Фосфорные бусы детство для взрослых...

                "ФОСФОРНЫЕ  БУСЫ"

                ( ДЕТСТВО     для      ВЗРОСЛЫХ)
               
               

Это было страшно. На огромном грибе, скользком, липком, с покатыми неровными краями, как у старой крыши, сидел маленький мышонок, его лапки прилипли, и он бьется, бьется, но его жалобного писка никто не слышит.
Это были мои первые детские впечатления. Наверное, первая книжка:

"А маслёнок - липкий гриб, сел мышонок, и прилип!"

Страницы были огромные и тяжелые.
Папа берет книгу, и вот уже мышонок у его рубашки, расшитой красным, и веселые кисточки щекочут  ему нос, мышонок прижимается, и исчезает в фалдах широкого папиного плаща.

Гремит трамвай, и такой туман, что ничего не видно.
Мама, красивая, раскрывает зонтик, встряхивает кудрями.
Мама смотрит на меня, глаза у неё зеленые.



                БЛЕСТЯЩИЙ ДЯДЯ



Родители пришли поздно, веселые, привели гостей, бабушка сразу забрала меня к себе, но я вышла, в пижаме, и мама, веселая, разрешила остаться. Блестящий Дядя сидел в кухне на табурете, у него были розовые губы, как у мамы,  гладкие волосы, а ярко синий костюм его блестел, словно был Новый Год и его обсыпали блеском.
 Я прилипла к нему, и забыла обо всех на свете, даже о бабушке, даже о будущем щенке. Вокруг все танцевали, пели, курили папиросы, а я все сидела, сидела. Наверное, Блестящий Дядя тоже хотел танцевать, или курить. Но когда ко мне подходили, я сжимала кулачки.

- Вадик, придётся тебе Маришку забрать, - шутят  гости.
- И заберу!  - говорит Блестящий Дядя и смеётся.

Я слышу. Но даже это меня не пугает.
Я рассматриваю его блестящий лацкан.
От него сладко-сладко пахнет.
Уже совсем поздно, и я сижу прижавшись, как зверёк, охраняющий свой домик, а когда глаза мои закрываются. Блестящий Дядя несёт  меня в кроватку, и я держу его за руку, пока не засыпаю.
Утром я вижу бабушкино лицо. Сказка кончилась.
Блестящий дядя уехал.
Я подходила к окну, но шёл дождь.
Я стояла у окна до вечера.

Много позже я узнала, что Блестящий Дядя  был конферансье из Омска, и что все мои приехали с какого-то концерта, где выступал папа и пела мама, и пришли к нам с большого банкета, "догуливать", как бабушка говорила.
А запах, сладкий-сладкий, я помню до сих пор. Иногда этот запах меня настигает в совершенно в непредсказуемом месте.
Например, в аэропорту города Нью-Йорка...
Почему так?


                *****

               

По воскресеньям бабушка брала меня с собой на базар. Как же я любили эти походы, ещё бы, мне доставался хрустящий огурчик, в белесой плёночке, он плавал в мутноватой жидкости, и женщина, в белом платке, и прозрачными глазами, вручала мне его со словами:

- Ешь, доня...

"Доня" - это доча, так бабушка объяснила.
Женщина в платке смотрела на меня белыми глазами, её рот разъезжался, и все морщины поднимались вверх, они были похожи на счетные палочки, и как-будто смеялись.
Доня, Доня, Доня.. Это что-то похожее на колесо.

- Пошли-пошли, - торопила бабушка.

Бабушка выбирала мясо, его ей поддевали на беззубой вилке, оно висело, красно-белое, полосатое, и продавец крутил его, и нахваливал. Бабушка  трогала, проводила пальцем, но не покупала, шла дальше, и продавец кричал ей вдогонку. Мне было стыдно, что бабушка не покупает, и я пряталась у неё за юбкой.
Наш старый базар был замешан "на яйцах", на желтках, "для прочности", говорила бабушка. Наверное, сто тысяч, желтков, а может и больше. Но куда же делись сто тысяч  белков? Белки невкусные, я их не любила, наверное, их выбросили.
По базару бегали собаки, иногда им кидали ОБРЕЗЬ, и они ловили куски налету,  иногда их прогоняли, шикали или свистели, они убегали, но недалёко, и опять возвращались. Под мясными рядами бороздили животами кошки, им тоже перепадало, они жевали, смешно наклонив  голову набок, и жмурились. Светило солнце, одноглазый гармонист пел, но его никто не слушал.

- "А завтра, завтра чуть светочек, заплачет вся моя родняяя", - пел он и смотрел круглым глазом прямо на меня.

А "чуть светочек" раздался взрыв. Он был такой сильный, что задрожали стены, стекла, и даже подпрыгнула моя кроватка, и все думали что война, и дедушка пил из пузырька лекарство.
Но это взорвали наш базар.
Мы смотрели в окошко, внизу бегали маленькие люди, махали руками, а из первого подъезда вышел генерал.
Бабушка уложила меня, хлопала по спинке.

- Чччччччч....

Не помогли сто тысяч яиц.
А как же собаки? А гармонист?

 

                *****


У нас дома новый туалетный столик, мама привезла его из Чехословакии, он лёгкий, и папа поднимает его на одном пальчике, показывает соседям, они рассматривают его, хвалят, пробуют поднять на мизинце, смеются...
А я заболеваю - ночью у меня кошмары.
Ночью на моих косичках сидят бабочки, жуки, яркие, они шевелятся, я разглядываю их лапки, крылышки, они жужжат, и переползают на подушку. Я прибегаю к бабушке, она берет меня в свою постель, гладит, но большая рысь лапками-копытцами красиво семенит перед бабушкиной кроватью, её бока переливаются, шерстка горит, а остренькие глазки смотрят прямо на меня.
Утром врач дотрагивался до моей спины холодной слушалкой, и выписывает лекарство. "Поменьше сказок"- говорит он.

 - Это все базар, - говорит бабушка.
 
Я болею неделю. Пью горькое лекарство. Бабушка не читает мне на ночь, но я рассматриваю трещинки на стене, нахожу там зверей, даже людей, они передвигаются, водят хороводы, я засыпаю.
Целую неделю я дома, я не хочу плести косички, ведь мне не надо в садик, но бабушка все равно плетёт:

- Встала, умылась - косу заплети! - говорила бабушка.

Пантелеева в садике ходит с двумя "корзиночками" на голове, её плетут так, что кожа у неё натягивается, и видны жилки, и банты у неё атласные, не капроновые, узкие, и почему-то всегда мокрые.
У меня длинные волосы, бабушка расчёсывает осторожно, и мне не больно.
Когда мы поедем с ней в Москву на Кремлёвскую ёлку, один солдатик покажет на меня, и скажет всем солдатам:

- Вот моя невеста растёт!

И я покраснею. А красивая, шуршащая цыганка нагадает бабушке, что она проживёт девяносто лет.

Я рисую цветными карандашами, у меня сорок восемь цветов! Несколько видов розовых! И даже белый. Я люблю рисовать, бабушка собирает мои рисунки в папку. А Пантелеева рвёт свои рисунки, прямо карандашом, и с ней происходит "истерика", она сама себя ставит в угол, и ещё в углу дергает себя за косы, и крутит головой.
За ней приходит мама, "серая мышка", - я слышала, говорила Татьяна Ефимовна заведующей.


- Ну все, завтра в садик, - однажды утром говорит бабушка.

               

Лоскутов катал по полу девчонок, и целовал их. Прямо валил на пол, и катал. Меня тоже катал, и я говорила бабушке, что Лоскутов катает и целуется, и бабушка обещала придти в садик, но не приходила, а один раз за мной вообще никто не пришёл. Я просидела весь вечер одна, у окошка, и плакала, вспоминая бабушку, брата, родителей, я так скучала по ним, как будто не видела их целый год, и тогда сторож-старичок  позвонил из своей каморки домой, и за мной приехали, сразу все, даже бабушка, с воротником, похожим на камыш.
Меня везли домой на трамвае, ночью, и я была счастливая, уткнувшись в любимый воротник. Я знала, что все мои были на концерте, где играл на аккордеоне папа, но быть целую ночь без бабушки...
Я сплю в своей кроватке и улыбаюсь во сне.

               

 У нас новый светильник, он в форме кувшинки, и горят лепестки. Мы выключаем  свет - и замираем  от восторга. Его подарили Корсинские.
Дядя Толя Корсинский - слепой. А его жена видит.
У нас старинный, немецкий рояль, с красивым фигурным ключом, и гости рассматривают его, нажимают на клавиши, и заглядывают внутрь, под крышку.
 Корсинские - музыканты, и дядя Толя острожно открывает крышку рояля, и трогает клавиши, проверяет, а потом начинает играть, и тысячи бусинок встречаются, разбегаются, катаются, стукаются между собой.
Много позже я узнаю, что это был концерт Чайковского номер Один, для фортепиано с оркестром, вторая часть, а слепой  музыкант Корсинский Анатолий Фёдорович будет преподавать у меня музлитературу, и я буду принимать участие в стыдном поступке, когда выходя "к роялю" отвечать, мы оставим на пюпитре учебник, и сделаем вид , что не видим его.
Он будет открыт на странице "Могучая кучка".
Но его услышит Анатолий Фёдорович. У слепых хороший слух.
Нам стыдно, мы красные, и даже плачем.
Говорят, что это было у каждого курса, но раз, не более, как прививка.

Горит кувшинка.
Поет мама. Она сложила руки на груди.
У неё кудрявые волосы, красивое платье.
Меня отводят в кроватку, я мечтаю о собаке.


                НАЙДА


               
Первую собаку я помню у бабушки в Кемерове. Мы ездили туда нечасто, но когда приезжали - ели-пили там без конца. Помню графинчики, штофики, бутыльки - и во всех было налито что-то липкое и сладкое, после чего родители и гости много смеялись, и мне все разрешали. Весь дом бабушки состоял из рюшечек и статуэток, на бархатном ковре с лебедями висела гитара с привязанной красной лентой. Бабушка пела, играла на гитаре, она была в чёрной бархатном платье и длинных перламутровых бусах. Ещё от неё неимоверно пахло тоже сладким, и тоже липким, и этот запах не отлипал, и преследовал целый день. Я накидывала шубку и выбегала к Найде. Она лизалась и тыкалась  мордой. Было морозно, пощипывало нос, пахло снегом.
Я приносила Найде в ладошке колбасу, круглую и вкусную. Она глотала и смотрела на меня. Мне было плохо в Кемерове, я хотела к своей бабушке, в тёплом халате. От моей бабушки пахло по-другому, я тыкалась к ней как Найда, а она гладила меня по голове.
Мама говорила что у Найды груглый год щенки, но я ни разу их не видела. Я спрашивала у кемеровской бабушки - она, ссюсюкав лицо,  отвечала - "Так уехалииии, уехалиии "...
Куда могли уехать щенки? Мне было неприятно, и я отходила.
Иногда соседские мальчишки дразнили Найду клюшкой, и она огрызалась, наверное, боялась за щенков, которых я не видела.
Я гладила Найду, сидя на корточках, и заглядывала ей под живот, где болтались острые, пустые собачьи титьки.


               

На мамином голубом столике,  в коробочке - ресницы, из Франции, я показываю их девочкам, Гале из второго подъезда, и Наташе, из четвёртого.
Ресницы приклеиваются специальном клеем, но мы кладём их себе просто, без клея, по очереди, и замираем. Галя смотрит на ресницы, и глаза её смешно съезжаются  к переносице. Включаем приёмник.

- По переулкам бродит лето, - поет звонкий мужской голос.

Это твист. Ресницы летают по воздуху кака пушинки. Мы танцуем.
Королевы красоты.

Мой брат старше меня на восемь лет, он уже почти взрослый, и болтается с мальчишками, говорит бабушка.
"Стоят с у гаражей".
Бабушка даже сказала, что у него завелась "Барышня". 
Мы лопали с Сережкой сгущенку, пока бабушки с дедушки не было дома, и был он совсем не как взрослый, а как мальчишка с нашей группы, и привязывал мне косички к кроватным прутьям, я дергалась, и было больно.



                СТАРШИЙ БРАТ


               
Наконец, у нас собака!  Мы  уже жили в новой светлой квартире в центре города. Ходил гулять с Рэксом Серега, я бежала за ним, и он давал мне подержать поводок, говорил важно Рэксу разные команды, но Рэкс ничего не выполнял.

- Восточно-европейская", - повторяла  я с гордостью ребятне.

Сережке было 15. Вечерами они пели возле гаражей песни, - "Блатные", говорил дедушка. Иногда он поздно приходил, и дома ругались. Бабушка сразу отвадила меня спать. Но я слышала. Раз Серёжка убежал, вырвался, когда бабушка держала его за рукав, и не пришёл ночевать. Дома все ходили туда-сюда, и говорили отрывистыми фразами. Утром дедушка  сказал, чтобы я пошла с Рексом, и я пошла одна, с Рэксом на поводке, но возле первого подъезда подошёл сережкин друг и сказал: "Дай Рекса!" И я отдала,  и медленно подымалась по ступенькам, без Рекса, и дома все забегали, подскакивали к окну, и долго вглядывались в окна первого подъезда.

 "Не смейте!!"- громко говорил папа.

Тогда бабушка тихонько подошла ко мне и сунула свёрток -"Отнеси ему",- сказала она. И я пошла со свёртком, и меня спрашивали, куда идёшь, Марина? И все смотрели на мой свёрток, а я бежала бегом, и свёрток развернулся и выпали на землю сережкины ботинки.
На четвёртом этаже первого подъезда я отдала ботинки  Сереге, он был в носках.
Они все стояли у подоконника, помню была еда, и Сережка очень обрадовался.  Гитара стояла у стенки. А Рекс, привязанный за трубу, сидел счастливый и довольный, возле него тоже лежала еда.
Я стояла, в болоньевом плащике, с двумя тонкими длинными косичками и смотрела, как они ели бутерброды на газете, и запивали газировкой из бутылок, и Серега мой, был как герой, сбежавший из дому, и парни другие смотрели на него с восхищением.

- Иди домой!!! - крикнул Серега вдруг, и от неожиданности я дернулась вперёд, но мои косички были привязаны к трубе, обе, за ленточки, и все засмеялись... Он опять сделал это.
                Нас с Рэксом отвязали и мы пошли.
Было обидно и больно, подымаясь по ступенькам домой, я заплакала.

- Ну как он там? - спросила бабушка на пороге.

Она переживает за Серёжку.
               
               

Лоскутов отобрал у меня цветные карандаши, и изорвал листы для рисования. Бабушка сказала, что я ему нравлюсь, и тихонько засмеялась. На следующий день я попросила маму заплести мне розовые банты, капроновые, и ходила по группе важная, но Лоскутов катал Наташку Прянишникову, и не обращал на меня внимание.  А потом пришла Татьяна Ефимовна, вторая воспитательница и поставила Лоскутова в угол, и он стоял в углу, и строил рожи, когда не видела воспитательница. Мои розовые банты он так и не заметил, и кидался жеваной бумагой из угла. Его всегда забирали последнего, а Наташку Прянишникову раньше всех, папа с мамой.

Зато родители берут нас с Серёжкой на озёра!! Ура, на озёра!!!  Мне надели новую панамку, и мы ехали на мотоциклах! Деревянная лодка, дырявая, и  полная воды, а вокруг кувшинки, и мы вычерпываем, вычерпываем из неё воду, а вода все набирается..

- Авария ! - кричат издали, - Авария!

Мы добираемся до берега. Авария, авария, красивое слово, я бы хотела, чтобы меня так звали. Отвалилось колесо от телеги. Мамина подруга красива, вся в белых локонах, и дядя Толя говорит ей - "Украду!",- и глаза у него блестят, и вот я боюсь, боюсь за тётю Зою, я не хочу , чтобы её украл дядя Толя, ведь у тёти Зои Олежка, он мой друг!
 Я говорю маме, предупреждаю её, но она смеётся. Потом взрослые играют в детские игры, в какие-то догонялки, и вот уже дядя Толя ловит маму, и мама смеётся, вырывается.
А потом дядя Толя ловит тётю Зою, и катает её, как Лоскутов, по траве.
Мне не нравится эта игра.
Зато резвится Рекс.

- Восточной- Европейская! - говорю я Олежке.

Мы кидаем ему палку, но он убегает с ней в лес.

Я ухожу, плету венок.
Делаю браслет из одуванчика.
Мне снится авария, кувшинки, Серега. Вычерпающий воду ладошками.
Я люблю все травинки в лесу!
ХВОЩ- ядовитый!


                ;;;

У нас в саду поймали вора, его увели в кабинет заведующей, я видела его спину, он был страшный, озирался, и заведующая вызвала милицию. Все окна были открыты, и сирень почти заходила в наши залы. Только он выпрыгнул в окно, со второго этажа, прямо с кабинета заведующей, и убежал.
И все забегали! Нас всех закрыли в столовой, и налили чая.
Его не поймали. Только запретили держать открытыми окна, и у заведующей были НЕПРИЯТНОСТИ. Приходила комиссия.
У всех смотрели головы на ПЕДИКУЛЕЗ.
Проверка.
Неприятности.

                ;;;

Обычно меня забирал Серега, или бабушка.  Но когда приходил папа - все воспитательницы вдруг  начинали веселиться, улыбались папе, он был красивый, в сером плаще и шляпе. Когда я вырасту, я буду говорить, что мой папа был похож на Микки Рурка, или на Роберта де Ниро, но пока он просто папа, играет на аккордеоне, и иногда сидит в ресторане "Сибирь". Ресторан этот виден из нашего окошка, из кухни, и бабушка часто поглядывает туда, когда папы долго нету. 
Особенно Мария Петровна радовалась папе, она у нас самая молоденькая, у неё лёгкий халатик на пуговичках, и она часто краснеет. Заведующая зовёт её МАША. Она держала меня за руку, когда выводила папе, и улыбалась. Ей нравилось меня выводить. А мне не нравилось, и я брала папину руку, и тянула её к выходу, предчувствуя что-то плохое, неприятности. 
Я помню, мама нашла у папы в чемодане фотографию, и они ругались, и бабушка забирала меня к себе, а дедушка запирался в маленькой комнатке, и садился на свой смешной стул. А я видела фотографию! На ней была очень красивая тетенька с накрашенными губами. У нас в доме такая не живёт, и на улице я таких красивых не видела...


                ЛИПКА



... Так назывался дедушкин стул, он был из кожаных лент, переплетенных крест накрест, это специальный  сапожный стул, и я любила на нем сидеть. В комнате пахло кожей, дедушка держал в зубах гвозди, сразу несколько штук, а в руках молоток, и подбивал колодки, делал из них туфли и сапоги, и я всегда щеголяла в настоящих женских сапожках, из "натуральной кожи", с мехом внутри, и даже на маленьком каблучке. Дедушка был в синем фартуке, я любила крутиться возле него, подавать молоток, он говорил: - Спасибо, девка.
Девка. Я почему-то представляла Марию Петровну,  я садилась на кровать, и качалась на сетке.

- О чем, девка, задумалась? - спрашивала дедушка.

Я сердилась. Дедушка смеялся.

               

Во дворе у нас происходили сложные девчачьи мены, менялось все на все, фантики на обёртки от шоколадок, обертки от шоколадок на хрустящие прокладки из конфетных коробок, заграничные фантики шли один за три, (один заграничный на три наших), отдельно золотинки, и даже оберточные бумажки, которые шли за золотинкой выменивались на крошечные "Аленки". Но дороже всех шли шоколадные обёртки от больших "Мокко", одна обертка - три заграничных, или двадцать "Золотых ключиков", или, ну, в общем, всегда можно было договориться..
Все фантики были тщательно отглажены, распределены по коробкам, и самые красивые, рижские, были только у Гали с первого подъезда, где жил генерал. Галя была толстенькая девочка, но менялась хорошо, даже за одну простую давала одну заграничную. Мы все знали, что у Гали не было папы, но зато мама у неё была красавица,  и и бабушка у неё тоже была красивая, очень молодая, и все боялась, что Галя выпачкается, или порвёт гольфы.

А моя бабушка брала меня к себе на работу.
Меня ставили на швейную машину, и я пела папину:

   -   О любимом вспоминаю я все ночи напролёт
       Он с подружками гуляет , а ко мне не подойдёт..

Улыбались молоденькие строчильщицы, и давали мне за это лоскутков и обрезков, и, о, это тоже было богатство.
Тут мены уже были посерьёзнее. Тащили в коробках мамины украшения, и я меняла уже лоскуты, креп-жоржетовые обрезки, полоски, (а были даже бархатные), на кусочки цепочек, непарные серёжки, выпавшие камушки..

- Это золото? - спрашивала я у бабушки.

- Возле золота лежало, - отвечала загадочно бабушка, и говорила, что я "сорока".

Раз бабушка послала нас с Серёжкой за молоком, и мы пошли в сторону Площади Ленина, и купили молока, а на обратном пути Серя решил искупаться, мы поставили бидон, попили через край, но вдруг крышка покатилась и исчезла в Ушайке. Мы разделись. Я бродила около берега, а Серега нырял, много раз, выжимал трусы, и снова нырял. Серега расстроился. Он сидел грустный, и резал перочинным ножиком тальник. Шли домой мы понурые, в мокрых трусах, и боялись бабушки. Я знала, что больше попадёт Сережке, и когда пришли - вдруг с порога заявила, что у крышки  "выросли ножки", и она, крышка, "побежала, и прямо  спрыгнула в речку", все смеялись, а бабушка даже не ругалась, и  взяла меня на ночь к себе.
Серега ущипнул меня за шею и подмигнул.

               

Серёгина девушка, Лариса - старше Сереги, она "ещё с парнями дружила, с разными", - ничего мимо уха моего сестринского не пролетало.

На шестнадцатилетие Сереге подарили часы, и он щеголял, важничал, каждые пять минут объявлял время, хотя никто его и не спрашивал, и поглядывал на меня, что, дескать, пора домой. Он знал, что бабушка просила меня рассказывать ей про него, и особенно, про эту Лариску, и ждал, чтоб я ушла.

- Восемь двадцать две - говорил Серега важно.
- Восемь двадцать пять..
- Вам, мадам, осталось пять минут- говорил он мне.

Воображает.

 А Лариска все меня охаживала, гладила по голове, и заглядывала в глаза, улыбалась. Но мне она не нравилось. Она была рыжая, и хитрая, как лиса. Даже одета она была в оранжевый свитер.

Вчера они ходили на "Парижские тайны".
Ровно в восемь тридцать, я, послушная девочка, шла домой.

               

Меня отдали в музыкалку в шесть лет. Купили папку для нот. На экзамене я пела с папой на два голоса, но меня никто не хотел брать. Потому, что папа музыкант. Потом все-таки меня отдали, самой старой учительнице. Иногда она засыпала на уроке, а я молча ждала, когда она проснётся. А когда Елена Болеславовна болела, у меня вела молодая, с начёсом, и очень весёлая.  К ней приходил жених, и она выскакивала из кабинета каждые пять минут.
Я играла "Василёк", одной рукой. "Василёк, Василёк, мой любимый цветок".
И вбегала влюблённая учительница в красных пятнах.
Мне купили коричневое пианино, а старый рояль отдали, и теперь рядом с чешским столиком модное пианино, тоже чешское, а тюль, белый, прозрачный, надувается ветром, когда приоткрыто окно, и похож на чьё-то лицо.
Много лет спустя старый рояль вернётся к нам, побитый, постаревший, и мы примем его, и даже попросим прощения.
Здравствуй, наш "немец"! - скажем мы. Но к "немцу" был потерян ключ, и мы никогда его не найдём.

               

Лоскутов открыл шпингалет у окна, и сел на подоконник. Шпингалет был тугой, залит краской, но Лоскутов открыл. Тогда Света Пантелеева поставила у окошка стул, и встала на него. Прибежали воспитатели. Лоскутова раздели догола и положили в постель. Это было наказание, "крайнее", говорили воспитатели, и Лоскутов лежал, натянув простыню, и было видно два испуганных карих глаза. Пантелееву не наказали, она, с маленьким личиком, и бантами, мокрыми, как будто их жевала собака, уже стояла в углу, плакала, и сжимала кулачки, злилась, как-будто грозила кому-то.

               
               


Вчера к нам домой приходил настоящий моряк, Костя, он вернулся с дальнего плавания, и ходил вразвалочку, потому, что ему казалось, что он ещё на палубе.
Бабушка целый день стряпала, наполняла тазы ватрушками, а он не снимал свою бескозырку, и я даже играла с ленточками.
 Он был совсем молоденький, стеснительный, и немножко заикался, отслужил в армии, и хотел вернуться в папин хор, где пел ещё с профтехучилища. Мама говорила, что когда он поёт - он вообще не заикается. Они  много вспоминали за столом, и я даже посидела у него на коленках, а ночью Косте-матросу стало плохо, видимо, он отвык от земли, и его тошнило, и  мама принесла ему тазик. Он хотел на море!
Утром  бабушка поила его чаем.
Наш морячок выздоровел, вернулся в хор, и даже женился на девушке из танцевальной группы. Лерочка, танцовщица, крутившая фуэте в восемнадцать оборотов, возьмёт и его в свой оборот, родит детей, и запретит Косте ходить в хор, и он будет работать на двух работах, брать заказы по электрике, и заикаться.


Мы носимся во дворе как "савраски".

                КРАСИВАЯ ДЕВОЧКА МАРИНА АНДЕЛЬ, с ГАГАРИНА, 31...

Это была девочка из  другого, незнакомого нам мира. Ей бабушка не плела утром косы, туго, как мне, её волосы были всегда распущены, длинные, кудрявые, и  ресницы, загнуты кверху, а маленький ротик всегда полуоткрыт, розовый, как цветочек.
Однажды Марина позвала нас показать где живёт её мама, - "Это совсем рядом, не надо дорогу переходить",- сказала она уверенно, - и мы пошли задними дворами, мрачными и страшными, через черные и холодные арки, где пахло сыростью, а двери, словно собравшие на себе все цвета разноцветной, но полинявшей радуги, готовы были распахнуться перед нами, скрипучие и таинственные.
Мы поднялись по старой лестнице, и долго шли по длинному коридору, где пахло супом, и кое-где стояли люди, улыбающиеся, или наооборот, не обращающие на нас никакого внимания. 

Нас было четверо, Марина, я, Натуська и Серёжка, и мы пришли смотреть Маринину маму.
 Большая клеенчатая дверь, тяжелая, вся в заплатках, с трудом приоткрылась, издав при этом звук, похожий на вздох старого человека. 

На большой широкой кровати, возле раскрытого окна с  прозрачной развевающейся  занавеской, сидела Она... 


                РАПУНЦЕЛЬ


Я бы хотела назвать её Василисой Прекрасной, или Марьей Искусницей, или даже Марьей Моревной, но она была непохожа на них. Это была принцесса из другой сказки. Может быть из братьев Гримм? А может быть, это была Рапунцель? А может быть такую сказку ещё не сочинили сказочники? 
 У неё были черные волосы,  длинные, распущенные по плечам, и прозрачная, как развевающаяся занавеска, одежда, а в руке, в тонких и длинных пальцах белела... папироса. Она посмотрела на нас большими прозрачными глазами  и сказала журчащим голосом:-"Здравствуйте, девочки."  
Красивые  узоры из беловатого дыма выстроились в диковинные дворцы, башни и замысловатые деревья. Я замерла в немом восхищении, и даже бантики мои, казалось, приподнялись, изумленные.

Когда мы пришли домой, -  оказывается, нас потеряли; бабушка ходила  к Натуськиной маме, и они выходили во двор нас искать.   Нас поругали.  Я тогда обманула бабушку, - сказала, что мы мы были  "за деревянным домом". Я обманула, в первый раз, это было очень стыдно, и  я чувствовала, что  стыд этот живёт где-то в животе.
Но ночью я не могла уснуть, прекрасная Рапунцель смотрела на меня, обволакивая то ли дымом, то ли прозрачной вуалью мой подкрадывающийся сон, и шевелила губами - "здравствуйте, девочки"..."Здравствуйте девочки"...


Утром двери почему-то были открыты, и бабушки не было; меня никогда не оставляли дома одну, и я, растерянная и сонная, побрела по лестничной площадке к соседке; там, на круглом столе, на бархатной скатерти, опершись  о  высокую вазу - стояла фотография улыбающегося  мужчины.

- Гагарин умер,- сказала соседка. 

Мы все, даже дети, знали кто такой Гагарин. 
Соседка заплакала.
Подошла Бабушка, обняла меня, родная, тёплая, и я прижалась к её халату, зажмурившись от счастья. Прекрасная Рапунцель улетала высоко в небо, и коснувшись его - растворилась совсем.

               



Мы носились как "савраски", говорила бабушка.
Торчали возле забора, висли на нем, с Туськой и Костей, ходили "за дом", и даже во двор "Подарков". Туськина бабушка говорила, что в "Подарках"  живёт всякая "пьянь", но мы играли с детьми из красного кирпичного дома, где кривая лестница, и вываливаются  кирпичи, только вот, они, почему-то стеснялись заходить в наш двор, и стояли около забора. Наверно, потому, что в нашем доме жили Писатель и Генерал.

ГЕНЕРАЛ жил в первом подъезде, и каждое утро выходил в высокой шапке, и сером пальто, на брючине у него была красная полоса, - "Это и значит, что генерал" - говорил дедушка.  Генеральша была скромная, "По виду, и не скажешь, что генеральша", - говорила бабушка.  Каждое утро к генералу приезжала "Волга", и я уже стояла у окна, смотрела.

- Приехала? - спрашивала бабушка.

А писатель жил в третьем, высокий, как дядя Степа, он был весёлый, шутил с нами, и мы, играя, добегали по лестнице до его четвёртого этажа, и, покрутившись у его квартиры, нажимали звонок, и сбегали вниз. Иногда выглядывала его жена.

- Ну, кто тут опять? - говорила жена писателя, и улыбалась.

Она была тоже весёлая, как девчонка, но писатель, все же, веселее, мы любили его.

А Туська подтаскивала все новых и новых котят, казалось, она тащила их со всей округи, мы кормили их, стелили им в коробках из-под обуви, в вонючем, красном подъезде, где жила "всякая пьянь".
Раз мальчишки из соседнего двора сказали, что  Кохан (Коханов), страшный мальчишка, который изредка забегал к нам во двор, повесил Уголька. Уголек был наш любимец, черный, лоснящийся кобелёк, мы таскали его на руках, делали ему в траве место, навешивали старых бабушкиных накидушек, чтобы была тень, и украшали цветами. Уголек долго не лежал, вскакивал, но любил нас, облизывал.
Его повесили Коханов и другие мальчишки, с Гагарина, снизу. Они выкололи ему глаза, и мы сняли его с верёвки, и плакали. Мы зарыли Уголька "за домом". Копал Костя. Он плакал и слезы капали ему на сандалики.
Меня успокаивал дедушка. А бабушка ходила вниз, по Гагарина, но что было дальше - я не помню.
 Я заболела.
Снова стали сниться жуки, я звала Уголька во сне, был жар.

- Но ребёнок может умереть! - я слышала, кричал  дедушка в трубку..

Бабушка увезла меня в Новосибирск, к моей прабабушке.

               


Было жарко, мы ели ягоду с кустов, щёлкали подсолнухи, и обливались водой из бочки. Бабушка называла бабу Шуру мамой.

Баба Шура была совсем старенькая, верила в Бога, и жила на краю города, в деревянном домике. Она кряхтела, ежеминутно молясь, тяжело переваливалась в длинной, почти до пола, широкой юбке. Я смотрела на неё, когда она раздевалась и хотела ложиться: Она сидела, в  белой рубахе, до пола, и руки у неё были голые, старые. На шее у бабы Шуры крупные бусины, крепко прижатые к друг другу, как  крупная смородина, верёвочка с крестиком, но самое завороживающее было, когда она расплетала  косы. Они были обвиты вокруг головы, под платком, и вечером она их расплетала, мазала маслом, и чесала голову рукой, долго-долго. Я крутилась возле неё, рассматривала серёжки, они отвисли вместе с ухом, и баб Шура говорила - "Спать, дитё моё, спать.. Уже Боженько ложится"...
А потом расчесывалась коричневой гребёнкой.


Баба Шура подводила меня к иконе, и моя бабушка говорила:

- Мама, не надо..

А прабабушка отвечало тихо -"Чай , не переломится, дитё.."
И дотрагивалась до моей шеи шершавыми, скрюченными пальцами.
И нагибала.

Вечером мы шелушили шишки, и щёлкали орехи. Бабушка делала небольшой костерок, и мы кидали их туда, ждали, и подкидывали горячие, в нетерпении.

- Бабушка, где душа? - спрашивала я.

- Как где? Вот туто, в ящичке, - и она тыкала пальцем в грудь, и мне было даже больно.

- Тута и сидит.. Душа твоя, и смеялась.

От шишек болели десны.
Я понемножку отходила.

У прабабушки Шуры на дому была квартирантка, молоденькая студентка, вечерами она стирала в большой цинковой ванне, ставила доску, и намыливала трусы, или кофту мылом, потом шаркала ими по доске. Мне так нравилось это занятие, что я норовила вырвать мыло у неё из рук. Мыло падало, большое, коричневое и скользкое, и мы ползали, смеялись, искали его под кроватью, а оно убегало, выскальзывало.

- Вот будешь большой, - будешь стирать сама- говорила Люся.

Люся всегда приходила вечером, грела ужин, и читала мне книжки, или стихи. Я не понимала стихи, а Люся говорила - Вырастешь, поймёшь.
Но однажды, Люся пришла поздно, и моя бабушка открыла ей ночью, и была недовольна. Я услышала новое слово - УХАЖЁР. Так сказала бабушка, и это слово мне не понравилось. Я даже обиделась на неё, за Люсю. И дулась.
Но все наладилось, Люся приходила вовремя, помогала в огороде, тискала вместе со мною котят, и этот, ухажёр, больше не объявлялся.

Утром Люся читала мне стихи.
А вечером баба Шура - молитвы.
Но потом случилось несчастье, Люся пропала. К нам в дом приходил милиционер, он расспрашивал бабушку, и смотрел её тетради. Даже залез в её сундучок, где лежали вещи, я помню даже пажи, трикотажную кофточку на пуговицах..

Мы пробыли там почти месяц.
Я почти забыла про Уголька.
Бабушка сказала, что Люся уехала в другой город.
Я была уверена, что Люся в Москве.
Но напоследок баба Шура подарила мне бусы!
Фосфорные!
Они горели в темноте. О, это было прекрасно! Я не вылазила из чулана, а ночью брала их с собой в постель, зарывалась под одеяло, смотрела, я мечтала с ними, разговаривала, я даже чувствовала их запах, и их волшебный свет, кажется, проникал в самое сердце моё, маленькое и отзывчивое- я шептала бусам, чтобы скорее вернулась Люся.

               

В нашей музыкалке Городской Конкурс.
Бабушка сшила мне платье, капроновое, просвечивающее.
Под ним был ЧЕХОЛ, и такой красивый! Сиреневый, в белый горох..
Я шла в школу как принцесса, в прозрачном платье, и белых, ещё пахнущих кожей, белых туфельках, сшитых дедушкой. Все мои родственники были со мной, и Елена Болеславовна, старенькая, немножко глухая, тоже, и они все волновались, но не я. Я думала о платье.
Конкурсанты сидели в фойе на стульях, по периметру, и вокруг переживали, ходили туда-сюда, волновались, их родственники, только один мальчик сидел один, мама подходила к нему,  и что-то говорила. Мальчика звали Сергей, он был старше меня, наверное, ему было уже десять, а, может быть, даже, двенадцать. У него были большие фиолетовые глаза, вокруг которых черные ресницы.
Я играла "Старинную французскую песенку", Чайковского, а Сергей "Музыкальный момент" Шуберта.
Мы оба победили.
Нас выводили на сцену, я стояла вместе с Сергеем, в сиреневом горохе, а он сутулый, с фиолетовыми глазами. 
Его мамы не было в зале, и бабушка сказала, что она очень болеет.
Много, много позже я узнаю, какая была большая трагедия в семье, что ушёл папа, добровольно, из жизни, и болезнь мамы только следствие.
Мы оба заняли второе место. Сергей пошёл домой один. Я помню его спину, один лист, жёлтый, прилип к его пиджаку.

               



После первого класса, я первый раз поехала в пионерский лагерь. В соседнем отряде оказался Лоскутов, он вырос, и крутился с мальчишками, а к девчонкам и не лез. А мы собирали цветочки, травинки, пели песни с баянистом Вадимом.

- О, Райда-Райда, о, Райда-Райда,  - песня  про Элбьрус.

В меня влюбился Вова из среднего отряда, он дарил мне букетики из земляники, и если я его долго не видела, у меня болело сердце. Я была в сиреневом сарафане, том чехле, от капронового платья. Ни у кого не было такого. Я плела венок и ходила в венке. Я хотела понравиться Вове.
И нравилась. Ночами мы рассказывали страшные истории, лагерные байки, которые передаются из поколения в поколение, и в которых тонули пионеры, или падали с высоких кедер пионерки.   Мы знали ядовитые травы, и что "одна девочка прошлой сменой, съела, отравилась и умерла".



                ПОХОРОНЫ  КУКУШКИ
               
         "Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше..."   

                Пионерский лагерь "Пламя". Десятый отряд

Вечерами, уже под одеялами, начинались детские пионерские ужастики. Высоко-высоко, на голубых камнях висит пионерский галстук (помню, он и вправду висел), это мальчик пионер сорвался со скалы. А скалы, и впрямь, были, Синий Утёс же!  Многочисленные надписи на утесе мы трактовали как "предсмертные", все срывались у нас "перед свадьбой", или "только поженились", или пионер молодой, "только в пионеры приняли"...
 Кедровая тематика тоже сплошь о смерти - Папа пионера  полез - сорвался насмерть, или мальчик пионер - с кедры упал,  разбился на глазах у родителей. На каждой смене обязательно тонул пионер, или пионерка, но никто на той смене не был, но рассказывали...
Мы спускались по лестнице в триста разноцветных ступенек, к Томи, нас загоняли в воду, совсем ненадолго, на чуть-чуть, и мы брызгались, счастливые, на эти 5 минут забывшие об утопленниках.   А потом собирали плоские, голубоватые утесовские камни, и увозили их в конце смены домой, они идеально подходили для девчоночьих  классиков. А в лесу росла костяника, собранная природой в три крошечные ягодки, а в них крошечные косточки, и хвощ, пушистый и ядовитый. Сухой лист под ногами хрустит, прячет гриб, и кричит вспуганная птица.
Наши рты болели от кедровых шишек.

Но однажды все-таки похороны были. Молоденькая пионервожатая вырыла маленькую могилку для сорвавшегося кукушонка. Мы  завернули птичку, вместе с кишочками в листок, самый большой, который сорвали, и выложив ямку травкой и лепестками, уложили птенца туда, сделали холмик, обложили маленькими камушками по периметру,  украсили могилку головками от ромашек и кукушкиных слёзок, из двух веточек пионервожатая сделала и воткнула КРЕСТ...

В лагерь меня сплавляли теперь ежегодно, то есть ежелетно, и я ждала, и новые истории, новые витки страшилок накручивались на наши любопытные головки. Теперь мы боялись туалетов, этих страшных, пахнущих дустом, деревянных сортиров, особенно дырок, куда, как гласила народная пионерская молва, в прошлом году провалился мальчик, и его не вытащили. Буйная детская фантазия дорисовывла жуткие картинки, и мы ходили в туалет по двое-трое, и держались за руку.

               

Куколка, балетница, воображуля, сплетница.. Почему на меня всегда падало "воображуля- сплетница? Я хотела быть, конечно, куколкой- балетницей.
Все девчонки хотели "балетницей".

Родители вообще часто гуляли. Иногда появлялась Роковая Женщина.

 
      
ТАМАРА

Звонил новый пластмассовый телефон, светло сиреневый, гладкий, с черным закрученным шнуром..

- Тамарка, - многозначительно говорила мама папе и они обменивались особенными, непонятными мне взглядами. 
               
- В четверг,- добавляла мама улыбаясь трубке, и я понимала что будут гости. Я любила гостей, дома начиналась лёгкая суматоха,  протирались парадные фужеры с пузырьками в стекле, мама бежала в парикмахерскую и возвращалась оттуда пахнущая лаком для волос и с перламутровыми пальчиками.

- Уроки сделала?- спрашивала она набегу и исчезала, не дожидаясь ответа.
                Даже вызывали Ольгу с Обруба, "на пельмени", нашу старую семейную знакомую, вынянчившую меня и Серёжку,  жившую  с нами на том же Обрубе. Ольга всегда нас выручала, и когда родители уезжали в отпуск - меня оставляли с ней. Она мне готовила, пришивала воротнички и в доме пахло чесноком, и казалось, его нет только в компоте. И сейчас мама выговаривала:
-
- Ну, Ольга, ну честное слово, ну я же просила...
         
- Да ты че, доча, лапа моя, я же в фарш только, ёлы-палы, - таращила глаза Ольга, смешная, в старых, оттягивающих уши, серьгах,  пахнущая старым кислым деревянным домом - и укладывала на противень очередной ровненький и симпатичный пельмешек.

Тамара было роковая женщина, я слышала и уже много чего знала про неё, и даже видела и разговаривала с ней. Она была такая высокая- высокая, с длинной спиной, черными волосами, в тёмном, по колено платье и короткими, как мне казалось ногами, которые были похожи на бутылки. Она сидела, закинув одну на другую, в блестящем "капрончике", (так называла мама капроновые чулки) и как будто ничего и не делала, чтобы понравиться, говорила тихо, улыбалась, когда все смеялись, и наоборот, смеялась, когда все молчали, и отвечала низким голосом, и лицо у неё тоже было тёмное, и глаза тёмные,  и много мелких родинок.
Где она жила - я не знаю,  мама говорила по телефону подругам, что она "ездит из города в город", и что "Толька глупый", и ей не нужен, а "семью может потерять".
 Дядя Толя иногда  приходил к нам с женой и дочкой Ириной, жена дяди Толи была скромная, и почти ничего не говорила, только улыбалась и возилась с Иркой, и не давала ей ничего делать, боялась что она что-нибудь разобьёт.
Я любила родительские гулянки, хоть меня и отправляли спать. Папа играл на аккордеоне, а дядя Толя - на гитаре.
В этот раз он был один, без жены и без Иринки, и мне не с кем было играть.
               
                "Тамара, Тамара
                Забудь про гитару" - пел дядя Толя
                А потом кричали:

- Тамара, спой! Тамара, спой!
- Пой, Тамарка, не крутись!

Но Тамара совсем и не крутилась, и не пела, а читала стихи, и было очень тихо. Даже винегрет замер на столе, и не стучали вилки. Я очень хорошо запомнила этот момент, эту картинку: Тамара читала стихи, сидя в кресле, откинув голову, и читала куда-то в потолок, как будто и не было гостей. Дядя Толя вообще отошёл к окну и слушал спиной, мама как-то странно улыбалась "внутрь себя", а некоторые смотрели в тарелку, и почему-то никто не смотрел на неё, как будто боялись чего-то. А когда она закончила - была тишина, и кто-то один захлопал в ладоши, а дядя Толя так и стоял у окна. А потом опять гремела музыка, все оживились, и смех Тамары, и звук пузырчатого стекла, голубые гибкие пластинки из "Кругозора"и новая "Ригонда".
Я глядела в щелку - Тамара стояла с бокалом, высокая и прямая, и была похожа на большую чёрную птицу.
Потом я засыпала...

Утром Тамара пила кофе, она не положила сахар, отказалась от ложечки, какая-то вся свежая, умытая, и веселая, как девчонка. Она накинула на голову розовый капроновый платочек, - ("газовый", говорили мы, девчонки), и я в восхищении  открыла рот:

- От бедности, от бедности, - засмеялась Тамара, легко его подкинула  и он лёг прямо мне на лицо.

Я зажмурилась и увидела все в розовом цвете, и нашу квартиру, и маму, и розовые шторы и розовые деревья за окном, и конечно Тамару, красивую, роковую...

- Он твой,- сказала Тамара.

А к обеду она уехала.

- Ну все, - говорила мама.. Исчезла на три года. Ох, Тамарка, Тамарка...


Когда мне будет уже четырнадцать, к нам придёт дядя Толя. Я его не узнаю.
Он будет сидеть в прихожей на табуретке, и мять шапку.
Он будет искать Тамару.
А я найду газовый платок, зажмурюсь, и накину его на лицо:


                МИР ЕЩЁ РОЗОВЫЙ!
 
               


Школу я любила, потому, что там были подружки. Мы крутились после занятий во дворе, поджидали мальчише  и лупили их мешками с обувью. Пахло мёдом с клумб, и  за нами уже сто лет никто не приходил, только за Прянишниковой всегда приходили папа с мамой. Всегда вдвоём, всегда за ручку, они даже иногда шли как-бы с разных сторон, и встречались, и целовались, и все видели это много раз, они забирали Прянишникову и дружно удалялись, и она махала рукой, гордая, в белых, опавших бантах, счастливая Прянишникова. А мы шли домой по Горсаду, бились портфелями, и рассказывали всякие небылицы. Иногда мы кружили долго-долго, находя повод не расставаться, и обязательно находили, и придумывали  бабушкам что-то о классном часе. Иногда мы ходили в деревянный дом к Люде и ели конфеты, потому, что конфеты у Люды были везде, на столе, в вазочках, в коробках, и даже на шкафах.

Но однажды мы искали листы для гербария. Все вчетвером, у нас уже были готовы альбомы, и была осень. Таня, Люда, Света, и я.



                ПРУД В ГОРОДСКОМ САДУ.



Мы шли по Городскому саду, брели, глядя себе под ноги, и каждый думал, что же скажет мама,(бабушка) когда вернётся с родительского собрания.  
Было уже холодно и мы были переодеты в нелепые пальто с камышовыми воротниками, вязаные шапочки и перчатки. Мы шли, привычно размахивая портфелями.  Деревья стояли голые и черные, а кое-где ещё белел снег, выпавший вчера, и тут же растаявший. В наших сумках лежал гербарий "Золотая осень", по природоведению - красиво уложенные осенние листья под гладкой прозрачной бумагой, но нам все равно казалось, не хватает ещё одного листа, последнего, самого красивого! 
 Мы зашли в беседку, возле небольшого пруда, сели на скамейку и стали болтать ногами. Было холодно и оттого грустно.  И тут Таня увидела Лист... Почти у самого берега, стоило только протянуть руку! Он был яркий, бордовый, с золотыми прожилками, и какой-то необычной, сложной и красивой формы.  Таня аккуратно ступила на ровненькую, зализанную водой, кромку берега, так, что вода коснулась кончиков ботинок, нагнулась и  протянула руку. Все было очень быстро, всплеск,  шумный и  сильный, короткий возглас, маленькая танина головка и клетчатые рукава, которыми она отчаянно била по ледяной воде. Наверное мы были идеальными спасателями. Палка, вторая, подлиннее, валяющаяся рядом мокрые вязаные перчатки, судорожно схватившие её за конец. Войдя в воду мы тащили её за край напитавшегося  водой тяжелого драпового пальто.
Она была мокрая с ног до головы.  А воротник стал похож на мокрого зверька, с подола  лилась вода, и мы, все мокрые, вели её домой, прямо по главной улице города.


               

 У нас ЧП. Серега попал в вытрезвитель. Я уже вечером поняла, что что-то случилось, потому, что все меня отправляли спать. Они всегда отправляли меня, если что не так. Я хотела ждать, когда придёт Серёжка, но уснула. А утром проснулась рано, и пошла в зал. Все было синее, голубое, потому, что светало. Серега стоял у окна, совершенно лысый, занавеску утянуло в приоткрытое окно, как будто её глотал жадный ветер, и я увидела , что он смотрит на меня.   Глаза  у него были, как у затравленной Найды из Кемерова, он увидел меня и отвернулся.
Я легла и долго плакала. Я даже поцеловала прутья от кровати.
Я так любила своего брата.


- Где твоя свиристелка? - спрашивала бабушка, уже позже.

Она и правда, не звонила, рыжая Лариска, ни на следующий день, ни через неделю, мой брат страдал.


                ЛУКОВАЯ РОЗА



Нас принимали в пионеры. О, это был торжественный день. Повязать галстук утром, отглаженный, правильным узлом, встречаться на линейках со взрослыми пионерами! Нам уже нравились мальчишки, мы их караулили во дворе, но уже не были мешками, а иногда даже шли вместе, писали записки.
На домоводстве мы все нашили клечатых юбок - "солнце-клёш, и готовили салаты. Прянишникова всегда ставила на салат розу из лука.
 Но её никто никогда не ел, Луковую Розу. Мы делали из морковки и из свеклы, а эта луковая красавица, гордая, заставлявшая нас плакать, легко уходила в мусорницу. Папа-мама, неразлучные, целующиеся, по-прежнему уводили за ручку подросшую Прянишникову, и она, ещё с бантами, (когда мы уже вовсю вязали "конские хвосты"), удалялась, как в замедленном кино.
Мы все уже подросли, и все были красавицы, и, конечно, хотели нравится.
Но пионерский кодекс вносил свои директивы. Мы можем дружить только как пионеры. Любовь - это ещё не для нас, нам рано, и потом, что такое любовь? Любовь - это дружба, это "смотреть в одну сторону"!
А мы тайком бегали на "Анжелику, маркизу ангелов", влюблялись в Николя, и графа де Пейрака, в то время, как другая сторона девчачья смотрела "Посол Советского Союза",  ссорились на патриотической почве, и даже была маленькая потасовка, с пощечиной.
Мы читали Лилиан Войнич. Замирали от восторга. Я рисовала.
Мой брат был уже совсем взрослый.
Бабушка купила мне лифчик.


                ;;;

Мы разменялись. Бабушка с дедушкой уехали на Кавказ. У деда АСТМА.
А мы жили в "Париже", так называли этот район Опытного поля, на краю города.
Милен де Монжо, Жан Марэ..
Мы собирали карточки артистов. Не только иностранных. Моя любимая была Светлана Светличная. Только вышел на экраны фильм "Бриллиантовая рука", и мы ходили классом, и с девчонками, даже бабушку с дедушкой вытащила я в кинотеатр, бабушка накрасила губы, и зачесала волосы набок. Смешные контрабандисты, хотевшие украсть у нашей страны золото, были такие забавные! Вся страна ходила в кино!
Но однажды ночью, я проснулась от голосов и звуков аккордеона, я выглянула, мама не спала, папа сидел у телефона, и что-то записывал.
Утром я узнала, что на нашу страну хотели напасть. Кучка черных людей в телевизоре, взявшись за руки, прорывались на нашу землю, они что-то кричали, размахивали руками. Но наши пограничники их не пускали.
 Это было так страшно, так по-настоящему, что я не выходила из дому. Даманский.
Писал стихи поэт, папа писал музыку. Родилась песня. Мы защитим нашу Родину! Не отдадим китайцам!



                МОРЕ ВОЛНУЕТСЯ - ТРИ



Серега гулял. Это всегда было, когда уезжали родители. Тогда приходили эти противные, в коротких юбках, девки, с "бомбинами" на голове. Они курили на лестничной площадке, и нарочно выпускали дым кольцами. Они не журили меня, придя в гости к моему брату, не гладили по "головке", как мамины-папины друзья, не просили показать рисунки,  только стояли в голубом дыму, и как-то томно, противно улыбались, закатывая глаза под чёрные, нарисованные карандашом, стрелки..

- "Шейк, Шейк! ", - пел певец.

Я рисовала в своей комнате. Иногда залетал Серёжка, растерянно бросив:

- Ты нормально? Есть не хочешь? - и, не дожидаясь  ответа, исчезал, и ко мне в комнату заползало облако противного синего  дыма. Он волновался за меня, но и забывал, когда приходили эти... с мутными глазами и с ногами-сосисками, упакованными в блескучий капрон.                Я ревновала. Мешала акварель, соединяя чёрные и фиолетовые краски. Лила воду.

Иногда заглядывал высокий чернявый Саша, он трогал карандаши и брал меня за руку, вздыхал, буравил взглядом, а я руку вырывала, и молчала, и что-то непонятное, но  волнующее и опасное шло от него..

"Гульба" - говорила бабушка. "До добра не доведёт".
 
А гульба набирала обороты. Магнитофон ревел и рвал ленту, и тогда включали "Ригонду", гремели стулья, хлопала дверь на балконе, и вот уже противные  девки визжали, разойдясь в шейке, и перламутровая розовая помада разъезжалась по их глупым лицам...
Потом Серёжка пел "Нинку", или "Вальку", под гитару, и становилось ненадолго тихо. Он всегда их пел, про то, как они, эти Валька и Нинка, не дождались парня из армии.
Он и сам ждал повестки. А его ждало море. Синее, или фиолетовое, когда сердится.

- "Эти" точно не дождутся - думала я.

А девушки на моих рисунках были красивы и преданны. Они умели ждать.

Кажется, я не помню как все это закончилось. Я уснула.
Утром, поняв что тихо, я вышла. Меня ждали горы  бутылок, остатков еды и битые мамины фужеры. На диване валялась чужая кофта, а из-под стола выглядывала растерянная Нотка.
Я дала ей еды. Она понюхала и отвернулась.
Мы жили на краю города, в обычной хрущевке. Я оделась и пошла в лес.
Он был усеян подснежниками, их было так много, что я нарвала букет.
Серега не приходил и не звонил. Я убрала стекло, села на диван, и стала болтать ногами, потом  выбросила чужую кофту, прямо в мусорное ведро.
Я включила "Ригонду".

Я вымыла всю посуду, отворила балкон, весенний ветер ворвался, свежий, смелый, и тюлевая белоснежная занавеска обняла меня.
Я достала бабушкину скатерть, постелила её на стол и поставила в вазу подснежники.

- Ты там поешь че-нибудь, - наконец, позвонил брат.

Мне одиннадцать, я смотрю на цветы, чистота и ветер  опьяняют меня, и уплывает детство, а взрослый  Саша берет меня за руку.
Я ставлю голубую гибкую пластинку. "Девушка". Английская народная песня, - написано на ней.

- Девушка,- повторяю я.

На меня смотрят цветы...
Я знаю, что девушка дождётся.

 Море волнуется - раз...
 Море волнуется - два...

                ;;;

Серёжка и вправду пойдёт служить на флот, оденет бескозырку, познакомится с деревенской девушкой, и она его дождётся. Потом Серёжка умрет, взрослым уже. Мы долгие годы не виделись, просто  получилось так, что мы отдалились, но только потому, что остался он под Хабаровском, на китайской границе, и я приезжала туда, только один раз, уже со своей дочкой. Я отправила её в мае, и когда подъехала сама - уши у неё уже были продырявлены, и в них болтались розовые , пластмассовые, присыпанные блеском, серьги-лопухи, у неё сгорел нос, и облезла спина, а веснушки стали ярче. Вдобавок, все они, вместе с серегиными, не вылезали из речки, и вечно ходили с мокрыми волосами, и "напарили" вшей, как говорила бабушка позже, и жена сережкина, Зина, топила баню, и всем троим им мазали голову керосином..
Зато "Танцор диско", в сельском клубе! Раз там обвалился целый ряд, и мы грохнулись на пол.. Досматривали, сидя на обломках. Пробежала мышь.
Вечерами - самогоночка, мятная, утром парное молоко и километр грядок.
Серега заматерел.
Цвела липа.
Больше я Серёжку не видела.


Потом был звонок, много-много лет спустя.

- Марина, Серега умер..

Звонила Зина. Дом наполнился запахом ладана, молочным туманом, его было так много, что я провела рукой сверху вниз.
Умер мой брат, мой Серёжка, и Бог был с нами.

         
                ЗАЛИНА


В Орджоникидзе часто свадьбы и похороны. Мы больше любили похороны, потому, что страшнее. Но свадьбы тоже любили, особенно поднимать фату у невесты. Стоит невеста в углу, и можно подойти и приподнять фату, посмотреть лицо. А она должна стоять, с опущенными глазами, и не смеяться, так бабушка говорила. Мы собирали ватагу, и шли все поднимать фату.
А нас никто не прогонял, и угощали потом, когда свадьбу праздновали, осетинскими пирогами. На свадьбу и на похороны всегда варили барана, мужчины варили, в большом котле, и пахло на всю округу, и это был знак для нас - "кого-то хоронят"! Или свадьба!
Но похороны все равно больше любили. Вот свадьба, все понятно, поженятся, потом дети родятся, а когда умер, страшно, неизвестно что..
Мы на всех похоронах были, соберёмся и идём смотреть...
Но самое страшное, когда умерла

ЗАЛИНА..

Ей было восемнадцать лет, и она была как с обложки журнала, она была Королева Красоты. Мы сбегались, когда Залинка шла, в коротком платье, с модно подвитыми волосами, и в белых гольфах с "бомбушками", мы просто обмирали от восторга, и кричали на весь район:

 -  "Залинка идёт! Залинка идёт!"


Залина улыбалась нам, а мы запоминали фасоны платья, шушукались, восторгались. Потом бабушка кроила мне платье "как у Залины", и равняла подол, когда я стояла на стуле, нетерпеливая, и крутилась слишком быстро.
Я крутила бигуди, перед мутным зеркалом, у меня рвались резинки, и я злилась, я чуть дотрагивалась черным карандашом до века, нарисовать стрелку, но нарисовав, тут же стирала, боясь бабушки. Я так хотела восемнадцать лет, так хотела быть Залиной!

Залина умерла весной, когда цвёл орех. Запахло вареным бараном, наш район погрузился в траур..
Слово смерть стало реальным, нелепым, по настоящему страшным.
Я боялась смерти.


               

Мне кажется, я становлюсь взрослой. Я начинаю писать дневники.
Я прошу бабушку сшить мне белые брюки.

    - Как по белому-то красное потечёт, - говорит бабушка и смеётся.


Меня как всегда отправили на лето к бабушке с дедушкой, на Кавказ.
Я совсем взрослая, папа нашёл у меня в кармане пальто сигареты, "Родопи". 
Ага, мы пробовали, но получалось не очень. Папа расстроился.
В аэропорту меня, как всегда "прикрепили" к какому-то деду, чтоб я "его держалась", но дед сел в самолёт, который летит в Улан-Уде. Нас вовремя обнаружили, когда мы уже пристегнулись. Охали, переправили в нужный самолёт. Дед щёлкал семечки и хихикал.
Я уже ехала из Мин-Вод в Орджоникидзе, на автобусе, цвёл грецкий орех, природа буйствовала, на задних сиденьях сидели грузины, они пели, пили чачу, и угощали всех персиками и абрикосами.

- Ешь, у тэбя таких нет! - говорили они всем, независимо от пола и возраста.

Я ела абрикосы, гранаты, персики, но чачу пить отказалась, все же я была умная девочка, а когда приехали, один из них, самый улыбчивый, прижал меня к тёмной стороне Автовокзала, и показал нож, и я не боялась, помню это хорошо, и обещала придти завтра, в двенадцать, к кинотеатру "Октябрь", на свидание.

Все это было в ста метрах от бабушкиного дома, в два часа ночи, и я бежала, в темноте, с чемоданом.

- Маринка!  - бабушка осела, а дед схватился за сердце.

Ждали они меня завтра.
Хорошо, что не знали, что меня пытался лобызать грузин!!
 
На стене у бабушки большая картина "Дети, убегающие от грозы", я помню её с детства. На картине девочка, растрепанная и испуганная, она несёт на спине братишку, а чёрные тучи уже настигают их. Я всегда рассматривала её.
Босые ноги и болото, под шатающимся мостиком, пугали меня, набранные грибы в привязанной кошелке, готовые выскочить от быстрой ходьбы, и главное, маленький беловолосый братик, обвивший сестру за шею, его страх, заставляли стучать сердце, я сопереживала...
Самая главная была в доме эта картина,  висевшая над столом, уже от него шли венские старомодные стулья, черно-белый телевизор, этажерка со слониками, кипы журналов "Работница", и мои бесконечные рисунки.
Это художник Маковский, узнала я позже..
Только девочка была веселуха! И болтушка, и не пришла к художнику, как обещала. А вот маленький братик пришёл, и позировал, и ни от какой грозы они не убегали, так придумал художник.

Так смешно, но мы в самом деле шьём красные брюки. Просто в магазине продавалась красивая красная ткань, и бабушка купила ОТРЕЗ.
Я много читаю, записываюсь в библиотеки, беру книги дедушке. Я взяла деду Эренбурга, он читал до утра. Сидел в махонькой кухоньке в городе Орджоникидзе, куда они с бабушкой, коренные сибиряки, переехали из-за дедовой астмы, и читал. Дед не рассказывает как он воевал, (а что рассказывать? - говорил он), и говорит краткими прилагательными:
Борщ вкусен. Девка красива.
По старой привычке, дедушка чинит нам обувь.
Однажды утром дедушка лежал на полу, в той же кухонке, книжка лежала на столе, открытая, он читал про войну, у него остановилось сердце.. 
Пахло  кожей...


Мы мазали губы зелёным грецким орехом, и был красивый коралловый цвет, он не смывался две недели, и мы, все, ходили с одинаковыми губами.
Мы играли в казаков-разбойников до темноты, и мальчишки ловили нас за голые ноги.
Хали-хало.
Три утиных, два птичьих.
Пимапирипина (секретный язык).


                ТЕТЯ ЗОЯ

               
Мы всегда сидели вечерами на лавочке. Из подъезда все сидели, всех обсуждали, а мы вертелись рядом.

- Никогда сумки не возьмёт у Зариночки! - чуть не хором возмущались все сидящие,  когда дядя Казбек с тётей Зариной возвращались с работы, она- с двумя сумками в обеих руках, он- в кепке, и с семечками в кулаке. Тетя Зарина всегда была грустная, и шла опустив голову, а дядя Казбек, шёл подпрыгивая, довольный собой, и казался мне очень красивым.

Зоя Ивановна, с четвёртого этажа, тоже сидела с нами. Но больше молчала.
У неё было грубое лицо  и короткая стрижка. Бабушка называла её просто Зоя. Она сидела с нами нечасто, чаще можно было увидеть её из раскрытого окна, она сидела и смотрела, и не улыбалась. Она вообще никогда не улыбалась.
 У неё глаза как-будто внутрь запрятанные были.
Когда мне было тринадцать, мы почему-то оказались с ней вместе на Водной станции, что рядом с нашими домами.

- Пойдём к Тереку,- вдруг предложила она.

Была хорошая погода, мы пошли.

Мы сели не берегу бурной, сказочно- красивой лермонтовской речки, и молчали. А я тогда как раз "Героя нашего времени" читала, и момент где Печорин с Мэри глядели на реку и у неё кружилась голова, кружил голову мне. Я думала о любви и уже ждала её. Настоящую, чтоб кружилось.

- Тебе сколько уже? - спросила она.
- Четырнадцать, - прибавила я годик. Она молчала.

- Муж - он главный. Родненький он, от Бога. А другие - могут быть, любовники..  Не мешай одно с другим.

Она даже не смотрела на меня, смотрела на Терек.
А я обомлела, аж зажмурилась, от неожиданности.

Вечером я спросила у бабушки про тётю Зою:

- Не знаю , Марина, она одна живёт А дети есть. Кажется сын и дочь, большие уже, отдельно живут.

Мы с тётей Зоей никогда больше не разговаривали, но видела её часто, мужиковатую, в простой юбке, с большими ладонями и спрятанными внутрь глазами, и думала, что она, наверное, неправильно все смешала, и жалела её.

               


А в Орджоникидзе чернявые мальчишки, с длинными ресницами, и имена у них тоже непривычные - Казбек, Бахтияр, Маирбек, я нравлюсь им, я это вижу, они вызывают меня гулять, но бабушка не пускает, иногда они звонят и убегают, и бабушка выходит в подъезд, немного ругается, и кричит, что я не выйду.
Однажды Маирбек, вытащит меня через окно и мы убежим на Терек, где он меня будет целовать, меня первый раз будут целовать, только мне это почему-то не будет нравится..
Сейчас нет такого города, и мои чернявые пацаны наверное, уже усатые  пожилые мужики, но я их помню, и город помню, навсегда любимый, где нас давно нет, и где много лет лежит один-одинёшенек мой дедушка, сапер, разведчик, участник двух войн..

               

Как-то я встретила на улице Лоскутова. Это был пузан с золотой цепочкой. Уже с одышкой. От него пахло куревом, потом и одеколоном. Обнялись.
Я спрашиваю:
 
- Помнишь, Колька, как ты девок по полу катал? А он говорит:

- Я и щас катаю.



Мы переехали в тихий центр. Мне 16, и я растворила окно, пахнёт тополиными почками, и сейчас со стороны Никитина пойдут солдаты, с песней, а в оркестре будет мой друг, Димка, он флейтист, он обязательно обернётся, и я помашу ему.
Я всегда жду этого момента, и бросаю все, когда подходит время.
Отодвигаю занавеску.

- Привет, Димка! Доброе утро!

Димка повернёт голову, и чуть улыбнётся мне.
Очень скоро Военного Училища не станет. В городе будет большое горе.
И много гробов.
А пока - цветут тополя, воздух пьянит свежестью, и мне шестнадцать.
Впереди вся жизнь, она будет разная, только я пока этого не знаю.


              САМОЕ САМОЕ ДЕТСТВО, Гагарина-31, возле "Подарков"..


Однажды мы с Костей и Туськой уйдём за ограду, мальчишка с краснокирпичного дома сказал, что знает где КОЛОНКА. Мы ушли за линию, за которую нам запрещено было переступать. Мы шли долго, затаив дыхание, вырастали незнакомые дома, загадочные, страшные, и сердце стучало. Когда мы дошли до колонки, мы напились, и мокрые, стали озираться. Первая заскулила Натуська, Костя стоял с вытянутыми глазами, я думала о бабушке. Мы стояли и плакали втроем. К нам прибилась девочка в трусах, резинка у неё вылезла, и была завязана на узел, и мальчик, её брат, они плакали с нами, и мы все, воя пошли в сторону дома, как нам казалось.
Мы блудили, пока нас не повёл незнакомый человек, мы икали, хлюпали, и был ужас, оттого, что не послушались, что заблудились, и что больше никогда не увидим свой дом.
Вдалеке, мы увидели своих, бабушку, дедушку, Туськину маму, Костиного брата, они были совсем маленькие, и мы бежали, бежали, и меня поймала бабушка, и я прижалась к зеленому платью, оно пахло домом, и я любила его каждую ниточку.
Я целый вечер держала бабушку за руку.
Тогда я поняла, что значит ДОМ.
И что всегда надо возвращаться.

               

Иван-болван, Соня-засоня, куколка-балетница.
Честный человек. Я хочу быть честным человеком.

               

"Дети, убегающие от грозы"..
Мне часто снится сон, даже преследует, вот я иду, по знакомому, до боли, переулку, мимо цветущего грецкого ореха, и захожу в подъезд, четвёртый, я чувствую запах осетинских пирогов, останавливаюсь возле двери, и звоню, и мне открывают незнакомые люди, и впускают меня..
Но картины на стене нет.
И тогда я сажусь на стул, и рассказываю...


"А годы идут"! - любит шутить моя взрослая дочка. И мы хохочем.
Но они, и в самом деле идут. Бегут.  "В каждой шутке..." Ведь так?
Да, все мы выросли, растерялись-потерялись, у всех сложилось все  по-разному, и если рассказывать, то надо писать ещё, и ещё. Но все же.

Образцовые Прянишниковы развелись. 
Лоскутов шоферит, и курит папиросы.
Марина Андель исчезла как фея.
Уйдут по очереди папа и дедушка.
Бабушка, моя главная женщина на этом свете уйдёт ровно в девяносто, как и нагадала цыганка.
Утонула Люся, катаясь на байдарке.
Костя стал фарцовщиком-нумизматом, пропал в перестройку, а Туська нарожала детей.
Пантелеева была осуждена за оставление ребёнка в "Заведомо опасной ситуации".
Дима-флейтист стал известным художником.
Мне снится Орджоникидзе.
У моей мамы до сих пор зеленые глаза.
Верные друзья  Таня, Люда, Света - остались со мной.
И я мечтаю идти с ними по Горсаду и собирать последние листья.

Я стою в аэропорту города Нью-Йорка, пахнёт сладким, это запах "Блестящего Дяди", он не отпускает меня, настигая в самых  непредсказуемых местах. Ведь все проходит, вы же знаете... Но хранится где-то, в глубине себя, в специальном ящичке, где душа, отдельно, обрывками, фрагментами, рассыпанными бусами, теми, фосфорными, которые я пытаюсь сейчас собрать, нанизать, но которые больше не горят в темноте, потому что детство закончилось, оно ушло, и как поётся в песне - "Билетов  нет"..
       
                -----------------------------------

P.S. Спустя сорок лет я нашла стихотворение, (я его запомнила!), которое читала Люся...
               
                Вот оно:

                Кто знает - вечность или миг
                Мне предстоит бродить по свету.
                За этот миг иль вечность эту
                Равно благодарю я мир.

                Что б ни случилось, не кляну,
                А лишь благославляю лёгкость:
                Твоей печали мимолётность,
                Моей кончины тишину.



                Дюмонт, июль - август, 2017...