Скрипка

               
   Звонок прозвенел за плотно закрытой дверью,  казалось, необитаемой квартиры, прозвучал, одиноко,  несмело. Казалось, никто, никогда не отзовется за глухой дверью. Прошла тяжелая пауза, когда все же кто-то за дверью зашевелился, послышался лязг задвижки, и дверь отворила девочка лет шести, моя двоюродная сестричка, которую я никогда прежде не видел, ибо жил в Минске, а мой  дядька с семьей в Ленинграде.
И потому что там жили родственники, с Ленинградом связаны мои детские воспоминания, слово Ленинград до сих пор ласкает  мой слух больше, чем холодное Петербург.
   Я отметил про себя, что сестра овалом лица напоминает своего отца - моего дядю, хотя прямого сходства нет. Она знала о предстоящем моем приезде и любезно пригласила меня в слабо освещенный коридор, в квартиру. Дядьки и его жены не было, но появилась бабушка в белой ночной сорочке и с совершенно белыми волосами. Абсолютно прямые, они плотно облегали ее с детства знакомое и потому милое старческое лицо. Этот свой образ бабушка приняла очень давно, по меньшей мере, со времен войны и с тех пор почти не менялась.
   А во времена войны, она запомнилась мне только в одном эпизоде. Тогда эвакуация забросила нас в забытое богом место МалОм, сюда было эвакуировано множество детей из осажденного Ленинграда, а директором базы-детдома оказалась моя тетка Роза. Через муки и мытарства, чудом спасшись от фашистов, добрались мы (мама, брат и я) до МалОма и временно поселились на базе при тетке. Тут же при дочери была и ее мать – наша с братом бабушка. Прожили мы в импровизированном детдоме недолго, то была передышка в нашем эвакуационном мытарстве, вскоре мы снимемся с якоря и продолжим наш путь – на Урал. В детдоме мой старший брат успеет пойти первый раз в первый класс,  для моего же дошкольного возраста ничего не было предусмотрено. И я гулял по неогороженному и потому бескрайнему двору базы, по окружающим болотам, по прилегающему лесу, где однажды уже затемно меня чудом не съел в лесу подошедший вплотную к базе волк.
   А однажды зимой в банный день все выходили распаренные из бани и моя бабушка, видимо, из-за контраста температур сомлела. Переполох, побежали за нашатырным спиртом, с этого времени мне запомнились эти слова «нашатырный спирт». К счастью все обошлось, но именно с этого эпизода врезался мне в память образ бабушки: бледный старческий лик, плотно обрамленный еще более белыми волосами, в теплом платке.   
   Потом уже после войны довелось мне бывать в Ленинграде, где я снова видел бабушку все в том же неизменном ее образе, только теперь она несколько сдвинулась умом, впрочем, не слишком сильно. Бабушка обняла меня и заговорила быстро, так что трудно было понять. Вскоре появились дядька с теткой, бурные приветствия, сели за стол. Тетка вызвалась поводить меня, по музеям, что не отменяло самостоятельных моих прогулок по великому городу.
   Нева, Исакий, великолепный памятник Петру, Адмиралтейство, Зимний дворец – весь этот ансамбль кажется можно созерцать вечно, не надоедает. Но на сей раз на меня была возложена серьезнейшая миссия, поступить в Академию Художеств. У дядьки я остановился на пару дней, потом перешел в общежитие. В эти пару дней я и стал свидетелем глубоко тронувшей меня сцены.
   Бабушке был отведен в доме маленький закуток прямо при входе, в изгибе коридора, там стоял топчан с матрасом и простыней, никогда не застилавшийся, бабушка лежала, сидела на нем, иногда ходила бесцельно по коридору, но вечером на нее находило возбуждение, и в таком состоянии она с болью мне сказала: «Ты забрал мою скрипку, а мне так ее нехватает,  мне так она нужна!» Она вставала, делала движения игры на скрипке, одна ее пустая рука поднялась и завибрировала, как это делают скрипачи, вторая пустая рука делала движение несуществующим смычком. «Отдай мою скрипку, отдай мою скрипку!» Я обомлел, дело в том, что это была правда.
   Мне было 8 лет, когда мама решила исполнить свою давнюю мечту, она сама положила пол жизни на то, чтоб учиться игре на скрипке, для этого она покинула семью и родину-Польшу, где учение ей было не по карману. С огромными усилиями, чудом смогла она перебраться в Советский Союз, уповая на бесплатную учебу. Но та нищета, бездомность, мытарства и голод, которые выпали на ее долю в новой стране, были еще хуже ее бедности в Польше. И все же она не оставляла свою мечту.  Она уже вышла замуж, родила сына, который станет большим художником, и она все еще пыталась что-то делать в направлении учебы. Именно я, второй ребенок отниму у нее скрипку, ибо она поймет, что с двумя детьми, да с теми житейскими трудностями , с которыми приходилось жить, учиться она уже не сможет. Да и время упущено. И вот она перенесла свою мечту на сына, который обладал отличным слухом, хорошо пел и то что называется, подавал большие надежды. Ее мальчик он воплотит ее мечту, он станет скрипачом,  и отвела меня в музыкальную школу, где все еще преподавал ее довоенный учитель.
   А дело было сразу после войны в разрушенном Минске. Проверили слух, пальцы рук, все отлично, я хотел бы играть на пианино, но мы жили тогда впятером в съемной комнатке девяти метров, кухней служил коридор, где на полу стоял примус, на нем варилась еда, и это все. О каком пианино тут можно было мечтать? А мама мечтала только о скрипке.
 Но вернусь назад. Мамин отец - отец большого семейства (9 детей) был колесником, ведь тогда основным средством передвижения были еще лошадь, телега… Отцу трудно было содержать большую семью, но послать подрастающих детей работать в чужом доме считалось позором, и потому все жили в крайней бедности на заработки отца. Тем не менее, семья была музыкальная, пели, играли на разных инструментах: кто на скрипке, кто на балалайке, кто на мандолине… целый ансамбль. Часто собирались и музицировали все вместе, а под окнами собирались соседи, слушали. Вот тогда и зародилась у мамы мечта учиться скрипке по-настоящему. Но уроки, как сказано стоили непомерно дорого, никакой надежды.
   И тут один маститый педагог, оценив талант мамы, взялся учить ее бесплатно. Но восстал против этого фанатично ревнивый отец – мой дед, он заподозрил педагога в нечистой-сексуальной заинтересованности. Никакие уговоры, попытки разубедить не помогли, и открывшаяся было, радужная перспектива рухнула. Это был для мамы тяжелейший удар. Тогда-то загорелась она мечтой: бежать, вол что бы то ни стало перебраться в Советский Союз, где образование бесплатное – полет за убегающей скрипкой.
   Как удалось маме выехать из Польши, въехать в Советский Союз, как сложилась ее дальнейшая судьба, обо всем этом мама прекрасно напишет в своих воспоминаниях, лучше ее я не скажу, могу лишь отослать читателя к ее же тексту, опубликованному в этом же моем блоге: Эсфирь Заборова «Воспоминания».
   Как сказано, чудовищная нужда, бездомность, потом замужество, рождение первенца и особенно второго сына – все эти насущнейшие заботы оттеснили, вырвали скрипку из маминых рук. И вот перенесла она свою несбывшуюся мечту на своего сына, он, то есть я должен был ее воплотить.
   Мне было, как сказано, 8 лет, мы только что возвратились из эвакуации в разрушенный дотла Минск. Тема скрипки была мне любопытна, и я легко представил себя скрипачом. Встал вопрос, где взять скрипку? И тут дядя из Ленинграда написал, что пришлет скрипку, о том, что это скрипка бабушки я знать не знал, да и кого интересовала свихнувшаяся малость бабушка.
   Скрипку мне прислали, и я стал ходить и ездить далеко, далеко в музыкальную школу. Сначала нужно было долго идти до остановки автобуса, потом в чудовищной давке ехать до центра города, а оттуда опять пешком… Учитель попался строгий и требовательный, и очень скоро обнаружилось, что скрипка – это очень мило послушать со стороны, но учиться – тяжелейший труд. От природы медлительный, я с трудом справлялся с подготовкой школьных уроков, пилить после этого на скрипке оказалось и очень тяжело и даже невыносимо. И я стал отлынивать от занятий к вящему неудовольствию учителя и еще большему огорчению мамы. Правда экзамены я сдавал на пятерки, но дружба со скрипкой серьезно осложнилась,  я и любил и не любил ее. Помнится, мне очень нравился 1-ый концерт Вивальди, мелодии Бетховена и некоторые этюды, но новые вещи разбирал с трудом и вскоре заразился «святотатственной» мыслью от этого бремени освободиться.   
   Борьба с мамой предстояла долгая и упорная, но, в конце концов, она вынуждена была сдаться, расстаться со своей мечтой и в отношении сына. Скрипку я поставил в угол, иногда, впрочем, раскрывал футляр, потому что как и у бабушки «чесались» руки и терзалась душа, играл первый концерт Вивальди, разученные некогда мелодии и пытался что-то сочинять. Однажды нашлась какая-то красивая мелодия, жившая за стенкой соседка, услышав, прибежала спросить, что это за еврейская песня, а я постеснялся ей сказать, что это моя мелодия. В какой-то момент я даже решился восстановиться в музыкальной школе, но оказалось, что я уже переросток, возникли трудности, и я отступил.
   Прошли еще годы, я стал юношей и как полагается в таком возрасте стал встречаться с девушками. Однажды на танцах познакомился с одной симпатичной, разговорились, я рассказал среди прочего о том, что учился играть на скрипке, да оставил. На следующем свидании моя подруга неожиданно сказала мне, что у нее есть подруга, которая хочет играть на скрипке, но нет скрипки, и не могу ли я на время одолжить ей свою скрипку. Я с готовностью согласился, ну как было не понять столь близкую нам всем  мечту о скрипке! Принес ей скрипку. На следующее свидание моя подруга не пришла и исчезла вместе со скрипкой. Тут я понял своим еще неискушенным умом, что то была элементарная афера, но было поздно.
   Так украдена была наша, можно сказать семейная скрипка, семейная мечта бабушки, мамы, и моя мечта. Мне потом всю жизнь нехватало скрипки, особенно, когда стал бардом, сочинял песни, иногда хотелось чего-то не гитарного, иного, скрипки хотелось, и как у бабушки тосковали руки и душа по инструменту. Против всей этой семейной мечты грубая, примитивная афера – она победила. Мог ли я теперь  при встрече с бабушкой рассказать ей все это? Нет, ничего не оставалось кроме как отмолчаться на отчаянные призывы «сумасбродной старушки».