Ванька

А за что его били в этот раз, он не знал. Как впрочем, не знал, за что били в прошлый. Где-то в глубине души он понимал, что били просто так. Не со зла, а потому что подвернулся под руку. А может что-то случилось и теперь именно он виноват в том, что дверь сразу не открылась, или сапог не слетал с ноги так как надо? Он привык, когда его пороли ремнем. Он привык, когда в руки отцу попадали вожжи. Твердые, широкие, пахнущие лошадьми. Привык. И в принципе и больно-то уже не было, во всяком случае, как раньше. Страшно было, когда били ногой в кирзовом ботинке. Потом что-то жгло, ломило, не давало встать, кружило голову, рвало. А еще на горох. Голыми коленями. До утра. Когда хочется спать. Когда хочется есть. Когда хочется дождаться утра. Когда родители уйдут, а придет бабушка. Придёт тихонько. Промоет своими солеными слёзами ранки. Прижмёт к груди, что-то горячо шепча в затылок, целуя и рыдая. А потом вытащит откуда-то кастрюльку и начнет кормить – откармливать, опасливо поглядывая на дверь, прислушиваясь к происходящему на улице. На всякий случай. А ещё она приносила варенье. Тягучее и жёлтое. Если бы не косточки, то можно было принять его за мёд. Оно было не просто вкусное. Оно… Оно.. было… как солнышко. Как желтое воздушное облачко… А еще его можно было пить. Пить жадными глотками, захлебываясь и разливая, пачкая руки и одежду… Главное быстро… Главное успеть… Выпить и съесть… а потом забыться в тепле бабушки положив голову ей на колени. Безмятежно улыбаясь ее теплу и любви. Вскрикивая, отталкиваясь, закрываясь от страхов прожитой ночи.
      Раньше перед приходом родителей он убегал к ней, но находили быстро. И пороли и били на её глазах, на глазах всей деревни. А когда бабушка бросалась, закрывая его своим телом – доставалось и ей. Чтобы знала. Чтобы не привечала. А когда она, седоволосая, глотая слезы, рассказывала молодому участковому о своих детях, о своем внуке, он слушал. Кивал головой, что-то писал в своем блокноте и исчезал. Или прямым ходом шёл посмотреть на извергов-родителей избивающих своего сына. Ругал. Корил. Но у него дымила печь в доме, а Ванькин родитель – золотые руки. Он и печником был. Волшебным. Слушались его печи: дым боялся, огонь радовался. И вечером он приходил от участкового. В глине. Кирпичной пыли. Саже. Навеселе. С бутылкой в кармане, что в догон – «чтобы грела лучше, без дыма!». И неизвестно, что было хуже: жаловаться или нет…
      И убегал. Уже не к бабушке. Уже в сараи. Сеновалы. В поле. В лес. Куда глаза глядят. От страха.
      И его искали. Снова и снова. И находили. Били и пороли. До черноты. До беспамятства. Под завыванье бабушки. По молчанье деревни. Под записи участкового в блокноте. Под мирное потрескивание печи.
      А бабушка писала. Ходила. Плакала. Жаловалась. У ковровых дорожек и кабинетов, оббитых блестящим дерматином. Где-то слушали, записывали что-то в толстые тетради. Делали суровые лица. Грозились. Разбирались. Но видимо в банях, тоже печи нужны.
      И все походы бабушки ложились на плечи Ваньки. Как и другие места.
      А как-то одурев от боли, попросил в совхозной конторе вызвать милицию. Из района. Сердобольные нашлись, позвонили. И ведь приехали. Быстро и навеселе. Зашли в дом. Выпили вместе. Да и отлупцевали Ваньку. Гуртом и нарядом. От души. Чтобы не беспокоил по пустякам.
      Ночевал в сугробе. А потом, когда понял, что замерзает, побрел на станцию. Сел в товарняк и под стук колес уехал.
      Поймали в Ярославле. Посадили в камеру. Накормили. Отогрели. А через день с детьми разными смотрел телевизор. И ел. И грелся.
      А через три дня приехала мама. Всю дорогу молчала, украдкой вытирая слезы. Прятался у нее на груди. И дрожал. От страха. В надежде на защиту. Но она боялась так же. Доставалась и ей. Только на работе и могла забыться. До вечера.
      Про ад Ванька слышал, но ничего не знал. И наверное там было хорошо. Так казалось. А эта неделя после возвращения превратилась в пытку. Молчаливую бойню. Приходил участковый и ругался. А отец бил и бил. И не только его…
      И когда отец Ваньки, упившись лег спать, бабушка, милая и добрая бабушка, пробралась и на руках вынесла. Огородами. Чтобы никто не видел. Принесла на чердак. Спрятала. Выходила. Под замком. От всех.
      А пьяный угар у бати прошёл. Началась ломка и поиски водки. С пеной у рта, пуская слюни, выкатывая налитые кровью, глаза кричал. Топал ногами у бабушки. Бил кулаком по столу. Метался по комнатам, заглядывая в шкафы, под кровати.
      Ваньки нигде не было.
      Тогда сев за стол, предложил его купить.
- Не купишь сейчас, найду и забью! И мать в придачу. Поняла!?
      Она поняла. Потому что знала. И принесла. Все что было.
      Денег хватило на три дня.
      А через неделю пришел участковый.
- Поступило заявление, что Вы украли ребенка.
      Во время обыска Ваньку и нашли. И вернули родителям. Под ропот деревни: Украла!
      А бабушку… Увезли и всё. Много не дали. Пять лет, это же совсем не много. Могли бы и больше.
      Суд он справедливый и гуманный.