Первые командиры и наивный лейтенант

ОФИЦЕР МЕДИЦИНСКОЙ СЛУЖБЫ. ЧАСТЬ I.

            «Душа – Богу, сердце – женщине, долг – Отечеству, честь – никому!»
   
Это красивое, ко многому обязывающее выражение, я услышал от отца, когда мы однажды заговорили о роли офицеров в истории России. Тогда же я узнал от него, что в начале XX века служил в кавалерии ротмистр драгунского полка – Валентин Михайлович Кульчицкий, составивший в 1904 году кодекс чести русского офицера. О нём отцу рассказывал в свою очередь его отец – мой дед – улан, офицер и участник Первой мировой войны. Дед в 1915 году служил в кавалерии и встречался с Кульчицким. Многие сентенции ротмистра я сразу и запомнил.
               
            «Держи себя просто, с достоинством, без фатовства».

 Именно этим советом Кульчицкого я и решил руководствоваться, когда утром 14 августа 1978 года появился в медицинском отделе в/ч 139991 с намерением представиться своему главному медицинскому начальнику – полковнику м/с Николаю Ивановичу (фамилию по понятным причинам опускаю). Медотдел в то время располагался на втором этаже старого здания на территории узла связи и батальона тылового обеспечения, в армейском просторечии «батальона говна и пара» (слово «говно» см. в словарях Даля, Ожегова). Позже тыл и медслужба полигона переехали в новое здание по улице Мира города Мирного (Космодрома Плесецк).

    Полковник был высокого роста, несколько расслабленный, крупный мужчина старше сорока лет, с копной густых слегка седеющих волос, зачесанных назад, с правильным, я бы даже сказал, симпатичным лицом. «Аполлон Бельведерский», – эта была первая глупость, которая пришло в мне в голову; именно такое впечатление возникло у меня, когда я вошёл в его кабинет и подумал, – «интересно что можно ожидать от этого Аполлона?»

В следующую минуту его облик, неожиданно поменялся, и на лице моего начальника появилась маска властного, не терпящего возражений, руководителя, он как-то внешне приосанился и стал ещё выше ростом. Полковник не был лишен артистичности и, как говорят в быту, «показухе». В ответ на эти внешние изменения, я, в свою очередь, симметрично продемонстрировал, что знаю правила игры, и приставив ладонь к козырьку фуражки, отрапортовал, как учили:
– Лейтенант медицинской службы Десимон, представляюсь по случаю прибытия в войсковую часть 139991 для дальнейшего прохождения службы.
– Ещё раз, как фамилия, лейтенант? – услышал в ответ.
– Де-си-мон, – по слогам произнёс я.
– Смотри, лейтенант, – пауза, – за тобой следить будут. Сорвёшься, – далее следовала ещё одна пауза, – мы твой полёт прервём, – угрожающе предупредил грозный греческий бог. Потом я часто вспоминал слова своего начальника. Сказав это, он словно запустил в меня первую предупредительную стрелу, чтобы я не опускался, а продолжал парить в облаках идеалистических представлений Советского офицера, – так я сразу понял его слова, хотя он, возможно, вкладывал в них совершенно иной смысл.
   
Мифологический герой рассчитывал, что я испугаюсь. Приём известный. Арсенал администраторов-начальников нередко изобилует такими вот предупреждениями, и они в их устах часто звучит как угроза. Но в то золотое время, я был молод, безрассуден и бесстрашен, ибо в силу малоопытности и наивности не знал, чего мне надо бояться, и напугать меня было не просто. К тому же я помнил поучения Кульчицкого:

               «Тот, кто ничего не боится, более могуществен,
                чем тот, кого боятся все».
   
В последующем, в моей офицерской служебной карьере бесстрашие сохранилось, позволяя держать себя с достоинством и даже несколько независимо, но эти, казалось бы, положительные качества, согласно законам диалектики, имели и обратную сторону, провоцируя неприятности. Я это осознал, когда стал старшим врачом в/ч 12401. Об этом расскажу позже.
– Думаю, этого не случится, товарищ полковник, и Вам не придётся прерывать мой полёт, – прокомментировал я угрозу Николая Ивановича, осторожно опускаясь на грешную землю, как бы оставаясь на одной волне с ним, и настраиваясь на диалог, но моя уловка не удалась, хотя он посмотрел на меня заинтересованно.
– Надеюсь, – далее продолжать разговор начальник медицинского отдела полигона не стал, всем своим сумрачным видом показывая, аудиенция закончена.
   
В последнем акте нашей короткой встречи я был разочарован и совершенно обескуражен, когда полковник протянул мне руку, словно священник для поцелуя, – рука была мягкая и совершенно безвольная. Я её пожал, но целовать не стал, даже не обозначив, что я готов это сделать. Вы возможно встречали таких подчинённых, которые при рукопожатии склоняются к руке начальника демонстрируя всем своим видом полную покорность.
   
Нельзя сказать, что я не владел этой техникой чинопочитания и глубочайшего почтения. Не буду скрывать – я умел это делать виртуозно. Но заметьте, и не ставьте мне это в вину, применял этот приём исключительно только по отношению к женскому полу со словами: «Моё почтение мадам (мадмуазель), целую ручки». В случае с начальником медотдела уместно было бы сослаться на Кульчицкого:
 
            
              «Необходимо помнить ту границу, где кончается полная достоинства
                вежливость и начинается низкопоклонство».
   
В те молодые мои годы я не относился к жизни с серьёзностью присущей зрелому человеку. В то время я был убеждён, что от этого она становится скучной и неинтересной. Лейтенантская жизнь казалась мистерией, но не столько как культовое мероприятие, сколько как театральное действо. Происходившее со мной, воображалось, в тайне от всех, в моих фантазиях, бесконечным замечательным новым представлением, в котором мои партнеры по сцене соучаствовали в обычных и генеральных репетициях, для подготовки к грандиозному спектаклю под названием «Офицерская жизнь», в котором, как мне казалось, меня должны были ожидать безусловный успех и шквал аплодисментов. Как я, бедняга-лейтенант, ошибался.
   
Уже спускаясь по лестнице, и путая реальность с фантазиями, я вспомнил полубога из медотдела, его угрозу и четверостишие из пушкинской эпиграммы, оно мне очень нравилось, и я тут же переделал его на злобу дня: /Лук звенит, стрела трепещет, / Погибаешь Десимон? / А твой лик победой блещет, / Бельведерский Аполлон. /
   
Если вы помните, вторая строчка у Александра Сергеевича звучала несколько иначе:
«И, клубясь, издох Пифон». Мне очень нравилось поэтическое сравнение «Лук звенит, стрела трепещет». Те, кто когда-нибудь стрелял из лука, разделят моё восхищение точностью слов поэта: «звенит» и «трепещет». Но возвращаясь к моему экспромту, я напрасно пытался заменить змея прорицателя (Питона?) собой, – замена была не равноценная. Впрочем, сравнение Николая Ивановича с мифологическим образом покровителя искусств и богом-врачевателем тоже оказалось сильно преувеличенным. Что ж, первое впечатление – обманчиво.

               
                ***
   
Конечно же начальник медицинского отдела полигона никаким Аполлоном не был, ему подходило больше прозаическое прозвище – «Барин». Уже и не помню, кто из докторов нашего гарнизона придумал так его величать за глаза. То, как он себя преподносил, как властно повелевал, создавалось впечатление, что Николай Иванович, по меньшей мере, генерал, а не полковник, просто, извините, он не тот мундир по рассеянности надел и штаны с лампасами дома забыл.
   
Витал он на полигоне в самых высших сферах и на этих высотах представлял всю медицину гарнизона. Ему были подчинены непосредственно все мы, войсковые врачи, специалисты военной поликлиники и СЭО, несколько в меньшей степени от него зависели врачи-специалисты военного госпиталя. В моём воображении, тайном для всех, он был режиссёром спектакля, в котором мне предстояло принять участие.
   
Я прибыл в Мирный для замещения должности старшего врача отдельного железнодорожного батальона, которую ранее не без блеска занимал капитан Карелин. Капитан должен был поступить в ординатуру, но у него что-то не заладилось, и он возвратился в родную часть. А я, неожиданно для себя, оказался за штатом.
   
Пока подыскивали свободную вакансию, меня усадили за пустующий стол офицера медотдела майора Шуть, он в это время был в отпуске, и я стал принимать утренние доклады начальников медслужб разных частей полигона по телефону. Происходило это примерно так.
– Медицинский отдел, лейтенант Десимон, слушаю вас.
– …
Первое время в ответ на моё представление я слышал какое-то время только дыхание очередного начмеда, майора или капитана, пауза нужна была для обдумывания, как этот «летёха» оказался в «святая святых», в «безоблачных высях».
   
Занять вожделенную высшую ступень иерархической лестницы, перескакивая через другие низшие ступеньки и утвердиться в медотделе, было мечтой каждого, грезившего о карьере медицинского администратора. Из этого вожделенного места на полигоне можно было выпорхнуть выше в центральнее инстанции, были бы крылья, в виде задатков организатора, усердно и почтительно выполняющего указания, пожелания и прихоти вышестоящего начальства.
   
Тогда же в ответ на невольную паузу, или нелепое «А где майор Шуть?», мне приходилось снова представляться, напирая на слова «медотдел слушает», и только после этого я принимал доклады о заболеваемости в частях и всякого рода происшествиях и нуждах, связанных с медициной. После этого утреннего ритуала самое существенное в обобщенном виде я сообщал Николаю Ивановичу, а чаще его заместителю старшему офицеру медотдела подполковнику медицинской службы по фамилии Вайль.
   
Кроме того, в течение рабочего дня я сидел у телефона и очень серьёзно отвечал на разного рода звонки: «Николай Иванович убыл к начальнику полигона. Обещал быть на месте после обеда»; «Нет, в эту пятницу совещания в СЭО не состоится» и т.д. и т.п. Когда появлялись мои временные непосредственные начальники я им докладывал, кто звонил и о чём был разговор. Работа адъютанта мне совершенно не нравилась. «Не для этого меня шесть лет учили, – здраво рассуждал я, – чтобы участвовать в любительском спектакле».
   
Благодаря этому временному пребыванию на вершине полигоновской медицинской пирамиды, я, насколько это было возможно, составил другое представление о Николае Ивановиче и стал относиться к нему с некоторой симпатией и уважением. Я видел, как он, правда уже с рвением уставшего человека, отстаивал интересы медицины в гарнизоне, поощрял служебное рвение у своих подчинённых и защищал их от происков некоторых командиров частей и начальников управлений, демонстрируя при этом показную принципиальность, правда уже на излёте. К тому времени, как я прибыл в Мирный в конце 1978 года, как мне казалось, он уже «закис» на своей должности, можно сказать произошло то, что называл американский психиатр Фрейденберг в 1974 году, «профессиональным выгоранием».
   
Было заметно, что наш начальник, Николай Иванович, уже получал от своей деятельности мало удовлетворения, уже перерос свою должность, и искал пути уйти на другое не менее высокопоставленное место, желательно не связанное со стрессами большой административной ответственности и поближе к центру. Помните песню нашего времени: «Полковник спит и видит сон, что он в Москву переведен».
   
При этом Николай Иванович свой полёт в высших сферах прерывать не собирался, и не допускал даже мысли об этом. Вы же помните справедливое народное замечание: «чем выше взлетел, тем больнее падать», но мысль о падении он даже не допускал и поэтому к нему готов не был. Думаю, это его и сгубило.
   
А пока наверх посылались с оказией дары русского Севера: клюква, брусника, молоденькие отборные солененькие грузди и рыжики, вяленный хариус, красная рыба пряного посола с каким-то особым секретом засолки и икра. Всё это коробками подвозилось к Московскому поезду. Из подношений никто не делал секрета, эта сторона деятельности считалось делом для «чести, доблести и славы», и воспринималась всеми частью в том числе и ратного труда. Был такой плакат из закромов агитпропа: «Труд в СССР есть дело чести, славы, доблести…». Однажды мне самому было доверено участвовать в этой церемонии отправки даров в роли статиста. От приятного запаха я чуть слюной не захлебнулся.
   
В ответ нашему начальнику перманентно обещали: вот-вот и перевод состоится. «Вот-вот», – но всякий раз по каким-то причинам его перемещение срывалось или откладывалось. Это злило, раздражало, так как он был человеком амбициозным с повышенной самооценкой, которая на полигоне соответствовала его положению, хотя наверху в Москве за его спиной у высокопоставленных аппаратчиков вызывала издевательскую ухмылку.
   
Помните градацию полковников в Советской Армии: товарищ-полковник (для подчинённых); полковник-Николай-Иваныч (среди равных); настоящий-полковник (между женщинами); просто-какой-то-полковник (для генералов, не связанных с ним по службе) и эй-полковник (в центральном аппарате на должности «клерка»). К хамским отношениям к двум последним категориям полковников наш начальник, по-своему странный идеалист, был совершенно не готов и считал, что это не про него и его не коснётся. 
   
Перевод с хроническим, вялотекущим течением продолжался неоправданно долго. У нашего полковника появилась привычка бороться с грустью и неудовлетворённостью с помощью алкоголя. В семидесятые и восьмидесятые годы это было повсеместно распространено и даже в некоторых случаях способствовало карьере. Важно было знать: с кем, когда и сколько выпить. А в ассортименте и количестве спиртных напитков недостатка не было, я уж не говорю о спирте самой высокой очистки для обработки оптики и контактов ракетной техники.
   
Наконец, Николая Ивановича обнадёжили, открылась вакансия начальника военного санатория «Архангельское» в Подмосковье, основанного на месте усадьбы князей Юсуповых ещё в 1918 году благодаря словам наркома воендел Троцкого: «Здесь будет музей и дом отдыха для комсостава Красной Армии».
   
Место во всех отношениях замечательное, о нём можно было только мечтать. Здесь отдыхали не только генералы и маршалы Советского Союза, но командный состав из дружественных нам стран. С этим переводом открывались новые горизонты и возможности, от которых голова шла кругом. О предполагаемом новом назначении многие из окружения Николай Ивановича тотчас узнали и поспешили его поздравить. Помните у Кульчицкого:
 
         «Тайна, сообщенная тобой хотя бы одному человеку, перестает быть тайной».
   
Он уже считал себя одной ногой стоящим на лужайке «Архангельского», и искренне верил в образ администратора, рабом этого представления он стал в 60-70 годы, сердцевиной это образа было – «трудитесь и вас оценят», – но тщетно. Никто по достоинству полковника оценивать не собирался. Николая Ивановича вызвали в Москву и отказали в переводе. Говорили даже, «отказали в оскорбительной форме». Как можно было после этого жить? 
   
Он рассчитывал, что с ним поступят по справедливости, заслуженно, по «чести», после стольких лет усилий и надежд. Ведь его работа, его карьера была главным смыслом его жизни, ей приносилась в жертву семья, да и о себе он порой забывал, взвалив на свои плечи груз руководителя, «раба на галерах». Он обманулся, там наверху принимать во внимание это никто не собирался. «Рабом родился человек, / Рабом в могилу ляжет, / И смерть ему едва ли скажет, / Зачем он шел долиной чудных слез, / Страдал, рыдал, терпел, исчез», – писал ещё в XIX веке с горечью незадолго до своей кончины Константин Николаевич Батюшков и был прав.
   
Утратив смысл жизни и поддавшись порыву Николай Иванович, взял ремень от офицерской плащ-палатки с уже готовыми петлями, в которых висело то, что укрывало его от непогоды (пусть кто-нибудь скажет, что его действия не символичны) … и повесился у себя дома. Его суицид, как последний плевок в сторону своей незадачливой службы и жизни.
   
Самоубийство с поклон веков среди православных считалось большим грехом и проявлением человеческой гордыни. Посягнувшего на свою жизнь отлучали от церкви, не поминали в молитвах, и хоронили за кладбищенской оградой.
   
Не случайно в Номоканоне, византийском сборнике церковных правил, составленном в VI-VII веках, 175-е правило гласило: «Аще убиет сам себя челавек, не поют над ним, неже поминаю его, разве аще бяше изумлен сиречь вне ума сваего». Потом, когда я начал работать в психиатрическом отделении госпиталя, узнал от своего начальника подполковника Строчека, что проводилась посмертная судебно-психиатрическая экспертиза и Николай Иванович был признан при жизни психически здоровым, а, следовательно, это был его последний сознательный выбор. Что ж, от себя могу только повторить слова Кульчицского:

                «Сила офицера не в порывах, а в нерушимом спокойствии».

               
                ***

За несколько лет до своей смерти мой первый командир Николай Иванович (без него никак не могло состояться моё назначение) определил меня старшим врачом в/ч 12401 отдельного измерительного пункта (ИП-1) в 3-е испытательное управление полигона на площадку «Добрянка». Мой предшественник капитан м/с Письменник уходил начальника медицинской службы в часть другого управления.
   
Я же, молодой лейтенант, оказался один на один с армейской медициной и новыми для меня, уже офицерскими, отношениями. Ещё одним моим первым командиром стал полковник Разинков Михаил Митрофанович. Согласно служебным обязанностям я подчинялся непосредственно ему и никому больше в части, а всё, что было связанно с медициной мною руководил медицинский отдел полигона, перед ним же я должен был отчитываться за свою врачебную деятельность.   
   
В строевом отношении в управление в/ч 12401 входили зам. по измерениям; замполит с начальником клуба, начштаба и его подчинённый – нач. строевой части, пом по МТО с начальником продовольственной и вещевой службы, начфин и я. Кроме управления на плацу части выстраивались офицеры, прапорщики и солдаты 1, 2, 3 и 4 отделов, узла связи и хозвзвода.
 
               
                ***
   
В конце 1980 года, после 2-х лет совместной службы, мой командир части написал на меня неформальную характеристику, в которой изложил своё субъективное мнение обо мне и сам раскрылся как человек. Я до сих пор храню эту бумагу, как иллюстрацию наших служебных отношений, в большей степени его отношений ко мне. Позволю себе её процитировать и прокомментировать:
   
«За время прохождения службы в части показал себя», – в этом месте Михаил Митрофанович, вероятно, задумался, и поразмыслив некоторое время, написал, – в основном, с удовлетворительной стороны». То есть со слов командира я «показал себя» на троечку… в основном. Интересно кому я показал себя на удовлетворительную оценку? Не трудно догадаться. Кому же ещё, конечно же Михаилу Митрофановичу, дальше вы поймёте с чем это было связано.
   
Стремясь сохранить хотя бы видимость объективности мой непосредственный начальник, стиснув зубы пишет: «Грамотный специалист». Какие ещё прилагательные можно подобрать к слову специалист? «Посредственный», «плохой» – этого полковник Разинков написать не посмел. «Хороший» – сразу можно отвергнуть, хорошим я для него не был. «Высококлассный» – на это я в то время и сам не претендовал.
   
Впрочем, слово «хороший» крутилось в голове полковника, и он не удержался и написал: «Имеет хорошие медицинские знания». Вот спасибо, Михаил Митрофанович, оценили, правда выходя за рамки своей далеко не медицинской компетенции.
 
Дальше полковника словно прорвало, такое впечатление, что он обиделся на самого себя за лестные слова в мой адрес и оседлал своего армейского конька: «В военном отношении подготовлен удовлетворительно. Организаторские способности не высокие». Стоп, он так и написал «не высокие» – раздельно. Видимо, в голове эта фраза имела продолжение, «не высокие, а низкие», но рука не поднялась дописать и поэтому ошибочка получилась. Проявим терпимость– от ошибок никто не застрахован. Впрочем, это качество моему командиру присуще не было, но ему уподобляться не станем.
 
Далее полковник пишет: «Вопросами организации медицинской службы, санитарно-гигиенического состояния части занимается недостаточно». Это я-то «вопросами» не занимался? Я эти вопросы перед ним только и ставил, когда докладывал регулярно о безобразиях в столовой и на продовольственных складах, когда отстаивал здоровье офицеров и солдат части. Но Михаила Митрофановича эти «вопросы» как командир части через других своих подчинённых решать не собирался, ему очень не нравилось, что я открыто пишу о, возмущавших меня, недостатках в части в ежемесячном журнале, который кроме него подписывали и читали ещё и в медотделе. По его представлениям я выносил сор из избы, и у него из-за этого могли быть неприятности. А чтобы посоветовал в этом случае Кульчицкий? – «не пиши необдуманных писем и рапортов сгоряча». Что ж, наверное, ротмистр был прав.
   
Продолжим читать характеристику: «Исполнительность не высокая (читай – низкая?), требовательность к подчиненным низкая (наконец, разродился!). Требует (интересно, кто?) систематического контроля за исполнением отданных приказов и распоряжений». Что же вы, Михаил Митрофанович, в последнем предложении пишете о себе в безличной форме? Ведь я в части, как старший врач, непосредственно подчинялся только вам и между нами не было и не могло быть посредников, хотя вы и пытались на меня воздействовать и с помощью замполита, и зама по измерениям, и начальника штаба.
   
Полковник мечтал бы, чтобы я его глупые указания бездумно исполнял, выходя за рамки своей компетенции и своего предназначения. Так, например, он дал указание, ставить меня дежурным по части, что противоречило приказу: не использовать медиков не по прямому назначению. Я разумеется отказался, возник конфликт и мне пришлось доложить об этом начальнику медотдела. «Опять я вынес сор из избы?» – с грустью подумал я тогда, – а как же иначе противостоять самодуру?»
   
Николай Иванович, начальник медотдела, так размазал полковника Разинкова, что слова «если вам не нужен врач в части, я его у вас заберу», были самые приличные. В ответ на такую «неисполнительность», командир части месяц в мою сторону не смотрел. А теперь насчёт требовательности к подчиненным, это смотря с чем сравнивать, Михаил Митрофанович. Если с вашей «требовательностью», то да – моя низкая. Ваше отношение к подчинённым была настолько «высока», что сравнима разве только с тиранством и грубостью, заключенной в рамки формальной субординации.
   
Дальше вы пишите: «На критические замечания за упущения по службе реагирует крайне болезненно, зачастую, раздражительно. По характеру вспыльчив, не выдержан». Конечно, когда я вам в вашем кабинете один на один высказывал, что о вас думаю, выше лицо покрылось красными пятнами, и я забеспокоился как бы с моим визави не случился апоплексический удар, в тот момент я действительно был вспыльчив и не выдержан. Мне бы воспользоваться советами Кульчицкого:

        «В жизни бывают положения, когда надо заставить молчать свое сердце
        и жить рассудком, и, когда два человека ссорятся, всегда оба виноваты».
   
К этому уместно добавить замечание из характеристики: «В отношении с командирами и начальниками проявляет элементы не тактичного поведения». Если следовать за вашей мыслью, Михаил Митрофанович, у меня в части кроме вас были ещё командиры и начальники, – но их не было. Что ж о себе во множественном числе? С офицерами нашей части и коллегами медиками у меня всегда были хорошие отношения.
   
«Критические замечания» по службе на которые я реагирую «крайне болезненно», я даже комментировать не стану, так как занимался в части, согласно моим обязанностям, медицинской службой и являлся, по вашим же словам «грамотным специалистом и имел хорошие медицинские знания» и дефектов в работе, связанной с моей профессией у меня не было. А роль солдафона, вашего беспрекословного и безмолвного подчинённого, меня совершенно не прельщала, о чем я не раз говорил командиру прямо в глаза, на что он, в свою очередь, пользуясь его же словами, «реагировал крайне болезненно, зачастую, раздражительно».
   
Не имея авторитета в части среди подчинённых, Михаил Митрофанович пытался построить отношения с ними на страхе наказания и командирского преследования. Хотя в этом случае ему следовало бы прислушаться к словам мудрого ротмистра:

              «Авторитет приобретается знанием дела и службы. Важно, чтобы
                подчиненные не боялись тебя, а уважали».
   
Объективным свидетельством того, что медицинскую работу я выполнял хорошо, а не так как представлял это мой первый командир, было своевременное без задержек присвоение мне очередных воинских званий офицера медицинской службы, и то, что из в/ч 12401 я был, будучи капитаном, переведён в госпиталь на должность подполковника медицинской службы.
   
Уже потом, когда я работал в госпитале, мои однополчане по ИП-1 рассказали мне следующее. Разинков Михаил Митрофанович подписывал много всяких бумаг и всегда в его подписи хорошо читались первые четыре буквы. Первая буква его имени и три первых буквы фамилии. Не помню кто из офицеров его автограф прочитал как «МРазь», но это разнеслось по части, и все приняли это прочтение как должное, и как самокритичное признание командира.