Меня зовут...

Страшно, когда под маской нет плоти: прочитав впервые «Маску красной смерти», я боялась оставаться в тёмной комнате и глаза закрывать боялась тоже: вены просвечивали, проявляясь сначала чумными пятнами, а потом и заполняя всё сплошной алой гудящей жижей. Ещё страшнее, когда под маской нет сознания, когда истёртое и истончённое постоянным ношением бархата подлинное лицо прирастает к искусственному и отрывается вместе с ним, не выпуская сознание на волю, но рассеивая его. А когда сама маска представляет собой духовное ничего – сухость, серьёзность, строгость или хладнокровие – это совсем не страшно.
В Гурзуфе вечером было холодно. Мокрые от дождя странной формы оранжевые стулья стояли в огненном сектантском кругу. Холодная пародия на солнце слабо мерцала под чисто символической крышей. В лунном сиянии переливалось бездонное Чёрное море. Двадцать три ребёнка в одинаковой, немного выцветшей красно-рыжей форме, напоминающей своим градиентом потухающий костёр, трое взрослых в джинсовых бриджах и тёмно-синих толстовках – двадцать шесть стульев – моя компания на следующий месяц.
Весь мир живёт по часовой стрелке. А этот – против. «Клуб анонимных…» - шутка одного из стульев повисла в воздухе, как паутинка, и тут же была разорвана взглядом старца, почтенного и чудаковатого. Три факта о себе (это помимо города, возраста и другой общей информации). Начинаем со лжи. Три буквы. КВН, конечно. Я человек, далёкий от сферы юмора или, точнее, недалёкий в этой области. Три минуты. На размышления.
Три минуты… Три коротких вдоха. Я погрязла в своём замысле. Три стула передо мною. Три коротких выдоха. Я решилась. Три секунды. Я, как студент-медик разводящий порошок для повязки, по локоть в гипсе. Человек создаёт себя сам. Я – леплю маску.
— Теперь ты. Откуда, за какие достижения, три факта о себе: отряд угадывает, который из них правда, - тёмные глаза остановились на моём лице, старец говорил с лёгким акцентом.
«Не умею шутить, не понимаю, когда люди шутят, не умею смеяться, не смейтесь надо мной за это, должны уважать, нельзя остаться незамеченной, надо научиться, преподаватель должен обратить внимание, не перебивайте, не кричите, я не могу говорить громко…» - в голове проплывали сотни мыслей, но я сделала выбор:
— Все здравствуйте, все живите. Меня зовут Екатерина, но для Вас пока Екатерина Валентиновна, — начала я шёпотом, чтобы заставить громких детей слушать меня.
— Ну, знаешь, круто. Первое занятие, а уже пока! — бесцеремонно перебил педагог.
Я сурово зыркнула на смутьяна. Покатившаяся было со смеху пентаграмма замолчала, будто захлебнулась ледяным морским воздухом. Тихо-тихо я продолжила «шлёпать» гипс на лицо:
— Путёвку получила за олимпиады и интеллектуальные конкурсы. Три факта о себе: — первая пригоршня серой массы, — я изучала вскрытые трупы, — вторая пригоршня, — я комиссар, — третья пригоршня, — ну и, допустим, я знаю латынь и греческий.
Абсолютная тишина вновь сменилась жутким и невероятно раздражающим гомоном:
— Ну, точно ведь не последнее!
— Трупы, я вам отвечаю. Это трупы.
— Она сказала «допустим»!
— Слушайте, а может не вскрытые?!
Несчастные, ёрзая на неудобных сырых стульях и кутаясь в привезённые шарфы и халаты, даже не догадывались: правды не было. Подвох был. Правды – не было. Я не нарушала правил. Я никогда их не нарушаю. В этот холодный осенний вечер чудн;е звание комиссара было уже официально закреплено за мной. Только я этого ещё не знала.
— Трупы! Наш ответ: трупы. Екатерина Валентиновна, Вы изучали вскрытые трупы, — картавя, закричал самый шумный мальчик с чубом, тот самый стул, пошутивший про анонимность.
«Интересно получилось. На Вы, вообще-то, только для старца. Эти дети, что, даже интонации не различают!? Хотя пусть. Так даже лучше. Буду, как Галина Сергеевна. Самое время воплотить заветную мечту. На трупы клюнули. Значит, будут уважать и бояться. Не загнобят,» - думала я, выслушивая нелепые рассуждения ровесников. Показалось, подул холодный ветер, и гипс стал застывать быстрее. Только вот кипарисы не шелохнулись.
— Я изучала один вскрытый труп. Мужчины. Без кожи. Без лёгких (вырезаны из-за последствий онкологического заболевания), — подняла взгляд от носков мокасин и снова говорила почти шёпотом, обращаясь только к преподавателю. Я не смотрела в пустоту, в чёрное небо или в его тёмные глаза. Только в слёзные мешки, как следователь на допросе, — я изучаю латынь. Сама. Греческий хотела бы изучать, но пока не успеваю. Правда в том, что я комиссар НОУ «Мысль» в Ижевске. Так называют у нас волонтёров.
Враньё складывалось по кругу, как кости домино. Я почти ничего не слышала. Холодом обжигало кисти рук. Лицо горело – гипс застывал и, расширяясь, отдавал тепло. Он становился всё серее, ведь не может быть белым ничего, испачканное подозрением и ложью. Чем более бледной и блёклой становилась маска, чем сильнее нагревался воздух вокруг, тем увереннее я себя чувствовала. «Прорвусь. Он запомнил меня. На отряд плевать. Привыкну.» Стулья «падали», всё чаще вырывались шутки. Не смотря ни на кого, с лицом, не выражающим эмоций, я тоже говорила что-то в тему. Они смеялись. Все. Я не понимала, со мной или, как всегда, надо мной.
Очередь в душевую. Назойливая болтовня соседок. Ночь. Сон. Утро. 4.30. В лагерях я всегда просыпаюсь рано. Они спят. Но даже так я чувствую неодобрение. Кажется, я раздражаю их. В глазах слёзы. Первая девочка просыпается:
— Доброе утро, Екатерина Валентиновна.
На светлом гипсе не видны сырые солёные дорожки.
День. Двадцать седьмой стул. Оранжевый. С чёлкой.
— Привет! Как тебя зовут?
— Екатерина Валентиновна, — маска почему-то стала давить на лицо.
— Вау! Это, как Галина Сергеевна, что ли?
— Нет. Это, как Екатерина…да.
— Ахаха. Понятно. А я Алёна. Из Воронежа.
— Приятно познакомиться.
— И мне! Что ещё? Ну, я танцую… Увлекаюсь химией и биологией, хочу стать врачом.
Я перестала смотреть в слёзные мешки. Подозрительные карие глаза встретились с непротивно лучезарными серыми.
— Я тоже…
— Класс! Чувствую прямо, что мы подружимся! — лицо моё дрогнуло и на гипсовой глыбе появилась трещина, — о, ты так красиво улыбаешься! Ты знаешь, что тебе идёт улыбка!?
Обед. Слёз больше нет. Меткие сухие комментарии к словам ровесников. Вроде, это и называется шутками. «Да нет, быть такого не может!» Тихий час. Аудиокнига на немецком. Я никогда не нарушаю правил, должна учиться. Олимпиада по экологии. Я чувствую себя глупее всех, хотя вожатая, уводившая на конкурс сказала: «Этот ребёнок слишком умный для нашего отряда.» Слёз больше нет. Есть интересные задания. Азарт. Учитель не знает, что я участвую. Солнце. Жара.
Вечер. Опять холодно. Опять занятие. Опять слёзы. Я боюсь: «Не умею шутить, не понимаю, когда люди шутят, не умею смеяться, не смейтесь надо мной за это, должны уважать, нельзя остаться незамеченной, надо научиться, преподаватель должен обратить внимание, не перебивайте, не кричите, я не могу говорить громко…».
— Екатерина Валентиновна, здравствуйте, — старец кивает мне.
Узнал, запомнил. История создания КВН: даты, термины, личности — всё под запись, как на лекции по медицине. По правилам. Я не нарушаю правил. Шутки. Я молчу, придерживая руками маску, по которой ползут новые трещины. Опять улыбалась. Возвращаю лицу серьёзное и угрюмое выражение.
Очередь в душевую. Назойливая болтовня соседок. Ночь. Сон. Утро. 4.30. В лагерях я всегда просыпаюсь рано. Они спят. Но даже так я чувствую неодобрение. Кажется, я раздражаю их. В глазах слёзы. Первая девочка просыпается:
— Доброе утро, Екатерина Валентиновна!
Завтрак. Алёна читает состав йогурта. Слёзы умиления разъедают многострадальный гипс. Воспоминания. Косые взгляды в столовой, когда рассказываю про анилиновые красители.
Воду с собой. Автобус. Все парами. Я одна. Как всегда.
— Можно?
— Конечно! — девочка у окна вздрагивает и улыбается мне. — Прикинь, мне сестра пишет: «Одноклассница спалила контору – разболтала учителю, что мы договорились про ответы в тестах!». Вот ведь предательница. Зла не хватает.
— Я всегда хочу так сделать.
— Не верю.
— Почему? Одноклассники редко посвящают меня в свои планы, забывают, что я есть. В беседы не добавляют. Договариваются о чём-то, не спрашивая моего мнения. Требуют, чтобы играла по их, незнакомым мне, правилам. Я никогда не нарушаю правил.
— Оу, бедненькая. Это же совсем другое. Капец, одноклассники. Я же вижу, что ты другая! Кстати, я Ангелина.
«А у неё глаза карие, как у меня».
Экскурсия. Обед. Разговоры. Кусок остался в Ливадии. Маска разваливается. Я смеюсь. Гипс ошмётками висит на тонкой органичной плёнке, похожей по плотности на органическую мягкую оболочку куриного яйца. Её подарили в школе.
Лестница. Занятие.
— А ты ведь весёлая! В первый вечер думала, что никогда с такой серьёзной не подружусь! — после слов кареглазки что-то больно оторвалось от лица.
— Да вообще! Смотрю, деловая больно. Кого-то напоминает. И вот, пожалуйста, обращаться по имени-отчеству. А такая девушка-бомба! И улыбаешься красиво! — Алёна не заметила, как что-то с глухим стуком упало на пол рядом со мной.
Я не закрываю лицо руками. Не прячусь. Смеюсь. Они тоже – не надо мной, а со мной. Они сняли с меня маску. Две девочки. За два дня. Две маски. А я ведь и не знала, что их было две.
— Можно с Вами поговорить?
— Ну, попробуй, — задумчиво протянул старец.
Мы шли в столовую, рассуждая и обсуждая.
— Пойми, человек сам ставит себе барьеры для общения… — я заметила, что глаза педагога вовсе не тёмные, а ярко-голубые и очень печальные.
— Страшно, когда под маской нет плоти: прочитав впервые «Маску красной смерти», я боялась оставаться в тёмной комнате и глаза закрывать боялась тоже: вены просвечивали, проявляясь сначала чумными пятнами, а потом и заполняя всё сплошной алой гудящей жижей. Ещё страшнее, когда под маской нет сознания, когда истёртое и истончённое постоянным ношением бархата подлинное лицо прирастает к искусственному и отрывается вместе с ним, не выпуская сознание на волю, но рассеивая его. И просто ужасно, когда сама маска представляет собой духовное ничего – сухость, серьёзность, строгость или хладнокровие, — пробубнила я.
— Валентиновна, ты что-то сказала?
— Да, я говорю, меня зовут Катя.