Воспоминания мамы о блокаде

Письма
Я помню, что в годы войны у меня была очень большая переписка. Я получала письма почти каждый день и на все всегда отвечала. Писала своим школьным друзьям Боре Пейбо, Жене Болотскому, Толе Панову, Лёше Овсянникову. Писала и незнакомым людям(кто-то из знакомых давал мой адрес). Считалось, что письма на фронте помогают воевать, и мы не скупились на них. С одним из таких незнакомых адресатов, Юрой Югаткиным, мы даже один раз встретились. Письма его были очень интересными, написанными красивым почерком. Первое его письмо начиналось так: «Здравствуйте, незнакомая мне, но дорогая, как и все ленинградцы, Тамара!»
После нескольких месяцев переписки он приехал в Ленинград и зашёл к нам. Конечно, мы встретили его очень тепло и, конечно, пили чай из самовара. Он рассказал, что адрес мой дал ему мой школьный товарищ Толя Панов, с которым они были в одной части на ленинградском фронте. В этот же вечер Юра должен был возвращаться на фронт. Я вышла проводить его. Был поздний зимний вечер, мы пошли пешком на Поклонную гору, где он собирался сесть на попутную машину. Помню, было очень звёздное небо. Мы шли и смотрели вверх, и Юра называл мне звёзды и созвездия. По профессии он был гидрометеоролог, и очень хорошо знал астрономию. Я же к моему стыду не могла отыскать на звёздном небе даже полярной звезды и созвездия Большой Медведицы. Юра остановил попутную машину. Мы тепло попрощались. Он вскочил в кузов. Машина тронулась, и я увидела его две поднятые руки, сжатые в рукопожатии. Грустные минуты проводов. Ведь мысль в такие минуты была всегда одна, останется ли жив? После встречи было только одно письмо, где он писал, что добрался благополучно. Идут бои. Больше писем не было. Толе Панову в одном из боёв оторвало ногу, и он попал в госпиталь. Поздней осенью 1942 года в нашей квартире поселился новый жилец – капитан Александр Михайлович Афанасьев. Он исполнял должность заместителя главного врача больницы по политической части. В больнице находились на лечении (а некоторые на экспертизе) военные люди. Для них было особое отделение. В годы войны была даже должность Уполномоченного по особо важным делам – «особист», как их называли. Должность эту занимал Иван Степанович Сеткин – бывший преподаватель основ марксизма – ленинизма в одном из ВУЗов Ленинграда. Он стал часто бывать у Александра Михайловича, и мы с ним тоже познакомились. Александра Михайловича поселили в комнате, в которой стояли вещи одной из сотрудниц больницы. Дом, где она жила раньше, пошёл на слом, и ей дали комнату в нашем доме, но она стала жить у кого-то на квартире и комната пустовала.
Хотя мама моя к этому времени уже не работала в канцелярии больницы, но её по старой памяти больничное начальство попросило помогать Александру Михайловичу в быту. Он был уже немолодым, лет 45-50. До войны был председателем сельсовета в Псковской области. Его жена и уже большие дети находились где-то в эвакуации, а он был на фронте. После сильной контузии попал в госпиталь, а после госпиталя его направили, как он говорил, временно в нашу больницу. Он очень тяготился тем, что не на фронте. Работа в больнице его очень удручала. Ему было очень жаль парней, которые получили на фронте психические заболевания. Жалел и тех, кого считали симулянтами. Помню, он уговорил нас с Женей отдать на отделение больницы нашу гитару, которая у нас была, но на которой никто из нас так и не научился играть. По своей натуре он был добрым и очень чувствительным человеком. Очень сочувственно относился к нам и в особенности ко мне. Я тогда действительно имела ещё очень неважный вид, судя по тому, с какими словами обратился ко мне Иван Степанович Сеткин, когда в первый раз пришёл к нам в комнаты вместе с Александром Михайловичем пить чай из самовара: «Что, семилетку заканчиваешь?», и очень удивился, узнав, что я уже студентка института. У меня действительно был вид подростка – маленькая, худенькая, в белом свитерочке и сером стареньком сарафане, который носила давным-давно.
Александр Михайлович постоянно старался меня чем-нибудь подкормить: то принесёт стакан компота из своего рациона, который ему носили с кухни, то поджарит у себя в комнате на плитке и принесёт мне яичницу из яичного порошка из своего спецпайка, или кусок шоколада из американской помощи. При этом всегда приговаривал: «Ей питаться надо, она же учится!» Однажды Александр Михайлович ездил куда-то на машине за свининой для больницы. Вернулся довольно поздно, но он решил всё же разбудить нас, так как привёз кусок свинины и для нас. Мы тут же ночью стали эту свинину жарить на сковородке на керосинке. У неё был такой аппетитный запах, что мы не могли дождаться, когда она поджарится. Съели её мигом с великим удовольствием. В первую зиму моего студенчества произошло очень радостное событие: 18 января 1943 года была прорвана блокада Ленинграда. Город получил железнодорожную связь со страной. Это, конечно, значительно улучшало наше положение. Все понимали это и, узнав о прорыве, все не только радовались, но просто ликовали. Мне запомнились слова моей коки Мани, которая рассказывала потом нам, как отреагировали её соседи по коммунальной квартире на Мойке, на сообщение о прорыве блокады.
Все выскочили из своих комнат в коридор и стали обнимать и целовать друг друга со слезами на глазах. И первым, с кем кока Маня обнялась и расцеловалась, оказался её очень нелюбимый сосед, с которым она всегда и постоянно ссорилась.
Конечно, мы сразу же почувствовали улучшение в снабжении продуктами и воспрянули духом, несмотря на то, что артобстрелы и бомбёжки по-прежнему продолжались.
Наш Педиатрический институт, расположенный на Литовской улице, находился в окружении целого ряда заводов – завод имени Карла Маркса, завод «Красная заря» и других. Напротив института, на месте, где сейчас находится плавательный бассейн, в то время были старые казармы, в которых располагались воинские части. Всё это были объекты для обстрела и бомбёжек немцев. Поэтому, начав заниматься в институте, я не раз попадала под бомбёжки и артобстрелы. Особенно мне запомнился один такой случай, когда мы с Клавой Скрипуновой просто чудом не угодили под разорвавшийся снаряд. Надо сказать, что уже с первых дней учёбы в институте нас, студентов, постоянно использовали как рабочую силу для всяких хозяйственных нужд клинической базы института. Мы разгружали машины с дровами, с углём, убирали территории и прочее.
В один из дней, когда мы с группой студентов укладывали в штабеля на хозяйственном дворе привезённые дрова, начался артиллерийский обстрел района. Обычно, в таких случаях мы старались побыстрее, пока ещё не прекратили ходить трамваи, уехать к себе на Удельную, где было спокойнее. Так и на этот раз, все мы бросились бежать к трамвайной остановке, но тут я вспомнила, что забыла на дровах свой старенький портфель и вернулась за ним к большому неудовольствию Клавы Скрипуновой, которая остановилась, поджидая меня. Когда мы выбежали затем на Литовскую улицу из калитки института, то увидели, что от остановки уже уходит под железнодорожный мост трамвай. Клава успела только сказать: «Ну вот, из-за твоего портфеля не успели уехать», и в этот момент раздался взрыв. Нас отбросило назад в калитку. Посыпались выбитые стёкла. Оказалось, снаряд попал прямо в заднюю площадку второго вагона трамвая. Место, где обычно ездили мы с Клавой. Из первого вагона выходили бледные, испуганные люди, в том числе и две наши студентки, успевшие сесть в этот трамвай. Раненых во втором вагоне было очень много, были и убитые. В том числе погиб брат одной из наших студенток, приехавший домой с фронта на несколько дней.
Мы тоже приняли участие в оказании помощи раненым, носили их на носилках в хирургическую клинику института, где им оказывали первую помощь. У большинства было ранение ног.
В марте 1943 года у нас была сессия за первый семестр. Отличную отметку на экзаменах я получила только по биологии. Экзамен по этому предмету был у нас последний. Профессор Гербицкий после моего ответа, взяв в руки мою зачётную книжку, очень удивился, что предыдущие экзамены я сдала не на отлично. «При вашем умении излагать мысли и получить тройку – это значит совсем не готовиться к экзамену».
Тройка у меня была по физике, но зато я сдала её с первого захода в числе одной трети курса, сдавших экзамены с первого раза. В дальнейшем я в основном сдавала экзамены на «хорошо». Надо сказать, что готовилась к экзаменам я не особенно прилежно. Порой шла на экзамены, только прочитав конспекты лекций, не утруждая себя поисками рекомендованных учебников. Удивила своих сокурсниц только на выпускных экзаменах, получив по всем предметам «отлично». К этим экзаменам я готовилась по настоящему , по учебникам, прочитав всё, что надо было. Так что отвечала очень уверенно, хотя экзаменаторы «гоняли» меня гораздо больше, чем отличников.
После сдачи экзаменов мы стали заниматься на 2-м семестре, но закончить его нам не удалось, так как в конце мая весь наш курс вместе с преподавателями отправили на торфоразработки на торфопредприятие «Дунай», расположенное на одноимённой станции недалеко от Ленинграда. Работа на торфоразработках очень хорошо сохранилась в моей памяти. Отправили нас 31 мая сорок третьего года всем курсом вместе с преподавателями – ассистентами кафедр, в большинстве своём уже немолодыми женщинами и было им физически, пожалуй, ещё труднее, чем нам. Всем нам выдали спецодежду: светло-синие куртки и хлопчатобумажные брюки, и даже красные косынки на головы. Работали мы сначала на так называемом фрезерном торфе: убирали с полей сухой измельчённый торф. Сначала торфяное поле боронили, получалась торфяная крошка, она должна была хорошо высохнуть, для этого мы её ворошили, переворачивали, как сено. Когда крошка высыхала, приступали к её уборке: специальными скребками в форме граблей, но сплошных, без зубьев, сгребали её в валки. Потом загоняли эти валки в специальные тачки, с сильно расширенным передним концом и широко расставленными ручками. Работали в этот момент парами: один подъезжает с тачкой, а другой загоняет в тачку собранный в валок торф. Потом на тачке подвозили его к большой куче. Не помню, как эту кипу торфа называли, то ли штабель, то ли ещё как-то иначе. Эти штабели, в конце концов, стали очень высокими и длинными. Стояли они посреди каждого поля и постепенно всё росли и росли по мере уборки торфа. Убрав таким образом торф на одном поле, переходили на другое поле, уже подготовленное. А на этом поле снова происходила вся процедура: теребение в крошку, сушка, переворачивание и, наконец, уборка.
И так всё лето. Работали по 10 часов, так что свободного времени у нас совершенно не оставалось. Конечно, к вечеру очень уставали, но всегда перевыполняли положенную норму выработки и очень гордились этим. Преподавателям нашим было заметно тяжелее, они буквально задыхались, и пот с них лился градом, но они вынуждены были поддерживать тот темп, которого держались мы. Жили мы в деревянном бараке: длинное одноэтажное здание. По стенам барака были деревянные нары на трёх человек. На них лежали матрацы, набитые сеном и такие же подушки. Было, конечно, твёрдо спать. Но усталость брала своё, и мы засыпали мгновенно.
Посредине барака была печка – плита, около которой мы сушили свою мокрую одежду, да грели кипяток, варить нам было нечего. Питались мы, студенты, в столовой для инженерно-технических работников, а не в рабочей столовой. Разница между той и другой была только в сервировке – в столовой для ИТР подавали еду на фарфоровых тарелках, а в рабочей столовой – в алюминиевых мисках, да и народ был не такой грубый, как в рабочей столовой.
Еду же нам давали одну и ту же. Кормили, конечно, очень невкусно. В памяти остался вид макарон на тарелке: несколько скользких, разваренных, серых макаронинок. Пробовали мы один раз сварить себе щи из щавеля. Но настоящего щавеля мы не нашли, рос там только мелкий щавелёк. Попробовали мы его сварить, и помню, от него у нас разболелись животы, и был он очень невкусным. Через много лет, составляя гербарий растений, я узнала, что щавелёк не съедобен и даже ядовит.
Конечно, еду нам не хватало и мы чувствовали себя постоянно голодными. Однажды меня приехал навестить наш сосед – капитан Александр Михайлович Афанасьев. Он легко нашёл нас на поле по нашим светло-голубым костюмам. Ему в канторе так и сказали: «Ищите студентов по синим спецовкам». Я, конечно, совершенно не ожидала его приезда и очень обрадовалась. Он даже маме моей не сказал, что едет навестить меня, так как не очень надеялся, что найдёт меня по одному только названию торфоразработок.
Мы вместе с Клавой Скрипуновой присели с ним на краю поля поговорить. Он привёз с собой большую буханку белого хлеба и большую банку американской колбасы, и мы вдвоём с Клавой на его глазах всё это моментально кусок за куском съели. А он сидел и плакал, глядя на нас. Долго сидеть с ним мы не могли – работа, да и ему надо было добираться до города на попутных машинах. Тепло распрощались с ним, поблагодарили, и он пошёл, оборачиваясь и махая нам, пока было видно.
В августе месяце началась дождливая погода, и жизнь наша на торфоразработках стала значительно тяжелее. С фрезерного торфа, который не высыхал из-за дождливой погоды, нас перевели на заготовку торфяных кирпичей. Надо было специальными лопатами – резаками с двумя длинными резцами под углом друг к другу (один длинней, другой короче) нарезать из торфа кирпичи – два раза нажмёшь ногами и кирпич готов. Потом эти кирпичи укладывали один на один в шахматном порядке в круглые пирамидки для просушивания.
Работали всё время под дождём. Конечно, никто из нас не имел никаких плащей. В лучшем случае прикрывали спины клеёнками. К концу дня наша одежда сильно намокала и мы с трудом могли её высушить у плиты в бараке. Иногда от усердия даже подпаливали её. В бараке постоянно пахло прелой подпаленной одеждой. Уставали мы гораздо больше, чем на фрезерном торфе и приходя в барак после работы буквально сваливались на свои нары и засыпали. Было у нас ещё одно неприятное испытание. Время от времени нас отправляли за какими-то деревянными болванками. Они имели форму вырубленных из толстой доски лопат вместе с ручкой. Были очень тяжёлые. Мы связывали их по несколько штук (кажется, по четыре штуки) и перебрасывали за спину. Так и несли их. Дорога была длинная. Говорили – четыре километра. Самое страшное, что практически никакой дороги не было. Мы шли по редкому болотистому лесу. Вода была нам выше колена. Мы должны были всё время следить за какими-то указателями на деревьях, чтобы не свернуть в сторону и не угодить в трясину. Для этой «прогулки» на ноги нам выдавали «бахилы2 от противоипритного костюма – зелёного цвета, высокие тонкие резиновые сапоги. В них мы были похожи на зелёных лягушек, шлёпающих лапами по воде.
За лето таких походов было у нас несколько. Для чего нужны были эти деревянные болванки, и почему их нельзя было доставлять другим путём, я теперь не помню. Скорее всего, нам этого никто и не объяснял, а мы и не спрашивали никого об этом. В те годы мы всё принимали на веру, «значит, так нужно, и иначе нельзя». Работа в постоянной сырости не прошла даром и у многих девушек на ногах появились очень болезненные гнойники. Мозоли на руках были, конечно, у всех. Время от времени нас по очереди по три человека отпускали в Ленинград на три дня. Как часто и сколько раз за лето, я теперь уже не помню, но одна поездка мне очень хорошо запомнилась. Когда нас отпускали, то давали почему-то один пропуск на всех троих. (Очевидно, в зону торфоразработок пускали только по пропускам). В ту поездку мы получили пропуск с Клавой Скрипуновой и ещё одной студенткой, фамилию которой я сейчас не помню. Отправлялись мы на станцию «Дунай» не с Финляндского вокзала, а со станции Кушелевка. Пробыв дома положенные три дня, мы с Клавой не сумели к назначенному времени приехать на станцию Кушелевка из-за воздушной тревоги. Трамваи стояли и хоть мы всю дорогу почти бежали, но к отходу поезда всё же опоздали. Это опоздание, возможно, спасло нам жизнь. Когда мы подбежали к станции, на платформу нас не пустили. Оказалось, что когда началась посадка, и не платформе скопился народ, начался артобстрел. Погибло много народа, было много раненых, в том числе и наша третья спутница, которая была среди отъезжающих. Она получила очень тяжёлое ранение в бедро и в голову, в результате чего ослепла. Она долго лежала в госпитале, зрение восстановилось, но она осталась инвалидом и потом ходила с палочкой С нами она больше не училась.
Работали мы на торфоразработках до конца августа. Каждая из нас получила по окончании работы такую справку (я храню её до сих пор): «Дана Воробей Т.Н. в том, что она работала на Торфопредприятии «Дунай» по мобилизации из Педиатрического института с 31/5 1943 по 25/8 1943»
После возвращения с торфоразработок с 1 сентября 1943 года мы должны были продолжить свою учёбу на 2-м семестре первого курса, занятия на котором были прерваны из-за нашего отъезда. Администрация института посчитала, что это ненормальное явление. Чтобы выровнять сложившиеся положение нам предложили или повторить первый семестр или за предстоящий учебный год пройти три семестра вместо двух. Мы выбрали второе. Поэтому в наступившем учебном году мы занимались очень интенсивно и напряжённо. Но студенты всегда во все времена находят время и на развлечения. Так и мы довольно часто ходили в кино. Иногда для этого позволяли себе пропустить даже лекцию. У нас была даже заведена некоторая очерёдность: кто-то идёт в кино, а кто-то сидит на лекции и пишет конспект, которым потом воспользуются и остальные т. к. учебников у нас было мало и мы иногда готовились к зачётам и экзаменам только по конспектам лекций. Мой красивый и понятный почерк (того времени) играл для меня в этом случае плохую роль. Девочки из нашей группы меня чаще, чем других всячески упрашивали остаться на лекции вместо них. Иногда они в благодарность за это приносили мне мороженое. Один раз с мороженым получился курьёз. Мы почему-то задержались на лекции дольше обычного  и, вернувшимся из кино, пришлось нас ждать. Опасаясь, что брикеты мороженого растают, они закопали его в снежный сугроб у входа в аудиторию, а потом никак не могли его найти. Чаще всего мы ходили в кинотеатр «Октябрь» на Невском проспекте. Это был самый близкий кинотеатр от больницы им. Куйбышева на Литейном проспекте на базе которой мы занимались. В памяти сохранился ещё такой момент: старый профессор общей хирургии Лавров, взойдя на кафедру и окинув взглядом довольно малочисленную аудиторию, неожиданно спросил: «А что сегодня идёт в «Октябре?» Кто-то из студентов ответил ему: «Леди Гамильтон». И он хмыкнул и добавил:»Ну, тогда понятно, почему в аудитории так пустовато».
Нам действительно очень нравился этот фильм, и мы ходили смотреть его по несколько раз.
Ходили мы и в театры, особенно часто в Музыкальную комедию. Жизнь наша по прежнему была довольно трудной, но мы уже не голодали и думали уже не столько о еде, сколько о том, во что одеться. Обувь мы покупали по специальным талонам. Помню, как я приобрела себе по талону, выданному в институте, в промтоварном магазине на Батениной улице, сапоги, типа солдатских. Но голенища у них были не из кожи, а из материала типа парусины, низ же был из грубой кожи. В них так удобно было ходить пешком. Они запомнились мне по такому эпизоду. Однажды где-то поздней осенью сорок третьего года я возвращалась одна поздно вечером из Выборгского Дома культуры, что на Ланском проспекте, где мы смотрели оперетту «Раскинулось море широко». Почему-то пришлось идти пешком, возможно, из-за воздушной тревоги. Светила луна. Кроме того, небо освещалось перекрещивающимися прыгающими лучами прожекторов. В сапожках без каблуков мне шагалось легко. Прохожих было немного. Впереди меня на довольно значительном расстоянии шагал какой-то военный. Мне хорошо были слышны его чёткие шаги, и я сама не заметила, как стала шагать в такт его шагам. Шли так некоторое время Вдруг он остановился, оглянулся и стал поджидать меня. Я невольно замедлила шаги, а он засмеялся и говорит: «Слышу, кто-то так хорошо в такт мне шагает, решил посмотреть. Давайте пошагаем лучше рядом, веселее будет». Так мы с ним и дошагали до Скобельского проспекта, я свернула на него, а он пошагал дальше, к Поклонной горе.
Зимой сорок третьего года мы с Клавой Скрипуновой узнали, что наш бывший директор школы (сначала №175, а потом №31) Аркадий Николаевич Калинин находится в госпитале с инфарктом миокарда. (Он был с начала войны призван в армию и находился на фронте). Мы с Клавой решили навестить его и вдвоём поехали в госпиталь. Он очень обрадовался нашему приезду. Держал нас за руки и повторял: «Вот спасибо, вот обрадовали меня». А своим соседям по палате с какой-то гордостью говорил: «Это мои ученицы, а теперь студентки Медицинского института». Аркадий Николаевич был директором двух школ, в которых я училась. Сначала в 175 семилетней школе на Мариинской улице около Удельнинского парка. Пришёл он к нам в школу, когда я училась в 4 классе. Через два года он стал директором вновь построенной школы-десятилетки №31 на проспекте Энгельса, куда через два года, окончив семь классов, перешла и я. Он был очень любим учениками. Считался нами очень хорошим, справедливым директором. Сам он преподавал уроки географии.
Мне он запомнился двумя эпизодами. К концу какой-то четверти в 5 классе у нас внезапно сменился преподаватель математики. Пришла на эту должность Мария Абрамовна Рохлина. До конца четверти оставалось совсем немного времени, она не успела спросить всех хотя бы по одному разу. В том числе и меня. Класс был у нас довольно сильный. Было пять или шесть человек круглых отличников. Не знаю, на основании чего, выставив четвертные отметки по математике, Мария Абрамовна поставила мне в четверти вместо ожидаемой мною пятёрки только четвёрку. Я была довольно бойкой и самоуверенной, и получив табель на уроке, сразу же спросила Марию Абрамовну, почему же она поставила четвёрку, а не пятёрку. Помню, она с возмущённым покрасневшим лицом мне ответила: «Я вас ещё плохо знаю и не хочу завышать отметки, не будучи в этом уверена. Четвёрка – это же хорошая отметка». Но меня такой ответ не удовлетворил, и я пошла к директору школы. Аркадий Николаевич внимательно выслушал меня. Главным моим доводом было то, что за ответы предыдущему преподавателю у меня были только пятёрки. Он пригласил Марию Абрамовну и в моём присутствии сказал ей: «Мария Абрамовна, мне кажется, что в данном случае вы поступили несправедливо». Мария Абрамовна согласилась с ним и исправила мне в табеле четвёрку на пятёрку. Надо отдать ей должное. В дальнейшем она не только не пыталась доказывать свою правоту и снижать мне оценки за ответы (как мы все ожидали), наоборот, я стала в классе её любимицей. Кто знает, может быть, именно этот инцидент заставил Аркадия Николаевича сделать выбор в мою пользу, когда профком больницы Скворцова-Степанова предложил ему выделить одного лучшего ученика школы из числа детей сотрудников больницы для поездки в Артек. Он назвал мою фамилию. Так я попала в 1937 году во Всесоюзный пионерский лагерь «Артек» в Крыму.
Второй эпизод был уже в 8 классе. Однажды в нашем классе завхоз школы обнаружил сломанную большую линейку для черчения на классной доске. Он решил, что раз её нашли в помещении нашего класса, значит, её сломал кто-нибудь из учеников нашего класса. Поэтому класс должен возместить стоимость этой линейки. Я была старостой класса, и все свои претензии завхоз адресовал ко мне. Класс возмутился. Зная своих ребят, я была уверена, что никто из наших учеников не мог сломать линейку. По всей вероятности кто-то подбросил в наш класс уже сломанную линейку. Но завхоз был неумолим и настаивал на своём требовании. Мои ребята сказали: «Не расстраивайся, мы соберём ему деньги, но соберём одними копейками всю требуемую сумму». До этого у нас была какая-то мода собирать копейки. Ходили слухи, что где-то на них можно было купить какой-то дефицит. У всех нас валялись дома накопленные копейки и мы быстро собрали требуемую сумму. Кажется, восемь рублей. Это получился довольно увесистый кулёк. Я в сопровождении наших мальчиков Лёши Овсянникова и Жени Ганюшина понесла их к завхозу. Мальчики потребовали у него расписку в получении  денег. Завхоз, увидев этот кулёк, отказался его брать. Тогда мы пошли к директору школы и изложили ему всю суть случившегося, подчеркнув, что виноватыми себя не считаем. Аркадий Николаевич рассмеялся и велел завхозу взять эти деньги, пересчитать и выдать нам расписку. Завхоз пересчитывать не стал, а расписку выдал. К сожалению, вскоре после выписки из госпиталя Аркадий Николаевич получил повторный инфаркт, от которого умер.
В январе сорок четвёртого года произошло очень радостное для нас, ленинградцев, событие. Его мы ждали все эти долгие дни блокады.
Помню, как ещё где-то в середине января 1944 года утром, когда мы явились в институт, мы услышали вдруг гул канонады, на тёмном небе были видны багровые вспышки. Первой нашей мыслью было, что это стреляет наша артиллерия и действительно из сводки Совинформбюро мы узнали, что началось наступление наших войск на Ленинградском фронте. А 27 января 1944 года  было опубликовано сообщение Совинформбюро о разгроме немецких войск под Ленинградом. Город был полностью освобождён от блокады. Радость, которая охватила всех нас в эти дни, была несравнима ни с чем. Было ощущение полного счастья. Хотелось смеяться и петь. Все ходили с улыбкой на лице и поздравляли друг друга. Вечером в этот же день в городе был салют и фейерверк. Буквально весь город был на улицах и набережных. Так непривычно было видеть столько огня и света на улицах города после долгих ночей полной темноты. Все просто ликовали. Казалось, что большего ощущения праздника, чем в этот день быть не могло.
В моей памяти сохранился ещё один эпизод того времени. Ближе к весне сорок четвёртого года к нам в Педиатрический институт приезжала госпожа Черчилль. Директор Педиатрического института Менделеева была очень энергичной женщиной и устроила госпоже Черчилль грандиозную встречу. Помню, как перед её приездом в течении нескольких дней силами солдат воинской части, располагавшейся в помещениях старых казарм рядом с территорией института, были сделаны деревянные мостики по всей территории института, чтобы «мадам Черчилль» ( как мы её называли) смогла пройти в своих лаковых сапожках на высоком каблуке, не замочив ног, от одной клиники к другой. Она была высокого роста, очень худощава, с седыми волосами. Больные дети в одной из клиник подарили госпоже Черчилль очень большую красивую куклу.
В период сорок четвёртого года мы получали «американскую помощь: кусковой шоколад, яичный порошок, колбасу в больших банках. Раздавали нам в институте и вещи, присланные союзниками (то ли из Англии, то ли из Америки). Мне достался белый жакет с красивыми пуговицами и чёрные изящные замшевые босоножки. Они были 33-34 размера, и подошли только мне. Я их долго носила, очень берегла и даже увезла с собой в Казахстан. За давностью времени мне сейчас трудно вспомнить, кто и какие предметы преподавал нам на втором курсе. Но хорошо помню, что весь наш курс был буквально влюблён в профессора Соловьёва, читавшего нам лекции по физколлоидной и биохимии. Я даже сейчас, через столько лет хорошо помню его лицо. У него было какое-то заболевание горла, поэтому читал он лекции очень тихо, никогда не повышая голоса. Что бы лучше его слышать в аудитории мы всегда старались занять места как можно ближе к кафедре, и на его лекциях всегда была какая-то особая тишина. Он был красив внешне, высокого роста, худощавый, всегда с каким-то грустным выражением глаз, очень спокойный, доброжелательный, мягкий в обращении с нами студентами. Когда кто-либо на экзамене не мог ответить на билет, он старался помочь наводящими вопросами и терпеливо ждал отвеьа и, если уж совсем наводящими вопросами и терпеливо ждал ответа и, если уж совсем ничего не получалось, как-то очень стеснительно, с лёгкой улыбкой просил придти на экзамен ещё раз. Каким-то образом мы раздобыли его фотокарточку и размножили её для каждого из нас на память. У меня она до сих пор хранится среди старых фотографий.
Несмотря на суровую обстановку того времени, мы были довольно сентиментальными. Старались после окончания очередного курса как-то отблагодарить своих профессоров. В основном, преподносили всем цветы. Профессору Соловьёву мы подарили какой-то антиквариат, купленный в комиссионном магазине. Наша староста курса Надя Лопатина, вручая этот подарок, даже расплакалась. (Надя Лопатина после окончания осталась в аспирантуре на кафедре биохимии, защитила кандидатскую, затем докторскую диссертации, стала профессором и возглавила эту кафедру).
В июне 1944 года мы закончили свой напряжённый учебный год, пройдя три семестра и сдав экзамены, перешли на третий курс. Каникул у нас опять никаких не было. Ещё в апреле месяце 1944 года на пленуме Ленинградского комитета партии было принято постановление о восстановлении городского хозяйства и промышленности города Ленинграда в 1944 году. К выполнению этого постановления в обязательном порядке привлекалось всё население города. Были установлены определённые нормы отработки часов на восстановлении города в зависимости от занятости на основной работе. Для нас, студентов, такой нормой было десять часов в месяц. Поскольку, в мае и июне мы были заняты напряжённой учёбой и экзаменами, положенные нам часы мы отрабатывали в июле и августе месяце. Работа была самая разная.
Мы делали всё, что нужно было клиникам института. Очищали подвалы от скопившегося там хлама, убирали территорию, разбивали газоны, сажали деревья и кусты.  Мыли помещения в клиниках. Были подсобными рабочими у строителей, ремонтирующих здания клиник. Разгружали машины с углём и дровами, и даже заготавливали лёд для ледника, который в то время был ещё на территории института. Это была, пожалуй, самая тяжёлая для нас работа. За льдом надо было ехать на грузовой машине куда-то далеко, чуть ли не через весь город, на место, где он специально заготавливался, заливался ещё зимой, а потом сохранялся под слоем опилок. Мы откапывали домом большие глыбы и на листах фанеры тащили их и грузили в машину. Резиновой обуви у нас тогда не было. К тому же мы никогда заранее не знали, какая работа нам предстоит, чтобы соответственно одеться. Поэтому обычно были все в босоножках. Кстати, босоножки эти были изготовлены на одной из фабрик блокадного Ленинграда и были получены нами по талонам. Они были деревянные и держались на ноге при помощи нескольких тряпочных тесёмочек. Конечно, несмотря на тёплое время года, ноги у нас очень мёрзли, так как откалывая лёд, нам приходилось стоять в ледяной воде. На обратном пути мы сидели в кузове машины на ледяных глыбах, положив на них те же фанерные щиты, на которых мы их таскали. Мы сами потом удивлялись тому, что никто из нас в то время не простудился и не заболел.
Всем, участвующим в работе по восстановлению городского хозяйства были выданы специальные книжки розового цвета. Я храню эту книжечку до сих пор. Называлась она «Личная книжка участника восстановления городского хозяйства» Мой номер был 396712.
На внутренней стороне задней корочки было напечатано: «Храните книжку – она является документом, свидетельствующим о вашем участии в восстановлении Ленинграда». В книжку записывалось количество отработанных часов в месяц. В июле отмечено 20 часов, в августе 135 часов.
В сентябре 1944 года мы начали заниматься на 3 курсе. Параллельно нашему второму курсу в институте был ещё один поток студентов, поступивших в институт на год раньше нас, в сорок первом году. Но из-за возникшей в связи с началом войны обстановки они опережали нас всего на один семестр. Им досталось ещё больше, чем нам.  Лето и осень сорок первого года работали в ближайших к городу пригородных совхозах на выращивании и уборке овощей, летом сорок третьего года были, как и мы, на торфоразработках. Пройдя за один год три семестра, наш поток догнал их и на 3 курсе нас объединили в один курс. Но до самого окончания института всё-таки это деление на два потока как-то сохранялось. Даже когда мы собрались на свою единственную встречу через десять лет после окончания института. На ней тоже говорилось о двух потоках. На третьем курсе наш поток увлёкся хирургией. Лекции по хирургии читал нам профессор Корхов. Он был ещё довольно молодой, видный, очень уверенный в себе. Лекции читал как-то очень увлекательно и у многих пробудил желание стать хирургом. В нашей группе преподавательницей хирургии оказалась очень энергичная женщина, которая  до этого вела группу студентов пятого курса и, очевидно, порой забывая, что мы ещё только третьекурсники, давала нам гораздо больше самостоятельности на занятиях, чем другие преподаватели. И уже на 3 курсе мы амбулаторно проводили некоторые хирургические вмешательства. Я лично активности в хирургии никогда не проявляла, поэтому во время проведения операции мне обычно доставались всякого рода вспомогательные поручения. Помню один такой момент. Мы делали операцию молодому парню по поводу гнойного панариция большого пальца левой руки. Оперировать напросилась наша отличница больше всех увлёкшаяся хирургией Зина Молодушкина. Кстати, в дальнейшем, окончив институт, она осталась в клинической ординатуре на кафедре детской хирургии. Больного уложили на стол. Операцию делали под местной анестезией. Мне поручили следить за пульсом больного. Голову его повернули в правую сторону, так чтобы он не смотрел на свою оперируемую руку. Я стояла с правой стороны лицом к нему и держала свою руку на его правой руке, прощупывая пульс. Сама я естественно смотрела на  о, что делает с его больной рукой оперирующая студентка. В разгар операции, что бы проверить, как действует анестезия, хирург спросила больного, что он чувствует, не больно ли ему. И он вдруг ответил: «Нет, в руке я ничего не чувствую, но вот по её глазам (и он указал на меня), я чувствую, что там делают что-то страшное». Хирург тут же прогнала меня от больного «за неумение скрывать свои эмоции» и поставила на моё место другую студентку. Занимаясь в институте, я не проявляла особого интереса ни к одной клинической дисциплине, которые нам преподавали. Я была просто добросовестной студенткой почти никогда не пропускавшей лекции, а тем более, практических занятий, всегда аккуратно вела конспекты, которыми часто пользовались остальные студенты. Только на 5 курсе меня заинтересовала как наука «психология» и я даже посещала факультативные занятия по психиатрии, тем более, что они проходили на базе 3 Психиатрической больницы, т.е. рядом с моим домом. Преподаватель психиатрии врач-психиатр Лебедев даже намекал мне о возможности остаться в клинической ординатуре на кафедре Психиатрии после окончания института. Но это предложение было встречено мною отрицательно, так как работать в Психиатрической больнице мне совершенно не хотелось. Живя на её территории, я конечно, не раз слышала о всякого рода неприятных ситуациях, возникающих при общении с психически больными людьми. Были случаи избиения больными санитарок, медсестёр, доставались синяки и врачам. Я хорошо помнила, как нашу соседку по дому, работавшую в лечебных мастерских, больной так сильно избил, что она осталась инвалидом. К тому же мне ещё раньше, до учёбы в институте уже приходилось читать истории болезни психических больных, когда после 8 класса мама устроила меня в каникулы подработать в канцелярии больницы. Моей обязанностью было делать короткие выписки из историй болезни больных по запросу в различные инстанции. Обычно начальник канцелярии делал мне отметку, что я должна была выписать. Но я иногда не выдерживала и начинала читать всю историю болезни, а они были всегда очень толстые, так как больные лежали подолгу. Читать мне было интересно, но казалось не совсем нормальным изо дня в день изучать и описывать бред психически больного человека.
Обстановка конца сорок четвёртого года и особенно весны сорок пятого не очень-то располагала к занятиям. Наши войска победоносно наступали. Настроение от этого у всех было радостное и приподнятое. В городе было много военных. У нас у всех появилось много знакомых. Некоторые девочки повыходили замуж. Мы увлечённо посещали танцевальные вечера, часто ходили в театры и на концерты. Одно из таких театральных посещений особенно осталось в памяти из-за важного сообщения, которое застало нас в театре. Это было в первых числах мая 1945 года. Мы смотрели в театре Музыкальной комедии оперетту «Фиалка Монмантра». После второго действия на сцене появился администратор и объявил, что наши войска ворвались в Берлин. Эти его слова были встречены громом аплодисментов и криками «Ура!». Но публике этого показалось недостаточным для выражения своих чувств по такому радостному событию, и весь зал стоя стал скандировать: «Оркестр, Гимн! Оркестр, Гимн!». В это время в связи с антрактом оркестрантов на месте не было. Но публика продолжала требовать исполнения гимна, и через некоторое время оркестр вернулся и заиграл Гимн Советского Союза. Все были настолько взволнованы этим сообщением, что без особого интереса досмотрели оперетту и потом даже не могли вспомнить, чем же она закончилась.
Окончания войны ждали со дня на день и когда, наконец, пришёл долгожданный день победы все радовались и ликовали безмерно. Помню, в этот день в Ленинграде была пасмурная и довольно прохладная погода, но мы все были на улице. С самолёта разбрасывали листовки. Я поймала одну из них и храню до сих пор. В листовке на одной стороне был напечатан Акт о безоговорочной капитуляции Германских вооружённых сил, подписанный 8 мая 1945 года. От имени Германского Верховного командования акт подписали Кейтель, Фридебург, Штумпф в присутствии: по уполномочию Верховного Главнокомандующего Красной Армии маршала Советского Союза Г.Жукова, по уполномочию Верховного Командования Экспедиционными силами Союзников Главного Маршала авиации Феддера. При подписании так же присутствовали в качестве свидетелей: Командующий Стратегическими Воздушными Силами США Генерал Спаатса, Главнокомандующий французской Армией генерал Делатр де Тассиньи. На другой стороне листовки был напечатан Указ Президиума Верховного Совета СССР об объявлении 9 мая праздником Победы.
После окончания 3 курса в июне 1945 года у нас должна была быть практика в детской больнице. Я в числе небольшой группы студентов в шесть или семь человек была направлена в детскую больницу города Луга Ленинградской области. Я помню первое наше впечатление о послевоенной Луге. Она предстала перед нами совершенно разрушенной. В городе уцелело лишь несколько каменных зданий. Центральную улицу можно было определить по огромным грудам кирпичей с обеих сторон дороги. На окраинных улицах сохранились деревянные дома. Детская больница занимала маленький каменный флигель, бывший когда-то хозяйственной пристройкой к зданию разрушенной больницы. В больничке находилось всего с десяток больных, так что «практиковаться» нам было фактически не на ком. Мы прожили в Луге около недели. В свободное от работы время ходили по городу, любовались рекой Лугой. Транзисторов и магнитофонов в то время не было и мы развлекались тем, что во весь голос пели песни. Оказалось, что я пою лучше всех из нашей группы. Хотя голос у меня был слабоватый, но был слух, и я знала очень много песен. Запоминала и пела все песни, которые передавались по радио. Очень хорошо помнила и песни из кинофильмов, а фильмы,  музыкальные комедии,  помнила почти все целиком, ведь мы обычно ходили на одни и те же фильмы по нескольку раз. Поэтому во время прогулок по Луге девочки мне только подпевали, а в основном это были мои сольные концерты. Вечерами мы иногда ходили на танцплощадку, но быстро почувствовали к себе некоторую настороженность или даже неприязнь со стороны местных девчат, так как их партнёры стали заметно предпочитать танцевать с нами. Решили лучше на танцы не ходить, чтобы не возникло какого-либо конфликта. Мы, конечно, очень волновались из-за неполноценной практики, но самовольно уехать не могли. Потом решились позвонить в деканат института, чтобы добиться перевода нас в другие места. К нашему удивлению мы легко дозвонились до руководителя практикой профессора Котикова. Обычно в институте попасть к нему на приём было чрезвычайно трудно: или его не было на месте, или он не принимал. А тут нам сразу же позвали его к телефону и выслушав нас, он сразу же решил наш вопрос: «Возвращайтесь в Ленинград, будете проходить практику в клиниках города». И мы вернулись в город.
Вскоре после окончания войны в городе появилось много пленных немцев. Большими группами в сопровождении конвоя наших солдат они проходили по улицам к местам своей работы. Они строили в Ленинграде новые дома на тех местах, где до войны стояли деревянные дома дореволюционной постройки, которые ленинградцы разобрали на дрова для отопления своих квартир главным образом в 1942 году.
У нас на Удельной они строили дома в районе Скобелевского проспекта. Дома по своей архитектуре заметно отличались от тех, что строились не немцами. На мой взгляд, они были красивее. Особенно нравились невысокие ограды, сделанные у входов. Их дома и сейчас можно сразу же отличить от других построек. Население относилось к пленным немцам довольно доброжелательно. С ними заговаривали, угощали чем-либо. Охотно покупали у них всякие мелкие поделки, сделанные их руками (зажигалки и прочее). Я бы сказала, что они вызывали у нас сочувствие. Немцы тоже держали себя с каким-то достоинством, спокойно, не были озлобленными, улыбались, когда с ними заговаривали, гладили детей по голове или рукам. Такое отношение к немцам, виновникам наших бед, меня уже не удивляло, а воспринималось как должное.
Впервые я увидела пленных немцев ещё в сорок втором году на Невском проспекте. Их было всего несколько человек. Их везли в кузове полуоткрытой грузовой машины. Как только машина остановилась, её окружили люди, проходившие в то время по Невскому. Стоял сильный мороз, и чувствовалось, что немцы закоченели от холода. Вдруг я вижу, что кто-то из толпы протянул немцам сигареты. Тогда я очень удивилась гуманности русского человека, так быстро забывшего, по чьей вине мы так бедствовали. Но ещё большее впечатление произвело на меня событие, описанием которого я и хочу закончить свои воспоминания о войне.
Я не помню, в каком месяце это происходило. Очевидно, вскоре после Нюрнбергского процесса над военными преступниками. Было принято решение казнить военных преступников через повешение публично за их злодеяния на нашей земле. Местом казни в Ленинграде была выбрана площадь у кинотеатра «Гигант». О времени и месте население города было оповещено заранее.
Я со своими подругами тоже отправилась смотреть на казнь немцев. Толпы людей шли сплошным потоком (как когда-то на демонстрациях в праздники) по улицам к месту казни. Все были очень возбуждены, оживлённо разговаривали и улыбались. На площади были установлены несколько виселиц. Привезли немцев в военных мундирах. Их было несколько человек. Их подвозили к виселицам на открытых грузовых машинах без бортов. Накинули каждому на шею верёвочную петлю. Лишь один из них сделал какую-то попытку сопротивления этому. Остальные молча, без всякого сопротивления дали накинуть на себя петлю. Машины отъехали, и повешенные закачались в петлях. Вид повешенного и сама казнь произвела на всех нас очень угнетающее впечатление. Вся толпа на площади молчала. Не было никаких возгласов. Очевидно, всем, как и нам стало просто ни по себе. А мы потом долго ругали себя, что пошли смотреть это зрелище, и долго потом не могли избавиться от подавленного настроения. Толпа народа, которая возвращалась назад после казни, резко отличалась от той, что шла туда. Люди шли подавленные, в полном молчании. Наверно не следовало делать это публичное зрелище казни – так думали многие ленинградцы в то время.
23 октября 1996 года – 29 октября 1997 года.