Окончательный исход

Окончательный исход
(рассказ)
1.
Впервые с котами Николай связался в селе под Киевом, куда переехал за несколько лет до своего возвращения на родину, на Донбасс. Работая охранником в местном санатории, он принялся откладывать на квартиру с шахтёрской пенсии. Жилплощадь в его городке стоила недорого даже до войны: кроме горняков и стариков жить там никто не хотел и не мог. В подъезде девятиэтажки нередко пустовала половина квартир, в которые можно было въехать хоть и не бесплатно, но по весьма сносной цене: в районе пяти тысяч инвалютой за «однушку».
Сначала у одной из старух, где он квартировался, жила болезненная кошка Багира. Она мало ела и была пугливой. От нечего делать, в свободное время, Николай взялся её откармливать, но ещё больше испугавшись такой заботы, кошка на следующую ночь растворилась в темноте. Искать её не было смысла. На всякий случай, с рассветом, Николай обошёл ближайшие улицы, но трупик так и не нашёл. То, что чахнувшая Багира погибла, он не сомневался.
Когда у хозяйки внезапно появились далёкие родственники – детей у старухи точно отродясь не было, – взявшие опеку над ней и её домом, Николая попросили вон.
Была зима. Он переехал по соседству – к одной из таких же одиноких старух, которая заглядывала поболтать к его хозяйке. За полгода Николай успел зарекомендовать себя трудолюбивым и малопьющим, что хоть и было не совсем правдой, но оказалось немаловажно.
Тут у него и появился Метис. Был май – начинался купальный сезон. Однажды один из соседских ребят, пришедших монтировать летний душ, закончив с работой, по обычаю пообедав и выпив, на следующий день так вдруг расчувствовался, что принёс им котёнка – маленького и беленького. В него нельзя было не влюбиться. Тем более что предыдущая кошка у бабушки померла ещё лет пять назад. Без кота в доме было тоскливо.
Парень уверял, что котёнок – чистопородный метис.
– Белый метис, – подчёркивал он.
В котах ни Николай, ни старуха не разбирались, но их Метис, как, не сговариваясь, назвал он котёнка, выглядел внушительно пушистым и оттого благородным.
– Какого числа он родился? – спросил Николай.
Парень не понял вопроса, отчего, по привычке, решил просто промолчать.
– Ну, родился он когда? В какой день? – попытался объяснить Николай.
– Да откуда же я знаю, в какой день? На Пасху он родился, что ли? Такого я знать не могу. Да и вообще, это кот, а не человек. Нету у него дня рождения, – ответил он, даже нахмурившись, подозревая, что Николай над ним просто насмехается.
– Так он же маленький совсем, родился месяца два-три как, от силы, чего же было не запомнить? – не унимался Николай.
– Да что вы привязались! – не выдержал парень, но, нарвавшись на строгий взгляд, осёкся перед старшим и призадумался.
После некоторый вычислений, вышло, что кот родился то ли двадцатого, то ли двадцать второго февраля.
– Как-то так, – довольно прикинул парень.
Большая точностью была и не нужна. Для удобства Николай выбрал двадцать третье число – аккуратно на праздник.
Метис рос домашним котом, но, немного повзрослев, однажды всё же убежал. В первый раз его не было два дня.
Хозяйке было всё равно.
– Что с ним станется! Он же кот! – лишь отмахнулась она.
Николай тревожился, и даже пытался искать Метиса по соседним дворам, заглядывая иногда украдкой, будто замышляет что-то противоправное, через забор. Не заходить же в каждый двор, рассказывая хозяевам о пропавшем коте? Такого просто не поняли бы, а Николая, чего доброго, выставили бы на посмешище. Он и так чувствовал себя тут чужаком, белой вороной, и лишние чудачества, идущие вразрез сложившимся устоям, были ему ни к чему.
Однако Метис вернулся – живой и здоровый.
После того случая Метис сбегал ещё несколько раз. Иногда кота не было почти неделю, но Николай теперь относился к этому спокойнее.
О том, чтобы кастрировать кота, никто ни разу не упоминал. Это было противоестественно и оттого смешно даже для Николая. Обсуждать такое со старухой он считал постыдным.
«Ещё подумает чего», – переживал он.
2.
На пенсии у Николая появилось много лишнего времени, и он ещё больше полюбил цифры и даты. Считать Николай любил всегда – он знал на память все годовщины и дни рождений даже едва знакомых ему людей, с которыми и пересекался по жизни всего ничего: бывших женщин, хозяек съёмных комнат и троюродных братьев.
Короткие даты, звучащие не столь внушительно в годах, он любил измерять месяцами. Двадцать два месяца, например, звучали куда лучше, чем почти два года.
В ту ночь случилось неприятное происшествие. Николай не верил в мистику, но произошедшее показалось ему плохим знаком.
Было ровно десять месяца, как он переехал. Дата – такая себе, жиденькая, но Николай купил бутылку водки и уговорил хозяйку поужинать вместе.
Лето заканчивалось. Было жарко. Приближался День шахтёра. Николай хотел, якобы в шутку, спросить хозяйку, что она ему подарит. В лучшем случае, думал он, двухлитровую бутылку пива. От этой мысли настроение у Николая тут же портилось, поэтому он вновь предпочёл просто промолчать.
Бабка выпила за ужином рюмку в четыре захода, и уже устало хлопала глазами. Ужин – жареная картошка на сале и крылышки из микроволновки, селёдка и салат из огурцов-помидоров – был почти съеден.
Николай выпил уже полбутылки и решил, что с него хватит.
За столом они не разговаривали. Разговаривать было не о чем.
Он только поднимал короткие тосты. Тосты говорить Николай тоже не умел. Все эти «желаю счастья в личной жизни» казались ему издевательством, особенно, если подобная чушь звучала в его адрес.
Да и что вообще можно пожелать старухе? Говорить такое чужим, зачастую малоприятным ему людям, – кривить нутром, Николаю не хотелось. Если до него доходил черёд произносить тост, он старался быть лаконичным, желал, как правило, здоровья и по обстоятельствам – семейного счастья, чтобы дети радовали, чтобы шахта не закрылась. В таком случае все начинали виновато улыбаться.
Но тут шахт не было. Первый тост Николай поднял за старуху и за их десять месяцев совместной жизни под одной крышей и на одном дворе.
Она годилась ему в матери, поэтому Николай иногда позволял себе достаточно сальные шуточки в её адрес:
– Вот если бы ты, Андреевна, зубы себе новые вставила, я бы на тебе точно женился.
Ей такие заходы с его стороны нравились. Старуха хихикала, жамкая беззубым ртом, и жеманно опускала глаза в тарелку.
Второй тост был за друзей. Николай любил его больше всего:
– Другу – за друга. А ты мой дружбан теперь.
Хозяйка молча обсасывала мягкое крыло и радовалась.
Третий тост был за любовь. Николай предусмотрительно не стал целовать старуху и вышел на крыльцо покурить.
По радио, которое составляло им компанию на кухне, запела народная артистка София. Она пела о красоте нашей страны, любви и карпатских горах. Всё это завораживало. Особенно, если перед этим немного выпить.
Старуха принялась покачивать в такт песне головой слева-право и обратно, неслышно подпевать, едва заметно шевеля замкнутыми тонкими ниточками губ.
– А мне вот Алла больше нравится, – сказал Николай, возвращаясь, и несколько нервно, наливая себе рюмку, едва не перелив за края.
– Не мели чушь, послушай какой голос, – бабка прикрыла глаза и, казалось, уже засыпала.
– Голосом природа её не обделила, но она так, просто – голосит. Мало ли у нас таких баб голосистых? Миллионы! А Алла – актриса! – Николай зло выпил рюмку.
Старуха разомкнула веки и насильно улыбнулась:
– Ну и идиот же ты!
3.
Николай не успел ничего ответить, услышав, как скрипнула калитка. По тропинке к кухне шёл один из соседских пацанов.
– То не вашего кота машина сбила? – начал он в лоб.
– Метиса? – переспросил Николай, холодея и отодвигая вглубь стола пустую рюмку.
– Там кот белый на дороге лежит, – объяснил, как мог, явно неразговорчивый парень и пошёл обратно к воротам.
Николай встал и двинулся за ним. Бабка посеменила следом.
– Сиди дома, – сказал он.
Старуха повиновалась.
Вправо от их дома, за поворотом, посреди дороги лежал белый кот. Было уже темно, улицу освещал лишь лунный свет, да едва дотягивался уличный фонарь в полусотне метрах от них. Однако бездыханное тельце даже сейчас выделялось на почти чёрной пыльной асфальтной дороге. Шерсть продолжала играть серебром.
Сравнивая Метиса с другими белыми котами при дневном свете, Николай отчётливо видел разницу и был уверен, что его кот – красивее всех, что его ни с кем не перепутать. Но сейчас, испуганный и почти пьяный, завороженный его ночным блеском, даже не разглядывая кота, Николай был уверен, что перед ним – Метис.
Вокруг трупика не было крови. Машина переехала его очень аккуратно. Николай бережно взял кота, не ощущая никакой присущей ему в подобных ситуациях брезгливости. Тельце было ещё тёплым. Николай почувствовал, как по его щеке скатилась слеза.
– Ваш, значит, кот, – сказал парень равнодушно.
– Мой, – ответил Николай, моргая, стараясь сдержаться хотя бы при пацане.
– Его недавно сбили, – зачем-то сказал он, прыгнул на велосипед и скрылся за поворотом-убийцей.
Пьянея от горя и едва волоча стреляющую обострившимися искрами едкой боли повреждённую ещё в шахте ногу, Николай понёс кота домой. Он старался на него не смотреть, сосредоточенно и тупо глядя перед собой на дорогу. Всё было тихо, никто не ехал.
Хозяйка вышла встречать его почти на середину дороги. Он махнул рукой, чтобы та ушла, но старуха не слушалась. Николай прошёл мимо неё. За его спиной грохнула калитка.
– Ой, Беленький! – услышал он её жалобные всхлипывания.
Бабка так и не научилась называть кота по имени. Николай любил говорить, что у собак – клички, а у котов – имена. Коты хитрее и наглее, и куда больше походят на людей, чем преданные и оттого глупые собаки.
Для старухи же коты всю жизнь назывались по цветам – Белка, Черныш, Рыжик. Слово Метис было ей незнакомо, она долго путалась, коверкая его на всякий лад, после чего плюнула, и начала называть кота Беленьким. Николай был недоволен, получалось, что у кота было два имени, и на оба он, когда, конечно, ему это было нужно, отзывался. Это было неправильно, но переубеждать хозяйку не имело смысла.
– Ой, Беленький! – продолжала причитать старуха, когда Николай внёс его на кухню и осторожно, будто боясь ему чем-то навредить, положил трупик на табурет.
– Машина сбила, – наконец, сухо констатировал он.
К своему удивлению Николай заметил, что бабка тоже плачет. Он почувствовал что-то вроде ревности. Кормил и выходил кота в такого красавца именно он. Старуха лишь иногда могла дать пятёрку или десятку на лакомства – корм в пакетиках или маленьких консервах. Николай считал это баловством. Но Метис рос у него балованным, и быстро смекнул, что, если отказываться от простой пищи, которой, как правило, служили малоаппетитные объедки со стола, можно устроиться так, чтобы всегда есть вкуснейшие консервы, в крайнем случае – творог или бычки.
За рыбой Николай ездил на трамвае в город и тщательно вываривал её для кота, размягчая кости. Чтобы тот, вдруг, не поперхнулся и не сдох. Бычки он смешивал с макаронами и оставшимся после жарки мяса на сковородке жиром. Макароны с жиром Николай любил и сам, но Метис любил их ещё больше: он настойчиво громко кричал, чтобы бычки смешивались именно с макаронами и жиром. Однажды, когда он попытался дать коту отварную рыбу без ничего, тот презрительно даже не подошёл к миске, отправившись в очередной раз гулять на всю ночь, а Николай ещё долго злился на Метиса, рассуждая почти вслух, что другие коты как-то жрут сырую рыбу – и ничего.
4.
С рыбой у Николая было связано жутковатое воспоминание из детства, преследовавшее его даже в редких снах уже более полувека. Когда они жили в рабочем посёлке с отцом, уже после смерти матери, двумя этажами ниже у них был сосед – дядя Иван.
Однажды он сидел во дворе, пил пиво с сушёной воблой и забивал с такими же мужиками «козла». Отец был на работе. Старший на два года брат Мишка играл с пацанами на пустыре за домом в футбол. Маленький Колька ел черешню.
Больше он ничего не запомнил, произошедшее навсегда скрыл туман времени. Но некоторые моменты оставались столь же чёткими, как и в тот день, хотя Николай даже не помнил, светило ли тогда солнце или дул ветер. Хотя, наверное, всё же было жарко и светло. Раньше всегда лето было как лето, не то, что сейчас.
Он всё видел собственными глазами, и когда рассказывал об этом брату, даже немного робел, боясь описывать произошедшее перед ним слишком красочно, в деталях, чтобы не прослыть вруном. Мишка ничего не сказал, лишь забрав черешню. Колька подумал, что тот решил, будто он врёт, и переживал, как бы брат не стал рассказывать об этом старшим пацанам, которые и так с ним не общались.
Однако Мишка никому ничего не рассказал, даже отцу. По испуганному лицу младшего брата он сразу понял, что всё было именно так, как он рассказал, что Колька не врёт. Мишка просто решил не подавать виду, чтобы тот не зазнался.
Мужики играли молча и серьёзно, словно делали что-то действительно важное, требующее особой сноровки и собранности. Некоторые даже в проходку с такими тяжелыми лицами не ходили. Они обдумывали каждый ход, словно шахматные гроссмейстеры на маленьких чёрно-белых фотографиях в детских журналах, где иногда рассказывали подрастающим шахтёрам и рабочим о тонкостях древней игры.
То, что произошло дальше, не показывали даже во взрослых фильмах, на которые Колька пару раз пробирался братом и старшими ребятами с чёрного хода. Они нашли лазейку с улицы, незаметно растворяясь в дрожащем от света с экрана мраке огромного переполненного зала; прячась в тёмных уголках под сценой, смотря кино, высоко задрав головы. Отсюда, если что, можно было быстренько удрать. Или же пацаны пробирались на самую галёрку, на последние ряды, где официально с видом победителей сидели взрослые ребята. Многие из них уже учились в ПТУ и были с девушками. Колька им жутко завидовал. Мишка и другие ребята, должно быть, тоже. Впрочем, иногда свободное местечко там находилось и для них.
Сделав свой ход, дядя Иван отвлёкся от домино, положил на стол кости, и многозначительно отхлебнул из коричневой пузатой бутылки уже тёплое пиво, после чего оторвал голову очередной вобле.
Когда Колька был помладше, с другими ребятами они не брезговали забирать рыбьи головы со стола, когда мужики уходили. Пацаны постарше собирали окурки. Сухие солёные головы с ароматной мякотью, как они говорили – мозгами, считались самым вкусным в рыбе, когда рыбы не было. Бывало, мужики не отрывали плавники – то ещё объедение, которое счастливчик потом смаковал целый день.
Кольке снова захотелось рыбы, но он уже был достаточно взрослым и, наверное, постеснялся бы забирать объедки после мужиков. Пока он боролся с соблазном и внезапно образовавшейся перед ним дилеммой, дядя Иван вдруг как-то весь напрягся и выпрямился. Мужики глянули на него, некоторые побросали кости. Игра смешалась. Колька сидел всего в десяти метрах – на соседней скамейке, и видел, как их сосед снизу вдруг схватился за горло длинными сильными пальцами. У Кольки мелькнула мысль, что дядя Иван, перед тем, как умереть, зачем-то хочет вырвать себе кадык, и от этого ему стало особенно, невыносимо жутко.
5.
Кот лежал перед ним мёртвым, и убила его отнюдь не рыба.
– Ой, Беленький, – повторила бабка спокойнее и уже как-то отрешённо.
Николай взял с полки возле холодильника пузырёк с её лекарствами и накапал ей в рюмку с водой вместо двадцати сразу двадцать пять капель – чтобы наверняка. Она выпила залпом и замерла, казалось, окаменев. Он оглянулся и взял большой целлофановый пакет из супермаркета.
– Я его похороню, – сказал Николай.
Хозяйка не отвечала. Он спрятал труп кота и плотно завернул.
«Как тушка бройлера», – подумал Николай.
Он вышел из дому. Старуха даже не пыталась последовать за ним. Николай взял из небрежно наваленной кучи полевого инвентаря лопату. За домом были огороды. Большая их часть давно стояла заброшенной и поросла бурьяном. Он пошёл в крайний конец участка, пробираясь в самые заросли разросшихся кустов и трав, иногда доходящих до горла и лезущих прямо в лицо.
На первых порах, только въехав, Николай имел большие планы на эти земли: он представлял, как приведёт тут всё в порядок, засадит и засеет, после чего будет солить и консервировать на зиму. А кое-что, возможно, можно было бы даже продать – по селу каждый день ездили скупщики, забирая всё, что было. Платили, как правило, процентов на 30-40% меньше, чем можно было выручить, торгуя на рынке. Но если вычесть траты на проезд и время, хотя свободного времени у Николая было предостаточно, можно было не напрягаться, и сдавать всё сразу – скопом. Он даже обсудил свой бизнес-план с хозяйкой, которая его одобрила, даже не попросив делиться будущей прибылью. Однако когда Николай пару дней поработал, безрезультатно пытаясь очистить часть земли от сорняков, весь его энтузиазм сошёл на нет. Николай рассудил, что для собственных нужд им с хозяйкой вполне хватит имеющихся десяти соток.
Лето уходило. Дождя не было больше двух недель. Земля посохла. Николай ежедневно поливал грядки из шланга, здесь же листья кустов и травы пожухли, устало клонясь над потрескавшейся землёй.
Тело кота через целлофан казалось совсем холодным. Николай оглянулся на смывающийся в ночь дом с одиноко горящей лампочкой на кухне, где за плотно задёрнутыми цветными толстыми занавесками сидела старуха.
Выбрав участок с минимальной растительностью, Николай положил свёрток на землю. Он закурил. Было тихо. Лишь вдалеке безответно брехала одинокая собака. Её лай был ленивым и едва различимым. Потом смолк и он.
Николай потушил окурок, втоптав его в сухую траву, и принялся с силой рубить её лопатой. Первые слои земли с травой отошли легко. Потом лопата врезалась в окаменелый грунт. К такой работе Николаю было не привыкать. Он размахнулся и вонзил острие лопаты в неподатливую землю, и та сдалась: большая трещина, в которую вонзилась лопата, разошлась, вывернув из нутра на поверхность сухую глину с песком. Николай ударил в образовавшийся прорыв ещё раз и ещё. Внизу земля была мягче и нежнее.
«Будет почти пухом», – подумал он.
Небо было затянуто облаками, но дождя не обещали. Николай не видел, но на ощупь оценил, что яма, должно быть, была уже достаточно глубокая, вместительная, чтобы пакет влез в неё целиком, оказавшись полностью под уровнем грунта. Он думал о мёртвом коте как о пакете, и не вспоминал его по имени. Так тоже было легче.
Николай взял обёрнутого целлофаном трупик и положил его в яму. Он вырыл достаточно. Николай возрадовался. Быстро присыпав яму выкопанной землей, он соорудил сверху небольшой холмик, набросав вокруг вырванный дёрн, после чего обломал сухую ветку одичавшего малинового куста и воткнул её сверху. Николай сомневался, стоит ли ставить на могиле кота крест. В Бога он не верил, но, всё равно, это было как-то неправильно.
6.
Вопрос с крестом Николай решил отложить на утро. Бросив лопату в кучу инвентаря, он вернулся в дом. Хозяйка сидела в той же позе там, где он её оставил. Он взял бутылку, налил себе рюмку водки, и закусил редиской.
– Пошли спать, Андреевна, – сказал Николай.
– Пошли, – согласилась она, даже не спросив, закопал ли он кота.
Николай проводил старуху до её комнаты. Удостоверившись, что она благополучно улеглась на свои перины, он вышел.
Его комната была в конце коридора. Проходя тёмную залу, Николай заметил, что хозяйка забыла выключить телевизор. Как правило, после ужина, она сидела в продавленном слишком глубоком кресле перед мерцающим плоским экраном пускай и не новой, но плазмы, часами, смотря всё вперемешку – фильмы, новости, телешоу. К полуночи бабка чувствовала, что готова отойти ко сну, после чего сама, или с помощью Николая, если тот был рядом, перебиралась в спальню и благополучно засыпала.
Николай зашёл в комнату. Телевизор работал с выключенным звуком. Молодой аккуратный ведущий лет 25-45, настоящий франт – в костюме с бабочкой, вещал в темноту, глядя прямо на Николая грустными карими глазами. Он подошёл ближе. Сверху картинки, в противоположном от логотипа канала углу, красная надпись напоминала всем ночным зрителям, что идёт прямой эфир. В нескольких интерактивных окнах показывали какой-то пожар и оперативное задержание неразборчивой мутной толпы правонарушителей. Ведущий плотно сжал губы и замолчал. Чем больше Николай всматривался в его лицо, тем больше ему казалось, что его грустные карие глаза всматриваются именно в него. Не выдержав, Николай выключил телевизор.
Ночь обняла дом. Всё стихло. Даже воздух стал прохладнее. Ночь старалась их успокоить, убаюкать.
Николай долго не мог уснуть. Ему было душно, крутило ногу, он думал о Метисе. Он встал и отворил форточку, как это делал всегда, чтобы кот, если вернётся ночью, мог проникнуть в дом.
Поймав себя на мысли, что продолжает ждать Метиса, Николай разозлился, и плотнее закутался в тёплое байковое одеяло, сменить которое на более легкое синтетическое ему было недосуг. Ему стало жарко, Николай зажмурился и постарался уснуть.
Прошлое немного времени. Может, минут десять, он старался ни о чём не думать, просто глядеть в мерцающий мрак через закрытые глаза. В ночной тишине ему послышалось кошачье мяуканье – слабое и далекое.
Николай лежал к окну спиной. Ему захотелось повернуться и посмотреть, но мяуканье не повторялось. Он подумал, что ему просто мерещится, показалось. Но далекое мяуканье не шло из головы. Николай сильнее зажмурился, но всё равно не мог не думать о том, что услышал. Даже если это была всего лишь галлюцинация, – какая разница? Тем более, в галлюцинации, экстрасенсов и всякую чертовщину он не верил. Как и в Бога. Но кто же тогда мяукал?
Кошачий голос раздался вновь. Уже ближе. Будто совсем под окном.
Когда ему было двенадцать лет, убили их мать. У них в рабочем посёлке тогда после нескольких амнистий за пятилетку всякое случалось, но женщин убивали редко. Об этом убийстве говорили пару месяцев, даже в местной газете писали. Потом взяли какую-то банду налётчиков-рецидивистов, и эпизод пришили к делу. Мать хоронили в закрытом гробу. Никому кроме отца, пришедшего в морг на опознании, её так и не показали. При ограблении у неё не только сорвали цепочку, но и вырвали из ушей крошечные золотые серьги – стоили они сущую мелочь.
После похорон за поминальным столом у них на квартире кто-то из взрослых вдруг начал читать молитву за упокой её души. И тогда маленький Колька устроил небольшой скандал, встав и заявив, что Бога нет. В противном случае, заявил он, разве допустил бы Бог, чтобы его мать убили просто так – за пятьдесят рублей? Взрослые ему ничего не ответили. Отец просто поставил Кольку в угол. К этому вопросу они не возвращались – всем им было не до Бога.
Кот снова принялся мяукать. На этот раз громче, и Николай уже отчётливо понимал, что это всё реально. Это всё по-настоящему. Или же у него просто едет крыша.
Вопреки своему агрессивному нигилизму – Николай лишь снисходительно соглашался праздновать Рождество и Пасху, да и то, не упускал случая отпустить за столом какую-нибудь богохульную остроту. Тем более, сейчас, когда шла война.
Испугавшись, он даже попытался молиться. Никаких молитв Николай не знал, лишь помнил какие-то строки, даже слова, скорее – их обрывки –  из услышанного несколько раз «Отче наш». Он закрыл глаза – буквы поплыли перед ним в темноте: Ижы Иси На Небеси.
«Жы, Шы?» – усомнился Николай.
Потом он вспомнил, как где-то слышал, что настоящему праведнику всякая чертовщина не страшна. Но праведником Николай не был. «Как и все», – зло подумал он.
Когда ему стало совсем страшно, и он был уже готов подняться с кровати и ринуться к окну, чтобы прервать это переходящее в ужас сумасшествие, звуки смолкли – мяуканье прекратилось. Николай прислушивался ещё несколько минут, но ничего не было слышно, даже собаки, и те не брехали, угомонились. Ничего не происходило.
Немного успокоившись, Николай провалился в сон.
7.
Сначала сон был привычно глубоким и мрачным. Чаще всего Николаю вообще ничего не снилось. Прошлая жизнь оставила его в покое. Гнетущие воспоминания отступили. Не было ничего кроме мрака. Это было почти, как умереть, только его ждало новое тягостное пробуждение. К счастью, во сне он этого не знал.
Мёртвое спокойствие продолжалось недолго. Вдруг вокруг всё расцвело, и настал день. Всё было приторным до жути – и шелест куста крыжовника за крыльцом, где Николай оказался на своей любимой низенькой деревянной табуретке; и перешептывание листвы, среди которой прятались крошечные зелёные яблочки, появившиеся из цветов у него на глазах; и вкус сигареты, которую он курил.
В его сон, как Николай начинал предчувствовать, понимая, что существующее благолепие обманчиво и за давящей тишиной таится какая-то страшная неведомая ему угроза, ворвался Метис. Кот появлялся медленно, входя в ракурс сна постепенно, лениво выползая из-под крыльца, откуда сначала появилась белая лапка, потом – розовый носик, ушки, а после и всё тело, изогнувшись, выпрыгнуло на первую ступеньку. Метис посмотрел на Николая. Глаза у кота были неестественно жёлтыми. В них с укором шевелились чёрные убывающие луны зрачков.
– Ай-ай-ай, – сказал Метис жалобно, но настойчиво, и мягко неслышно прыгнул ступенькой выше.
Николай отметил, что между ними оставалось всего две ступеньки. А потом кот окажется на крыльце, прямо у его ног. Ему стало страшно. Он с надеждой вспомнил, что это, скорее всего, сон, поэтому, всё это – ерунда, и можно проснуться.
Николай попытался открыть глаза, но тщетно. Сон даже не дрогнул, цепко взяв Николая в свои объятия.
– Ай-ай-ай, – повторил кот, и перепрыгнул сразу две ступеньки, беззвучно опустившись прямо у его ног.
Николай почувствовал исходящее от него тепло. Он переборол содрогание и стал рассматривать Метиса: кот был чистеньким, словно его только что вымыли и вычистили, шерсть блестела и пушилась.
Не дав ему опомниться, Метис ловко прыгнул с пола на низенький подоконник, и оказался на одном уровне с лицом Николая. Подумав, что кот вот-вот вцепится ему в лицо, он попытался отпрянуть, но был парализован в углу деревянной веранды: сзади – стеной, слева – столом, справа – глядящим на него котом.
– Зачем же ты меня заживо похоронил? – спросил Метис.
– Я не знал. Я думал, тебя машина сбила, – язык не слушался, и Николай почувствовал, что немеет от ужаса.
– А я жив, здоров, – ухмыльнулся кот, ловко спрыгнул на крыльцо и растворился в саду.
Сон тут же прервался какой-то мешаниной из прошлой жизни: появлялись бывшие жёны, оставленные дети. Николай не видел их почти четверть века. Жёны являлись к нему во сне ещё молодыми и желанными, худенькими – как девочки. Оба сына – Артём и Максим – уже были взрослыми. Совсем юношами. Сейчас им уже за сорок. Обе бывшие супруги, когда всё совсем стало плохо, он ушёл с шахты и платить алименты было попросту не с чего, – решили не ждать и разлетелись в разные концы света: одна – в Англию, другая – в Грецию.
Они с ним не общались. Дети – тоже. Разве что во снах. Николай только и тешил себя тем, что у них всё хорошо, предпочитая не вспоминать о том, что хорошо им не благодаря, а вопреки всем его усилиям сделать их жизнь невыносимой, лишить всяких надежд и перспектив.
Если бы тогда он не ушёл с шахты, и продолжал бы выплачивать им деньги, достаточные для жалкого тихого существования в южной жаркой пыли терриконов, Артём, и Максим наверняка тоже пошли бы работать в забой. Куда же им ещё было идти? Разве что в бандиты, но оба парня были слишком хорошо для этого воспитаны. Тоже благодаря бывшим жёнам. А сейчас они, возможно, тоже воевали бы, может быть даже – под разными флагами. Иногда в своих думах Николай доходил и до такого трагизма.
Артём и Максим снова явились – ещё молодые, здоровые. Николай даже не видел их фотографий. Должно быть, у них уже появились седины.
– Что же ты нас похоронил, батя? – спросили они его хором.
В жизни, насколько он помнил, сыновья так его никогда не называли, из-за чего всё это звучало особенно угрожающе.
– Вы же живы и здоровы, у вас же всё хорошо, – принялся оправдываться Николай, механически предъявляя давно заготовленные на такой случай, если они вдруг когда-то встретятся, фразы.
– Эх, батя, похоронил ты нас всех, – укоряли его Артём и Максим.
8.
Сон снова смешался, стал тягучим и тяжёлым, присыпал Николая, словно сырой землей. Ему стало трудно дышать. Он попытался закричать, но не мог исторгнуть из себя даже стон.
Николай подумал, что умирает, и проснулся. В комнате было сумрачно и тихо. Без утреннего солнечного света комната казалась пустой. В разрыве неплотно задёрнутых коротких занавесок просматривался кусок серого неба. Рядом с окном, ударившись о стекло крылом, юркнула в гнездо под крышей ласточка. Птица тревожно крикнула и умолкла. Явственно собирался дождь.
Иногда птицы шумели слишком громко, но трогать ласточек Николай не решался, будто снять гнездо, перенести куда-то в другое место, было не просто преступлением, а большим грехом, за который его покарает если не Господь, то ещё какая-нибудь сила.
Сами ласточки тоже вызывали в нём необъяснимый страх. Как и птицы вообще.
Этот страх тоже тянулся из детства. Однажды, в младших классах, на школьной перемене Толик – большой и толстый, вечно задирающий всех, не только Кольку, при всех взял его на понт, заявив, что тот не попадёт палкой по пролетающей вороне. Вороны попались Толику на глаза случайно – их гнездо было на нижних ветках огромного старого, с уже треснувшим стволом тополя. Впрочем, находилось достаточно высоко, чтобы попытаться влезть туда и достать его. Никто и не решался. Как и бросать в гнездо камнями, чтобы попытаться его сбить. Рядом, на всё ещё могучей, но уже начавшей подсыхать ветке ворона воспитывала воронёнка: тот смешно прыгал туда-сюда, цепляясь тоненькими лапками за шершавую кору.
Они как раз пинали мяч, когда воронёнок не удержался, и смешно упал в пыль. Ворона встревожено посмотрела сначала на детёныша, а потом на их компанию. Её глаза даже на таком расстоянии, казалось, предупреждали всех их, особенно Кольку, – не приближаться.
Толик вручил ему валявшуюся под забором доску и подмигнул:
– Или ты ссышь?
Кольку испытывала дюжина по-детски злых глаз. Отступать уже было нельзя.
Воронёнок поднялся на лапки и принялся прыгать, после чего, взмахнув крыльями, поднялся над пылью и начал низко летать вокруг дерева. Ворона спикировала вниз.
Оглянувшись, Колька убедился, что всё на него таращатся. Да ещё и начинают уже насмехаться. Делать ему ничего не оставалось.
Он подошёл ближе. Ворона казалось огромной и какой-то липкой, будто её вымазали мазутом. Она посмотрела на Кольку своими огромными бездонными глазами, отчего он едва не отшатнулся. У него закружилась голова. В этот момент воронёнок как раз делал полный круг вокруг тополя и возвращался на место падения, где его ожидала мать.
Сзади раздался смех и свист. Растерявшись, Колька зажмурился и махнул доской, она выскользнула у него из влажной от страха ладони и беззвучно скользнула по земле.
Но прежде он услышал глухой хруст. Воронёнок тихо пискнул, и рухнул в пыль. В следующие секунды Колька не успел опомниться, как ворона, даже не подлетев к побитому детёнышу, атаковала его.
Он едва успел отшатнуться. Колька вспомнил сказку о золотом петушке, который убил царя, клюнув того в темечко. Тогда он не сомневался, что ворона, руководствуясь животным принципом «кровь за кровь», собирается проделать с ним то же самое.
Когда ворона подлетела совсем близко, он испуганно прикрыл голову руками, глядя ей глаза в глаза, чувствуя себя парализованным и сожалея лишь об упущенной палке, которой он без раздумий забил бы безумную в своей материнской злобе птицу до смерти. Только бы разок хорошенько попасть по ней. Но доска одиноко валялась между бесцветными от пыли толстыми корнями дерева. Она была бесконечно далека. Повсюду была лишь пыль.
Ворона снова попыталась его клюнуть. Колька с ужасом понял, что не способен защититься полностью и, прикрывая темечко, оставлял открытыми для атаки глаза. В тот момент он туго соображал, где находится это самое темечко, отчего просто закрывал голову двумя ладонями, максимально растопырив и прижав к стриженой голове, на которой по тогдашней моде лишь торчала чёлка над бровями, холодные от паники пальцы.
Когда он оглянулся, то увидел, что его одноклассники, несмотря на безопасное расстояние и то, что птица атаковала не их, а его, бросились прочь, и сейчас уже шмыгают в калитку –к безопасным каменным стенам школы.
Колька понял, что нужно бежать, бежать изо всех сил. К счастью, бегал он на твёрдую пятёрку. И Колька побежал. Ворона истерично закричала ему вслед. Он не оглядывался, лишь продолжая прижимать ладони к голове, отчего был похож на киношного пленного, пытающегося сбежать от конвоя, ожидая в любой момент получить полю в голову или в спину.
Забежав за ограждающий спортивную площадку железный забор, Колька выглянул из-за его прутьев. Конечно, они бы его ничуть не защитили, но он облегчённо выдохнул, увидев, что ворона вернулась к своему детёнышу. Тополь остался в доброй полусотне метров. На расстоянии ворона казалось крошечной и совсем не опасной.
Колька поплёлся в класс. Ребята над ним всё равно посмеялись, но как-то натянуто. А на следующий день о случившемся уже никто и не говорил, делая вид, что всё забыто.
Только на спортивную площадку из них никто больше не ходил. Был май, до каникул оставалась неделя. Все делали вид, что делать им там нечего, и предпочитали пинать мяч прямо перед входом школы, несмотря на возмущение в общем-то безобидной вахтёрши.
Туда вернулся только Колька. Нет, ворона ему не снилась, как и воронёнок. В его сны они пришли намного позже, хотя и не являлись в прошлую ночь. Дело было не в кошмарах – Колька по-настоящему переживал, что убил воронёнка.
Тогда ещё была жива его мать, ей оставалось жить ещё почти два года, и Колька боялся сознаться ей в том, что сделал. Мать любила животных, хотя ни кошек, ни собак у них никогда не было. Об этом даже никто и не говорил – других дел было полно, кроме как думать о таких глупостях.
Отец – тот бы отнёсся спокойнее. Ему бы, наверное, вообще было всё равно: подумаешь, прибил воронёнка! После войны он собственным руками убивал и потрошил голубей, из них, как он хвастался, получался чертовски вкусный суп. Колька бы никогда не решился есть такое. Когда люди вернулись в города, наивные голуби прилетели вслед за ними из пригородов на старые места. За что и поплатились.
Но Колька не стал рассказывать о содеянном даже отцу. Он боялся, что тот проболтается матери, подумав, что рассказать жене о случившемся, когда это касается их сына, будет правильно, несмотря на данное обещание не проболтаться. Колька никогда не понимал этих взрослых.
На следующий день, перед уроками, он подошёл к забору и заглянул через прутья – вороны и её детёныша не было видно. В утреннем свете тополь казался седым и величественным. Не успокоившись, Колька пришёл сюда на первой переменке – ничего. Он приходил сюда снова и снова, пока после школы, когда уже все разошлись по домам, наконец-то не увидел воронёнка, который всё так же беззаботно летал вокруг дерева над землёй. Кольке показалось, что он летает чуть ниже, чем обычно, и чаще, чем следует, касается лапками пыли, да и вообще держится не вполне уверенно. Но, самое главное, воронёнок был жив!
Колька почувствовал облегчение, ему даже на секунду захотелось всё же рассказать о случившемся отцу, не преминув похвастаться, что воронёнок уже может летать. Но он тут же осёкся. Это было его тайной. Его и пацанов, которые предпочитали не говорить о том, что случилось. Вороны не было видно, но Колька точно знал, что она спряталась где-то в кроне тополя и зорко наблюдает за ним. Поёжившись, он ушёл.
К 1 сентября, когда о случае с вороной и воронёнком все забыли, а некоторые ребята, взяв мяч, даже снова побежали на спортивную площадку, Колька не пошёл со всеми, и остался в классе.
Всё лето в селе у бабушки Колька продолжал всё так же тайком бояться и сторониться птиц, ворон – в первую очередь. Он тогда ещё не разбирал, где ворона, а где – ворон. Да и не было ему особой разницы, когда, идя по дороге через всё село к пруду, он видел их на телеграфных столбах и добродушных низеньких деревянных заборчиках, чувствуя их пронзительные взгляды – в глаза и, особенно, в спину, в самый затылок.
Птицы как будто были осведомлены о том, что он натворил прошлой весной. Тогда Колька выучил, где у него темечко, и каждый раз руки его непроизвольно тянулись к голове, чтобы прикрыться. Но на завалинках то тут, то там сидели какие-то старики или незнакомая ему молодёжь – все они, как ему казалось, таращились именно на него, а кто-то, вроде, даже скалился. Если бы Колька начал прикрывать голову на виду у всей улицы, его бы высмеяли, и высмеивали бы потом всё лето – приехал городской идиот!
Колька сдерживался, старательно продолжая напускать на себя невозмутимый вид и, не улыбаясь, глядя прямо перед собой, шёл дальше, полностью поглощённый птицами.
Спустя годы, неоднократно бывая в селе, Николай привык к воронам – они были тут повсюду. Потом над своими детскими страхами он даже смеялся.
Но та история за школой продолжала являться к нему в снах, где ворона иногда всё же добиралась до маленького Кольки, била его в темечко или выклёвывала глаза, после чего Николай проваливался в самую непроглядную тьму своих сновидений.
9.
Ласточки пугали его ещё больше ворон. Они казались Николаю какими-то скользкими, словно рыбы, такими же бездумными и яростными. Заходя за угол дома к своему окну, где под крышей прятались несколько гнёзд, он каждый раз рефлекторно втягивал голову в плечи, ожидая, что очередная мерзкая тварь, как они это любят, вдруг скользнет стремительно, стрелой, возле его лица, едва не задевая острым, как бритва, крылом кожу.
Николаю хотелось курить – чтобы прокашляться с утра, тогда ему ещё хватало двух сигарет. Выпить кофе, растворимый, без сахара. Выпить стаканчик пива – совсем немного, несколько глотков, чтобы просто смочить горло. Но вставать не хотелось.
– Ой, Беленький! – снова послышалось из-за двери, издалека, из самой кухни.
Николай понял, что это не сон, и встал с кровати. Он был ещё слишком сонным, чтобы бояться по-настоящему, но кровь уже ударила ему в голову, и Николай снова чувствовал, как холодеет, готовясь принять на себя весь предстоящий ещё неведомый ему ужас.
Коридор был всегда сырым и тёмным.
– Беленький-Беленький, Беленький-Беленький, – звучало из кухни детской считалкой.
Хозяйка сидела за столом и ласкала кота, который безнаказанно расхаживал по нему туда-сюда, гордый от собственной дерзости, задрав красивый пушистый хвост трубой.
– Смотри, Беленький вернулся! – бабка довольно ткнула в кота пальцем.
Николай продолжал стоять в проходе. Кот посмотрел на него радостно. Без обиды.
– Ау! – требовательно мяукнул он.
Сомнений не оставалось – это был Метис. И точно так же он мяукал накануне ночью.
«Но как такое может быть?» – недоумевал Николай, подходя к столу и разглядывая знакомый цвет белой шерсти, красиво блестящей в утреннем солнце.
Как и во сне, кот был совсем чистый. Ни комочка земли или грязи. Будто только из душа. Николай вспомнил, что мыл его пару дней назад – тот терпеливо ждал и не вырывался. В отличие от большинства собратьев Метис воды не боялся. Но все эти три дня он провёл на улице, и его чистота была неестественной.
Зацепившись за эту мысль, Николай получил новый повод для тревоги, думая теперь, кто вымыл его кота, вернее так – кому он дался: ведь купать себя Метис позволял только ему, и однажды даже поцарапал старуху, когда та хотела отмыть его после дождя и кот перепачкался на огороде, битый час безуспешно выслеживая мышь.
Метис был пугающе чистым, сошедшим с небес, Николаю даже захотелось перекреститься, но он нашёл силы сдержаться и не быть смешным в глазах старухи. Хотя бабка была уже подслеповатой, почти слепой – она даже газеты если вдруг и читала, то подносила к самым глазам, касаясь маленьких буковок кончиком носа.
«Интересно, как старуха поняла, что это – Метис, если она ни черта не видит?» – Николай не успел погрузиться в размышления над очередным необъяснимым вопросом, выведенный из сковывающей страхом меланхолии – его меланхолия всё чаще была именно страшной, и от тихой грусти в ней почти ничего не осталось, – очередным требовательным криком кота.
– Сейчас, дам тебе покушать, – принялся бубнить Николай, открыв холодильник и рассеянно уставившись на вчерашние макароны с позавчерашним дважды пережаренным свиным жиром.
– Холодильник мне разморозишь! – встревоженно жадно подала голос хозяйка.
Она постоянно всё экономила – газ, свет и воду. Получая очередную платёжку, бабка каждый раз начинала охать, несмотря на то, что Николай платил за всё сам. Поворчать в таких случаях для неё было не только делом привычки, но и принципом. Хозяйка привыкла бухтеть по мелочам и бухтела так всю свою жизнь, отчего чувствовала в себе непоколебимое стремление гнуть выбранную линию вплоть до самой могилы. Отступать в её возрасте уже не имело смысла.
Поев, Метис всё так же, как ни в чём не бывало, отправился прочь по коридору в комнату Николая, где прыгнул на свою подстилку в углу и, свернувшись калачиком, тут же устало засопел. Николай шёл за ним следом на почтительном расстоянии, боясь, что кот может обернуться и глянуть на него. Он почему-то боялся этого взгляда, чувствуя смутную вину перед Метисом. Но коту не было до него никакого дела.
Когда Николай вернулся на кухню, хозяйка как раз дробно доедала из тарелки, намешав туда что-то вчерашнее.
– Это ж ты живого кота вчера похоронил, что ли? – рассмеялась она, решившись задать вертящийся на языке вопрос, лишь когда Метис ушёл, словно боясь его тем самым обидеть.
– Он был мёртв, ты сама видела, – отрезал Николай.
Думать о том, что Метис был в момент погребения жив, ему не хотелось. Это было невозможно. Он сам всё видел. И бабка могла это подтвердить!
– Так я же не вижу ни черта! Видела только, что крови не было, – усмехнулась она.
– И ты не испугалась? – недоверчиво спросил Николай.
– А чего бояться-то? – не сдавалась бабка.
– Воскрешения! – разозлился он.
– Эка невидаль! С котами так постоянно, нужно было лучше проверять. Да и крови не было, ты сам видел, – злорадствовала старуха.
– Я мёртвого кота не хоронил, что вы все меня тут за идиота держите? – не на шутку обиделся Николай и несколько театрально выскочил во двор, принявшись курить, забыв даже о кофе и пиве.
Старуха вышла следом и уже не улыбалась.
– Ты бы сходил, проверил, – сказала она уже вполне серьёзно.
– Хорошо, – кивнул он.
– Мне тут всякая чертовщина не нужна, – заявила бабка и пошла к себе спать.
Николай остался один. Делать было нечего – он пошёл на огород. Чем ближе Николай подходил к месту погребения, тем ему становилось страшнее. Но было светло, вокруг гудела жизнь: за забором по дороге неслись машины, шумела газонокосилка у соседей, пели птицы. Он подумал, что ничего плохого произойти в такой обстановке попросту не может, и зашагал бодрее по вытоптанной накануне тропе.
Могила была нетронутой, даже палка торчала из холмика. Подумав, Николай выдернул её и забросил в кусты. Разрывать могилу он не решился.
10.
Хозяйка была уже слабой – ей шёл девятый десяток, а в селе, когда работаешь всю жизнь на земле, это очень много. Удивительно ещё, думал Николай, что она, в отличие от большинства здешних старух, скрывающих своё сумасшествие, сохранила более-менее здоровый рассудок. У неё лишь иногда случались заскоки: она меряла давление по нескольку раз в день, и когда показатели вдруг начинали немного зашкаливать, бывало, впадала в истерику и начинала причитать, что вот-вот умрёт.
– Вызывай скорую! – начинала вопить она, заливаясь слезами.
Первые пару раз Николай вызывал медиков. Ехали они долго – почти час. Ближайшая станция скорой помощи была в соседнем райцентре за пятнадцать километров.
Медики приезжали, недовольно осматривали старуху, давали ей какие-то капли и с укором говорили Николаю, что вообще-то все это мог бы сделать и он сам, вместо того чтобы тревожить их, гонять в такую даль, когда, в это время, может быть, кому-то действительно нужна помощь. Кто-то действительно умирает.
– А если у неё инсульт? – не сдавался поначалу Николай.
– Если бы у неё был инсульт, вы бы это сразу поняли, – отвечали ему врачи строго, словно он несёт какую-то чушь.
– А если она умрёт? – настаивал он, с содроганием представляя себя в огромном доме наедине с хладеющим трупом.
Его аж передёрнуло.
– Ей сколько лет? Что вы хотите-то? – удивилась однажды его настырности и нежеланию принять всё, как есть, молодая пышная медсестра.
У неё задорно задрался край халата. В его молодости таких называли ядрёными.
Но когда в третий раз за неделю хозяйка вновь устроила ему истерику, после того как её верхнее давление скакнуло со 160 до 180, вызывать врачей Николай отказался. Ему уже было стыдно.
«Подумают, что я идиот», – молча хмурился он.
Он всё чаще рассуждал, что старуха скоро действительно умрёт, появятся очередные далёкие родственники – ведь кто-то же купил ей почти новые телевизор и холодильник, – о которых она зловеще молчала всё это время, а ему тут, в селе, ещё жить. Дурная репутация, которая, как ему сейчас казалось, обязательно разойдётся от врачей по соседям, пугала Николая, и он решил больше никуда не звонить и просто дал старухе побольше капель. Та выпила и уснула. Её истерики на время утихли.
Вскоре, осенью, старуха наконец-то умерла, и Николай решился вернуться домой. Собранных денег как раз хватало на квартиру. Когда, организовывая переезд, он заявил водителю небольшого грузовичка, что берёт с собой кота, тот лишь рассмеялся – котов в здешних краях было принято бросать. Но Николай вдруг почувствовал решительность. Он купил для Метиса специальный домик для поездок, и даже завёл для кота паспорт, где было официально указано, что он – Метис, цвет – белый, и родился он 23 февраля.
11.
Когда они вернулись на Донбасс, в квартире, на этажах, привыкший к воле кот на первых порах чувствовал себя неуютно и несколько дней отказывался выходить на улицу. Николай даже купил для Метиса специальный песок и насыпал его в большой медный таз.
Не успев обжиться, Николай сильно жалел, что поддался желанию сэкономить тысячу долларов и взял квартиру на первом этаже без балкона. С балконом, конечно, его жизнь была бы совершенно иной: как он считал, качественно лучшей. На балконе можно было пить пиво и обедать. Почти как на веранде дома.
Да и с соседями не повезло. Сверху бросали всё: корки арбузов, огрызки яблок кочаны кукурузы, бутылки из-под водки. Всё это летело прямо к нему под окна. Каждый день, ближе к полудню, выпив растворимый кофе, выкурив пять сигарет и наконец-то прокашлявшись, Николай выходил во двор и убирал мусор. Иногда, от отчаяния, он даже кричал в пустоту, задрав голову и глядя сверху-вниз на уходящую в небо девятиэтажку.
– Вы, уроды! – возмущался Николай, сотрясая по-осеннему тёплый неподвижный воздух жилистым кулаком, сжимая в другой руке пакет из супермаркета с остро пахнущими гниющими объедками.
Пакет, между прочим, тоже стоил денег. Но дом взирал на него с надменным спокойствием. На одинокие робкие и не очень-то громкие возгласы Николая никто не выглядывал даже из любопытства.
Ещё до войны, зимой, собаки покусали Метиса, набросившись на него прямо под окном кухни. Николай несколько секунд наблюдал за тем, как зубатые пасти пытаются поймать сливающегося со снегом кота, после чего бросился прочь из квартиры. Когда он оббежал дом и оказался на месте расправы, собаки и Метис исчезли. На снегу бледнело несколько пятен крови.
Кот вернулся через пару часов. Он был жив и здоров – собаки лишь слегка задели его, но Метис успел зализать раненную лапу, которую Николай на всякий случай старательно обработал зелёнкой.
Но на следующий день кот неожиданно ушёл на две недели. Николай сходил с ума от беспокойства, отчего пил водку и курил больше обычного, и уже мысленно повторно похоронил Метиса, вспоминая тот глупый случай в доме у покойной Андреевны и свои ночные кошмары. Проклятие догнало их. Николай горько думал, что да, он – не праведник, поэтому Бог, об отсутствии которого он заявил официально ещё тогда, когда поминали мать, его не защитил. Да и распространяется ли внимание Господа на дела котов?
Николай искал Метиса по всему району, заглядывал в подвал дома через крошечное отверстие на уровне земли между подъездами, когда ему показалось, что оттуда донеслось мяуканье. Но пролезть туда было невозможно. Для того чтобы попасть в теплотрассу, пришлось бы идти в ЖЭК и брать ключи. Что он там скажет? Что ищет кота? Его просто засмеют. Николай походил возле непроглядной дыры, тихонько зовя Метиса, но чуда не произошло.
Кот вернулся сам. Когда Николай осмотрел его, то понял, что Метис даже не поранился.
Второй раз, с концами, он сбежал уже после начала войны. Накануне Метис ушёл с утра гулять на улицу, а ближе к полудню через дом прилетела мина, разнеся целый подъезд. К счастью, там пустовала большая часть квартир, а имевшиеся жильцы отсутствовали  – каждый по своим делам. Но на место взрыва всё равно начал стекаться народ: в их район снаряды ещё не залетали.
Николай вспомнил, что видел несколько раз Метиса в тех краях, и затревожился. Возле места взрыва уже работали минёры, приехала целая машина военных с собаками. Метис всегда боялся этих огромных свирепых псов.
Кот так и не вернулся. Николай продолжал поиски, даже думал обратиться за помощью к местным патрульным, но не решился – те хоть и были без своих собак, но всё равно, скорее, спугнули бы Метиса.
Когда прошёл месяц, и Николай понял, что кот уже не вернётся, он снова вспомнил то ночное погребение на огороде у старухи, подумав, что пометил Метиса смертью именно он.
«Но действуют ли на котов проклятия?» – сомневался Николай, слабо этим утешаясь, хотя и не зная наверняка.
Он ещё некоторое время продолжал надеяться, что Метис всё ещё жив, просто очень сильно испугался – взрыва, солдат с их псами, и оттого убежал, где-то спрятался и затаился.
Николай подумал, что коту было бы хорошо вообще сбежать прочь из города – в ближайшие сёла, не важно, с какой стороны фронта. Он сомневался, что мина сможет угодить по такой маленькой цели, как кот. К тому же, у Метиса был отменный слух, и он наверняка услышал бы приближающийся снаряд. Кот отлично научился ловить мышей, но в деревнях хватало продуктов и без необходимости охотиться: многие дома, оказавшись на линии обстрела, были брошены со всем хозяйством. Потом, конечно, оттуда понемногу вывезли или растащили всё ценное, но чем поживиться для здорового сильного кота, всегда бы нашлось. Главное же, там не было ни людей, ни собак, которые убежали следом за хозяевами.
Смирившись с тем, что Метис ушёл навсегда, Николай почувствовал успокоение. Он не знал наверняка, жив ли кот, но для себя поверил, что да – жив. И не просто жив, а вырвался из города, поселился в одном из сельских домов, где досыта ест из хозяйских запасов разные колбасы и окорока. Всё это всплывало в воображении Николая, когда он думал о том, как живётся теперь Метису.
Его оставили даже ночные кошмары, хотя война на подступах к городу не утихала. Но город был слишком большой, и бои были далеко.
И Метис снова начал являться к нему в снах, но теперь всё было иначе. Николай сам приезжал к нему в гости, в село, как ездили они ещё в детстве с матерью и отцом к их старикам, чьи лица теперь совсем стёрлись из его памяти. Теперь тут Николая встречал Метис. Его двор был чисто выметен, кусты чёрной смородины и малины – аккуратно подвязаны, а сам кот восседал посреди богато накрытого стола и радостно кричал ему: «Ау!»
Май-Июль, 2017


Рецензии
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.