Побег. часть 1

    Я хорошо помнил, что оставил друзей в шкафу. Позавчера они прыгали, веселясь, по моей кровати, я насилу их поймал. Прижимая брыкающихся, отчаянно верещащих грызунов к футболке двумя руками, отнёс их в шкаф. Друзья жили в отделе, где лежали диски, несколько книжек, бижутерия жены в шкатулке и аптечка в коробке из-под микрофона. Там у друзей был вроде как домик.

    Друзья обычно всегда сидели тихо, подальше от посторонних глаз, покидая своё жилище только тогда, когда мне было совсем грустно или же наоборот, случался приступ неудержимого веселья, и хотелось подурачиться.
Ну и, конечно, главной, хотя и до боли редкой причиной отлучек были поездки в тайгу. Грызуны занимали своё положенное место в кармане рюкзака и лежали там всю дорогу, изредка шурша жёлтым полиэтиленовым пакетиком, в который я их заворачивал от дождя.

    Куда же они подевались? Сами по дому они никогда не бегали, дать я их никому не мог. Только шкаф, вариантов больше не было. Я ещё раз открыл дверцу и снова оглядел отдел. Диски, книги, журналы. Куда спрятались? Ничего не понимаю. Хотя…

    Я посмотрел на письменный стол. Жена обычно начинала ворчать, что я тащу домой всякий хлам, когда я что-нибудь притаскивал с работы, а  тем более с улицы. Но тут уж просто не мог устоять. Не выдержал.

    В соседском дворе кто-то потерял рельсу, точнее, пару рельс от игрушечной железной дороги. Рельсы загибались дугой, оканчиваясь креплением, в которое вставлялся стык следующего кусочка; между коричневых пластмассовых шпал виднелись пупырышки чёрного гравия.
 
    Рельсы мне напомнили нашу лесную узкоколейку, по которой мы с двоюродным братом любили гулять в детстве. Ходили обычно вниз по линии, в сторону крутой, обрывающейся утёсом сопки Голубятни. Дорога бежала вперёд посреди зелёного тоннеля, и, казалось, никогда не кончалась, сколько бы по ней не шёл. Изгиб за изгибом, выглядывающий из травы низенький полосатый столбик-пикет через каждые сто метров, провисшие ржавые провода на шагающих вдоль дороги столбах. Нам обоим всегда хотелось заглянуть за следующий поворот – что там, за ним? Так идти можно было бесконечно, ну мы и шли, с лёгким сердцем и шальной головой - всё дальше и дальше. Над шпалами изредка перепархивали белые бабочки-капустницы, из-под наших ног, спасаясь, выпрыгивали в разные стороны стаи кузнечиков, а в небе млело августовское солнце, освещая вершины берёз и тополей.

    Узкоколейка уходила прямо под сопку и заворачивала возле подножия, обложенного  кучами пыльных ржавых камней, осыпавшихся с утеса. Слева начиналась марь – там раньше был покос, а совсем давно – посёлок Вторая Седьмая. Железнодорожное полотно пересекали тихие узкие ручейки, петлявшие между кочек; под рельсами вытянулись спины коротких мостов из толстых лиственничных брёвен. Заросли тёмной ольхи заслоняли просвет над головой, и где-то далеко за сопкой протяжно гудел тепловоз.

    Дорога моя давно укатила в прошлое и затерялась среди обрывков воспоминаний, помятых чёрно-белых фотокарточек и тревожно-сладких снов…

                * * *
 
    …Беззвучно приоткрылась дверца шкафа, и в щель высунулся любопытный нос с торчащими в стороны короткими пластиковыми усиками.

- Тишина, - чуть слышно пропищал Свич и легко спрыгнул на стол. Лапы морского свинтуса разъехались, он забарахтался, скользя коготками по полированной столешнице, и шлёпнулся на живот.

- Не шуми, - спокойно сказал Сёма и, повиснув на ручке, осторожно дотянулся задними лапами до стола. Сёма был крупный хомяк, размером ровно в два раза больше Свичика, отчего Свич иногда в шутку называл его толстым. Очевидно, от зависти.

- Скользко, - обиженно фыркнул Свич, встрепенулся плюшевой шкурой и, поднявшись, подбежал к рельсам. Серый пластик легко отсвечивал от окна, за которым дрожала в зыбких ночных облаках большая круглая луна. Свич поднял нос и привстал на задние лапы. Луна была как раз такая, как нужно, и поднялась она в положенное время над тем самым местом.

- Не отставай,- бросил он другу, не оборачиваясь, и быстро побежал, мелко перебирая лапами, по шпалам. Рельсовое полотно вдруг удлинилось, словно отразившись в зеркале, конец его, упёршись в стену, повис в бело-голубом тумане.

    Сёма осторожно встал на шпалу, прошёл вразвалку несколько шагов на задних лапах и на самом изгибе рельс посмотрел назад, на кровать. Укрытая одеялом фигура не шевелилась, слышалось ровное дыхание спящего.

    Сёма вздохнул, покачал головой и снова затопал по шпалам. Наверное, его друг Свичик и в самом деле знал, что делал.

    Голубой туман поглотил овальный силуэт с торчащими смешными ушами и постепенно погас, как экран старого лампового телевизора.

                * * *

    Для очистки совести я залез под кровать и, двигая пыльные коробки, посветил фонариком. Свалились, пока я спал? Или выпали из шкафа, а я их спросонок утром запнул куда-нибудь ненароком?

    Я вылез, фыркая и отдуваясь. Голова отказывалась соображать. Жена говорит, что не брала моих грызунов, я сегодня днём спрашивал. За пределы дома они попасть не могли. Или всё-таки могли?

    Я снова сел на кровати, сжимая фонарик. Когда работы так много, что её не успеваешь переделать, голова перестаёт думать. Мой ежедневник распух от записей, я каждый день переписывал дела, поручения, телефонные звонки, электронные адреса, зачёркивал сделанное и отработанное, записывал ещё пригоршню дел, которые просто плодились, как тараканы, и тем быстрее, чем скорее я пытался их переделать. Иногда мне это напоминало бег по кругу. Похоже, что грызун - это всё-таки я. Только никто меня в клетку не сажал, я сам себе её выстроил. И даже колесо туда вставил — чтобы не сидеть сложа руки. Ну и ноги тоже.

    Вот так и бегаю всю жизнь. Сам от себя.

    Я подошёл к окну и распахнул шторы. В чёрной вышине золотой монеткой, небесным фонариком сияла моя любимая ночная спутница — луна. Её свет не могли перебить ни ореолы уличных фонарей, ни приглушённые жёлтые квадраты соседнего дома, ни неоновая вывеска магазина напротив.

    Луна всегда всходила слева, неторопливо выплывала из-за зубчатого края леса и повисала над Котлованской сопкой. Когда-то в начале осени я сидел на лестнице возле омшаника и смотрел на луну, заливавшую мягким светом убранный огород. Ныли натруженные руки, перелопатившие, наверное, тонну земли и накопавшие целую гору картошки -  мы её тогда много сажали. Я слушал невидимых вечерних птиц, смотрел на сделанную мной, моими руками работу, и думал, что впереди ещё целая неделя заслуженного отдыха и куча интересных событий и дел. Посиделки у костра, возня с пчёлами, дымящийся чёрный котёл, в котором варили сироп, поздний мёд - тёмный, тягучий, прыгающие на перекате хариусы, отъедающиеся перед зимовкой, свист рябчиков в вершинах деревьев, прогулки по осеннему звонкому лесу— кусочек настоящей жизни, когда душа поёт, а голова совершенно свободна и не забита всяким хламом.

    Ещё я вспомнил, как мы с братом под этой самой луной возвращались на кочёвку на ключ Изюбриный, и как замирало сердце от каждого ночного шороха и треска в кустах. На соседней пасеке, всего в паре километров от нашей, именно в это время хозяйничал медведь, нам потом рассказали. Медведи, конечно, на людей летом редко нападают, но по сопливому детству, да ещё ночью - что только в голову не лезет!

    Или тоже по осени как-то было у меня приключение -  караулил в октябре повадившихся ходить на нашу картошку кабанов. Закутанный ватниками, лежал под крышей сарая, зарыв ноги в сено, и смотрел, как медленно проплывает моя золотая монетка по бархатному чёрному небу. Луна тогда была невероятно красива, накрывала светом и спокойствием полмира. Или даже целый мир – по крайней мере, мой собственный. Зверь в такую погоду обычно всегда выходит на солонцы. Очевидно, ему тоже становится хорошо на душе.

    Кабанов я тогда так и не дождался, подмёрз конкретно и под утро сбежал в тёплую хату. Но луну запомнил.

    Когда же это было — десять лет назад? Или двадцать? Луна моя, луна, ты всё такая же. Далёкая и непостижимо прекрасная. По твоим меркам двадцать лет — меньше чем миг. А по моим меркам?

    Я посмотрел на игрушечные рельсы, которые всё ещё лежали на столе, одним концом упираясь в стену, а затем снова перевёл взгляд на луну, висевшую за окном. Что за мистика...

    Я зажмурился и представил, как они спускаются из шкафа, обнюхивают рельсы, потом встают на колею и бегут по ней. Свичик, конечно, впереди — он шустрый, вечно что-нибудь придумывает. А Сёма...

    Тут я словно увидел, как он неторопливо топает по шпалам, потом вдруг останавливается и, обернувшись, смотрит на меня с сожалением и немым укором. Фу, ты, что за чушь. Переиграл я с сыном, по всей видимости.

    Я почувствовал, что вспотел, и прислонился лбом к холодному стеклу. Завтра с утра планёрка. В самый нелюбимый мой день — понедельник. Опять я буду сидеть битых два часа в окружении желающих почесать языками тётушек и замотанных бесконечными делами дядюшек, уныло рисующих узоры на листе в клеточку в ожидании своей очереди докладывать. Причём их отчёт о проделанной работе будет местам напоминать допрос — директриса страсть как любит  вникать во все дела и лично давать ценные указания по всем вопросам, вплоть до режима работы дворника и длины швабр уборщиц. Вот и улетает время на эту болтовню. Какому-нибудь завотделом кадров это, может, и на руку — солдат спит, как говорится, а зарплата капает. Но вот когда дел невпроворот...

    Я ведь много раз собирался выбраться в тайгу, и грызунов моих смешных обещал взять с с собой. Но никак не получалось, ну вообще никак, поймите же — слишком много дел! И бросить я их к лешему не мог, и переделать тоже не успевал. Слишком многим я что-то должен, везде должен быть, непременно присутствовать лично, и без этого земля, конечно же, остановится. Тьфу. Приехали.

* * *

  … Луна всё время должна была светить слева. Свичик хорошо это помнил и, пробираясь через упавшие ольховые стволы, периодически поднимал морду кверху, ища слабые блики на верхушках деревьев. Сема сопел сзади, поспевая за другом и боясь отстать. Молчаливые деревья стояли ночными стражами по обе стороны узкоколейной насыпи, в ветвях и на земле шла тихая неведомая ночная жизнь, скрытая от посторонних глаз.

    Под лапами стало сыро, воздух заметно посвежел. Свич вдруг остановился и весь подобрался. Сёма тоже замер, переводя дух.

- Что там?
- Мост, - пискнул Свич. – Первый мост.
- Почему первый? – напряжённо спросил хомяк.
- А их три, - сказал Свич на ходу. – Смотри не свались, тут всё гнилое.

    Они спустились на замшелое бревно, покрытое мягкой буро-зелёной шубой и маленькими пальмами лопухов. Сырой мох холодил лапы и временами разъезжался, обнажая сгнившую древесину, труха крошилась и неслышно сыпалась в воду, чёрную и неподвижную. Темные ветки ольхи свешивались сверху, как лапы неведомых чудовищ.
 
    Ночная птица, сидевшая на ветке тополя, вдруг распахнула крылья и спланировала прямо на грызунов. Свич от неожиданности чуть не свалился с бревна, Сёма еле успел поймать его за лапу. Друзья быстро добежали до противоположного конца и юркнули под корягу. Филин, напугавший друзей, исчез в темноте и больше не появлялся.

    Подождав ещё с полчаса, грызуны высунули носы наружу, долго нюхали воздух, и лишь убедившись, что опасность временно миновала, снова побежали по тропинке. Деревья стали расти реже, впереди показался просвет, а за ним открылась марь, залитая, как молоком, слоистым туманом, растекавшимся под светом луны, неторопливо плывшей над Котлованской сопкой.

                Продолжение следует...