да Федот свидетели!

- Песнями откупайся!

- Какими песнями? Колядками? Щедровками? Веснянками?

- Веснянками! – кричит Кудеяр-атаман. – Про весну желаю слушать! В тюремной тоске своей хочу капелей звонких  и проталин дружных! И пенья пеночек-цариц! В полях блистает май веселый! Ручей свободно зажурчал! И яркий голос Филомелы! Угрюмый бор очаровал!

Очуметь.

Веснянками? Да они все уж пропеты. Все отловлены, окольцованы и в музее у Василисы Доцентовны заперты.

В каталожных ящичках, с лиловыми штампами на крылышках, с инвентарными номерками на лапках.

И новых негде взять.

Вынул я из торбы гудок, положил на него  погудальце, заиграл и запел, винрарно так, эпично:
               
                Уж верба вся пушистая
                Раскинулась кругом.               
                Опять весна душистая
                Повеяла крылом…

- Знаю! – кричит Кудеяр-атаман. – Слыхал! Другую давай!

                Не для меня-а-а
                Придет весна-а-а,
                Не для меня-а-а
                Буг разольется!
                И песней жавронок зальется
                Не для меня, не для меня-а-а..


- Да не хорони ты! Повеселей, вундервафля! Давай, двач!

Заиграл я мотивчик поулетней, запел с лулзами, доставляя:
               
                Что с нею? Что с моей душой?
                С ручьем она ручей,
                И с птичкой птичка. С ним журчит,
                Летает в небе с ней!
                Зачем так радует ее
                И солнце, и весна?
                Ликует ли, как дочь стихий
                На пире их она?

- Слышал! Знаю! Другую давай! Клево чтоб, круто, зашибись!

Вспомнил я мамашину любимую:

                Голубенький чистый
                Подснежник-цветок,               
                А подле сквозистый
                Последний снежок…

- И эту знаю! Что ты мне нафталин втюхиваешь!   

Вот, чудище облое, стозевное,  ненасытное! Всего ему мало! Зритель-жритель!

Вынул я из торбы Еремину клеенчатую тетрадку.

Нашел, где про весну. Этого уж Кудеяр точно не слышал.               
 
                Я в весенний дирижабль
                Посажу зеленых жаб,
                Кукол магазинных,
                Чучел стрекозиных.
               
                Через луг, через овраг
                Пьянствующий, в пене браг,
                Полетим, в корзинах.

                Камыши в низинах,
                Полыньи в трясинах –
                Объезжай на апельсинных
                Счастья лимузинах!

И, не моргнув глазом, отчебучил весь текст, эдак, на полчасика.

Кудеяр слушал, горестно подперев щеку рукой.
 
                Вы не плакайте, плакунчики,
                Что поникли венчики?      
                Распушив пыли фонтанчики
                И разлив портвейн в стаканчики,
                Вспархивают птенчики!

                Пухи, пухи, одуванчики,
                Пара, пара, шют!
                Я женюсь на этой девочке,
                Как ее зовут?

Кудеяр вздыхал, охал, рыдал басом, в кулак прыскал.

Уболтал я его.

Улестил.

Ублаготворил.

Медом поэзии и пенной брагой стихов опьянил.



- Отпускаю тебя, Ерема.

Слышь?

Ступай!

Прощаю.

Все грехи отпущаюши ныне тебе.

За твои пухи-одуванчики!


У меня  ноги задрожали весенней дрожью.

Эх, дружные проталинки, звонкие капели!

Прыснул, свистнул я и был таков.

Для меня Буг разольется и песней жавронок зальется!

...По ходу, я в последний улетающий дирижабль весны успел заскочить.




11. Баю-баюшки, Баюн


- Не-е, – говорит Андрей-стрелец. – Это ты только от Сумы да от Тюрьмы откупился.

А откупиться, грешник,  надобно от самого царя.

- От какого еще, кузькина мать, царя?

- Как, от какого? Нечто у нас их десять? Один царь у нас.

 От Кота Баюна, батюшки нашего зеленоглазого, шкуро-шелкового надобно по-хорошему откупиться, не то сам возьмет, за твои фаберже.

- Да чем же я ему грешен? В чем же я перед ним виноват?

- Ну, кто Богу не грешен, царю не виноват!

И повлекли меня мои конвойные в палаты Отца и Командира Великой и Могучей, Боевой и Кипучей, Певучей и Текучей, Блескучей и Колючей Речи нашей.

Палаты сии, надо отдать должное, из наилучших и культурнейших слов построены. Тут тебе и слово «народ», и слово «правда», и слово «воля» и слово «оппозиция».

И слово «розовые розы». И слово «поцелуй». И слово «конституция». И «резидент». И много еще превосходных и красивейших слов.

Сидим на банкеточках в коридорчике. Ждем-с.

Царица Василиса Доцентовна вынесла мужа в корзинке.

Кот как кот. Рыжий, полосатый. Хвост трубой, усы торчком, зубы частоколом. Глаза зеленые, светятся, будто лампочки в них изнутри вставлены.

Под подбородочком супруга почесала, красавица.

Мурчик, Муря, Муренька.

Только лишь меня увидел, спину  верблюдом изогнул, когти выпустил, из глаз искры полетели.

Зашипел, зафырчал, завизжал:

- Ф-ф-ф-фу! Мяу-у-у! Мышиным духом пахнет! Покажу я тебе, Ерема, Кузькину Мать!

- Да я не Ерема, я Фома!

- А мне без разницы.

И вдруг он раздуваться стал. Во все стороны сразу. Как будто кто-то его сзади через соломинку накачивает.

Все шире и шире, выше и выше. Боками в стены уперся, макушкой – в потолок.

Вот тебе, лошарик, надувной шарик!

Испугался я. Нету кота.

Есть ужас надувной.

Кадавр злобный, из гроба вставший.

С рожей удавленника.

С пастью кровавой вурдалака.

Людоид!

Людоед.

Людики, чудики-юдики, кто куда разбегаются!

Взвыл басом, как Басков:

- Покажу я тебе, Ерема, Кузькину мать!

- Да я не Ерема! Вы мне про Фому, а я брат ему! Это большая разница! Это две большие разницы!

-  Что Фома с веретеном, что Ерема с решетом! Какая мне заразница!

- Да нету у меня никакого решета! Это братец мой на ярмарках чудеса в решете народу показывает! Бьют Фому за Еремину вину!

И в третий раз он переменился обликом.

Нету кота-мурлыки, но нету и чудища.

Рыжий, ростом невелик, в луче лампы,  над письменным столом склонился. С Отеческой тревогой и заботой о судьбах родины. Глаза зеленые, люминесцентные.

Рябоватый, сухорукий.

Лишь только меня увидел, язык высунул – длинный, до коленок, весь в чернильных пятнах.

- А ты у себя на дому решетом воду черпаешь! Много ли начерпал? Что там у тебя в суме? Гудок с погудальцем да клеенчатая тетрадочка?

Гляжу на него, и сам не понимаю: Фома я или Ерема?

- А что если…

А что ежели я сам тебе, царь, Кузькину мать покажу?

- Ты-ы-ы? Мне-э-э? Да ты, Фома, лишился ума! Да у тебя, Ерема, не все дома!

Вапще абарзелли!

Ну, если ты, Ерема-Фома, мне, Отцу и Командиру, Царю и Конвоиру! Ежели ты мне Кузькину мать! В натуре, как есть! Покажешь!

Тогда полный абзац. Лютый Звездец. Тогда гуляй. Гуляй Фома-Ерема, по всей Великой и Могучей, Боевой и Кипучей, Колючей и Едучей Речи.

Пошел к Кузькиной матери!

Язык мой, враг мой!

Лучше бы меня Чушка в щетинке тяпнула.

Щука Говорящая, в чешуе, зубками своими острыми, в три ряда, язык прокомпостировала.

Щеневмерловка в вышиванке отчехвостила.


12. Кузькина мать

Как ее понимать, эту Кузькину мать?

У кого отымать?

И где ж ее поймать, эту Кузькину мать?

Как где? Да в одноименном музее, в Бормотухинском переулке!

Не имей сто друзей, а имей билет в музей.

Скоро я как муза, в музей наймуся.

Народ в Большой Зал ломится, где посмотреть можно, одним глазком, всего-то секундочку, Пилу Распиловну.

Приобщиться духом к ней, если уж материально нельзя.

Но за просто так тебя к Пиле близко не допустят.

Посмотреть живьем, не на мониторе —  и то честь большая.

Толпе, без монитора она, как Мане — Тора. Непонятная.

К Пиле Распиловне на прием заранее записываться надо.

Но я исхитрился, дежурной буквице сунул сырку и прошмыгнул без очереди.

Сидит Пила на троне. Улыбается во всю зубастую пасть.

Нашими передовыми учеными, в сотрудничестве с британскими, изготовленная. С применением нана-технологий.

На! На!

Пила Большая, косого зуба, закаленная, трехручная.

Матушка—троеручица.

Всему роду Пил основательница.

Скоро ест и мелко жует. Сама не глотает, а другим дает.

А вокруг нее пильщики.

Пильё.

Пилоусые жуки.

Ребята на пиление народное подались, промышляют пильщиной. Толпа им завидует, а они отбрехиваются:

- Судьбы не перепилишь! Вот она тебя – да!

- Пилишь пилой, гнешься дугой!

Но никто из них не скажет: напилился я досыта, всё.

Напиликался.

Пи-пи-факс использовал.

Распилиада закончилась.

Нет, пи-пи конца не предвидится.

Рыба-Пила – зубы в три ряда.

Пьющая она. Пила, пила и допилась.

Акула наша тут всем шоу командует. На страдальцев покрикивает:

- Расколи-ка, молодец-молоток, тому вот, шустрому, кокос!

- А этому, болтливому —  руби шишку долой!

Пилорама –  капище языческое.

А Пилюк – это  маленькая птичка,  совка бессонная, что кричит в ночном эфире: «Пиль! Пиль! Пиль!» Птица отряда журналистовых. Тоже в экспозиции представлена.

Посмотреть на народ, тоже, пильщики:

Либераст со скрипочкой и смычком: туда – доллар, сюда – доллар.

Киса гламурная с пилочкой для ногтей, с острыми коготкам, цап отработан. 

Бандюган с заточкой.

Массажист с пилингом.

Есть и дисковая пила. Дискотеки понемногу фурычат. Диски еще никто не отменял.

Кто чем зарабатывает.

Не до них мне теперь! Моя судьба теперь решается!

Умоляю! Сейчас же! Онлайн!

Покажите мне Кузькину мать!

Мечусь по залам, дергаю дежурных бабушек, ищу указатели.

- К Кузькиной матери направо… Налево… Прямо…

Вот оно, наконец. 

Стеклянный шкапчик.  В нем – янтарный ларчик. В ларчике – бархатная коробочка. А в коробочке…

Bug какой-то.

Приказная козявка. Компьютерный таракашка. Засушенный, на булавочке.

А голос Василисы Доцентовны в наушниках уоки-токи читает сладко, утешно:

- Слышали ли вы о существе, которого в простонаро­дье называют «кузькой», а ученые –  Anisoplia austriaca? Не изнуренное диетой и фитнесом, с большими жвалами, кругленьким членистым брюшком и пухлой мордочкой, оно довольно безобидно на вид. Так, по крайней мере, считают те, кто близко с ним не знаком.

В старину, бывало, тучами налетал Кузька на компьютеры, высасывал молодые сайты, распугивал форумы и, опустошив одну оперативную память, пере­бирался в соседнюю.

Как с ним ни воевали – обливали антивирусом, отпугивали Касперским, уничтожали его яйца и куколки – все без толку.

Антисоплия какая-то. Козявка. Натуральная сопля.

Австриячка! С запада сосланная!

- Ныне с Кузькой успешно борются нана-технологиями, и все­рьез его уже никто не воспринимает. Британские ученые доказали. Зоотечественник разъяснил. А в прежние времена дурная слава сде­лала жучка-вредителя даже героем одной не очень приятной поговорки…

Сказала бы прямо: колорада. Понятнее было бы.

- Врагам, партнерам по бизнесу «подпускали Кузьку». Это считалось даже хуже, чем подложить свинью (т. е. настучать в налоговую). Ну, а если опасен Кузька, то еще опаснее «Кузькина мать», т. е его личинка. Каковую и демонстрируем мы в экспозиции нашего музея.

Точно, Кузькина мать — это колорада и есть!

Прикол. Приехали. Превед. 

Поди ты! Полундра! Пли!

Пшик.

Ладил мужичок челночок, а свел на уховертку.



13. Тихий омут



Сижу это я на кочке у тихого омута.

Гляжу вокруг.

Болото, как болото.

Тусуются на тусовках гламурные стрекозы (ты все пела? Это дело, так пойди же, попляши!)

Стрекозлы сами все стремятся задать стрекоча из родной трясины, и других подстрекают.

Бегают по воде и не тонут водомерки.

Шепчутся между собой о чем-то феноменальном робкие камыши. Чуть слышно, в ночной тиши.

Козодой доит чужих коз.

Не коз, лапушка, а козлов.

Хищная росянка манит наивных мух в свои порочные объятия.

Они, росянки - помесь наших с американцами.

Росс + янки.

Гремучая смесь, коктейль Молотова.

Вот пьявка остромордая присосалась к телу беспечного купальщика.

Белокрыльник машет прозрачным крылышком, с белой ленточкой оппозиционер.

Жуки.

Жучилы.

Жужелицы с жужжалкой в ЖЖ.

Желтая пресса так и прыскает ядом, змея.

Престарелые жабы обхаживают молодняк.

Ботоксные – будто через соломинку надутые.

Еще кто кого надувает?

Застенчивых чистых лилий не сыщешь в нашем болоте. Не приживаются они тут.

Вместо них повсюду — желтые кубышки, копилки.

И охает болиголов, распечатывая пачку нурафена.

Сушеница топяная сохнет от тоски, а высохнув, опять топится.


Бизнес-план: пиавок-кровососов в трясине отлавливать и поставлять фармацевтическим кампаниям.

Пьявок нынче на свете развелось немеряно. Все сосут.

Подплывай поближе, пьявка. А не хочешь ли пивка?

У Гламурных Кисо большим спросом наши сосальщики пользуются – исхудать во цвете лет помогают.

А сами пьявки, в черных фраках, гелем прилизанные, и радехоньки, что их к богатеньким пристраивают.

Нет, не хочу! 

Лучше робким камышом трепетать, шуршать, облетать под ветром. Шурши как мышь, камыш.

Лучше печальным светлячком зажигать по вечерам свой фонарик. Я поэт, зовусь я Светик, от меня вам всем приветик.

Лучше белой лилией-кувшинкой расцвести в гнилой воде.

Белой Лилии – на голову воду лили. Нежную кувшинку — в Кащенко!


Куда мне податься?

За кого ухватиться?

Чосомнойбуде?

Фома, Фома, брюшко оником, ножки ижицей. По щам тебе надавали. И в голове каша.

Вместо обеда.


Схорониться в тихом омуте.

В жухлую болотную кочку обратиться.

Слизью покрыться в русалочьей трясине.

Некуда мне идти.


В стольный город Блаблаблаевск заказан мне путь. Там на каждом стогне, на имиджборде-срамной доске  вывешено мое фото.

С черной надписью наискосок: разыскивается опасный преступник, Фома Демьянович Опискин.

Он же Фома Неверующий.

Он же упрямый Фома, съехавший с ума.

Государственный преступник!

Не туда ступивший!

Ведьма в ступе!

Сыр запретили!

Сыроводы, сыроглоты, сыроботы —

Вне закона!

Сыроманы, сырофрики, сырофреники!

Геть!

Сыро-филов на принудительное лечение.

В палату №6.

Сыро-френики вяжут веники.

Сыро-ноики рисуют нолики.

Извращенцы сыро-секи!

Чать!

Всех зачатили в чатах.

Сыроверы-сектанты!

В блогах разоблачили.

Сыро-фаги ненасытные!

В постах объявили Великий Пост.

Сыроноид я!

Сыро-тролль.

Вместо сыра теперь будет сырный продукт.

Но вот что я скажу вам, власти и народ.

Вот что я скажу тебе, стольный город Ба-бла-блаевск.

Вот что я скажу тебе, все прогрессивное человечество:

Сыру - сыр!


Холщовая нищенская сума-калита с горбушкой хлеба, да клеенчатая тетрадочка со стихами – все, что мне осталось на этом свете.

К престарелой жабе поступить на содержание?

Бородавчатая она и с брыльями.

А если ботоксная – будто через соломинку надутая.

Еще кто кого надувает!


- Йох-хо-хо-о-о!  —  разнеслось по всему болоту.

Бакс! – щелкнула клювом вечно голодная, обритая под ноль, смешным мехом поросшая неясыть.

- Бакс! Пикс! Секс! Кекс! Фрикс! Бре-ке-кекс!

Это ее слоган.

Сейчас будет закликать навзрыд в неясную свою секту, где учат, как стать миллионером.

Из миллиардера-то - всегда пожалуйста.

Есть еще секта, где один миллиардер объясняет ста миллионерам, как надо жить простым людям.


- Йох-хо-хо-о-о!  — завизжал  я в ответ.


Выпь голодная, наголо бритая, с бородой на ногах!

Хычница.

На то и выпь, чтоб вопить.

Вот кто я есть теперь.


Выпью! Чего покрепче пивка!

Выпью болотной захохочу, завою, заперхаю в ночи!

О погибшей своей жизни.




14. Брат-2

Кто-то, неслышно подойдя сзади, закрыл мне глаза руками. Я вздрогнул всем телом, вскочил, обернулся.

Кто?!

Посмотрел, а это я сам. Отраженье мое в воде.

Однолик. Одинаковец.

Е-ре-ма!

Улыбнулся он было, да улыбка сама собой на плач сошла.

- Ну, здравствуй, брат!

Обнялись мы, засмеялись и заплакали, как два ребенка.

- Эх, Фома!

- Да что уж, Ерема!

Ревем оба, как два подкидыша на вокзале, на перроне, у отбывающего поезда, которые давно потерялись, да вот, бог привел, и встретились.

И вся их жизнь была, как зал ожидания.

- Ерема, брат! Я тебя, все-таки, нашел!

- Чего?! Он меня нашел! Это я тебя нашел! Я тебя три дня искал!

- Десять лет не искал, а три дня, как искать стал. С чего бы это?

- Да вот, портреты твои узрел, на позорных досках, имиджбордах: разыскивается опасный преступник.

Сыровор. Не сыровар, а вор сырный. Теперь ссыльный.

Весь стольный город Блаблаблаевск твоими мордами обклеен.

- Пожалел меня, что ли?

- Считай, себя, а не тебя.

Лица-то у нас одинаковые. Считай, мы одно лицо.

- Два лица, да не два подлеца.

- Ментаврам без разницы, что Фома, что Ерема. Им главное отрапортовать: государственный преступник пойман. Не сегодня-завтра меня бы посадили, вместо братца. Доказывай потом, что я не Мышь в Сыре.

- Я, как юрлицо, ответственно заявляю тебе, как физлицу, что я не мышь! Не крыса! И не кот!

- Да ладно тебе! Будто я не знаю, кто ты!

- А кто?!

- Фома, вот кто!

- А ты уверен?!

- Как в том, что я – Ерема!

Я Ерема, значит ты Фома! Брат мой! Ты мне про Фому, а я брат ему!

И ну, свистать. А я – подсвистывать.

Он – петь. А я – подпевать.

Мы же артисты. Оригинального жанра. Весь капитал наследственный просвистали.

Папашину казну жестоко казнили.

Мамашино приданное продадено.

Что не проплачено, то проплакано. 

Что не пропили, то пропели.

What can I do?

Водки найду!

- Ты, Фомка?

- Ты, Еремка!

Братья. Это ж на свете сильней всего.

Дразнится он:

- А Фомка-то шелудив!

- А Еремка-то, плешив!

- Еремка брюхатый! На седьмом-так месяце!

- А Фомка поддатый! За семерых вмазался!

- Ерема кривой! И выезжает на кривой.

- А Фома – с бельмом! Вот, словцо классное: бельмо – belle mot.

Отака пестня.

Старинная, навроде. перстня.

Мы ее оба помним – ею нас еще во дворе нашем, в райцентре Большое Брехалово дразнили.

- На Еремке-то шлямпампе!

- А Фомке-то завидно, шинтрапе!

- Еремка-то по салонам бритый!

- А Фомка-то по сусалам битый!

Художника обидеть каждый может. А он – никого.

- У Фомки-то набрюшник-торба!

- А у Еремки портмоне-калита!

Отака пестня малята!

Мы же гармонисты всемирной гармонии.

Гормоны тоже по нашей части. Особенно, половые. Это вам во всех кабаках подтвердят половые.

Мы же мастера: Ерема – диско-чечетку отбивать четко, а Фома – рок-коленца выделывать, аки король.

Он люкс-вприсядку, а я смарт-гоголем. Люкс-лебедем!

- А Еремку-то недавно троллили!

- А Фомку-то забанили!

- Еремку-то –  в Бобруйск!

- Фомку – в Усть-Пердищенск.

- Ерему – фтопку!

- А Фомку –  в газенваген!!

И пляшем. И плачем.


15. Веретено

- Что ж, ты, Фома, так и просидел десять лет, в сыре, как мышь жирная?

- А ты, Ерема, десять лет по ярмаркам протаскался? Чудеса в решете показывал, веретена точил?

- Эх, брат Фома! Да знаешь ли ты, что такое веретено?

Кто ж веретена не видел, бытовая бабья ведьминская штучка.

Финтифлюшка такая точеная, четверти в полторы, к верхнему концу острая, с зарубкой, а книзу с толстой пяткой.

Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена.

Бодливое веретено за рога взять не дано.

Крутись, веретено, покуда за окном темно.


И современные поговорки-проговорки:

Лохов пасти – не веретеном трясти.

Во фраке, хвост веретеном: метросексуал.

Веретено в заднице – крутись, модератор.

Или, как тебя там, в нашем дискурсе: ярыга, тiунъ, блюститель, опричникъ.


Вынимает Ерема из мешка веретенце, тянет-повивает, крутит, завивает.

- Веретено, Фома, это ящерица безногая, к змее переходная, и всякая змея.

Витушка-улитка, долгая и узкая, раковинный мякиш.

Клянча-кулик.

Стрекоза-коромысел, крылатое чудище.

Это весенняя лихорадка, одна из сорока сестер Иродовых.

Овечья болезнь, вертячка, вертеж.

Мозговой нутряк, от которого люди и звери кружатся на месте, падают и умирают.


Это скряга, скупец, живоглот.

Егозливый младенец.

Сварливая баба.

Нищий, который вцепляется в тебя, канючит, вымогает милостыню.

Рубаха-парень, до девок охочий.

А также цевье, цевка, на которой что-либо вращается.

Лапы якоря.

Рога жерновов.

Коромысло весов.

Брусок меж сошных оглобель.

Колотье в брюхе.

Непогода, поземка, метель.

Это спираль ДНК, что передается от отца к сыну, от матери к дочери.


Вот какой он, мой Ерема. Говорит, каждое слово горит.

- Веретено это ось мира.

С веретеном-атрибутом изображают богинь - Норну, Парку, Мойру.

Веретено в руках у пророчицы Ананке, что сматывает нити всех жизней в одну.

У Великой Матери, что прядет наши судьбы, сидя под Мировым Древом.

У славянской Смерти-матушки.

Спящая Красавица, принцесса Аврора, перед тем, как заснуть на сто лет, о веретено пальчиком укололась. Сто лет потом видела во сне своего принца Дезире.

Мироустроительный элемент – веретено. Об этом британские ученые писали, Невтон и Дарвин.

А Платон в трактате  «Государство» говорил о мировом порядке, как о частном случае веретена, на восьми сферах которого располагаются сирены, сладкозвучным пением своим создающие мировую гармонию.

Это мандорла – нимб на иконах вокруг ростовых фигур Христа и Богородицы. 

Два пересекающихся круга. Небо и земля, порождающие силу Вселенной.

Это сакральная жертва.

Это способность к превращению.

Это орудие убийства.

Знаешь ли ты, Фома, что веретено нельзя в церковь вносить? Чтобы нечисти дорогу до свята места не показать. Когда ведьмак с нечистой силой договор заключает, он, в знак соглашения, безымянный палец веретеном колет.

Веретено магами приравнено к боевому оружию.

Как звездочка нинзя.

Веретено в бок – смерть врагу.

Как вернешься домой после дальних странствий, Фома – если вернешься – повесь веретено над дверью, оно твой дом от семи напастей защитит.

Но долго на него не гляди, а то ненароком женщиной станешь.


В низенькой светелке огонек горит, молодая пряха у окна сидит.

Фаустова Маргарита, сидя за прялкой, пела.

Геракла богиня Гера, жена Зевса, прясть заставляла.

А богатыря Чурилу славянская Мокошь прясть учила.


А хочешь,брат, я судьбу твою заново перемотаю?

Твою и свою. Потому что у нас она одна на двоих.

Качает Ерема веретено, вверх-вниз, сурову нитку распускает, ведьминский заговор выпевает:

- На море-океане, на острове Буяне,
У камня-Алатыря сидит Судьба.
Веретеном играет, нить калену спрядает.
Сколь веретено востро да колюче,
Столь скоро призороки прочь подите!

И заново нить накручивает на исток, от острия до пятки:

От сторонников, от кровников,
От деда-Анчутки,
От девки-шимоволоски,
От ветреного перелома,
От притки ведовской,
От своей думы худой –
Рабов Фому с Еремой ослобони!

Будьте мои слова пуще вострого ножа,
Дюже женоцкого рожка.
Ключ – в море, замок – у Рыбы-Кита во рту.

Веретено твое, Фома, пряло мышиную шерсть. Из мышиной жизни – мышиную смерть.

А мое веретено, без твоего, десять лет вхолостую крутилось.

Теперь время пришло сжечь старые веретена.

Спалить под горькой осиной, на осиновых лучинах.

Пепел высыпать на перекресток четырех дорог.

И будет у нас с тобой иная судьба.



16. Решето

- А знаешь ли, Фома, – говорит он мне, – что такое есть решето?

Нет, только не это!

Веретено я еще кое-как стерпел, а решета мне уже не вынести.

- Мне ли решета не знать, – говорю.

В решете горох мочили, взлому фраера(хакера) учили.

Будешь на том свете черта (тролля) в решете возить.

Друг к другу (френд к френду) хоть в решете, да приплывет.

Друг ситный, истинный, сквозь все решета просеянный...

- Решето, – говорит Еремей, а сам весь светится, – это свод небесный. Сквозь отверстия в нем дождь с неба на землю льется, и солнца лучи, и все беды, и милость божья.

«Сито, вито, решетом покрыто» – это же модель Вселенной. Понимаешь, Фомка?

А я-то в ней где, в этой модели Вселенной? Раб божий Фома – между решетом и ситом весь век кручусь. И как бы в дырку не провалиться!

Ох, не верую я, Фома Неверующий, чудодеям тьмутараканским.

И телемагов, телепатов, в теле, патлатых, с патологией, не смотрю.

Еще Предсказамус настрадал…

Не волхование, а лохов умывание.

В особенности астролухов бла-бла-блаевских на дух не переношу.

Гороскопники – скоро-гопники.

Ведьмаки быдлоразводящие.

Чернокнижники-дистрибьюторы.

И прочий атсрал.

- Да уж все понял, – говорю. – Счастье наше – решето дырявое.

Ширнешься – решетом деньги меряешь, а раскумаришься –  не на что решета купить.

Вынимает Ерема из своей калиты сито, разноцветных бобов пригоршню в него кидает, крутит кухонную утварь на пальце, встряхивает, узоры пестрые  разглядывает.

- И Рождественская Звезда – решето. Ее, Ерема, на святках из старого сита делали.

Если три раза пройти с таким ситом в руках посолонь, на жизнь то есть, да три раза противосолонь, на смерть, до прокукарекать кочетом, то познаешь тайну…


Подпишись, короче, на нашу бесплатную рассылку, и тебе аткроеца истена.

Сейчас пророчествовать начнет. Кукарекать кочетом. Чудеса в решете показывать.

Норки, Парни… пардон, Парки, Норны, хроники Нарны и просто хроники болезные – так и запрыгают.

Собственные Платоны и светлы разумом Невтоны – так и запляшут.

Было много букафф, которые быдло ниасилило.


А Ерема волхвует, и плещет, и блещет, как ручей в паводок.

И обещает мне  Сивку-Бурку.

И что женюсь я на прекрасной Королевишне.

И побываю в семи местах неведомых.

И встречу семь див дивных, чудо-юд.

И повенчаю семь возлюбленных пар.

И семь главных законов русской жизни познаю.

Разноцветными горошинами в решете катается моя новая жизнь.

Ерема, ты десять лет веретена точил да сита крутил, в свое полное удовольствие.

А я, Фома, реальным бизнесом занимался.

И если б чего в этой жизни не понял, давно изрешетили бы. Представляешь: человек-решето!

- Ты и есть решето — сыр в дырках.

- Да пошел ты к Кузькиной матери!

Знаешь ли ты, Ерема, что такое Кузькина мать?

- А что ты ее так часто поминаешь?

- Я, видишь ли, погрозился Царю Великой Речи Кузькину мать поймать.

И эту самую мать я уже лицезреть удостоился. В музее, в Трындецком переулке.

А поскольку директор музея – супруга Его высочества, так, считай, царь с царицей сами мне Кузькину мать показали.

Проиграл я. Эпик фэйл.

Ерема только рукой махнул:

- Да в музее, в Трындецком переулке, это и не Кузькина мать вовсе.

- А что?

- Anisoplia austriaca. Баг. Компьютерный вирус.

- А в Педовикии сказано, что Кузькину мать эту взорвали на Новой Земле в 1961-м.

Еще Хрущев в ООН по трибуне ботинком стучал: Мы вам покажем Кузькину мать! Ну и рванул со всей дури, назло пиндосам.

- Да не Кузькина мать то была!

- А что?

- Царь-Бомба. Ну, типа, как в Кремле Царь-колокол и Царь-пушка.

Царица-матушка, Бомба Водородная.

- А что ж тогда такое, мать эта самая? Мамаша Кузьмы? Где она водится?

- Кузькина мать, дорогой мой братец Фома, это для каждого человека есть нечто особенное, одному ему в его судьбе присущее.

И решать, что это, только он сам и вправе.

Ло-ло-ло!

- А что же мне надо сделать, чтобы Кузькину мать царю показать?

- Жить надо, Фома. Жить свою жизнь.

- Семь пар повенчать, семь чуд повстречать и на Королевишке жениться?

- Точно так.


Что ж. На Королевишне я и сам не прочь жениться.



17. Соха Андревна

- Будем жить, известно как! – говорю я. – Как про нас в Повести повествуется! Как в Песне поется! Как в Сказке сказывается! Ее все знают. Ее в каждом ярмарочном балагане шуты-скоморохи в личинах представляют! И даже в школе она изучается, в курсе родной литературы. Куда ж нам без нее?

- И то! – говорит Ерема. – Довольно тебе, Фома, скопидомничать! А мне – язык мозолить!

Мне, Ереме –  обрыдло троллить икспердов в диванных войсках!
 
- А мне, Фоме, западло в ссудной лавке киснуть !

Пришло время вольными пахарями хлеб насущный на святой крестьянской ниве добывать!
 
- Н-да? И кто мы с тобой тогда будем?

- Селяне, смерды, фермеры, колхозники!

- Лапотники!

- Ковбои!

- Кантримэны!

- Замкадыши!

- Быдло! О-ло-ло!

- Хребет нации!

- Опора отечественной экономики!

А в песне про это так поется:

Вот Фома, а вот Ерема,
Не сиделось братцам дома.

А давай-ка, брат Ерёма,
Будем промыслы водить:

Будем пашенку пахать,
Себе хлеба добывать!

А Ерёма купил лошадь,
А Фома-то жеребца,
Фу-ты, ну-ты, фу-ты, ну-ты,
А Фома-то жеребца!

Продал Ерема решето свое заговорное какой-то ведьме на Брехаловском бывшем колхозном рынке.

И купили мы серую в яблоках лошадку, да серо-буро-малинового коня. Сивку и Бурку.

А на сдачу – Соху Андревну.

Да ржи мешок.

И поехали в Поле Непаханое, орать да сеять.

Сколько я живу, не перестаю удивляться: у нас сколько не паши – Поля Непаханого меньше не становится.

Стоит оно, немеряное, от горизонта до горизонта.

Запрягли мы мою лошадку Сивку в соху – не везет.

Запрягли Еремина жеребца Бурку – не тянет.

А Ерёмина лошадушка не тянет,
Ох, не тянет, не везёт.
Фу-ты, ну-ты, фу-ты, ну-ты, ножки гнуты,
А Фомин жеребчик
Вовсе не идет.


- Не такие мы кони, чтоб пахать, –  говорит моя Сивка, надув губки. –  Мы, к вашему сведению, вещие каурки. Наше дело  не пахать, наше дело –  экспертные советы клиенту давать.

Эко на!

Каждая  лошадь ныне в  икспёрды метит.

Впрочем, все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему лошадь.

- Надо, к примеру, Иван-царевичу свой фэйс переменить, чтоб не узнал никто – это мы всегда пожалуйста.

Свистнем, брызнем, прыснем, и готово дело.

Или, к примеру, королевичу Бове угодно под облаком летать, со звездами тусоваться – you are welcome, с нашим удовольствием.

А пахать – фи! Мы вам не какие-нибудь Савраски!

- Хорошо! Тогда, госпожа Сивка, вещая каурка, золотая шкурка, чародейская кобылица, сделай нас с Еремой на себя непохожими!

Чтобы ни одна тварь нас на плакатах ментовских, по всему стольному городу Бла-бла-блаевску расклеенных, не узнала!

Сивка, Бурка, вещая Каурка!

Встаньте передо мною, как лист перед травою!

- Дорогие хозяева! Уважаемые клиенты! За ваши деньги любой каприз. Согласно Прейскуранту.

- Какую ж плату вы назначите?

- Молока Кривой Козы хотим!

Я удивился:

- Да где ж я вам эту Козу Кривую достану? Да еще с молоком?

- Срок придет – сама явится. Не забудь тогда, начальник, молочко все - наше! Не бойся, не прогадаешь. Работаем, считай, за нямку: суши, груши, личный массажист и конюшня-люкс с бассейном и сауной.

- Респект вам. Исполать.

- Какие личины надеть желаете? 

- А нам под метро-сексуалов закосить охота! – говорит Ерема.

- В ахтунги, что ли, подались? В гей-славяне? Кун-тян. сам себе и жених, и невеста?

- Пол менять согласия не даем. Разве что у меня в амбаре керамит новый положить. Керамит — куру мыть.

Но прикид, и в пир, и в закут, и в кит, чтоб имелся: очуметь-зашибись.

- Это службишка, не служба.

Поржал жеребец мой, поржал.

Отвернется, покер-фэйс наденет, а только взглянет на нас – опять ржет во все ло-ло-ло.

- Брюшки оником! Ножки хером!

Потом прыснул, свистнул.

Брызнул на нас туалетной водой «Internity», что означает вечность.

И сделались мы Гламурные Котто, в шелковых парах и шиншилловых жилеточках, с укладками «Торнадо» и в мокасинах «Шокко-мокко».

У Еремы кружево кальсончиков из-под штанин выглядывает.

А на мне жакет-жобо с запАхом и зАпахом жожоба.

А Ерёмина лошадушка-то тянет,
Хорошенько  тянет, весело везёт.
Фу-ты, ну-ты, фу-ты, ну-ты, ножки гнуты,
А Фомин жеребчик борзо идет!

Что ж в итоге-то, в сухом остатке?

А то, что сбежались со всей округи поселяне, лапотники, колхозники — становой хребет экономики, опора нации.

На Ереме левайс, а на Фоме версачи!

Ерема  — полный гламур, а Фома-то от-кутюр!

Да еще и маникюр, педикюр.

А не такой они культур-мультур, чтобы простить нам весь этот лямур-тужур!

Весь этот Кот д Азур.

Маникюр — для маньяков.

А педикюр — для педиков.

Нам эдаких фермеров не надо!

Катитесь в прерии, в свои сельскохозяйственные штаты!

Где статуя Свободы зажигает fuck-ел.

Обое — в ковбои!

На Аляску, в куртку-аляску.

В Иллинойс. Или — в нос!

Гавкнитесь, гау-гауче!

Еремку в толчки!

А Фомку на кулачки!

И надавали всей толпой они нам по жобо.

По жабе грудной и по жо-жо.

А чтоб не выделывались.



И так мне, мама родная, обидно стало!

Это мы-то с братом не почвенники?

Мы ли не народные?

Истинные мы,  посконные!

Избяные, кондовые, толстозадые!

Серемяжные, пестядинные, лапотные!

Вата.

Ватники.

Валенки.

Колорады.

Кацапы.

Патриоты.

Без нас народ не полный!


Не признали нас за своих.

Наряды басурманские подвели.

Навороты — от народа отворотили ( от ворот поворот, до отвращения).

Прикиды подкузьмили.

Эх, Кузькина мать!

Это ты во всем виновата!



18. Предсказамус настрадал

- Видно уж, –  говорю я, –  не колхозники мы с тобой, брат. А как есть, генетически, частные предприниматели. Как это по древне-русски называлось? Барыги, что ли?

- Барыги, скопидомы, кулаки-живоглоты.

Купцы-лихоимцы.

Торгаши: не обманешь, не продашь.

Жучилы.

Филистеры.

Жидовки-шинкарки.

Старушки-процентщицы.

Взбесившиеся от ужасов жизни мелкие лавочники, оплот капитализма.

- Что ж, подались в жучилы!

Знать, планида наша такая.

Еще Предсказамус настрадал!

Отвезли мы мешок ржи на мельницу, намололи муки.

Потом поехали в пекарню, напекли аржаных калачей.

И – на базар, в Калашный Ряд.

Полно, полно, брат Ерема,
Эти промыслы водить!
А давай-ка, брат Ерёма,
Мы другие затевать:

За прилавком заседать,
Калачами торговать!
Фу-ты, ну-ты, ручки гнуты,
Калачами торговать!

Сидим с братом во Калашном ряду. А вокруг-то, на прилавках,  чего только не разложено: пироги,  пирожки, расстегаи, блины, блинцы, курники, рыбники, кулебяки, пампушки, пышки, шанежки, оладушки…

Только красавицы, Кисо гламурные, всю эту прелесть стороною обходят.

Боятся фигуру испортить.

От сдобы добреют.

От теста тестостерон снижается.

Им бы желе, чтоб позлей.

Чтоб никого не жалеть.

- Сахарны калачики! Свадебны колечки! На любовь вам, мальчики! На счастье вам, девочки! – завел было Ерема.

Не берут!

- Печенья майданные – сладкие, румяные!

Нуланд ела – офигела.

Маккейн, Маккейн, весь обсыпался в муке.

Испечем Керри, подадим с карри!

С уткой кулебяки для Дженифер Псаки.

Ей  утки, а нам – прибаутки!

Вспомнился мне родимый батюшка с его рестораном в Большом Брехалове.

Эх! Никто уж нынче не кушает на белом свете.
Не едят. Все на диете сидят.

А батюшка ныне вместо честных шанежек да пампушек, народу разные брехалки и уболталки втюхивает, в электронном виде.

Поднапрягся я:

- Православные! Имидж ничто! Голод – все!

Калач коннект пипл!

Не берут!

- Жирик наш калач сожрал, под пшеничную в стакане, сапоги прополоскал аж в Индийском океане.

Сам Сарай Обама кушал, его мама!

Тимошенко Юля, на макушке дуля!

Дуля не калач, Юленька, не плачь!

А, Маккейн тебе в глотку, Яйценюка в кишки!

ООО «Калашников» приглашает Каломойского кал отмывать, а Парошенку — параши чистить!

Берут? Берут!

Пипл хавает!

Но замечаю я вдруг, что коллеги-живоглоты в Калашном Ряду посматривают на нас с братом как-то странно.

Глядь, вместо калачей у нас на прилавке – разлеглось Свиное Рыло!

Рыжая грива, лыбится глумливо.

Нос крючком, рыло пятачком.

Каждый глаз – как жадный рот.

Подмигивает. Грозится:

-Вы, братья-жучилы, Фома с Еремой, весь цимес свой мне отдавать будете!

- Фома, а где же наши калачи? – спрашивает Ерема.

Нету калачей!

Это оно, Свиное Рыло, все сожрало!

Верная примета народная – коли тебе Свиное Рыло показалось, гешефту не бывать.

- Ишь ты!

Коррупционер поросячий!

Да мы тебя рожном!

Да мы тебя под суд!

Насчет суда, я, понятно, загнул маленько. В Суду меня Андрей-стрелец ждет со товарищи. Плакаты с фотом моим по всем перекресткам развешаны. Хорошо, что в новом виде, в метросексуальском, никому не узнать нас с Еремой.

Запихал я Свиное Рыло в мешок, и пошли мы вон из Калашного Ряда.

В Ряд Свиной.

Может, там кому-нибудь на холодец эта бошка жирная, рожа эта глумливая сгодится.

Втюхаем! Впарим!

Вытащили Свиное Рыло из мешка, положили на прилавок – да только его и видели. Завизжал и сбёг, сотона аццкая.

Глядим, а на прилавке калачики лежат. Неказистые, черненькие, черствые.

А рядышком уж приткнулись двое бандюганов с калачами-калашниковыми.

- Ну что,  говорят, – будем требования санветнадзора исполнять?

И пожарной охраны? Или как?

Покуда мы с коррупцией боролись, у товара вышел срок реализации.

Пришлось калачики самим схомячить.

Но тут на счастье наше…

Высунулась из-за прилавка рука.

Трудовая, мозлистая.

Невидимая рука рынка.

И отсыпала она нам малость лэвэ.

С портретом американского старика.

За доблесть нашу.

За простоту.

За дерзость.

За незлобивость.

А может за то, что частушки забористые пели.

Башли.
Мани.
Фантики.
Тугрики.
Баксы.
Франклины.
Зелень.
Капуста.
Бабки.
Бабочки.
Бабулечки.
Бабло.

Цимес.
Профит.
Пруф.
Дельта.

И что ж, в сухом остатке-то?

Да набежали отовсюду коллеги, малый и мелкий бизнес.

Ерема-то с деньгой, а Фома с мошной!

Ерема с кредитом, а Фома — с субсидией.

Мы к Ереме-то с ножом,
А Фома лезет на рожон!

Еремку толкнем,
Фому и вовсе выбросим!

И надавали они всей толпой нам по сусалам.

В порядке капиталистического соревнования и рыночной конкуренции.

Погрузили в мини-бас «Доставка пиццы» и вывезли с рынка за город Бла-бла-блаево.

Там на кольцевой раскачали за руки-за ноги и выкинули в кювет.

Вы ходите по шоссе и сосите сушки.


А чтоб не выделывались.



19. Эник и Беник

- Чего-то чистого хочется и светлого, брат!

Непродажного и негламурного!

Нашего родного!

- А что, Фома! Не все же мошну набивать!

- Капиталистам-буржуям, Европе да Америке, мы с тобой все равно никогда не понравимся!

- Это точно! Никогда по ихним «Голосам» ничего хорошего о России не услышишь.

- Нафиг они сдались со своим чистоганом! И со своей свободой продажной!  У нас свои ценности есть!

Пошли мы с братом на перекресток трех дорог.

На перекрестке стоит Часовенка на Курьих Ножках.

В часовенке – ни попа, ни дьячка. Только свечечки горят перед образами.

Захотелось им, двум братьям, к обедне итти:

Ерема вошел в церковь, а Фома в олтарь,
Ерема крестится, а Фома кланяется,
Ерема стал на крылос, а Фома на другой,
Ерема запел, а Фома заголосил.

Спели мы «Отче наш» и «Богородицу», как нас еще в детстве в районном Доме пионеров, в атеистическом кружке учили.

Вдруг открываются церковные двери.

И входят семь пар. Женихи в костюмах, в глаженых сорочках, в галстуках, с бутоньерками. Невесты в белых платьях.

Только нас увидели – загудели, загалдели:

- Мы попа ждать устали, и дьячка – перестали! Обвенчайте нас!

- Гляди, Ерема, да это ж все те же знакомцы!

Грош и Алтын.

Щи и Каша.

Долгие Проводы и Лишние Слезы.

- Шило и Мыло.

Серенькое Утро и Красненький Денек.

Синица и Журавль.

Эник и Беник.

- Видно, сбежали они из богадельни своей, из музея, то есть.

Невмоготу стало на хлебах у Василисы Доцентовны.

- Мы разобщенные пары! По триста лет венчания ждем! Чтоб, наконец, соединиться законным браком!

А Ерема им отвечает:

- Такова работа поэта – слова меж собою венчать!

Я, Фома, венцы держал, а Ерема кадилом махал.

Я канон заключал, а Ерема величал.

Повенчали мы всех желающих.

Последними – Эника и Беника, хоть про них обоих не понять, какого пола.

У Сивки с Буркой совета спрашивали: сочетать ли браком Эника с Беником, или так их оставить, в свободной, невоцерковленной  любви?

Вещие каурки посовещались и решили:

- Пущай в законе будут!

Засомневался я:

– Это в тебе, Сивка, западная дурь играет!

Дерьмократия и плюрализьм!

Слов неприличных я, Фома, потомственный интеллигент, сын ресторатора Опискина и телемамы, не позволяю себе употреблять.

Но других-то нету.

- Не, –  отвечает конь. –  Это я просто такой добрый.

Фиг с ними, болезными, Эником да Беником.

Пущай, все цветы в саду цветут!

А потом…

Потом в часовенку нашу пономарь пришел.

Здоровый такой, на постных пирогах-кулебяках отъевшийся.

Как лесник в лес пришел — чтоб заругаться и всех посторонних выгнать. 

Что вы думаете, говорит? Правильно думаете.

- Платите бабки! – говорит.

Здоровый, семипузый: и на грудях у него по пузу, и на заду, и на руках, и на ногах. Отъелся на постных варенниках с малиновым вареньем.

И вышел к ним лихой понамарь,
И стал у них на молебен просить.

Ерема полез в мошну, а Фома в калиту.
У Еремы в мошне пусто, у Фомы ничего.

И тот пономарь осердился на них:
Ерему-то в рыло, а Фому в пятак.

Тут вам не Гейропа!

Больно избил, проклятый обскурантист!

И в шило, и в мыло. 

И по щам, и в кашу.

Эников надавал и беников.

Уж сколько нас били, сколько колотили, а эдак никогда не доставалось.

Кубарем выкатились мы прочь из часовенки.

Тут и Курьи Ножки нам под зад дали.

Одна – Фоме, а другая – Ереме.

Гляжу я на брата – у него под правым глазом фонарь.

А у меня под левым – фингал.

Фонарь наставил — пономарь, а фингал — клерикал.

Засмеялись мы, да и запели:

- А Фома-то, братцы, крив!

- А Ерема-то с бельмом!

- А Еремку-то недавно били!

- А Фомке-то не спустили!

- Еремку-то – в толчки!

- А Фому – на кулачки!

Все наши промыслы на этом свете одинаково кончаются:
бьют нас.

Вот Ерема-то бежит, не оглянется,
А Фома-то за ним тянет, не останется.

Ерему сыскали, Фому нашли.

Ерему в блоге батогом.

Фому — в комменте, кнутом.

Где два брата-акробата?

Убились, было, да воистину воскресли.



20. Кандебобер

Полно, полно, брат Ерёма,
Эти промыслы водить,
Эх, давай-ка, брат Ерёма,
Мы другие затевать:
Вдоль по реченьке ходить,
Белу рыбушку ловить.

А Ерёма купил лодку, а Фома-то – челночок,
Фу-ты, ну-ты, фу-ты, ну-ты, а Фома-то челночок!

Продал Ерема свое чародейское чудное веретено какой-то ведьме на Уболталовском базаре.

И купили мы лодку и челнок.
А еще две Сети для отлова лохов.

Если слышен денег шелест, значит, лох пошел на нерест.

Сетью, впрочем, все можно поймать:

И Щуку говорящую.

И Золотую Рыбку.

И чудо-юду Рыбу-Кит.

И Акулу с Уол-стрит.

И фотожаб в ассортименте.

- И кто же теперь мы с тобою будем, брат Ерема?

- Рыбари прельстивые.

Браконьеры словесные.

Лайф-хайкеры.

Лох-хантеры.

Браконьеры, короче.

Пришли мы на берег Великой Речи.

Текучая и могучая, блескучая  и кипучая, колючая и неминусая Речь вольно льется. Нет ей ни начала, ни конца. И нет преград.

И вышли мы в плаванье по Великой Речи на утлых своих суденышках.

Закинул Ерема сеть с лодочки. А я с челнока.

И встретились наши сети в воздухе, и зацепились друг за друга.

Запутались.

Потянули мы с Еремой, каждый в свою сторону.

Да и упали мы оба в буйную стихию.

Я к Ереме свою лодочку подталкиваю: держись, браток!

А он ко мне – толкает свой челнок: крепись, братушка!

Сам погибай, а товарища выручай!

Да только лодка на стрежне перевернулась. И челнок на быстрине не устоял.

Вынырнул из волн Кандебобер, черный, бархатный, оскалился глумливо и захохотал.

Он-то, Кандебобер, и был из всего на свете самый страшный.

Не дай бог вам его никогда при жизни увидеть.

А когда умрете, тогда да, тогда куда уж деться.

И пошли мы с братом на дно.

Как Ерёма утонул, а Фома сзади болтанул,
Фома сзади болтанул.

Как Фома пошёл на дно, а Ерёма там давно,
А Ерёма там давно.

Фу-ты, ну-ты, фу-ты, ну-ты,
А Ерема там давно.

Вышел на берег реки Речи знаменитый наш земляк, сорок раз в песне помянутый, Футы-Нуты, ножки гнуты, ручки калачами.

Подмигнул, лукавый:

- Тут и песенке конец!

Охальник, пустоглум, троллфэйс окаянный!

И ну плясать.

И вприсядку!
И частой дробью!

И креведкой, пучинным тараканом!

Что ж теперь, если вся наша жизнь перекинулась кандебобером!


21. Яндекс Гуглович

И вот, стоим мы на самом дне Словесной Вселенной, перед императором Всея Сети господином генеральным директором Яндексом Гугловичем миллиардоликим.

Потонувшие в информационном потоке братья Фома и Ерема.

Каково оно там, на самой глубине-то?

Ну, как вам объяснить.

Круто. Клево. Кавайно. Зашибись.

Но не улетно. Улетного там ничего нет.

Дно Гугла, это, знаете, такое место, что больше и не встретишь нигде, и не с чем сравнить.

Из слова «астрал» он состоит, из слова «хрустальная сфера», из слова «солнечный ветер», из слова «зазеркалье». 

…Из слов «потусторонность», «несказанность» и «мнимость»,
 «беспредельность», «сингулярность» и других таких же, непонятных, но зело прельстительных.

Повернулся к нам Яндекс Гуглович одним из миллиардов-лярдов своих ликов.

Забавная такая мордочка: носик – запятая, глазки – двоеточие, ротик – тире.

- Кто вы будете такие? – спрашивает Яндекс Гуглович. – Цари, Царевичи, Короли, Королевичи, Сапожники, Портные, или Незнамо Кто?

В какую ячейку вас прикажете поместить на вечное хранение?

Увы нам, окаянным. Ахти, незадачливым.

И в жизни ни в одном деле профита не было, и умерли лузерами.

- Мы осьмые люди, – отвечает Ерема.

...Первые лезли на рожон, меняли жен, грудью телеканалы брали, плетью обух перешибали.

Вторые героином объелись, с дилерами спелись, в бутылку голову совали, луну из нее доставали.

Третьи Дон-периньон пили, хумус ели да хвалили, но потом язык проглотили.

Четвертые  подъезжали на хромой козе, ловили бонусы в мутной воде, дурили министров в малине, налоговую провели на мякине.

Пятые на сайтах распускали хвосты, кидали понты, сами себя фотошопили и фотки свои постили. Няшки-себяшки.

Шестые были святые.

Седьмые были  лихие: Ванька-Каин, за пазухой камень, Кудеяр-атаман, без счету жизни отымал, а то. Теперь ему прямо в АТО.

А восьмые люди обо всех них сказки сложили и песни спели.

- Наконец-то, Ерема, я слово для нас нашел!

Пусть не слово, а всего лишь число.

Восемь!

Вечность перевернутая!

И то – кое-что!

- Ты нашел?! Это я нашел!

И ну, свистать. А я – подсвистывать.

Он – плясать, а я – коленца выделывать.

Он вприсядку, а я гоголем.

- Фома песни разумеет, а Ерема сочинять умеет!

- Фома ноты разучил, Ерема ноги заточил!

- Фома кажет фокусы, а Еремей –  перформансы.

- У Фомы штаны из лайки, у Еремы в блоге лайки.

- Фома на бандуре, а Ерема на клавиатуре.

- Фома на ютуб, и Ерема не туп.

- Фома на mp3, а Ерема – нос утри!

- А Фому-то недавно троллили! Тру-ля-ля!

- А Ерему-то, братцы, банили!

- А сайт-то их, к кузькиной матери, за неуплату отключили!

Тут откуда ни возьмись налетели тролли богомерзкие с глумливыми рожами и дубинками виртуальными.

Хоть виртуальные, а бьют больно.

Короче, выкинули нас из Гугла.

Ерему в дверь, а Фому в окно.

В доус, извините, и в виндоус.



22. Царевна Ручеек

А может, и померещилось это все.

Потому как, достоверно помню я лишь девичью ласковую ручку в бегучей, кипучей воде.

Нежным локотком под подбородок мне захват сделали, по всем правилам спасения утопающих.

А другим локотком  Ерему под микитки захватили.

Очнулись мы оба на берегу, внезапно спасшиеся от пучины.

Перед нами красавица. Сияет, блистает. В солнечных зайчиках, в лазоревых искорках.

- Ты кто?

- Я Царевна Ручеек.

- Откуда ты взялась?


Рассказ Царевны Ручеек.

В Семик, на перекрое лета
Я шла по вереску и мху
В плаще лазоревого цвета,
Навстречу жениху.

Поскользнулась,
Очнулась –
В гипсе рука.
И течет сквозь меня река.

Слова-струи,
Словечки-поцелуи,
Наречий град,
Междометий звездопад.

Целует меня предложенье
И делает предложенье.

Обнимает глагол,
Бесстыден, гол.

Двоеточья, тире
Льнут как к родной сестре.

Тону, плеща,
Без жениха, без плаща.

Ты взойди, дружок, на мосток,
Окажи милость,
Протяни мне платок,
Я б за него ухватилась!

Целуй, мой любезный,
Невесту над бездной.

Не отпускай меня, держи,
Жених мой, жизнь!

И взбунтовалась речь:
- Ты мне не перечь,
Гордая!
Я  не перестану течь
Сквозь твое горло.

Ибо нет в тебе
Для меня преград,
Ибо ты по судьбе –
Радуга и водопад.

Не плачь!
Я теперь – твой лазоревый плащ.
Прижмись плечом,
Укройся плащом.

- У Речи текучей, блескучей и кипучей сто сынков-родников и сто дочек-ручейков.

Мы, дочки, как русалочки, двойная у нас природа.

Я и человек, и стихотворение.

И улыбнулась – вся в сверкающих капельках, в солнечных зайчиках, которых нельзя поймать.

Катенька, Гламурное Кисо, сразу из головы у меня вылетела.

Что она перед Царевной Ручеек? Просто кошка.

Сколько я видел на Яндексе Коток Благолепных и Блудниц Светописных, вельми дорогостоящих. 

Ни одна из них с моей королевишной  рядом не стояла.

Катерина ведь слов не говорит. Только «мяу-мяу», да «мур-мур-мур», да
«фр-р-р-р».  Да «сколько стоит?» Да «в Бобруйск, жывотное!» Да «чайник скипел». Да «лэвэ никто не отменял!»

А Царевна Ручеек слова говорит – золотые, лазоревые.

Она вроде нас с Фомой. Часть Речи.

Я отвел брата в сторону и говорю ему:

- На Царевне Ручеек хочу жениться. Но если ты, Ерема, сам на нее запал… тогда – уйду. Тогда – бери ты.

Брат он мне. Единственный.

- Ты, Ерема, поэт, Царевны Ручеек больше меня достоин.

- Нет, Фома, – говорит Ерема, – Твоя это королевишна.

Так уж в Решете узоры выпали.

О том и Веретено жужжало.

Женись.


23. Гимн жизни

Мы купались и плескались, и танцевали, и любили друг дружку в текучей и блескучей Реке!

В зыбучей, горючей, певучей, гремучей, летучей, неминучей, и прочая, и прочая!

И я попросил Царевну Ручеек, чтобы она назвала мне имена своих сестер, русских малых речек.

Вот, внезапно, нужны стали мне их имена!

Без них я не так счастлив!

Всех-то, конечно, не перечесть, тысячи их.


Нерль, Свирь, Алтырь,
Вьюнь, Чарунь, Иверель.

Мегрель, Орешень,
Гжель, Гзань,
Чичурель.

Ирпень, Озарянь,
Руза, Юза, Юрюзань.

Все Игрень да Дилидень,
Обаянь да Миловань.

Зоря, Озарень, Заряна,
Зорь-царевна, Заревень.

Ивица, Ируть, Инеля,
Илируза, Иловень.

Луга, Лужменка, Лужана,
Лутоминка, Лутояна,
Лудозаринка, Лузгень.

Радоль, Радунка, Радуга,
Радуница, Радугель.

Руза, Русса, Белы Росы,
Синий Русень, Алый Розан,
Русалица, Русавель.

Рассиянь и Розов Цвель.

Яуза и Яура!
Я — ура. Ура – ура!




24. Колечко с росинкой

Пригласил я Царевну Ручеек в ресторан «Демьянова уха», что в Большом Брехалове.

Предложение руки и сердца делать.

В кармане коробочка с кольцом.

Весь вспотел и дрожу заранее.

Но куда уж тут денешься.

С детства это заведение помню.

Им самым  папаша мой владел, Демьян Опискин.

Теперь  уж не владеет.

Демьяном Бездомным себя называет, не так просто, нету у нас больше дома родного

Ресторан купил за полцены папашин конкурент, Кот Васька.

Тот, что на кухне у повара Василия Васильевича воспитывался, ел-пил, слушал в оба уха, что при нем, твари бессловесной, говорилось и коммерческие тайны на ус наматывал.

Сидел себе да посиживал.

Слушал себе, и кушал.

И, как водится, подсидел хозяина.

Рейдерский захват произвел.

И даже грейдерский. Грейдер подогнал, и выпилил себе все, что положено. В рамках пересмотра итогов приватизации. 

Яйца вкрутую. Против яиц всмятку.

А будешь жаловаться – на битки собью.

На форшмак скручу.

Рыбу-фиш тобой нафарширую.

Интерьер, понятно, уже не торт.

И торт парадный — тоже не торт.

Стены — хоть убейся об них.

По стенам артобъекты понавешены.

Ступа с Бабой Ягой и баба-йога в ступе.

Избушка на курьих ножках и куриные ножки Буша.

Баобабы и в бане бабы.

Бобик в бобслее.

В меню уж нет Демьяновой ухи.

До отвала клиента кормить натуральной пищей – больно накладно обойдется.

Короче, была нормальная жральня, а стала — наш ответ вражескому  Макдональдсу.

Сижу я за столиком, бритень-скинхед в своем метросексуальском прикиде от «Сивка-Бурка-вещая гламурка LDD».

В шелковой двоечке, в мокасинах «Шокко-мокко». Сорочка цвета тела испуганной нимфы.

А напротив меня сидит моя царевна Ручеек.

Или как я стал ее называть интимно, Brook.

Принцесса Брук.

Вся золотая, лазоревая. Комбинезон на ней «Русалка», со шлейфом, с пышными хвостами-фестончиками. Цвета перванш: между небесной голубизной и волной. Скромная нитка бус из речного жемчуга. Водяная лилия в волосах.

Ивушка моя, скронившаяся до ручейка.

Я бы тебе на свирели сыграл.

Выпили шампанского, зелья басурманского.

Закусили шоколадиком «Вольфганг Амадей Моцарт».

Все, как велели сомелье-шоколатье.  И в счет занесли.

О, незабвенная моя Моцарелла, моцартовская царица!

Со слезой! Прослезилась от умиления, глядя на нашу любовь.

Моцарт не выдал. Заиграла волшебная флейта.

А как же «в окошко выскочу»?

«Паспорт перед загсом съем»?

Страшно.

Но если жениться, то на королеве!

Запел у меня победитель-соловей в душе  – и подаю я королевишне своей бархатную коробочку с колечком.

Голубенький, чистый подснежник-цветок, а рядом сквозистый весенний снежок. Последние слезы о горе былом. И первые грезы о счастье ином.

Взяла она бриллиантик, восхитилась. Чистый кристаллик, капелька росы. В которой весь мир, моря и страны, небо и земля, и мы с невестой отражаемся.

Но на палец надевать не стала.

- Нет, Фома. Рано тебе жениться.

Сперва ты должен семь красавиц встретить.

Семь пар повенчать.

Семь заклятых мест посетить. 

И семь вечных законов русской жизни познать.

О том и веретено жужжало.

Я, признаться, готов был к такому повороту событий. Самому интересно какие-никакие итоги подвести.

- Погоди, Брук! Семь сакральных мест я посетил:

- Царские палаты,
- Тихий омут,
- Столбовую дорогу,
- Поле непаханое,
- Калашный ряд,
- Часовенку на Курьих Ножках,
- Речь-реку.

Семь красавиц встретил:

- Белоснежку,
- Веснянку,
- Златовласку,
- Лебедушку,
- Несмеяну,
- Ивушку,
- Снегурку.

Семь пар в часовенке на Курьих Ножках повенчал:

- Грош и Алтын,
- Щи да Кашу,
- Долгие Проводы и Лишние Слезы,
- Серенькое Утро и Красненький Денек,
- Шило и Мыло,
- Синицу и Журавля.

- И нежных Эника с Беником, правда они из другого парада.

 Из другой педерачи.

А может, и с другого тельавиденья.

Осталось только постичь семь вечных законов русской жизни.

Где же мне с ними ознакомиться?

- А это ты у Сивки и у Бурки спроси,  –  советует Ручеек.  – Они твои экспертные консультанты.


25. В тереме Лягвы Прельстивой

Ерема-то в ту пору уже в Тереме Лягвы Прельстивой поселился. Бывшей своей подружки, с которой в юности устраивал в Тихом Омуте экологические хэппенинги и корпоративы «Greenpeace».

Зеленой Лягушки.

Соратницы по зеленому движению, стало быть.

Одни говорят, что девчонка она была красивая. Другие - что страхолюдина. По-моему, не то и не другое. Верней наоборот: и то, и другое. В форме нашей экологической, в комбинезоне камуфляжном, с рюкзаком тяжелым - ничего особенного. А если накрасить и причесать, шмотки надеть дорогие, так и за фотомодель сойдет.

Дежурила зеленая - молоденькая совсем - лягушонка у Светлояра, в зеленом патруле.

И однажды нашла там на кочке, стрелу каленую.

Вслед за своей стрелой Иван Дурак явился.

Стрелку забил.

Иван-царевич наш.

Сын царя державы, по имени Русская Речь.

Он в ту пору ушел из Дворца родительского в молодежное web-сообщество.

В милое наше родное болотце с уютными бложиками.

Пьявки его тогда неслабо высосали.

И гипножаба долго мучала.

Ряску еще пробовали на него накинуть, попики болотные, но он не дался.

Вообще, респект ему, зело ворогов одолел.

Выпутался кое-как из сетей.

К монитору (хищному, как цветок росянки) не прилип.

Диванным войскам не сдался, оторвал себя от дивана, бешеным усилием.

На Болотной не увяз.

Он на Лягве Прельстивой женился.

Лялечка сбросила с себя форму экологическую, комбинезончик камуфляжный, под питона, оделась в туалет свадебный от кутюр, со всеми прибамбасами, и оказалась хорошая, годная невеста.

Даже красавица.

Увез Иван Дурак ее к себе во Дворец.

Наши многие со временем остепенились.

Рокеры пошли в брокеры, а панки в банки.

Молодо-зелено, погулять велено!

Царевич в большие люди вышел.

Еще бы,с таким-то папашей.

Начальником Байкодрома Космодур устроился.

Невесте на свадьбу зеленый Майбах подарил.

Месяц-май!

Ба-бах!

«Это моя лягушонка в коробчонке едет».

А Терем на Светлояре Лягва сдала дружбану юности -  брату моему, Ереме. Недорого, по дружбе.

Этот терем из сказочных слов построен: «светелка», «матица», «лежанка», «изразцы», «подзоры», «коклюшки».

Бел-горюч камень Алатырь, береста, жемчуг речной.

И «кудеса».

Тут тебе и «В тридевятом царстве, тридесятом государстве», и «Сел Иван-царевич верхом на волка», и «Склонись Алёнушка над тихим омутом», и "Три богатыря".

Сказка!

Места в Тереме всем хватило – нам с братом, Царевне Ручеек, и лошадкам.

Пошел я в конюшни, Сивку и Бурку повидать.

- Ну что, экспертные советники! Волчья сыть, травяной мешок!

Рассказывайте о семи неистребимых, вечных и сакральных законах русской жизни!

Встаньте передо мною, как лист перед травою!

Сивка себе педикюр копыт делала. А Бурка – укладку челки феном.

Феномены вы мои, феном причесанные!

Однако, как хозяина заслышали, мигом все бросили, явились под ясны очи.

- Все семь законов сурового русского реала мы тебе, хозяин, показать не обещаем.

Это ты сам думай.

IQ включай. Да о душе-то не забывай.

- А вы на что?

- Коль у нас с тобою дружба, парочку, так и быть, предъявим.

Тут они, в конюшне.

И ведут меня кони в неприметный уголок, и показывают –  Дышло и Рожон.

- Ежели ты, хозяин, Сивку, Бурку да Вещую Каурку в одну телегу запрягаешь, то тебе без Дышла не управиться.  Ты к оси непременно Дышло подвяжешь. Чтобы по Большой Столбовой Дороге с ветерком прокатиться. Оставляя позади всех ворогов и конкурентов. Другие народы чтоб тебе с завистью и восторгом вслед смотрели.

Это, Фома, называется: тройка. Птица-тройка. Душа России.

Кони скачут быстрей ветра, а ямщик сидит на облучке, и дышло держит по колее. Повернуть тройке надо – он налегает на дышло. Куда повернул, туда и вышло.

Понятно?

-  Не очень.

- Упрямый ты Фома! Это и есть русский закон.

Дышло не переупрямить. Дыхалки не хватит.

Опять же, народ говорит: закон у нас что дышло – куда повернул, туда и вышло.

- Это и есть Первый закон русской жизни?

- Нет, это Третий закон русской жизни.

Можем еще Четвертый продемонстрировать.

- Знаешь ли ты, Фома, что такое Рожон? – спрашивает меня Сивка.

- Кто ж рожна не знает. Кол это, –  говорю, – рогатина такая. Загогулина. Чтобы всякое быдло ленивое погонять, скотов тупых.

- Рожон, господин наш Фома, это не для тупых, те на рожон не лезут.

А вот ты, Фома, сырная голова... Какого тебе в жизни надо рожна?

- Не знаю. Чего-то светлого хочется… Большого и чистого.

- Купи себе слона и вымой.

- Да не. Я не слона. Кого им удивишь. Я чего-то небывалого хочу. Несказанного.

- Во-от!

Рожон это и есть мечта человека.

Ее и словами не выразить.

У каждого она своя.

А приглядищься — у всех одна и та же.

- Вкуснейшая штука – рыба на рожне, – говорит Бурка, – Кто, конечно, умеет готовить. Так  чтоб не сжечь хвоста и брюха, и спину сырой не оставить. Кот Баюн рыбку жареную зело уважает.

- Вот и тебя, Фома, зажарит на рожне да съест. А Еремой закусит.

- И еще имеется у нас Государственный Большой Секретный Рожон. Национальная идея. Вековое упованье человечества.

- В чистом поле стоит Рожон, матушкой-землей рожден, на веки вечные заворожен.

Родинку не тереби.

Родину сбереги.

Рожь посей и сожни.

Род по всей земле храни.

Рожай, откройся.

Рожна не бойся.

Рогом упрись.

Да на рожон не при.



26. Индрик-зверь

Сидим мы с братом в избе нашей, картошечку в печке печем.

Тепло.

Тихо.

Но что-то на душе у меня кошки скребут. Тощие злые кошки.

Наподобие моих (бывших уже) френдесс.

Расфрендили, дили-дили.

Все мерещится: окружает нас со всех сторон страшное что-то и странное.

Не мерещится это, а так оно по жизни и есть.

То за стенкой стукнет, то за дверью скрипнет, над трубой дымом взовьется, в печке заискрится.

Нечисть ли, нежить, несыть? 

Безымень.

Сущность невидимая, неведомая, непознанная, которой на свете названия нет.

- Давно хочу спросить тебя, Ерема, а как ты на небе-то оказался?

Как ты там оказался  –  где твои Ангелицы нежнолицые живут?

- По лестнице забрался. По постромочкам.

- А лестницу где взял?

- Ирндрик помог.

В окошко кинул.

- Это что еще за зверь?

- Не мышонок, не лягушка, а неведома зверушка. То, не знаю, что.

- А почему прозвание такое? Индрик?

- Имен у него много.

Буджум.

Орля.

Снарк.

Русские его раньше Сват Наум называли.

- И какой он из себя?

- Вроде слона, уши лопухами, ноги столбами, хобот.

А лицо человечье.

- И что, он своим хоботом может человека на небо закинуть?

- Может и хоботом, но чаще на спине возит.

Рассказ поэта Еремы о путешествии на небо.

Вдоль по небу ходит Индрик,
Он и зверик, он и лирик.

На макушке – Бога росчерк,
До звезды достанет хобот.
Далеко по райским рощам
Эхом расплескался хохот.

Человеков чтя невинных
И безгрешных бегемотов,
Садит их к себе на спину,
Ввозит в райские ворота.

Он в родстве с зарей, рубином,
С Альтаиром и с тюльпаном.
На лугу станцует Индрик
И с раввином, и с брахманом.

Потеснись, святой, калика!
Есть местечко для пиита,
Неба тайная калитка
Для него сейчас открыта.

Он кричит: поэт Еремка!
Протрезвей, хотя б немножко!
И небесную постромку
Брошу я в твое окошко.

Но поэт смеется: рано!
Мне пока тепло на свете.
Воскури для ветра ладан –
Он изверившийся, ветер.

Ты, меж пропастей бездонных,
Важный, в облачной сорочке,
Покатай собак бездомных
И стихов забытых строчки.

Шоколадную обертку,
Старый мяч и лист осенний
Подари надеждой твердой
На загробное спасенье.

Ты в лиловой колыбели,
Покачай их, Индрик, нянька.
Глянь, совсем не оробели:
Расшалились, так и надо.

Ну, раз отказался, другой раз отказался.

А потом… Очень уж захотелось глянуть хоть одним глазком, как оно там, на небе.

Индрик-зверь мне в окошко веревочную лестницу кинул, из постромок сплетенную.

Я ее поймал, и залез по ней на ближнее облако.

А оттуда уж он меня на спине повез.

С триумфом.

К ангелицам нежнолицым.

Ну и засосало.

Запал на одну.

И без нее не могу, и с ней не могу.

С ней трудно. А без нее с тоски помрешь.

Так и завис, между небом и землей. Живу, истинно, в подвешенном состоянии.

Промежуточная я тварь на свете.

Ни Богу свечка, ни черту кочерга.

И выпили мы с братом по стакану Абсолюта-самогона, до дна, за здравие Свата Наума.

Люблю сказки. И не так уже страшно, что темнота со всех сторон сжимается, змеиными кольцами.

Не боюсь тебя, безымень!

Я тебе имя найду!

- Так может, нам с тобой и с царевной Ручейком эмигрировать на небо?
Зови своего Идрика! Со стремянкой!

- Окстись, Фома.

Не про тебя небеса. Не долго ты там продержишься.

Я только на денек в раю и задержался. Больше не смог.

- И ангелицы не удержали?

- Как не скучать по ангелицам?
Поэт на эти штуки лих.
А нашим, самым нежнолицым,
Конечно, далеко до них.

Но если вправду, то в раю
Не разбежишься с ай-лав-ю.
Ни мая, ни малины
Не знают Ангелины.

А сунешься насчет портвейна,
Хотя бы эдак-так, келейно –
Одернут, скажут: не позорь
Высокую лазурь.

Вы, может быть, поймете,
Там не хватает плоти.
Одна мечта осталась, дрим,
Сестра российских дрем.

- Слишком земной ты, Фома, - говорит Ерема.

Вздохнул я и решил, что он прав, хоть и младший брат, моложе меня на семь минут.

- Пускай я неимущ, как птица,
И каждый день рискую спиться,
Я в небо подремать ложусь,
Но долго там не удержусь.


27. Конь в пальто


Тут стук громовой раздался у нашего  порога.

Начал кто-то бухать кулаком, со всей дури, в дверь терема Лягвы Прельстивой.

- Что это, Фома? - спрашивает Ерема, и голос дрожит.

- Да, наверно, надо бы того... Ерофеича дерябнуть.

Разлили мы настоечку-травничек по рюмочкам.

- Ну, вздрогнем!

Только чокнуться успели - опять стучат!

Колотят! Бьют!

- Кто-о? – спрашивает Ерема.

А из-за двери отвечают:

- Конь в пальто!

Глянул я в глазок: стоит!

Он самый.

Здоровенный гнедой коняра, с сивой гривой, в приличном драповом пальто, шляпе и сапожищах со шпорами.

На спине – кожаное седло. А на шее, на цепи — подкова, вроде как, талисман.

Морда страшней Карабаха, не поймешь, морда или лицо. Мордолицо.

Глаза с огоньком, аж дым из ноздрей.

Пасть разинул и заржал.

Это он, наш старый добрый Конь В  Драповом Пальто.

Повелитель неведомых сущностей.

Ты, случается, забудешь, что он на свете есть – но тут-то он сразу и явится, откуда ни возьмись.

Как только, на беду, спросишь из-за двери: Кто?

Так это и будет Он.

Поглядел в глазок и Ерема.

- Это же Дед Пихто!

Я спорить не стал, кому он Конь в пальто, кому Олень в манто (этот больше по части гламурных барышень).

Кому дед Пихто, а кому бабка Тарахто.

А иной раз покажется: Жак-Ив Кусто.

Клоун из шапито.

Или даже Агния Барто.

Или просто – господин Никто.

Это уж от самого человека зависит, кто к нему приходит.

- А давай, Ерема, ему не открывать!

Ушли мы цыпочках.

Стучит, кулаком бухает.

- Никуда не денешься, – говорит Ерема.

- Да сам знаю. Пришла беда – отворяй ворота.

 Бух! Трах! Трах-тибедох!

Ох, боюсь я, мальчишечка!

Надо было Ереме спросить из-за двери не «Кто?», а «Кто там?».

Тогда бы ответили «Сто грамм».

Не так скверно, как Конь в Пальто.

Если, конечно, у тебя печень в порядке. Впускай, и вперед. Всего-навсего, совместный забег в ширину.

А не хочешь забега в ширину, здоровье не позволяет, или жена велит, так всегда отмазка есть:

- Кто там?

- Сто грамм!

- Заходи, когда литром будешь!

Сидим мы с братом у печки, настроение уже не то, понятно. Как оно будет то, если в двери ломится Конь в пальто.

- И почему в нашей Великой и Могучей Речи вечно к человеку какая-то дрянь прицепится!

- А какая еще дрянь может к человеку прицепиться?

- Сам знаешь, какая! Которая все знает, везде живет, всюду достанет! Черт, Леший, Пес, Хрен, Шут! Всегда они только и приходят!

- Не факт. Может Почтальон Печкин придти, из Простоквашино.

Принес, скажет, заметку про вашего мальчика. Безобидный такой почтальончик. Пьет один только кефир. Откроешь, потрендишь с ним на пороге о том, о сем.

А, бывает, Пушкин явится. Это вообще самое лучшее, если Пушкин пришел. Он всегда готов за тебя любое дело сделать – хоть щи сварить, хоть жигуленка починить, хоть школьнику сочинение написать. Хоть страну нашу обустроить. На Пушкина можно смело положиться.

Нету Пушкина (занят, стихи пишет), так вместо него Дед Мороз придти может…

Тролли голодные еще понабегут. В немалом количестве, как почуют, что у тебя прикормиться можно...

Колотит, проклятый, в дверь копытом, и колотит!

Не впустишь его, сам ворвется.

Дверь железная пока держится. Но и она что-то бренчать, так жалобно, начала...

- Вот что, Фома! – говорит Ерема. – Ты иди, еще раз его спроси. Только не «кто?», а… «кто говорит?».

- Ага! Тогда он скажет: Слон. А я спрошу: откуда? Он ответит: от Верблюда. Видал ты этих Слона с Верблюдом?

Что вам надо? – спросишь. А они тебе: шоколада!

- А ты им: есть! Осталось принесть и съесть!

- А они тебе: В натуре! Кум в прокуратуре!

А кума у нас по культуре!

Своя рука в ЦК.

- Шоколадик за рубли?

- За рубли, коль нет любви.

Опять же, любовь придумали, чтоб денег не платить.

- А даром?

- Даром за амбаром!

- А ты спроси, почему?

- А они тебе: по кочану! С кочерыжкой!

- А ты им: Что делать?

- А они тебе: Снимать штаны и бегать!

- Как это?

- А простым каком!

Дразнимся мы с братом, видно, рано детство кончилось.

- Ты у них вежливенько: как дела?

- Вот, вежливый человечек нашелся! Как сажа бела! Пока не родила!

- А как сам?

- Как сала килограмм. Как универсам: тут куплю, а там продам.

- А ты им просто: Чо?

- В печке горячо! Баранье харчо! Тьфу через плечо!

- А ты им просто: Ну!

- А они тебе: баранки гну! Антилопа гну! В весеннем гону!

- А ты им: потом!

- А потом, Фома, если ты не знал, суп с котом!

И ничего другого! Всегда: суп с котом.

- Интересно.

- Интересно, когда в бане тесно.

Стучит, проклятый Коняра! Сейчас дверь с петель снесет.

- Вот что, Фомка. Ты спроси у него: Сколько время? А он тебе ответит: Два еврея. Откроешь, а там два еврея стоят. С евреями-то уж  всегда договориться можно…

Вышел я в сени. Посмотрел в глазок – ну, Конь и Конь. В пальто, и в пальто.

...Видно, планида наша такая.


28. Кривая Коза

Отпираем мы с Еремой двери Терема. Он на пороге.

Судьбы посланник, чалый, полуседой, прилично одетый, с веселой пастью зубастой, с глазами цвета горячего малинового варенья.

Не Дед Пихто. И то повезло.

Не Полярный Зверь Песец, не азиятский Кирдык, не якутский Хана.

Свой, родной, знакомый по ходу жизни Коняка.

Да еще и шутит, скотина:

- Я и Конь, я и Як. В глазах искры, во лбу звезда. Предпочитаю трехзвездочный.

Что ж, коли вам Конь в Пальто явился, следует его принять, обласкать, напоить-накормить и очень внимательно выслушать.

- Заходи друг! Будь желанный гость!

Вошел Коняра в нашу берлогу.

Разнуздался. Расседлался. Рассупонился.

У печки отогрелся.

Выпил с нами за компанию самогона-абсолюта.

Со свиданьицем!

Опрокинул лихо, по-гусарски, граненый стаканчик.

Соленым моховичком да моченой ягодой-мамурой закусил.

Глядел я на него, а сердце во мне плакало, как ребенок в люльке. Чуяло сердце грядущую беду. Неизвестную, безответную, неминучую.

Родное болотце вспомнилось вдруг. Цветики лесные по краю трясины.

Эх, и чего я у тихого омута не остался!

Пиявкой зубастой не заделался!

Уховерткой не вывернулся!

К жабе толстой на постой не пошел!

Цветики болотные! Сабельник, белокрыльник, сушеница топяная!

Кувшинка, росянка, золотая розга!

Ягодки дикие, морошка да мамура, дурника, водопьянка, синюха, гонобобель, костяника да клюковка-кровинка!

Молюся вам! Помилуйте меня!

Мамура, мамочка моя!

Дурника, дурная натура моя!

Водопьянка, грехи наши!

И стал тут речь держать, почтальон двух миров, письмоводитель Рока.

- Сообщение вам, Фома и Ерема. У Волчьего Лога рать стоит. Андрей-стрелец ведет роту ментавров. Вас ловить, государственных преступников.

Скоро постучат, тройным стуком. Дверь в вашем доме копытами выбьют. Государевыми подковами стальными. И предъявят постановление на обыск и арест. Или не предъявят. Задурите, запсихуете – на рожон возьмут. Дышлом  отходят.  А терем ваш распилят и откатят.

- Где же нам укрыться? Куда податься?

- Это уж вам решать.

И всхрапнул по-конячьи.

У кого спросить совета?
У царя ль, у воеводы,
у скота, у человека,
у святого, у лихого,
у купца ли, у юрода,
нечисти иль чуда-юда?

Как это, у кого?

Я же на рынке в Брехалово лучших в мире консультантов нанял!

Свистнул я молодецким посвистом:

- Сивка! Бурка! Вещая Каурка! Встань передо мной, как лист перед травой!

Явились.

- Смерть лютыя пришла. Что делать? Как от Андрея-стрельца и его рати отстать?

Давайте советы, вип-консультанты, кузькину вашу мать!

- Вот уж служба, так уж служба, тут нужна вся наша дружба, – говорит Бурка.

- Чего тут думать, – говорит Сивка.– Надо Кривую Козу вызывать!

Забегали мои консультанты и забекали, замекали не своими голосами:

- Бе-е-е-е-мс!

- Эй, Кривая Коза!

Коза-Дереза!

Прибегай!

Выручай!

Тут загрохотало где-то за горизонтом, будто свод небесный рушится.

Застучали по земле копыта.

Пыль встала черным облаком.

Запахло горькой полынью, люто, бешено.

Искры-молнии на головы людям так и сыплются.

Идет Коза рогатая, идет Коза бодатая!

Вроде как Большой Трындец настал. Peace Death. Холивар. Армагедон.
Светопреставление.

По горкам-косогоркам,
По кручам и пригоркам,
По гнездышкам и норкам
Крадется и бредет.

Идет коза бодучая,
Идет коза дремучая,
Идет козища злючая
И деток заберет.

Топу, топу ногами,
Заколю тебя рогами!
Ножками затопчу,
Хвостиком замету!

Сивка моя командует:

- Ты, Фома, верхом на Кривую Козу садись. Отставной Козы барабанщик!
А Ерема – на Бурку.

А Царевна Ручеек – ко мне на спину.

И поехали, первым я на Кривой Козе, за мной – брат Ерема верхом на Бурке, а за Еремой – Царевна Ручеек, на Сивке.

Мимо засады ментов-кентавров, мимо Андрея-стрельца, мимо большого трындеца, звездеца, песца.

С ветерком, с понтами.

Как йог на татами.

Втроем, хоть и не на птице-тройке.

Лихо в России надо на Кривой Козе объезжать. Такой закон.

Ох, спаси, Дереза! Дерзай!

- Вывези нас, на авось!

… Так объезжали мы беду на Кривой Козе. А беда неслась вслед за нами.

Скакал, клацая подковками на сапогах, с развевающимися по ветру полами, с вздыбленной седой гривой Конь в Пальто.

Бежал, хрюкая, Ёжкин Кот, которому все давно известно понятно, диванный эксперт по всем видам запросов.

Прыгал, чувыкая, гикая, талию держа на отлете, Заяц Белый и Пушистый, которого выучить можно хоть курить, хоть стихи сочинять на олбанском.

Несся, оглушительно свистя, форумный Рак на горе, в третей стадии, неоперабельный, с вареными глазами, после дождика в четверг. 

Летел Жареный Петух (час настал, нечего дальше тянуть!), норовя тебе крыльями глаза захлопать, йухами обложить, клюнуть в темечко, в самый цимес.


А следом бежали:

тролли голодные,

двачи душою раздвоенные,

камвхоры с фотиками на палочках,

хикку с гиканьем.


Ехали на золотом самоходном крыльце:

Поручик Ржевский,

Штирлиц с радисткой Кэт,

Василий Иваныч с Петькой и Анкой,

Новый Русский с Крутой Стервой,

Вовочка с Марьей Ивановной,

Абрам с Сарочкой,

Чукча с Геологом,

Теща с Зятем.



- Где мы, Еремка?

- В Караганде, Фомка!

У тебя на бороде.

У Мурза Турсун-Заде.

На третьей полке, где лежат комсомолки.

В кадке с цементом, склеенной «Моментом»!

Может, оно еще пронесет. Как-нибудь само рассосется…

- А сколько щас время?

- А целое беремя!

Два еврея!

Без пятнадцати шестнадцать, полвторого скоро час!

Без пяти полпятого, пять минут десятого!

Без бубернадцати бубернадцать!

Матьмуть матьмого!

Без двух полтапочка!

А сколько тебе надо?

- Куда ж мы теперь?

- А на Кудыкину гору!

Где воруют помидоры!

В Союзпечать, евро-бонды получать!

А там что делать будем?

Доить Верблюда, пока он лежит, а то встанет и в Госдеп убежит!

Тащить бегемота из чукотского болота, ох, нелегкая это работа!

Бить кой-кого — Биткоина.


Засада!

Измена!

Хана!

Облом!

Каюк!

Капут!

Кранты!

Швах!

Кирдык!

Капец!

Хандык!

Гаплык!

Приплызд!


Все полетело.

Схлопнулось.

Кончен бал, погасли свечи.

Судьба накрылась медным тазом.

Поезд ушел и рельсы разобрали.

Поздно пить боржоми, если почки отвалились.

Сливай воду.

Туши свет.

Рви зубами чеку, кидай гранату.

Завернись в белую простыню и ползи в сторону кладбища.


- Куда ты несешь меня, Сивка, степная кобылица?

- В чисто поле, кликать долю!



29. Авось да Небось

Стоит в Чистом поле карусель.

И крутятся вокруг столба креслица, на цепях подвешенные, белые и черные.

Белые – «авось». А черные – «небось».

- Авось, живы будем.

- Небось, все одно, помрем.

Смотрю я на эту карусель, что-то она мне напоминает.

Поисковую систему Гугл, что ли? 

Навигатор сайта?

«Вращайте барабан» из «Поля чудес»?

Собственную ли мою смешную фортуну?

Знакомо до боли.

- Авось задаток дает.

- Небось города берет.

- Авось парень добрый, выручит.
 
- Небось не выручит, так выучит.

- И с дуба сорвалось: Небось!

- Авось – национальной идеи гвоздь.

- У России два союзника: «Юнона» и «Авось», нефть и газ, армия и флот!

- Только вместо «Юнона» поставь: Мамона.

- А вместо авоськи-сетки — аську в сети. Такая же дырявая, но выручает.

- А скажи-ка, брат Ерема, чем авось от небось отличается?

- Небось, –  отвечает брат, – это «не бойсь». Ничего, мол, не бойся. Все идет, как надо. По сценарию сисадмина.

- А авось?

- Авось, он не так прост. Это hope woise, голос надежды.

- Ась, Вась?

- А, брось!

- Что ж выбрать? Белое кресло на карусели или черное?

- Кому что больше нравится.

Авось: надежда. Небось: вера.

Стоим  мы вокруг карусели – Фома да Ерема, да Сивка с Буркой, да Царевна Ручеек, да Кривая Коза.

А сиденья, на цепочках подвешенные, перед нами кружатся, хороводом.

Белое – черное, белое – черное.

Ерема, как жизнь глупа! – говорю я. –  Какая ж она, на самом деле, обезбашенная! И бешеная.

- А мы-то, дураки,  все еще в нее верим. Все еще надеемся,– отвечает брат.

Авосевы города не горожены, авоськины детки не рожены.

Небоська вывезти вывезет, да незнать куда.

Держался авоська за Небоську, да оба упали.

Авось с Небосем водились, да оба по маковку в болото провалились.

- По самое «не могу».

Авось да Небось – оторви, да брось.

И все ж:

Русак на трех сваях крепок: авось, небось да как-нибудь.

Небось велико слово.

Авось не бог, а полбога есть.

Небось  – небо.

Авось  – Ава (Ева).

Все вместе: рай.

Авось, еще поживем.

Небось, все помрем.

...Поавоськаем мы еще на белом свете: до чего-нибудь доавоськаемся.


30. Семь законов русской жизни


- Нет, хозяин, мы так не договаривались!

С тех пор, как мы поселились в бывшем Лягушачьем тереме: я, Ерема, царевна Ручеек и наши лошадки, ни разу не видел я Сивку такой злющей. Прибежала ко мне, грива дыбом.

Пришла и моя Брук. Улыбается, вся в солнечных зайчиках. А в руках у нее наперсток с каким-то белым порошком внутри.

- Что это?  – так и вздрогнул я (нехорошее померещилось).

- Это молоко Кривой Козы! Самое ценное молочко в мире!

Целый год я его надаивала! Потом засушила.

- Фома обещал его нам с Буркой! Это наша награда! – говорит Сивка.

Молочко! И не думал я, что с нашей злой Дерезы можно гешефт надоить.

Но коли так, придется отдать это сухое молочко лошадям, как обещали.

Сивка и Бурка порошок на две дозы разделили. Втянули ноздрями  каждый свою.

И тут же лошадки мои – срослись!

Не как в сексуальной страсти временно срастаются двое, становясь чудищем с двумя спинами.

А натурально, превратились в одно существо – Сивку-Бурку, вещую Каурку.

Горбатенького такого, глазастого скакуненка.

Другими словами, в Конька-Горбунка.

- А я-то хотела, чтобы одним существом стали мы с тобой, Фомушка! – расстраивается Брук.

Обнимаю ее:

- Мы с тобой и так одно существо! Навеки!

- Э, хозяин, да я вижу, ты у нас наивинрарнейший винер! – говорит Сивка-Бурка, вещая Каурка. – Честным пирком, да за свадебку!

Респект вам и доброго здоровьичка.

Жить-поживать, да добра наживать.

Влюбленные в экспертных советах не нуждаются.

Шерочка с машерочкой нам не клиенты.

С твоего разрешения, мы откланиваемся.
 

- Куда же ты теперь, Конек-Горбунок?

- Полечу к богатырю, Микуле Селяниновичу.

К Вольге Святославовичу, на Волгу.

К Святогору на Святую Гору.

К Илье Муромцу, в Киево-Печерскую лавру.

К Добрыне Никитичу

К Алеше Поповичу.

К Чуриле Пньковичу на Чур-реку, промышлять пеньку.

Спасать Россию полетим.

Без нас никак.

- А ее надо спасать?

- Россию спасать всегда надо!

- Да от кого же?

- От врагов, от друзей, от самой себя.

Где ж тебя теперь искать, вещая Каурка?

В селе! Во Вселенной!

Везде Конек-Горбунок нужен!

Да что там, только он один вас всех и спасет в лихую годину, в ссудный час!

Но запомни, неверующий Фома.

Коли поймешь, что России ныне спасения нет, и тебе вместе с ней, и что глядишь ты с острого края  в пропасть, и в пропати этой  ты сам же себя и видишь, уже туда упавшего – тогда зови меня:

- Сивка-Бурка, вещая Каурка, встань передо мной, как лист перед травой!

Я тебе еще пригожусь.

Мой конек, гарцуя, крылышки расправил.

В окошко выпорхнул, только его и видели.

Вот тебе и на. Мы, Фома с Еремой, вечные братья-неудачники, стало быть, на самом деле – винрарнейшие винеры.

В семи заклятых местах побывали: в Царских палатах, в Тихом омуте, на Столбовой дороге, в Непаханом поле, в Калашном ряду, в Тюрьме, в Часовенке на Курьих ножках.

Семь чудо-юд повидали: Футы-Нуты, Маланью с ящичком, зверя Индрика, Жареного Петуха, Коня в Пальто, Зайца курящего, Ешкина Кота, Кривую Козу.

Семь пар в Часовенке обвенчали: Грош и Алтын, Щи и Кашу, Долгие Проводы и Лишние Слезы, Шило и Мыло, Синицу и Журавля, Серенькое Утро и Красненький Денек да Эника с Беником.

И семь законов русской жизни постигли.

Испытали на своей шкуре.

Не знаю, правда, какой из них первый в списке и самый главный.

- В России сколько ни паши, Поля Непаханого меньше не становится.

- Сам погибай, а товарища выручай.

- Закон как Дышло, куда повернул, туда и вышло.

- Рожна не бойся, на Рожон не лезь.

- Беду на Хромой Козе объезжай.

- На Авось надейся.

- Небось – ничего не бойся.



31.Тестюшка
               
                В синие пролески,
                Королев подвески
                Иволог девичник
                Нарядил черничник.

                Задымил орешник
                Самоваром шишек.
                Нынче наш скворешник
                Празднует мальчишник.
 

Я женился на Царевне Ручеек.

И она родила мне сыночка.

А Ерема все со своей нежнолицей Ангелицей выясняет, в чем смысл жизни, суть любви и конечная цель мироздания.

В гражданском браке, как сейчас модно.

Встречаются на Седьмом Небе.

Видел я ее как-то.

На серебряную мечту похожа.

На райское, в сиреневом тумане видение.

И почему она, такая нежная, должна все это терпеть?

Это вот все  — что вокруг нас?

Что ей тут делать?

Что с ней тут делать?

Как ей тут быть?

Как с ней тут быть?

Ереме долго в небе пребывать невозможно.

А ей – на земле.

А недавно из Царских палат пришел ко мне Емелька. По Щучьему велению, по своему хотению. Въехал на электронный адрес. Веселенький такой, на самоходной печке.

Передал письмо. В кой веки, благую весть, а не спам.

Просит Его Величество Кот Баюн, повелитель Всея Речи,  великой, могучей, блескучей, певучей, едучей, колючей и прочая и прочая –  нас с Еремой и с супругами посетить его офис (царские палаты) в пятницу с 11.00 до 11.30.

Еще недавно он дело на меня шил.

Андрея-стрельца с ментаврами ко мне подсылал.

Дорогу к острогу сулил.

А сейчас вот: прошу покорно пожаловать.

- Да кто ж он такой, Баюн-краснобай?

Владыка-админ?

Опричник лютый?

Кудесник-волхв?

- Это мой батюшка, - говорит Царевна-Ручеек. - Нас у него, деток, по белу свету гуляет немеряно.

Папаша наш  в молодости большой шалун был.

Вот те на!

Тесть – велика честь!

Тесть – может и съесть.

Жена не невеста, а тесть с тещей — не из теста.

- Идти ли мне к тестюшке в палаты? - спрашиваю жену.

- Так надо же мне тебя когда-то с моим батюшкой познакомить…- отвечает. -  Чай, родственники теперь.

Тили-тили-тесто, жених и невеста, поехали по тесто.

Но не прошли теста.

Зачем нам тесто? От него только лишний вес.
 
Пресное, дрожжевое, сдобное, слоеное…

Нет, у меня теперь другие идеалы.

Ты теперь зять - ни дать, ни взять.

А под тестюшкиным да руководством, как на дрожжах, в гору попрешь.

Все свои 33 несчастья на муку перемелешь.

Только вот, разжиреешь. Жизнь жирком подернется.

Влипнешь в это тесто навсегда.

Дети, жизнь есть жирный сыр,
В этом сыре много дыр.

Нет, мне жира не надо, объелся я сырами.

Уж коли Камамбер с Рокфором да с Моцареллой меня под свои знамена не завербовали, то что мне тесть с его домашними тестяными изделиями.

Понятно, что из всех на свете звезданувшихся личностей самые звезданутые – родственники.

Все, как один, сумасшедшие.

Но каждый по своему.

Их и зовут-то в народе как: деверь, шурин, свекровь, теща... Одни названия чего стоят!

Ерема – шурин, глаз прищурен. Шурин, чертом лысым обмишурен.

Имеется еще Василиса Доцентовна, теща, лицом не тоща. И на бока глядеть не тошно.

Ныне она, как сообщали столичные СМИ, в царских палатах отсутствует: на международную конференцию  малых жанров фольклора уехала-с. Но скоро пребудет.

И позовут тебе, Фома к теще на блины.

А там обнаружится какой-нибудь свояк, с печки бряк.

Тетки-терщотки.

Дядья — голова-бадья.

Золовки. На вид, наивные золушки. Но больше всего на свете золото любят.

Племяшки – ушки-пельмешки.

Все расселись за круглым столом. Наелись-напились.

У свекра — морда-свекла.

Свекровь- у-у-у! В ней вся кровь.

И еще какой-нибудь деверь, рычит, как зеверь.  Закрой деверь с другой стороны!

Был у тещи, да рад, утекши.

Окстись, Фома!

Твой тестюшка — не кто-нибудь, а сам Кот Баюн. Царь великой и могучей и прочая и прочая русской Речи!

- А что, если царь Кузькину Мать поминать начнет? Я же ему обещал Кузькину Мать показать!

- Насчет Кузькиной Матери я тут выяснил, - говорит Ерема. - Вот она!

И показывает мне дагеротипный портрет какой-то старушки-вострушки.

- Эта наша с тобой прабабка, Маланья Перуновна.

Дедушку нашего Демьяном – по-церковному, Дамианом звали. И был у него брат-близнец, Косьма (братья близнецы в нашем семействе в каждом поколении рождались).

А произвела Косьму и Дамиана на свет эта самая Маланья Перуновна.

Прелюбопытнейшее, между прочим, существо.

С молоду по дискотекам поистрепалась, в девках засиделась, с самогоном сдружилась, к деньгам не прибилась, да еще и сыночков без мужа родила. Двойню.

Считать не умела, грамоте не знала. Но ведущим программистом в крутую фирму устроилась. Бывает.

Ну, повезло.

Мозги ей достались хрустальные.

И талант.

Талант (талан) ведь это и есть удача.

Везение, счастья, пруха.

А что таланты Русской Речи все жалуются, что затирают их, пробиться не дают, ерунда все это.

Повезло тебе — значит, талантлив.

А не повезло, так извини, значит, таланта у тебя не было.

У Малашеньки ящичек имелся, а в нем 33 беды.

Или 33 счастья, это уж как кому покажется.

- Так, 33 беды или 33 счастья?

- Сам знаешь — что одному няшка, киска и золотая мечта, то другому лютый звездец. А казалось бы, одна и та же штука.

- Что русскому здорово, то немцу смерть.

- Вот-вот.  Она этот ящичек всюду за собой таскала, ее и прозвали так – Маланья с Ящичком.

Ни по какому случаю нельзя было этот ящик открывать, ни под каким видом.

Дабы 33 неведомые сущности в мир не выпускать.

В землю ящичек (это и был ее талан) она, надо отдать ей должное, не зарыла.

Но в один прекрасный день не стерпела, открыла заветную шкатулочку.

Уж больно любопытно ей стало: что там?

Что есть беда? А что есть счастье?

Что есть талант? А что есть судьба?

Жизнь, что это? Смерть, опять же.

Это же каждому узнать хочется.

С тех пор лиха по земле разбрелись.

А Маланья сидит у Кащея, в Кащенко.

Она-то, прабабка наша, и есть, в натуре, Кузькина Мать.

- Погоди, Ерема, а что это за лиха были, что в ящичке сидели?

Посмотрел на меня брат, как на маленького.

- Сам не понимаешь?

- Вирусы, что ли? Типа, лихорадка Эбола?

- Ты еще птичий грипп вспомни. Свиной грипп. Или испанку.

- ВИЧ, значит?

- ВИЧ, Фома, это из другой шкатулочки.

- Всякие там...вещества запрещенные к употреблению?

- Есть, Фома, штуки посильнее, чем героин. Сильнее, чем вирусы. Сильнее всего на свете.

- Что ж это за штуки такие удивительные?

- Да те самые, из которых наш мир состоит.

Первооснова бытия.

То, что было вначале.

Атом?

Бозон Хигса?

Спираль ДНК?

Кварк?

Зародыш?


- Слова это, Фома.

- Что- слова?

- Всё - слова.

- Но какие слова?

- Те самые, что мир создали.

И создавать продолжают.

Слово — всему основа.


32. Таки, мать Кузьмы

В уловленный час входим мы в царские палаты. Втроем – Фома, Ерема да царевна моя.

Чудище как глянуло на нее, так и замурлыкало.

Нет, доченьку родимую не признал. У него дочерей-то немеряно по всей Великой Речи.

Но – заценил.

Умилился, старый греховодник!

Еще бы!

Уж такая она у меня капелька бриллиантовая!

Тут бы и  рыба-пила, акула-каракула с зубами в три ряда смягчилась бы, не то что кот.

- А где Кузькина Мать, которую кое-кто собирался мне показать? - спрашивает Кот Баюн.

 С подковырочкой тесть.

И выступил тут Ерема, показал семейный реликт, дагеротипный портрет прабабушки.

Рассказал историйку про Маланью с ее ящичком, в котором 33 лиха были заперты, и нельзя открывать, а она-таки открыла.

- Анекдотец недурен! - всхохотнул Кот - Из «Мифов народов мира». Была у меня, в детстве, помнится, такая толстенная книга, ей кого-нибудь по башке треснешь – навеки мозги просвещением прошибешь.

Не удержался и спрашиваю тестя-батюшку, эдак невинно:

- Осмелюсь поинтересоваться за какую-такую вину вы, государь, повелитель Всея Речи, великой, могучей, блескучей, певучей, едучей, колючей и прочая и прочая,  на нас с Еремой, скромных родственничков, – аж батальон ментавров напустить изволили, во главе с Андреем-стрельцом?

Удивился Кот-Баюн:

- Я?

Батальон натравил?

На вас?

На поэта-фокусника да на плута-сырофила?

Да на что  вы мне сдались! Два брата-акробата!

- Еще Коня в Пальто подсылали! И Козу-Дерезу задействовали!

- Били по земле ее монструозные копыта,  - говорит задумчиво Ерема-вития. -
Грохотало за горизонтом, будто свод небесный рушился.

Пыль вставала черным облаком.

Горькой полынью пахло, люто, бешено.

Чернобылем по башке чиркало!

Слышался треск разрывающихся шаблонов.

Будто сам Кант в эккаунте сидел.

Категорические императивы на головы так и сыпались.

Шла против братьев рать великая.

- Да не против братьев рать шла! - раздражился Кот, - Это, знамо дело,  холивар был!

- Какой еще холивар?

- А такой, что больно уж честь великая, ментовскую рать против вас посылать!

В вас ли, болезных, суть!

Это сама Речь русская, боевая и кипучая, взбунтовалась супротив кибер-речи!

Ну, против этой вашей чумы!

Луркояза поганого! 

Против, задери его в доску, олбанского языка, который всех достал уже!

Поглядели мы с Еремой друг на друга и на царя, и поняли, что он не врет.

- Так значит, слова меж собой бились? - бормочет Ерема. - А я не догадался!

И, с досады, за волосы сам себя дерет.

- Эх, я! А еще поэт!

Главного звука эпохи не уловил!

- Тридцать три буквы русского языка взбунтовались, от А до Я ! От Аз до Ижицы! - вопит кот.

Буки и Веди!

Глагол и Добро!

Юс Большой, Юс Малый и Юс Малый-йотированный!

Ферт и Фита!

Живете и Мыслете!

Сражались за нашу Речь с нечистью засланной, нежитью виртуальной, с вредной кажимостью бесовской!

Глаголы, соколы гордые! 

Наречия – очарованные странники!

Причастия, только что от святого причастия!

Все двинулись в поход на нечисть адскую! 

Междометия шрапнелью взорвались!

Пословицы да поговорки, заклички да заплачки, веснянки, считалки, пестушки, частушки, потешки, прибаутки – все в полки построились!

Бой  бесовским мемам дали!

- И веснянки? - умилился я.

- И веснянки. И даже колыбельные песенки!

- Как, и колыбельные?

- Особенно колыбельные!В них вся сила!

И Баюн запел дивным баритоном:

- Баю, баюшки-баю! Не ложися на краю! Придет серенький волчок и ухватит за бочок!

- Да… Эта песенка любого ворога победит. - говорит Ерема. - Что перед ней какие-то двачи и камхоры! Жучки-спекулянты и жужелицы с жужжалками из ЖЖ!

- Да тьфу на них! - кричит Баюн. - Тоже, оккупанты нашлись!

Таких ли мы еще видали!

Нападали на нас враги заклятые.

Лютые.

Грозные.

Шли полками и дивизионами.

Ратями несметными.

Всех мы перемололи, перетерли.

Скушали.

Нынешних разжуем, да выплюнем. За полной несъедобностью.

Глюки натуральные из глюконата натрия.

Соя изветова, как писала Зоя Светова.

Выплюнуть ее, всю эту пост-труф.

А какой мем покрепче, побойчее, - живуч, сволочь! - того, может, и в русский язык впустим.

С видом на жительство.

С правом гражданства.

На русской бабе, на фонеме-матушке его женим. Ибо российская фемина…

Фонема русская, она кого хочешь под себя подомнет. 

Глядишь, обрусел мем, так что и не узнать его!

Брюссели — обрусели.

А Краковы — только крякнули.

И Париж сдастся — хочешь пари?

- А чем же текущий Армагедон закончился? - глупо спрашиваю я, -
 Холивар этот последний, коий мы с братом лицезрели? Кто победил? 

Усмехнулся кот в усы.

-Ты лучше говори: Священная война.

Да, Великая.

Да, Отечественная.

Да, народная.

Это, дорогой мой зять, такая битва, что с самого сотворения мира идет и вовеки веков ничем закончится не может. Никогда.

Да ты не сомневайся, Фома неверующий!

Не ссы, прорвемся.

Наше дело правое.

Враг будет разбит.

Победа будет за нами.

- Мы с братом помочь готовы. - говорю я, виновато, - То есть, пожалуйста, хоть сегодня мобилизуемся…

От пиршественного стола, от  веселых друзей, от любимых женщин оторвемся…

Именно последнее (насчет женщин) его, кажется, и раздражило.

Заурчал:

- Вы?

Уболталы!

Слов-кидалы!

Акробаты-гастарбайтеры!

Тоже, Иваны-воины сыскались!

Взять бы вас обоих и через три сита пропустить, через тридцать три решета!

На веретена сточить!

Ибо нефиг!

...Да поздняк метаться.

Потому как имена для вас давно найдены: Ерема и Фома.

«Повесть о Фоме и Ереме».

Слово сказано не нами, не нам и отменять.

А насчет мобилизации, так куда вы денетесь, коли повестка придет.

Чай не выпрыгнете, с подводной лодки.

- А придет она? - интересуется Ерема.

- Живи, поэт, так, что она к тебе уже пришла!

Лежит в почтовом ящике!

И снова заглянули мы с братом в глаза друг-другу, и царю, и поняли, что все оно самое именно и есть.

Как он только что изложил.

- Мы врагам покажем Кузькину мать! - говорю я.

Опять она, проклятая, не вовремя с языка сорвалась!

Вспомнил царь Всея Речи, что аз многогрешный ему угрожать смел.

Бушует тесть:

- Бояны! Кликуши!

- Не-ет! Вам обоим, братья, одной байкой от меня не отбояриться!

Одним кликом не откликнуться!

Тут старого анекдота мало будет!

Ну что, Фома? Пришла пора!

Где твоя Кузькина Мать?

Покажи-ка мне ее!

И тогда взял я  под руку Царевну Ручеек и подвел к царю, под властительные очи огненные.

- Это супруга моя, мать моего сына.

Дочка твоя, царь.

Родила она мне недавно мальчика.

Кузьмой назвали, в честь прадеда.

Так что она теперь – Кузькина мать.

Моя жена.

Твоя дочь.

Его мать.

Ручей Речи.



33. Язык

Спит Язык,
Высунув язык.

Восстань, птеродактиль,
Подай перо и дактиль.

Чуткое чудище,
У Божьего трона.
Чуть еще, чуть еще –
(Прянул!) – трону.

Заклинаю впотьмах
Твое дыханье,
Груди колыханье,
Ресницы взмах.

На подвздошную впадинку
Кладу росную ладанку.

Будут легкие –
Крылья легкие,
Солнце – зев,
Сердце – лев.

Охраняет шаг
Каждый – птица Шах.

Сберегает вздох
Каждый – птица Рох.

Мы одни в глуши, ни души.
Подыши, прошу, подыши.

Ты змеись, язык!
Жаркое дыханье
Ахнет: хан я, хан я,
Хан я всех музык.

Это речи причет.
Каждый камень кличет:
Назови,
Оживи!

Одиноки звуки,
Собери их в руки,
Ожени.
Для любви.



Эпилог


Из постов Фомы в ЖЖ «Фома».

Была, была еще недавно у меня жена. Царевна Ручеек.

Вся в искорках, в солнечных зайчиках, которых нельзя поймать.

Коли жениться — то только на королеве!

А она и есть самая настоящая царевишна-королевишна!

Я ее называл нежным именем: Брук, из иностранных книжек вычитанном.

А она не перечила, хоть при крещении ей другое имя было дано.

Так и не узнал я  какое.

Волга?

Ангара?

Березина?

Непрядва?

Речка Рось?

Лишь потом, когда утекло мое счастье, услышал имя его.

На свирели сыгранное, под ивами.

Иверель...

Жили мы и поживали в тереме Лягвы Прельстивой на Куликовом болоте.

Болотце вполне комфортабельное: омут тихий, камыши бархатные, ивушки неплакучие, русалки мирные, кулики дружелюбные и работящие.

Родила мне моя Брук сына.

Кузьмой назвали, в честь прадеда.

В самый совершенный женский возраст моя  королевишна вступила.

Смотрю на нее.

Не тонет она в жизни.

Не бьется с ней, как  все мы, как аз, многогрешный, с трудом, с мукою, а свободно плывет.

Плеща и хохоча.

И с каждым днем она все краше.

Все сильнее.

Все прельстительней.

Из ручейка в Большую Реку выросла.

Я, Фома —полны закрома, Фома — набита сума, Фома — палата ума, перед нею теряться стал.

Людям я все это потом так пересказывал:

Пришли, мол, к нам ее старшие сестры, реки российской жизни:

Зоря, Озарень, Заряна,
Зорь-царевна, Заревень.

Ируть, Инелька, Ивица,
Илируза, Иловень.

Луга, Лужменка, Лужана,
Лутоминка, Лутояна,
Лудозаринка, Лузгень.

Радоль, Радунка, Радуга,
Радуница, Радугель.

Руза, Русса, Белы Росы,
Малый Русень, Алый Розан,
Русалица, Русавель.

Русь, Расея, Росяница,
Рассиянь и Розов Цвель.

И прочие прелестницы.

Пришли, мол, младшие сестры, реки смерти:

Чертовинка, Чертушинка,
Чертовня, Чертопалинка,
Черто-пасть, Чертлоблошинка,
Чертошиха, Чертовень.

 Пря, Непруха, Бестолкея,
 Угрючина, Недолея,
 Сырогоста, Жабомень.

 Бесовница, Лешеблень.
 Попадуха, Попадень.
 Чума, Чумка, Чумандра,
 Дурошляпа, Дырдыра.

И прочие бесовки.

Взяла Зоря-Озарень мою любимую за правую руку.

А Чертовинка —   за левую.

И увели ее с собой.

Я не перечил —  сестры ведь они.

Родная кровь. Все от одного батюшки, все дочери царя великой, могучей, кипучей, блескучей, колючей, едучей и прочая и прочая, Речи.

Стало быть, батюшка, царь Речи, на том решил и подписал.

Без его воли ведь у нас ничего не свершается.

Так излагал я интересующимся, куда жена моя делась. 

Таковых интересующихся немало на белом свете обнаружилось.

И у каждого мнение своё, не дави на его свободу слова.

Поговаривали даже, что  моя Речка убежала из семьи к другу детства, бывшему жениху.

Вроде как, Ангара к Енисею. От батюшки Байкала.

На самом деле, не так все было.

Просто однажды ночью проснулся я в постели с красавицей, то ли с родной, то ли с совсем незнакомой.

Лежу и чувствую рядом с собой силу мощную, прекрасную, нездешнюю.

Раскинулась, вольная и дышит всей грудью, и улыбается во сне.

- Брук! - говорю я ей. - Ручеек!

Ты ли это, жена моя?

А она отвечает сквозь сон:

- Я не Брук.

Я - Иверель.

Я поток. Я водопад, водоворот, пучина, стремнина. Я радуга над водой. Я отражение в воде. Я капля росы. Я звезда в небе.

АЫ-Ы-ЫХ!

А наутро проснулась, потянулась всем телом, улыбнулась мне в последний раз.

И унеслась. По течению своей судьбы.

Уж плакал я, плакалъ.

И отчаивался, и руки хотел на себя наложить.

Музыка та, что на реке слышится, от ее течения, хрустальная этой и капельная музыка, пропала. 

Болото есть болото.

Вот, хищная росянка манит наивных мух в свои порочные объятия.

Пьявка остромордая присосалась к телу беспечного купальщика.

Козодой доит чужих коз. Не коз, лапушка, а козлов.

Тусуются над омутом гламурные стрекозы.

Стрекозлы сами хотят задать стекача и других подстрекают.

Желтая пресса, гадюка, прыскает ядом.

И охает болиголов, распечатывая пачку нурафена.

Да сушеница топяная сохнет от тоски, а высохнув, опять топится.

Нету гармонии! Звуков небес не слышно!

Им, рекам, нельзя на одном месте долго стоять.

Так они в болото могут превратиться.

Ряской подернуться.

Жестким осотом, колючим жабреем, да желтыми горькими лютиками зарасти.

Нет, не хочу чтобы она стала болотом, с жабами бородавчатыми, с лупоглазыми стрекозами!

Чуть было сам я не провалился  в эту трясину, где многие увязли.

Кое-как выкарабкался.

Может, и пузырем сделался бы, чавкающим на жирной жиже.

Соловьи спасли.

Пели они над омутом.

Помните?

Девять колен: прищепка, дробь, лешая дудка, засвист, волчок, кукущкин залет, колокольчик, лягушинка, в чистую рассыпную.

Весь этот плач, вой, смех, шлеп, стук, свист и благой мат – и есть соловей.

Нет, соловьиный щебет, соловьиный день, соловьиный мир - рано еще нам с тобой расставаться!

Об эту пору вдруг снова объявился в моей жизни  Гуторя, царский наместник.

По скайпу капнул.

Вызвал меня в палаты Кота Баюна.

Видно тестюшка,  царь наш, кот Баюн, прослышав о том, что жена меня бросила… и кой-чего надумал.

Пришел я к Гуторе,  Фомка в постромках.

А вышел — главным мытником Таможенного ведомства.

Получил я в руки серебряное весло.

Выдали мне под расписку Челн на реке Великой.

Стал я, Фома, брат Еремы, Перевозчиком слов с одного берега реки на другой.

Из Руси в Речь.

Перевозчик всегда на плаву!


Думается мне, вся разгадка в том, что Ерема-брат тогда мне позавидовал.

Я при деле, при деньгах, при славе.

А он так, поэт на свободном графике.

Акробат-гастарбайтер.

Лирик-фрилансер.

На культуре, при клавиатуре.

Да только Клава — тетя лукавая.

Каков бы ни был, брат он мне.

И вот, следом за Сивкой-Буркой, вещей Кауркой, следом за царевной Ручеек, с сыном на руках, и он исчез!

Встаю поутру, нет его.

Ни в горнице, ни в опочивальне, ни в кухоньке нет.

Вместо Еремы на постельке лежит записочка:

- Ухожу за Словом.

И опять доносятся до меня слухи, что ездит мой Ерема по ярмаркам, по этим вашим фестивалям и разным там биеналле.

Гастролирует.

Штуки штукарствует.

Фокусы кажет.

Шоуменит.

Бродвеит.

Вавилоны вавилонит.

На ток-шоу ударяет током.

Чёсы чешет.



Оставить свой комментарий.

Слив защитан, Фома Демьяныч.

Ты  большая сума, и полны закрома, и палата ума.

А я так, лирик-фрилансер. Акробат-гастарбайтер. Поэт, поэтому без штиблет.

Если тебе, как старшему брату интересно, мы с товарищами (шуты, да не пшюты, скоморохи, да не лохи, барабанщики – черту банщики) бросили речевую акробатику и дрессурой слов занялись.

Приезжаем в областной центр, расставляем на площади свой шатер.

Для зрителей сиденья – белые, черные, какой цвет кому больше нравится.

По периметру арены – Слова сидят. На тумбах.

Тебе, Сивка-Бурка –
Ситная булка.

Тебе, Русалка –
Сдобная сайка.

А тебе, Кривой Козе –
Фрикасе на чистом овсе.

Начинаем представление!

Выходим мы, поэты, в шелковых кафтанах на розовой шиншилле, с укладками а-ля выпь и в мокасинах из кожи змей болотных. Сорочки цвета тела испуганной нимфы. С жабами-жобо. С запахом жожоба.

Алле, гоп!

Слова смеются и вьются,
Как ручные чертенята на блюдце,
Как маки алые,
Как маги и ангелы.

Лихо –
Тихо!

Тамбовский Волк
Исполняет фолк!

Его волчица
Как Волочкова лучится!
            
Сидят на деревце
Верлиоки.
Слезаем, девочки,
Будем петь караоке.

Медный Змей –
Кусаться не смей!

А ты, Голем,
Набирай гарем.
Валькирии, гурии,
Хватит всем.

Даже голые, нарядны
Синеглазые наяды,
Всех гламурней Лорелей,
Как реклама Л`Ореаль.

Речные девы – это свита моей Ангелицы нежноицей.

Вот она выходит на арену, под свет прожекторов.

Вся золотая, лазоревая. Комбинезон на ней с облачным шлейфом кометы, с пышными хвостами-фестончиками, от колена. Цвета перванш: небесной лазури. Вся в мерцающих звездочках. Ожерелье из метеоритов. В руках – скромный букетик астр.

Астральное созданье, муза моя.

Без нее стихи не пишутся.

Но главный артист, звезда нашего шоу — великий, могучий, свободный Язык.

Чудище обло, озорно и стозевно, и лаяй.

Но удостаивает меня фокусами-покусами, финтифлюшками, фата-морганами.

Ты спросишь: и не надоело тебе, Ерема, играть со словами?

Главное, чтобы словам не надоело. Слова сами со мной хотят играть. Удостаивают.

Сами прыгают и кувыркаются, и танцуют, и смеются, и жонглируют сами собою, и летают под куполом. Их принудить нельзя.

Им, словам, хорошо в шапито,
Не сбежал никто.

Стреляйте в яблочко, враги,
Ведь пули-то изюмные!
Идут по проволоке стихи,
От счастия безумные.

Не крашеные куклы,
Не клоны любви,
Они клоуны под куполом,
Выше луны.

Парад алле!

Анкор, еще анкор!



Я, как в песне, перевозчик, водогребщик, парень молодой.

Хорошо б еще, если бы молодой, неженатый.

А я старый, женой покинутый.

Где ты, мой Ручеек?

Брук, отбившаяся от рук!

Речка, отдай мое сердечко!

Беги в свою даль, моя голубушка!

Играй струйками.

Плещи лазоревыми волнами.

Неси в своем вольном течении и рыб, и русалок, и чудо-юд, и купальщиц, и утлые лодочки, и большие корабли.

А я буду вечно ждать тебя.

Не в тереме высоком, не в палатах царских. 

В старенькой избушке на берегу.

Кубыть!


Ольга Мартова 2015 — 2018г.г.