Ти-ли-та. Часть 5-я

               
 

   Сосед наш, однорукий дед Артём, пас колхозных волов и заодно в небольшом бычьем стаде держал свою корову с телком. После первого класса меня определили к нему в подпаски, вместе с нашей коровой Галкой. Была Галка, как ей и положено, черной масти с белой звёздочкой на лбу и белым животом, и ещё была она большой и важной.  Галка не ходила - она выступала, с достоинством,  покачивая своим большим белым выменем.  Из - за неё, из - за Галки и  отправили  меня в помощники деду - чтоб паслась она вместе с колхозными волами на хорошем  пастбище, а не слонялась в общественном стаде по пустой, вконец вытоптанной скотиной леваде. Никакой другой оплаты мне не полагалось.

   Волов на то время в колхозе было не много. Пасли мы своё стадо сразу за колхозным двором, недалеко от кормокухни. Утром мы пригоняли на место выпаса своих двух коров и телка, затем дед  Артём отправлялся на колхозный двор за быками, я же оставался приглядывать за нашим личным малочисленным стадом.  Пригнав колхозных волов (обычно  6, 7 голов), дед садился, снимал  сандалии, снимал с головы фуражку, шитую на манер военного образца, но с цивильным обшитым тканью козырьком. Тогда, в 50-х, такие фуражки носили большие начальники. Дед устраивался в тенёчке, у высокого колхозного забора, вытягивал свои босые ноги на зелёную травку, одной рукой вертел самокрутку, заправленную собственным продирающим всё нутро самосадом, шлифовал осколком стекла  пастушью палицу, разговаривал с проходящими мимо колхозниками.

   Я же по его команде делал всё, что требовалось: следил, чтоб животные не разбредались, не лезли «в  шкоду», паслись там где положено. Иногда он просил помочь ему свернуть цигарку. Газета у него была сложена небольшой книжечкой и отрывать прямоугольнички для самокрутки было очень удобно и даже приятно. Самосад же у него хранился в кисете - небольшом мешочке с верёвочкой.  Впрочем, дед и сам мог обходиться без посторонней помощи - он очень ловко помогал себе обрубком покалеченной руки: то коробок спичек зажмёт почти под мышкой, прикуривая, то палку придерживает своей культей, а здоровой рукой скребёт её куском стекла.  Пустой рукав его обычно был заправлен в карман пиджака или за ремешок, если пиджак он не одевал, а просто набрасывал на плечи.
               
   Руку он потерял не на войне, как я поначалу думал, а просто по – пьяни.  Мне бабушка рассказала: неосторожно сунул её в соломорезку. У нас эти соломорезки  назывались сечкарнями,  и имелись они почти в каждом дворе. Сечку: мелко изрезанную солому, заготовляли  на корм скотине.  Обычно делали это вдвоём: один подавал  по жёлобу солому, а другой крутил за ручку колесо, приделанное сбоку соломорезки, то есть, вращал режущие ножи. В эту - то соломорезку, будучи в хорошем подпитии, и сунул неосторожно руку дед Артём.
   
   Каких - то тёплых отношений у нас с дедом не случилось. Общались мы с ним  мало, в основном по делу. Был он человек язвительный и не очень добрый. Но я по этому поводу особо не переживал. Может, даже и не замечал. Я находил себе занятие – вокруг было столько всего интересного.

   С противоположной стороны от колхозного двора, прямо передо мной, простиралось кукурузное поле, и над этим полем целый день резвились  неутомимые  жаворонки. Они круто взмывали вверх и надолго  зависали  в воздухе на одном месте, часто - часто трепыхая крылышками, при этом заходились звонкой нескончаемой трелью. Налетали тучами воробьи и рассаживались плотно друг к дружке на высоком заборе из горбыля, которым был обнесён колхозный двор - как часовые!  А расписные,  праздничные овсянки,  яркие  бравые  щеглы, синички, трясогузки, которые  постоянно здесь вертелись в поисках корма. И ещё великое множество налетавших  из колхозного сада птичек, которым я и названия не знал. Видать, кормокухня, колхозный зерновой ток, конюшня, коровники - всё это сильно привлекало птичье поголовье ближайшей округи.

  Справа  от кукурузного поля шла дорога на соседнее село  Радянское.  За дорогой раскинулся  колхозный  фруктовый сад.  По  дороге несколько раз в день проходило огромное  стадо колхозных коров -  на пастбище, или - обратно. И это было зрелище очень даже впечатляющее. Коровы породистые, одной масти, не то - что стадо с нашей улицы. Пастухи на лошадях важные и строгие, лихо, как из самопалов выстреливают кнутами и так же лихо, прямо очередями, - матерятся. Верхом, на лошадях. Как командиры! Глаз не оторвать!

  Влево от кукурузного поля, ближе к леваде,  располагалось хозяйство тракторной бригады. Трактора, сеялки, комбайны - всё это находилось не на территории колхозного двора, а просто в поле, под открытым небом. Среди всей этой техники постоянно снуют механизаторы. Кто - то возится с комбайном, кто - то резко дёргая шнур, пытается завести трактор, который почему - то никак не хочет заводится,  кто - то ремонтирует сеялки. И всё это перед моими глазами. И всё мне интересно.

  Иногда мимо нас проходила Мишина мама Ольга. Она работала на кормокухне, которая находилась неподалёку от нашего выпаса, и когда шла на работу, то бывало, ненадолго останавливалась, чтоб перекинуться несколькими фразами с дедом Артёмом. Всё-таки какие же они были  разные: отец и дочь.

  Он - высокий, осанистый, с пышными седыми, у рта ржавыми от самосада усами, надутый как индюк. Она - невысокого роста, ладная, очень приятная, простая и приветливая. Меня она всегда спрашивала, как мои дела и гладила по голове.

   Я не могу точно сказать, сколько по времени я находился под началом деда Артёма. Мне кажется, что не долго. Может, месяц, может - полтора. А дальше случилось то, что колхоз сдал своих быков на мясокомбинат. И в самом деле, если они по целым дням паслись в поле, то, значит, особой необходимости колхоз в них не испытывал. И отправили  ставшую не нужной тягловую силу  – на колбасу.  Волов заменили трактора и лошади. Дед Артём остался без работы. Пасти же свою корову и телка «за так», без трудодней, он не собирался.               

   И я, в свои восемь лет, стал вполне себе самостоятельным пастухом. Первое время я пригонял Галку на привычное место, где пасли с дедом – так мне было спокойнее. Освоился я довольно быстро, и через какое - то время мне уже не требовалось беспрерывно следить за коровой. Я мог лежать навзничь на душистой траве и подолгу следить за плывущими в небе облаками. О! Какое же это чудное занятие!  Если долго смотреть на облака, то они невероятным образом  преображаются, будто оживают, наполняются какой - то непостижимой тайной и зовут, и манят куда - то... И уносят тебя в неведомою даль...  в сладкие детские мечты...

  А то мог лежать на животе и подолгу наблюдать за божьей коровкой, которая ползёт, ползёт  по травинке - до самой верхушки, затем растопырит крылышки, от чего - то задумается,застынет на какое - то мгновенье -  и улетит в своё неведомое путешествие. А бывает, что и не улетит. Бывает, заберётся козявочка на верхушку травинки и чебуртыхнется почему - то на землю. И опять приходится ей взбираться  на свою стартовую площадку - лететь - то всё равно надо. А то  наблюдаю за птицами. В общем, провожу  время в своё удовольствие и всё равно знаю: где находится моя корова. Я её постоянно слышу.

   Галка, когда паслась, то при этом довольно громко сопела, и я всегда на слух мог определить - где она  находится в данный момент. Иногда она подходила так близко, что я слышал звук рвущейся травы, которую она щипала, беспрерывно посапывая. А когда корова  начинала сопеть возле самого уха, то я ощущал специфический силосный запах струй воздуха, исходящих из Галкиных ноздрей. Иногда её сап пропадал, и наступала пугающая тишина. Тут уж сразу: ахтунг! 
   
   Тут уже не до жучков – паучков! Напряжённо выискиваешь её глазами, начинаешь волноваться, - а она, «коровушка такая», полёживает себе в тенёчке возле дощатого  забора  и жуёт свою бесконечную жвачку, да ещё и время от времени развлекается «благородной отрыжкой».

   Как - то пригнал я Галку с обеда, только расположился на траве, смотрю, направляется ко мне Мишина мама. Она, видимо, тоже с обеда шла  на работу и завернула ко мне. Подошла и села на траву, напротив меня.               

  – Костик, а тебе не скучно одному здесь пасти корову? – Спросила она меня, и вытащила  из внутреннего кармана  мужского пиджака, в котором  была одета, пригоршню чудесных  оранжево - красных вишен. Они были с черешками и торчали  между её пальцами янтарными бусами. Вишни эти были прекрасны тем, что  появлялись первыми.  Может, потому они  и казались нам необычайно сладкими.  Они считались у нас редкостью и назывались – «свитиянские».  Почему они так назывались, я никогда не знал. Да и никто, наверное, не знал.  А цёця Оля сняла фуражку с моей головы, положила  её на траву, прямо передо мной, и высыпала туда вишни.
               
  – Ко –о-стик, бери,  угощайся.  Это  ра-а - нние  вышни.  У вас таких не-е-ет? – сказала она, будто пропела.  Некоторые гласные у неё  звучали нараспев, к тому же неожиданно забирались в высокий регистр, по – этому речь её всегда звучала  очень мягко и певуче. Ранних вишен у нас и правда не было, не было их и у наших соседей – уж я - то был в курсе. Такие вишни были только у деда Ладымыра, который жил через шесть домов от нас - в общем, сосед, да не очень. Мне о его  вишне  рассказал Борька Кулик, который  жил к нему поближе, правда,  с другого конца  улицы.  Тогда же мы с ним и обсудили: как лучше до этой вишни добраться. Борька советовал пробираться от Ивана Чёрного, потому что в огороде деда Ладымыра  постоянно бабка торчит - и там не пройти.

  Ещё можно - мимо  бабки Пасёлыхи. Так ближе, но риска больше. Но именно этот вариант я для себя и выбрал.  Я перепрыгнул ров, который тянулся вдоль дороги возле её дома и служил  защитой от скотины вместо забора, и за бабкиным домом прошмыгнул в сторону владений деда Ладымыра. Вишню я нашёл легко, она, как Борька и говорил, росла за домом.  Её потому и не видно было с дороги, что спрятана была за домом – хитрый дед.  Я забрался на дерево и только начал доставать красные, манящие вишенки, как громыхнула дверь – кто то вышел из хаты. Я прильнул к стволу  и замер. Появился дед Ладымыр, он на ходу расстёгивал ремешок на штанах. Я решил, что как только он зайдёт в туалет, который стоял тут же, то я сразу дам дёру. Деда Ладымыра я побаивался. Он был высокий, худой, как Кащей Бессмертный,  и совершенно лысый.

  А главное, во время войны, при немцах, он был старостой, и мою бабушку Марию Ивановну ударил нагайкой. У бабушки в огороде  была  посеяна  полоска  ржи. В какой - то момент бабушка заметила, что рожь  начала осыпаться. Надо было срочно  убирать урожай.  На следующий день бабушка  встала чуть  свет  и стала жать свою рожь.  Она старалась убрать всю полоску - и  опоздала на работу в колхоз.  У нас и при немцах колхозы сохранялись. Ладымыр ехал по улице на лошади, увидел бабушку на своём поле, начал орать и ударил её нагайкой.  Бабушка этого ему никогда не простила.
 
  В селе был ещё и немец, Отто. Но он ездил себе на лошадке и никого не трогал, а этот, полицай,  из шкуры лез, выслуживался.  Всё это  мне  бабушка  рассказала. Ладымыр недавно только вернулся с Севера, где отбывал срок. Так что были у меня причины опасаться этого Кащея, и я только и ждал момента, чтоб драпануть. Но всё пошло не так, как я надеялся. Дед и не думал идти в туалет, который находился рядом, в трёх шагах от него.  Нет, он всё стоял, глубоко вдыхал воздух, очень медленно  расстёгивал пуговицы на штанах, а сам смотрел куда – то вперёд, и я не мог понять – видит он меня, или – нет. А он тем временем, снял штаны и присел тут же за домом.  Сказать, что я был удивлён происходящим – это ничего не сказать.

  Но вместе с тем, я почувствовал и некоторое облегчение – я понимал, что он, со спущенными штанами, меня черта с два  догонит. Я всё ещё надеялся, что он меня  не заметил. Хотя не заметить - было трудно. Я - то на вишне торчал, хоть и замер, хоть и прилип к стволу, но  вишня – совсем не далеко от него, и шапки – невидимки на мне не было, и белый день на дворе...  А дед, сделав своё дело, подтянул штаны и подошёл к лопате, которая зачем – то торчала, воткнутая в землю, здесь же.  Когда он взял её в руки, вот тут – то я струхнул не на шутку: я подумал, что он этой лопатой сейчас начнет меня с вишни сбивать. Я только начал прикидывать, как ловчей мне сигануть с дерева, чтоб убежать, как всё разрешилось неожиданно просто:  дед этой лопатой подобрал свежую «кучку» и выбросил её на навозную кучу, которая располагалась рядом. Вот так просто: «кучку» – на кучу.  А сам, воткнул лопату в землю и ушёл домой.
               
  Я судьбу испытывать не стал – сразу слетел с вишни и тем же путём, как пробирался сюда, дунул обратно – "не солоно  хлебавши". Так что сладкие дары, принесённые цёцей Олей, явились мне, наверное, не случайно. Это была награда за все страдания, принятые мной на вражеской вишне. И я  с большим удовольствием принялся опустошать фуражку.  Цёця Оля сидела напротив и смотрела, как я ем. Видимо, ей нравилось, потому что она ласково смотрела на меня своими чуть влажными  карими глазами и всё время улыбалась.  Лицо у неё было доброе и приятное, его даже ничуть не портило небольшое, с трёхкопеечную монету, родимое пятно, расположенное на щеке у левого виска.

  Вишенки я доставал из картуза за черешки. Случалось - по одной, а бывало, что - и по паре. Когда попадалось две, то я обе сразу отправлял в рот и пулял дуплетом: выплёвывал сразу две косточки.  Конечно, если правду сказать, то одна косточка летит отлично, а две сразу – как – то не очень.  Одна вылетит, а другая - то на живот упадёт, закатится под майку, а то - вообще не вылетит,  во рту останется. Я потом стал пулять с руки.  Это дело совсем  другое. Зажимаешь косточку между большим и указательным пальцем, целишься – куда тебе надо, и сильнее сжимаешь пальцы. Косточка вылетает как из рогатки.

  Тут главное, что можно прицельно пулять. Я, конечно, целился в нашу Галку. В неё - то чего не попасть - такая  здоровущая, да и паслась рядом. Правда, у меня поначалу всё равно было несколько недолётов. Но потом я её всё – таки достал, прямо по вымени. А она, наверное, подумала, что это муха её укусила и давай хлестать это место хвостом. Я так и сказал: «Цёць Оль, она, наверно, подумала, что её муха укусила!"               

  Вот уж мы смеялись. А один раз я целился в корову, а попал в  цёцю Олю - Галка как раз оказалась с её стороны, вот я и не рассчитал. Я сперва смутился от своей неловкости, но она сказала: «Ой, меня какая - то муха укусила!»  И мы опять стали хохотать, а цёця Оля пересела в другое место, чтоб мне  не мешать  целиться.               

- Костик, а тебе не трудно каждый день так рано вставать? Ты ведь очень рано корову выгоняешь, я вижу, когда вы мимо меня идёте, – опять начала спрашивать меня Мишина мама.               

  – Да нет, не трудно, я привык. -  Здесь, конечно, я маленько покривил душой, хоть врать и не люблю. А что мне было делать – не рассказывать же о том, что сегодня утром бабушка поднимала меня, поднимала, а у меня глаза слиплись и никак разлипаться не хотят. А бабушка мне и говорит: «Костуню, ты только посмотри, какой красивый голубь к нам прилетел!»  Сон как рукой сняло. Голуби были – моя страсть.   

–Где голубь? Ба?               

 – Да на крыше у нас. Прилетел и сидит. Такой красавец! - Я пулей вылетаю во двор.  Никакого голубя на крыше нет! Обманула меня бабушка. Зато спать перехотелось.

  Выгонял я нашу Галку на пастбище, в самом деле, очень рано.  Дело в том, что утром и вечером она паслась очень хорошо, а в дневную жару еле шевелила своими челюстями, а то и, вообще, ложилась в тень под забором и жевала жвачку. Наверное, от палящего солнца у неё пропадал  аппетит.               

 – А тебе не холодно разве  утром по росе ходить босиком, - всё спрашивала меня цёця Оля. Я сказал, что нормально, а если ноги и озябнут, то я умею их согреть: надо просто ступню одной ноги засунуть в штанину - другой.               

– Костик, а ты помнишь Мишу?
               
- Конечно, помню.               

 – А как ты помнишь?  Что тебе вспоминается?   Расскажи мне, – попросила она.

   Я ей рассказал о том, как мы танцевали, как мы с ним падали. Она сидела рядом со мной,  слушала и иногда некоторые слова за мной повторяла.  Видимо, всё мной сказанное она пропускала через себя и проживала.  Я закончил рассказ. Она сидела, о чем - то думала и молчала. Меня стала тяготить возникшая пауза, и я сказал: «Он мне ещё груши носил».               

 – Какие груши, сыночку?               

- Да у деда Артема груша, которая. Спелые груши падали, а он их собирал и приносил мне. Он ещё говорил "пелая уся", вместо - спелая груша.               

– Пелая уся, - тихо  повторила она, и заплакала.  А потом почему - то  прижала меня к себе и стала плакать громко, отчаянно.

  Она целовала меня в голову и её  слёзы капали  мне на шею и щекотали, будто травинкой, а щека моя оказалась прижатой  к её пиджаку, от которого пахло кормокухней.  Мне было неудобно, и я, наверное, немного испугался. А ещё мне было не по себе, потому что меня обнимала и целовала чужая цёця, а я ведь уже не маленький – считай, второклассник. Я, наверное, попытался освободиться, и – она всё поняла.  Она меня отпустила и отодвинулась.               

– Сыночку, не бойся меня. Это я  Мишу вспомнила.               

  Цёця Оля сидела ко мне боком и вытирала платочком слёзы.  Мне было очень жалко её, и ещё было совестно.  Она догадалась – что я испугался. Я испугался чужого горя. Я смалодушничал и впервые это открыл в себе.  Из рассказов бабы Мотры, я знал, что она часто ездит в Киев, проведать Мишу. Однажды он её спросил: «Тётя Оля, а почему мне кажется, что ты  моя мама? Скажи мне правду. Я же вижу, что ты меня очень любишь».

 Но правду она сказать не могла, видимо, договор у них был  с Яськом и Шурой. И любовь свою к нему объясняла тем, что он её племянник, а то что жил в селе – тем, что у родителей в то время не было своей квартиры в Киеве. Приезжала же с Киева, рассказывала и постоянно плакала. Всё это я знал, потому и чувствовал, что как – то не так я поступил: я не должен был испугаться её рыданий. Она сидела рядом, не уходила, в руке всё так же держала носовой платок, которым изредка тёрла  глаза.

 Мне очень захотелось сделать ей что – то приятное, и  я принялся  рассказывать о том, как мы с Мишей  атаковали Палуду,  которому вздумалось идти по нашей улице.  Она выслушала,  тихо и немного грустно улыбнулась и сказала: «Он был хороший человек». Сказанное ею меня просто поразило и привело в полное недоумение. Как так – «хороший человек»?  Все всегда утверждали, что он – плохой. И я этому поверил, поверил вопреки своим ощущениям. Поверил и бросал в хорошего человека грудками и сухими  конскими кизяками. Как такое могло быть?.. Пройдёт немало лет, прежде чем я пойму, что в жизни чаще всего так и бывает. Чаще всего несутся проклятия, летят камни и кизяки в хороших людей.  Так случилось две тысячи лет назад; и сегодня – мало что изменилось.               

 – Костик, ты только посмотри:  корова твоя в «шкоде», а мы с тобой и не видим! – и в самом деле, моя Галка залезла в колхозную кукурузу  и мусолила челюстями толстый кукурузный стебель, пытаясь его обломать. 
               
 – А мы сидим тут, лясы точим! Мне же на работу пора, - засуетилась цёця Оля, что - то приговаривала, но я её уже не слышал.
 
   Я  нёсся по полю, звонко, со свистом щёлкая кнутом, и громко,а главное, зычно, как и положено настоящему пастуху, ругал свою шкодливую корову.               
          
   Шли годы. Мы росли.

  В тот год мы оба стали студентами. Миша приехал один, без сопровождения. Он зашёл ко мне, как когда – то,  в детстве.  У нас была общая тема для разговора: мы только поступили, каждый - в свой институт.  Экзамены, волнения, тревоги - всё это было уже позади. Мы оказались среди победителей, нам повезло – мы оба это ощущали и теперь можно было обо всём этом  говорить.

   Мы разговаривали о конкурсе, об экзаменах, о будущей профессии - о том, что волновало нас на тот момент. Мы переполненные были настоящим, но прошлое - оно витало рядом.    И в какой - то момент  начинало казаться, что я разговариваю  с тем самым  Миней.  Я это чувствовал, мне кажется, и Миша - то же. Он поступил  на радио - технический факультет Львовского политехнического  института.  Я  спросил:   "Почему   Львов, если есть такой же институт в Киеве?" Миша объяснил, что в Киеве шансы на поступление были, но не было гарантий. Во Львове же такие гарантии были. И меня очень устроил его ответ. Он был мне понятен. В наше время платных мест в институтах не было, и поступать было непросто. Мы опять понимали друг друга, и расстояние между столичным Киевом и моим селом как - то разом сократилось - оказались теперь  мы опять на одной ноге:  и было легко и комфортно. После этого мы ещё несколько раз встречались в студенческие годы, во время каникул.   По  окончании  института  я уехал в Сибирь, где в то время  возводился молодой  город в тайге с чудесным названием Братск, и  мы с  Мишей больше не виделись.               

  Ответ на своё послание в социальной сети, от предполагаемого друга я так и не получил. Впрочем, не особенно и надеялся. Отнёсся к этому спокойно, с пониманием. В жизни бывает всякое, я тоже не всегда отвечаю.  Да простят меня великодушно - все, кому не ответил.               
  Вот только вопрос: кто же всё – таки, встретился мне на просторах интернета - друг Миня, или просто однофамилец? – так и остался открытым.               

  Наступил Новый 2014-й год.  Мне на страницу в социальной сети пришло поздравление с Праздником, из Киева. Прислал его - то ли мой друг детства, то ли - его  однофамилец? Было непонятно...   И в течение продолжительного  времени я регулярно получал  такие же  поздравления.  Ко всем праздникам.               


P.S.  Я опубликовал эту историю на портале  Проза. ру.  И вот однажды, когда я находился на своей странице в Фейсбуке, мне поступил звонок. Звонивший представился. Это был тот человек, которому я писал в социальную сеть, и долго ждал ответа.  Ответ пришёл...  Да! Это был друг моего детства - Миня! Он  мне сообщил, что прочитал  повесть.  Что ему было интересно читать о себе, и что ему всё понравилось.  Ещё он сказал, что многого не знал. Надо сказать, что какое - то время, мы обращались друг к другу - "на Вы", но  оба очень скоро поняли, что получается глупо и неестественно.  И мы заговорили нормально, как в далёком детстве.
    Миня, он же  Михаил Иванович, звонил мне из Италии, где у него "вид  на жительство", где он теперь и проживает.