Харагма

В 313 г. под именами Константина и Лициния выходит т.н. Миланский эдикт, который к указу Галерия добавляет возвращение христианской церкви и отдельным христианам конфискованной у них во время гонений собственности, причём компенсация стоимости сегодняшним её владельцам происходит из государственной казны. К 324 г. Константин «разобрался» и с Лицинием, чем достиг, наконец-то, единоличной власти. Церковь же, на которую он думал опираться, напротив, разделилась на множество течений под влиянием ереси Ария. Лаконичный «символ веры» Константина, о том, что Бог один и император первый после Него, представлялся ему главной несущей конструкцией в возводимом им здании империи. Символ же веры самой Церкви выглядел, при этом, лишь схоластической лепниной, не несущей никакой функциональной нагрузки. Спорить же об этом до степени расколов и анафем - представлялось и вовсе опасным архитектурным излишеством. «Замять для ясности» эти «излишества» и был призван собор 325 г. в Никее. Победа на тот момент была за антиарианской партией, но главным для Константина было примирение сторон и чтобы вообще ни о чём не спорить. Но споры не утихали и, спустя 10 лет созванный Константином собор в Тире утвердил уже проарианский Символ веры. То, что некрещеный император собирает собор христианских епископов, влияет на его ход и законодательно утверждает его решения, означало, что «лаконичный символ» самого Константина, был принят собором молча и единогласно.

К этому времени император и государственная казна становятся главными инициатором и источником финансирования обновления старых и строительства новых храмов. Одним из пунктов такой «монументальной пропаганды» были изыскания матери Константина царицы Елены в Палестине, в результате которых в 326 г. был найден Крест Господень. То, каким образом Константин распорядился этой реликвией с предельной ясностью раскрывает его мотивацию. Получив из Иерусалима часть Креста и, «совершенно веря, что город, в котором будут хранить ее, не опасается за свою судьбу, царь скрыл ее в своей статуе. А его статуя, утвержденная на высокой порфировой колонне, находилась в Константинополе, среди так называемой Константиновой площади<…> Константин получил также и гвозди, которыми прибиты были ко кресту руки Христовы,<…> Из них он сделал шишак и забрало, и употреблял это во время войны» (Сократ Схоластик.1.17).Другой хронограф добавляет к этому: «из этих гвоздей царь приказал сделать себе шлем и для коня узду» (Созомен.2.1). Императоры последующих веков у подножия колонны Константина с частью Креста внутри статуи, во время благодарственного молебна о победе над врагами, совершали не менее странное для христианского духа действо. В определённый момент чинопоследования к императору подводили и бросали на колени знатнейшего из пленников, пригибали к земле голову, император ставил на неё свою правую ногу, в то же время один из военачальников держал над шеей пленника копьё. В такой же позе и с копьями над шеей находились и прочие пленники, заполнявшие площадь форума. Звучал прокимен: «Кто Бог велий, яко Бог наш, Ты еси Бог, творяй чудеса». Затем следовала великая ектенья, и, только после возгласа патриарха «яко милостив и человеколюбец Бог еси», пленники освобождались от унизительной мизансцены (иеромонах Иоанн. Обрядник византийского двора как археологический источник. с.187).

Здесь мы имеем дело с беспрецедентным извращением символов и смыслов. Вслед за «заменой» Подлинного Удерживающего (2Фес.2:7) Св.Духа земной властью римского императора, орудия победы Христа над князем мира сего, победы духовной, были обращены в орудия императорской победы над «плотью и кровью» своих соперников, победы, даруемой дьяволом тем, кто духом гордыни поклоняется ему (Лук.4:5-8). Важно понимать, что со времён правления Септимия Севера в 193 г., первого из т.н. «солдатских императоров», императорская власть вполне эмансипировалась от интересов, как римских граждан, так и общества в целом. При нём возникли невиданные прежде принципы права, утверждавшие, что «императорская власть основана на безвозвратном отречении сената и народа римского от всех правительственных прав и на безвозвратной передаче всех их императору», и что «император выше всех законов, и власть его не ограничена ни какими законами; он имеет право, по своему произволу, располагать имуществом и жизнью подданных, распоряжаться государством, как своим личным имением». Последнее прямо противоречит правилам «дерех эрец» о законности и суде и явно проникнуто сатанинским духом гордыни. Соответственно, и те положения о лояльности властям, которые высказаны апостолами Петром (1Пет.2:13-14) и Павлом (Рим.13:1-7), и которые основаны на этих правилах, должны быть ослаблены в той же мере, в которой ослаблены законность и суд. Эти определения юристов Папиана, Павла и Ульпиана, переносились, однако, из кодекса в кодекс всеми последующими римскими и «ромейско-византийскими» императорами.


О ПРОСХОЖДЕНИИ ВЛАСТИ САТАНЫ

Попробуем теперь «на холодную голову», порассуждать о Промысле Божием и о «правах» сатаны. То, каким образом сатана приобретает свою власть и она попускается Промыслом Божиим, можно понять из простого рассуждения. Само понятие победителя необходимо предполагает и побеждённого, это понятия дуально-антагонистические, и, когда стремятся к победе, то стремятся к превосходству над другим за счёт его унижения, предпочтения себя за счёт исключения другого. Такое стремление, касается ли оно одного человека или целых народов, не может быть поддержано Богом, как и любое стремление в нарушение заповедей. Да и логика противоречит этому, ведь если несколько человек или народов просят у Бога о взаимоисключающих победах друг над другом, то, и при желании, невозможно этого исполнить. И если здесь не вмешиваются особые соображения о ценности убеждений, о качествах и судьбах людей и народов, то такое соперничество, в чистом, так сказать, его виде, предаётся во власть сатаны как вполне действующее в его подчинении и духе. Именно по этой причине и в этом смысле римская власть становится «престолом сатаны» из книги Откровения, где отныне вынуждена жить Пергамская церковь (Откр.2:12-13).

Это, однако, не значит, что попустительная воля Божия «дана на откуп» сатане, Сам Бог, в первую очередь, главный её Совершитель. Но совсем другое дело – это то, какого отношения к такой Его воле Бог ожидает от христиан. Ясное рассуждение по этому поводу есть у аввы Дорофея: «Все бывающее бывает или по благоволению Божию, или попустительно, как сказано у Пророка: Аз Господь Бог, устроивый свет и сотворивый тму (Ис. 45, 7). И еще: или будет зло во граде, еже Господь не сотвори (Ам. 3, 6). Злом здесь названо всё, что отягощает нас, т.е. всё скорбное, бывающее к наказанию нашему за порочность нашу, как то: голод, мор, землетрясение, бездождие, болезни, брани - всё сие бывает не по благоволению Божию, но попустительно, когда Бог попускает этому находить на нас для нашей пользы. Но Бог не хочет, чтобы мы сего желали или сему содействовали. Например, как я сказал, бывает попустительная воля Божия на то, чтобы город был разорён, но Бог не хочет, чтобы мы - поелику есть Его воля на разорение города - сами положили огонь и подожгли оный, или чтобы мы взяли топоры и стали разрушать его. Также Бог попускает, чтобы кто-нибудь находился в печали или в болезни, но хотя воля Божия и такова, чтобы он печалился, но Бог не хочет, чтобы и мы опечаливали его, или чтобы сказали: так как есть воля Божия на то, чтобы он был болен, то не будем жалеть его. Этого Бог не хочет; не хочет, чтобы мы служили таковой Его воле. Он желает, напротив, видеть нас столь благими, чтобы мы не хотели того, что Он делает попустительно. Но чего Он хочет? Хочет, чтобы мы желали воли Его благой, бывающей, как я сказал, по благоволению, то есть всего того, что делается по Его заповеди: чтобы любить друг друга, быть сострадательными, творить милостыню и тому подобное - вот воля Божия благая» (Поучение 14-е).

Сказанное означает, что невозможно христианину угодить Богу, исполняя весь Его Промысел, но, если внешние обстоятельства втягивают его в действие Промысла попустительного, то он должен устраниться, предоставив участие в нём других, предназначенных для этого, внешних для Церкви, людей. При этом, бывают, разумеется, и такие обстоятельства, когда неучастие, вроде пресловутого «непротивления злу», гораздо хуже участия, но тогда, выбирая меньшее из зол, необходимо помнить, что это всё-таки зло, а не добро, и не радоваться успеху в этом «меньшем зле». В этом же и принципиальная причина невозможности никакой угодной Богу «христианской» государственности, так как она неизбежно несёт в себе элементы попустительного Промысла. Если бы было иначе, то Христу, когда Он, как кажется, исполнил всё необходимое для спасения рода человеческого, по воскресении, следовало бы восстановить «царство Израилю» (Деян.1:6), а не вводить апостолов в недоумение Своим неожиданным вознесением на небеса.

Кроме того, взаимоотношения таких коллективных субъектов как государства совершенно не могут опираться на заповеди Христовы, особенно из Нагорной проповеди, такие как: «кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два. Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся. Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас» (Мф.5:40-44). Соблюдающие подобные заповеди государства, совершенно очевидно, будут поглощены несоблюдающими, а ушедшие таким образом в небытие не могут, как коллективные субъекты, быть воскрешены для жизни вечной, а значит и быть мотивированы этим, ибо воскресение распостраняется только на «индивидуальных субъектов» - отдельно взятых людей. Если христианский богочеловеческий духовный уровень признать за подлинно человеческий, то все государства неизбежно окажутся на более низком эгоистично-животном  уровне.

Из этого, однако, возникает ещё иллюзия, что если все эти грызушиеся друг с другом «зверообразные» субъекты «скормить» под власть одного зверя универсальной империи, то, в наступившем мире и безопасности, зверь перестанет быть зверем. В действительности же – вседовольный, сытый и неимеющий соперников зверь именно из-за этого и выглядит так миролюбиво. Именно в виде зверей книга Даниила изображает мировые (в масштабах средиземноморья) империи: ассиро-вавилонский лев, персидский медведь, эллинистический барс и римский, особо ужасный,железнозубый зверь (7:4-7). Неживотным, подлинно человеческим статусом обладает только Царство Сына человеческого, Которому «дана власть, слава и царство, чтобы все народы, племена и языки служили Ему; владычество Его - владычество вечное, которое не прейдет, и царство Его не разрушится» (ст.14).


ХРИСТИАНСТВО В ДВУХ ИМПЕРИЯХ

Кроме конкурентов – соправителей, с которыми Константином всё уже было «улажено», ещё оставались конкуренты - государства. Каким бы «пупом земли» не мнила себя Римская империя, она не могла одолеть империи Персидской, и, несмотря на регулярные столкновения, удерживалось шаткое равновесие. Христианство под властью Сасанидов существовало относительно спокойно и охватывало все социальные слои. С началом финансово-организационной «поддержки» церкви Константином, персидские иудеи донесли шаху Сапору (Шапуру) о том, что римская власть может использовать местных христиан как шпионов, а в случае войны они могут перейти на сторону римлян. Христиан стали разыскивать, и, если они добровольно, а затем и под пыткой не отрекались от веры – казнили. Жестокость гонений была истинно персидской, но, несмотря на это, многие добровольно приходили к властям и объявляли себя христианами. Только известных по именам было замучено около 60 тысяч, всего же - значительно больше (Созомен.2.14). Шах сам испугался размаху уничтожения собственных подданных и ограничил гонения казнями клириков.

Таким образом, покровительство христианам в одном из полюсов тогдашнего «двуполярного мира» привела к закономерному их преследованию в другом. Очевидно, что если бы такого покровительства не было, а оставалась только легализация в рамках указа Галерия, то такого преследования на персидских территориях тоже не было бы. Но сладость «романа» римских христиан с «первым после Бога» не давала им понять, что у персов есть свой «первый после Бога», и что именно она – эта сладость  - прямо пропорциональна страданиям христиан персидских, что они «жируют» как бы за счёт того, что другие бедствуют. Константин, однако, смог почувствовать здесь, если не свою вину, то ответственность заступиться, и письменно ходатайствовал перед шахом о прекращении гонений. Для шаха это, разумеется, выглядело как желание спасти своих тайных союзников. Константин увещевал «первого после Бога», как «первый после Бога» и «доказывал, что за покровительство этой вере, Сапор и сам будет пользоваться милостью Божиею, <…> ибо за веру во Христа, говорил, получая божественную помощь свыше, он покорил под свою власть, начиная с западного океана, всю римскую империю, и счастливо окончил многие войны как с иноплеменными народами, так и с современными себе тиранами. Для сего не нужно было ему ни жертвоприношений, ни каких-либо гаданий: чтобы победить, он довольствовался знамением креста впереди своих войск и молитвою, без крови и скверны» (Созомен.2.15). (Только если кровью и скверной, замечу, не сопровождаются сами войны.)


С КРЕСТАМИ ПРОТИВ КРЕСТОВ

Здесь, как кажется, Константин представляет себя особым избранником Божиим, потому что выдаёт противнику свою «страшную военную тайну», ведь Сапор, прекратив гонения, мог так же, понаделав крестов, «попереть» с ними против самого Константина. Да и тот же Лициний и прочие «тираны» могли использовать ту же «волшебную» символику. Но, очевидно, все они считали что «переманить» на свою сторону «приватизированного» Константином Бога невозможно, и, поэтому первая война с крестами против крестов и с лабарумами против лабарумов развернулась только после смерти Константина и только между его сыновьями – наследниками. Через три года после смерти отца, в 340 г. «брат царя Констанция, соименный отцу, Константин Младший, напав на области меньшего своего брата Константа и сражаясь с его войсками, был убит ими» (Сократ Схоластик.2.5). Другой хронограф уточняет: «царь Константин, воюя близ Аквилеи против собственного брата Константа, умерщвлен был своими военачальниками; вследствие чего западные области римской империи поступили под власть Константа, а восточные — Констанция» (Созомен.3.2). Лабарумы, в этом случае, наверняка пришлось несколько «подкорректировать», ведь если при Константине Старшем под монограммой Христа на горизонтальной перекладине висел плат с изображением его и его сыновей, позднее – минус Крисп, то при Константине Младшем, вероятно, только его, Младшего, изображение.


РАЗМЕЩЕНИЕ В ХРИСТИАНСКИХ ХРАМАХ ИМПЕРАТОРСКИХ ИЗОБРАЖЕНИЙ

Септимий Север, как уже говорилось выше, поставил императорскую власть над законом, воля императора, над которым уже не было никакой власти, сама автоматически становилась законом, его титул – dominus – господин, означал, что он управляет своими бывшими согражданами, теперь только подданными, как господин рабами. Этот господин, по своему произволу, мог быть, разумеется, и добр, мог стремиться к рациональному и эффективному управлению, но в основании этого, в любом случае, лежал именно сатанинский произвол, ограниченный извне, быть может, только боязнью потерять власть и физическими законами. Это своеволие, в дальнейшем, воссело на престоле императорского культа, и подданные стали обязаны не только рабствовать, но и поклоняться этой «величайшей святыне» (megistos Sebastos).

Прибавим к этому христианскую риторику и своеволие здесь элементарно и мгновенно превращается в избранничество единственного императора (или папы римского в той же роли), который вменяет в «обязанность» Богу править миром исключительно через самого себя как «первого после Бога». Смешение, а то и подмена попустительного Промысла Божия – Промыслом благим, которое при этом происходит, превращают такое избранничество в удобный для сатаны инструмент управления миром. Причём сатана даже не захотел до конца скрыть свою власть за неудобоваримую для человеческого ума дилемму о Промысле, но и явно оставил знак своего присутствия в виде сохранения и при «христианских» императорах, слегка, вероятно, модифицированного, но неизменного в своих основаниях, императорского культа. Традиционное место поклонения императорским изображениям – это любые языческие храмы, дозволенных государством «богов» (очень накладно и глупо было бы строить для каждого из императоров «единоличные» храмы по всей империи). Но Константин перестал благоволить к язычеству и, как пишет Евсевий: «запретил законом изображения своего лица ставить в храмах идольских, чтобы и самая живопись ни в одном оттенке своем не осквернялась заблуждением отверженных» (Жизнь Константина.4.16). Более поздний историк 5 века дополняет: «царь, показывая еще более заботливости о делах христиан, совершенно отверг богослужение язычников <…> и начал вносить в храмы (богов) собственные изображения» (Сократ Схоластик.1.18). Не слишком, видимо, бывший «в курсе дела» переписчик или переводчик снабдил нас здесь своей коньектурой – «храмы (богов)», отсутствующее, стало быть, в первоисточнике. Эта приписка абсурдна с двух точек зрения, во-первых – если эти «храмы (богов)» - храмы языческие, то Константин не мог «начать вносить» туда свои изображения, так как они всегда там и находились; во-вторых – это прямо противоречит Евсевию, живому свидетелю событий, продолжателем «Церковной истории» которого стремился быть Сократ Схоластик. Итак, очевидно, что храмы эти – храмы христианские. По упоминаемым до и после этого «начинания» событиям, таким как смерть царицы Елены, предположительно, в 330 году, и войны с готами и сарматами около 332 г., и при условии, разумеется, что историк излагает события в хронологической последовательности, внесение императорских изображений в христианские храмы произошло где-то между 330 и 332 годами. Для Константина, вероятно, это было лишь видимым выражением переноса статуса государственной религии с язычества на христианство, поклоняться и курить фимиам его изображениям стало нужно уже не в языческих, а в христианских храмах. Так произошла «тихая революция», значение которой, однако, невозможно переоценить.

В хрестоматийном письме Плиния Младшего к Траяну говориться: «В поданном мне безыменном доносе значилось в списке христиан много таких лиц, которые заявили, что они не христиане и даже никогда не были христианами. Когда они вслед за мною произнесли воззвание богам и воздали поклонение твоему изображению, которое я велел принести вместе со статуями богов, и прокляли Христа (действительных христиан, говорят, нельзя принудить ни к тому, ни к другому, ни к третьему), то я счел возможным отпустить их. Другие, значившиеся в списке, сознались, что были некогда христианами, но вышли из их общества <…>. Все они почтили твое изображение и статуи богов и Христа прокляли». Теперь же, когда проклинать Христа и взывать к богам власть уже не требует, только поклонение императору, как бы взамен двух других пунктов, оставляется ею как вполне достаточное для неё. Но совершенно очевидно, что предательства и в одном этом пункте совершенно достаточно, чтобы быть совершенным предательством! Более того, этот идольский культ переносится непосредственно в христианские храмы, что, конечно же, и в страшном сне не могло привидится тем мученикам, которых никакие пытки не склонили к тому, что бы поклониться перед императорским изображением! Этот духовный провал не просто находится ниже уровня иудейского прозелита, как прежнее язычество, но, представляя собой как бы обратное падение с уровня уже воспринявшего идею монотеизма, представляет собой уже гораздо худшее – бессознательный выбор в пользу князя мира сего.


ГЕНОТЕИСТИЧЕСКАЯ ПРОСКИНЕЗА

Рассмотрим теперь, каким образом, кроме тривиального конформизма, такое серьезное отклонение, без всякой, во всяком случае, резкой и заметной реакции, смогло войти в церковную жизнь христиан. Главной мыслью, позволившей поползнуться к этому нечестию, стала та, что нельзя поклоняться кому-либо только как Богу - вместо Бога, поклоняться же «не как» и «не вместо», вроде как, и не возбраняется. Идея эта, однако, абсурдна в самом своём основании, ведь, в точном смысле слова, поклоняться кому либо вместо Бога – это означает и считать его, собственно, Богом, своим Творцом и Создателем, означает просто «опустошение» одной лексической единицы и передачу её смысла другой, сам же смысл при этом остаётся прежним. Другими словами, можно поклоняться и твари и Создателю в той или иной степени, вплоть до непоклонения обоим или только одному из них, поклоняться же одному вместо другого просто логически не возможно. Когда сатана во время искушения Господа в пустыне добивается от Него поклонения себе, он вовсе не требует поклонения себе как Богу, но просто поклонения себе в собственном своём качестве – сатане как сатане. Ответ Христа: «Господу Богу твоему поклоняйся (proskunhseis) и Ему одному служи (latreuseis)» (Лк.4:8) означает, что единственным «адресатом» поклонения может быть только Бог, что нельзя поклоняться не только «вместо» Бога, что и невозможно, но и «вместе» с Богом, параллельно совмещая поклонение Богу с поклонением кому-либо ещё.

Только языческий синкретизм позволяет себе параллельное поклонение многим богам, героям, великим людям, да и то это происходит лишь потому, что образ единого Бога в язычестве соответственно этому раздроблен, рассредоточен и размыт. Раздробленность эта, однако, вполне естественна для естественной же религии, ведь общие понятия формируются гораздо позже конкретных и такие понятия как «всё» и Творец «всего» созрели в недрах греко-римского мира только ко 2 веку. Тогда привычные языческие боги обрели не просто своего возглавителя, находящегося с ними на одном онтологическом уровне, но совершенно новый вышестоящий уровень с единственным на нем Богом – «отцом богов». Это, называемое генотеизмом, мировоззрение напоминает иерархическую структуру монотеизма: на вершине - и там, и там – высший надмирный Бог, следующим ниже тварным богам в монотеизме соответствует ангельский мир, и, наконец, и там, и там – на самом «дне» демоны и бесы. Такое структурное сходство не должно скрывать от нас два существеннейших различия: первое - в генотеизме Бог не даёт никаких откровений о Себе, ни заповедей, ни законов, и, следующее из этого второе – поклонение воздаётся не только Богу, но и тварным богам, и демонам.

Итак, ясно, что совершенно недостаточно просто признавать бытие и даже поклоняться единому Богу, ибо «и бесы веруют и трепещут», но сам смысл и суть поклонения Богу в том, чтобы не поклоняться уже более никому, кроме Него. Когда же рядом с образом единого Бога ставится для поклонения образ императора, это один в один повторяет ситуацию с требованием сатаны поклониться ещё и ему. Когда апостол Петр говорит «царя чтите (timate)» (1Пет.2:17), то речь здесь, разумеется, идёт только о лояльности и уважении к власти, но не более того, и совсем другое дело неотличимая от сакраментального поклонения проскинеза (буквально - простирание) перед изображением или персоной императора, точно то же самое слово в цитате из Второзакония (6:13;10:20), которой Христос отверг обольщение сатаны.

И Тертуллиан, автор знаменательного для нашего повествования величания императора как первого после Бога, прекрасно чувствует разницу между уважительным почитанием и проскинезой: «в отношении почестей, воздаваемых царям или императорам, нам указано достаточно определенно, согласно предписанию апостола, что необходимо во всем подчиняться должностным лицам, императорам и властям. Однако при этом следует не выходить из границ вероучения, то есть никоим образом не впадать в идолопоклонство. Потому и был возвещен этот пример с тремя братьями, которые, оказывая прочие почести царю Навуходоносору, твердо решили не оказывать их его изображению, утверждая, что это идолопоклонство, поскольку выходит за границы подобающих человеку почестей и возвышает его до божественного величия» (Об идолопоклонстве.15).

Кроме того, Тертуллиан ясно осознаёт и прямую враждебность власти Христа и власти кесаря: «если Он, зная о Своем царстве, отказался от того, чтобы быть царем, то этим Он с исчерпывающей полнотой показал, что Его последователи должны отказываться от всякого возвышения и почета как в отношении достоинства, так и власти. Ведь кому, как не Сыну Божьему, принадлежали они по праву? Сколько великолепных фасций должны были бы Его сопровождать, какой яркости пурпур должен был бы покрывать Его плечи, какой чистоты золото должно было сверкать у Него на голове, если бы Он не счел, что мирская слава чужда Ему и тем, кто идет за Ним! Следовательно, то, чего Он не захотел. Он отверг, что отверг, - то проклял, а что проклял, - то отнес к свите дьявола. Ибо Он не проклял бы, если бы это не было Ему чуждо, а значит—не принадлежало бы исключительно дьяволу» (Об идолопоклонстве.18). Это непротиворечиво можно согласовать с фразой «нет власти не от Бога» (), только если под властью кесаря, как и говорилось об этом выше, понимать действие Промысла не столько благого, сколько попустительного, а под властью Христа  - действие Промысла исключительно благого.

Однако, каким же образом подобное отторжение земной власти соотносится с его же превозношением императора как первого после Бога, где отрицательная оценка явно сведена на нет? Между этими двумя крайностями, как представляется, лежит лишь одна преграда, перейти которую для Тертуллиана не представлялось возможным: «императоры открыто признали бы то, что сообщено им о Христе, если бы не были необходимы миру, или если бы христиане могли быть императорами» (Апология.21). Когда же христианство полвека спустя проникло в высшие социальные слои, «сиятельные» уже не захотели христианизироваться до конца, но напротив, они сами «клариссимизировали» христианство, откуда оставался лишь ещё один шаг в том же направлении – его «императоризация». Это привело уже к полному оправданию и усвоению всего социального порядка мира сего и происходит ещё более немыслимое для парадигмы Тертуллиана событие - сами императоры становятся «христианами» и первый после Бога, с лёгкостью присваивая себе власть Христа, ставит на службу себе и князю мира сего своих христианских подданных.

Характерная перемена, но только в обратном направлении, происходит в Персидской империи, где изначально терпимое отношение к христианам, после поддержки их римской властью, сменяется чередой непрерывных гонений. Епископ Селевкии и Ктисифона Симеон «когда Сапор вознамерился мучить его и приказал ввести к себе, то он и не убоялся, и не поклонился. Царь был сильно разгневан этим и спросил: почему он теперь не поклонился, между тем как прежде кланялся? Потому, отвечал Симеон, что меня прежде не вводили к тебе узником для отречения от истинного Бога, и я, нисколько не сомневаясь, исполнял подобающее царскому достоинству; а теперь мне не пристойно делать это, ибо я иду страдать за благочестие и наше учение» (Созомен.2.9). Здесь нужно заметить, что персидский шах символизировал собой Ахура-Мазду, а шесть его министров – шесть богов Амэша Спэнта – «Святых Бессмертных; кроме того шах почитался «сыном солнца» и поэтому поклонение ему было не менее сакраментальным, чем поклонение сначала просто «божественному», а затем столь же просто «замещавшему» Христа римскому императору. За критерий поклонения или непоклонения Симеоном, как видно, была положена не заповедь Второзакония (), но благоволение или неблаговоление власти к христианству, если она гладит нас «по шёрстке» - мы поклоняемся, если же «против» - только тогда мы вспоминаем о Боге и не поклоняемся. Тот же принцип поклонения за благоволение и был, очевидно, неосознанно или просто молчаливо принят римскими христианами в отношении своего, в конец уже ставшего своим, кесаря.

Но ещё и до легализации христианства во время относительного покоя между гонениями Деция и Диоклетиана часть «христиан» уже не видит ничего зазорного в культе императора. Видимо только из-за гонений (острая фаза неблаговоления) Эльвирский собор 305 г. в Испании запрещает христианам занимать должности фламинов – жрецов императорского культа. (Это не иначе как потомкам высокопоставленных либеллятников и традиторов захотелось превзойти меру отцов своих!) Но собор этот был сугубо местным и в других местах такое совмещение, во всяком случае, специально не запрещалось. На одной из надписей на надгробной плите, найденной в развалинах христианской базилики в Северной Африке, содержится надпись: «Astius Vindicianus vir clarissimus et flamen perpetuus» (CIL, 8,450). В этом же районе над могилой некоего Астия Мустела найдена другая плита, на которой, под монограммой Христа,извещается о том, что он был «flamen perpetuus christianus» (CIL, 8,10516). И хотя трактовка этих надписей 5 века неоднозначна, либо это действительно настоящие «пожизненные фламины», либо это их титулолюбивые потомки просто присвоили себе этот «красивый» титул, не желая знать, что он исключительно личный и не подлежит наследованию, но в обоих случаях, сама привязанность к культу императора и представление «фламинов» о совместимости его с христианством, не подлежат никакому сомнению. Не исключено, но даже весма вероятно, что часть фламинов по перемещении императорских изображений в христианские храмы, последовала и туда за ними, пытаясь занять «почётные должности» христианских священников. В связи с этим можно дать гораздо больше достоверности сообщению Филосторгия, скептично пересказываемому патриархом Фотием: «сей богоборец обвиняет христиан в том, что они приносили жертвы изображению Константина (того, что с частью Креста внутри), поставленному на порфировом столпе, почитая его, возжигали лампады, курили благовония и творили молитвы, как перед Богом, и совершали всенародные молебны о предотвращении бедствий» (Филосторгий.кн.2).


ИЗОБРАЖЕНИЯ ЮЛИАНА В СОПРОВОЖДЕНИИ БОГОВ

Приход к власти Юлиана Отступника должен был, как будто, заменить принцип «поклонения за благоволение» «непоклонением за неблаговоление», тем более что он начал вводить прежние, неприкрыто языческие формы поклонения собственной персоне. Но, набранная инерция благополучия малодушествовала, притворяясь непонимающей, и только редкие пассионарии осмеливались понимать и идти до конца. «По древнему обычаю, раздавая деньги полкам, он садился на царском троне и при этом случае, против обыкновения, поставил подле своего места наполненную горящими углями кадильницу, а на столе ладан с повелением, чтобы каждый шедший за деньгами сперва клал в кадильницу несколько ладану, а потом уже подходил для получения денег из рук его. Большая часть войска, по совершенному неведению, вдалась в тот обман, но проведавшие о нем предварительно притворились больными и избежали столь опасной ловли. Иные же по страсти к деньгам небрегли о своем спасении, или, боясь царя, изменяли благочестию. После этой гибельной раздачи денег несколько воинов из числа получивших золото пировали за одним столом. Кто-то из них, принимая чашу с вином, прежде чем выпить, положил на ней спасительное знамение креста, но другой пировавший укорил его и сказал, что это противно недавнему его поступку. Что же сделал я противное, спросил тот? А этот напомнил ему о кадильнице и ладане, о бывшем отречении и сказал, что подобные вещи противны исповеданию христианства. Услышав это, весьма многие из пировавших вскрикнули от ужаса и возрыдали, начали рвать на голове волосы и, оставив пир, побежали через площадь и кричали, что они — христиане, что они обмануты хитростию царя <…>Такие и подобные слова воспламенили гнев губителя, и он сперва приказал отрубить им головы. <…> Но едва только самый младший склонил колена на помост и палач обнажил меч, как прискакал вестник прощения, крича еще издали, чтобы не было убийства. <…> Впрочем, тот лукавец отменил в этом случае смертную казнь только по побуждению ненависти, желая лишить подвижников доброй славы. Он не позволил им жить в городах и сослал на границы римской империи» (Феодорит.3.16-17)

Кроме того, в императорский культ он совершенно открыто «встроил» и поклонение языческим богам: «на общественных портретах строго приказывал изображать подле себя Юпитера, так как бы он сошел с неба и вверял ему символы царствования — венец и багряницу, равным образом Марса и Ермия, так как бы эти боги смотрели на него и свидетельствовали взором, что он красноречив и воинствен. Это-то и многое другое, относящееся к языческой вере, повелел он вносить в свои портреты; так что по поводу законного почтения царю, Римляне незаметно воздавали почтение и тем, которые написаны были вместе с ним» (Созомен.5.17). Это «незаметно» звучит, согласитесь, очень симптоматично. Так, вслед за поклонением императору «незаметно» сдали и ещё один пункт, отличающий христиан от язычников – поклонение богам. Сама же эта «хитрость» была лишь подражанием той «продаже в нагрузку», которой «христианские» императоры страхом наказания за оскорбление величества вынуждали подданных поклоняться Кресту: «благоразумно поступила Елена, водрузившая крест на главе царей, дабы кресту Христову покланялись в царях» (Амвросий Медиоланскій. Слово на смерть Феодосия Великго). Заметно или незаметно хулится во всём этим Христос осталось ими, очевидно, и вовсе незамеченным.

О том, каким образом подобные изображения размещались в христианских храмах римская историография «благоразумно» и особенно «незаметнически» умалчивает. Но зато из Армении дошла до нас история, с предельной ясностью вскрывающая взгляды на этот предмет клириков и «христианских» властителей того времени. Когда Юлиан начал войну с персами, то проходя через Армению и заручившись поддержкой царя Тирана «он дает ему свое изображение, нарисованное на досках, где рядом с ним были какие-то демоны, и велит поставить его в церкви, с восточной стороны (т.е. в алтаре – при отсутствующей тогда алтарной преграде), говоря, что так поступают все данники Римского государства. Тиран, согласившись, принимает и привозит (его) с собой, не догадываясь, что из-за этой уловки он будет поклоняться изображениям демонов. Итак, Тиран, прибыв в область Цопк, захотел поставить изображение в своей царской церкви. Но святой Иусик, выхватив его из рук царя и бросив на землю, принялся топтать его и разбил на мелкие куски, объясняя царю, в чем заключается обман. Но Тиран не стал ничего слушать, ибо опасался Юлиана, думая, что ему, как поправшему царское изображение, грозит смерть. Еще более распалившись злобой, которую он испытывал к святому Иусику, постоянно порицавшему его за проступки, он приказал долго бить его палками, пока тот не испустил дух от побоев. После его мученической смерти Тиран, осыпаемый проклятиями старца иерея Даниела, ученика и гиперета святого Григора, приказал задушить его» (Моисей Хоренский.История Армении.3.13-14). По реакции клириков мы здесь видим, что их ничуть не смущало размещение поклоняемого императорского изображения в алтаре, будь он христианским катехуменом (благоволящим) или открытым язычником (неблаговолящим), но только изображения богов вызвали у них отторжение. Царя же не смущало вообще ничего, но только «шкурный интерес» имел для него главное и непререкаемое значение.


ХАРАГМА

Сказанного об императорском культе становиться уже достаточно, чтобы без особых натяжек, символов и аллегорий интерпретировать 14 и 15 стихи из 13 главы Откровения. «Образ зверя» здесь, разумеется, - это и есть изображение императора, зримо воплощавшего в себе римскую власть – этого четвёртого зверя из книги Даниила (). А «так как царь не может присутствовать при всех, то по необходимости выставляют в судилищах, в местах общественных занятий, собраний, в театрах, изображение царя. Царское изображение должно быть во всяком месте, где действует начальник, чтобы его решения получали силу» (Иоанн Златоуст. О шестом дне творения.5). Итак, приговор, например, смертный, за оскорбление величия – за непоклонение императорскому изображению, чтобы стать легитимным должен быть зачитан в суде под изображением того же императора как бы от лица самого императора: «образ зверя и говорил и действовал так, чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя». Выражение «вложить дух в образ» подразумевает, что изображения эти были не простыми «картинками», но священными и поклоняемыми, каковыми они становились после особого обряда «освящения», подобного более позднему (после иконоборческих соборов) освящению икон, но которое приравнивается здесь к телестической процедуре вселения духа-демона языческого божества в его статую или любой другой материальный «носитель». О таком «освящении» свидетельствуют Дигесты Юстиниана (533 г.), где для «христианской» империи из доконстантинова языческого римского права оказались скомпилированы следущие статьи: «не считается что-либо совершающимся против величия в случае продажи еще не освященных изображений цезаря». «Те, кто уже освященные статуи или изображения императора расплавил или совершил что-нибудь другое подобное, несут ответственность на основании закона Юлия о (преступлении) против величия» (кн.48.IV.5,6). То, что люди того времени верили в возможность духа живого человека пребывать в его изображении, и то, что вера эта совсем не была маргинальной, подтверждается тем, что соответствующее повествование было читано на 7 Вселенском соборе и запротоколировано в 4 деянии под надписанием «из жизни св. отца нашего Симеона <…> глава 118». Речь там идёт о том, что Симеон Столпник изгнал из женщины беса и вернул ей способность к деторождению. «И когда прошёл год они (она с мужем) привели дитя к рабу Божию (Симеону) и воздали честь и славу Богу. Возвратившись после молитвы в свой дом, женщина, движимая верою, поставила икону святого во внутренней комнате своего дома; и эта икона, осеняемая живущим в ней духом святого, творила чудеса». Священная фигура императора была окружена ничуть не меньшим ореолом божественного избранничества и могущества, и он так же считался присутствующим в каждом из своих священных изображений. Другой же зверь, «выходящий из земли» земных помыслов, маскирующийся под христианство рогами «подобными агнчим», но говорящий «как дракон» (ст.11), который вкладывает «дух в образ», - это, разумеется, преданное интересам князя мира сего пресыщенное и властолюбивое духовенство.

Оскорбление величия считалось в то время едва ли не самым тяжким преступлением, это вовсе не современное «оскорбление чести и достоинства», что подтверждается реакцией Феодосия I на волнения 387 года в Антиохии, сопровождаемые низвержением царских изображений. Иоанн Златоуст, свидетель событий, пишет: «Некогда наш город оскорбил императора, и император приказал уничтожить его весь до основания, и мужей, и детей, и жилища. Так цари гневаются! Они пользуются властью, как хотят» (Толкование на послание к Колоссянам.7.3). Антиохия, кстати сказать, была тогда третьим по численности населения городом империи. С большим трудом коллективными усилиями чиновничества и священства царя смогли отклонить от этого дикого решения. То, что ситуация была не «шутейной» и что такое, в принципе, могло быть возможно, убеждают произошедшие через три года события в Фессалониках, когда царь уже не за оскорбление величия, а за гораздо более привычные буйства античного полиса, в качестве наказания приказал войскам устроить в городе избиение всех подряд, в результате чего без суда, исследования вины, а также безотносительно пола и возраста было зарезано от 7 до 15 тыс. человек.

Естественным продолжением и реализацией царского культа в практической жизни была присяга царю. Присяга приносилась не государству, не на верность неким законам и принципам, но именно конкретному человеку или, ещё вместе с ним, и его семье. А императоры, как мы знаем, с 193 года не были ограничены никакими законами и легко, как видно на примере Феодосия, а в истории масса подобных примеров, отдавали приказ на истребление собственных подданных. Даже защита государства от варваров вовсе не обязательно оправдывает такую присягу, ибо воля Божия в том и состоит, чтобы попрать, унизить и разрушить основания той гордыни превозносящейся до небес империи, которая под видом служения Богу, сатанинским изворотом своеволия, пытается Самого Бога «заставить» служить себе. В любом случае, земная власть является инструментом не столько благого, сколько попустительного Промысла Божия, и давать такой власти присягу в безоговорочном послушании совершенно неприемлемо для христианина, который, в свою очередь, должен быть инструментом исключительно благой части Промысла. Тертуллиан и в этом вопросе даёт нам чёткую формулировку: «не согласуется Божья присяга с человеческой, знак Христа—со знаком дьявола, воинство света—с войском тьмы. Нельзя, имея одну душу, обязываться двоим—Богу и цезарю» (Об идолопоклонстве.19). Однако. как и в случае немыслимого для Тертуллиана обмирщения христиан до степени того, что император мог считать себя христианином, так и здесь он не мог и представить, что «знак Христа» будет совмещён «со знаком дьявола»: «на порфирах крест, на диадиме крест, при молитвах крест, на оружии крест, на священной трапезе крест, и во всей вселенной крест сияет светлее солнца» (Иоанн Златоуст.). Присяга также «незаметно», как и поклонение царским изображениям, вошла в жизнь христиан, продолжив тем самым традиторскую традицию «поклонения за благоволение» традицией «присяги за благоволение».

Существовала как военная присяга при поступлении на военную службу, так и общегражданская присяга на верность. «Когда будут обозначены на коже воинов нестираемые (выжженные) точки, воины заносятся в списки, и затем обычно их заставляют приносить клятву; это называется военной присягой. Они клянутся именем Бога, Христа и Cв. Духа, величеством императора, которое человеческий род после Бога должен особенно почитать и уважать. Как только император принял имя Августа, ему, как истинному и воплощенному Богу, должно оказывать верность и поклонение, ему должно воздавать самое внимательное служение. И частный человек и воин служит Богу, когда он верно чтит того, кто правит с божьего соизволения» (Вегеций. О военном деле.2.5). Отступническое исповедание, что императору «как истинному и воплощенному Богу, должно оказывать верность и поклонение» и что «частный человек и воин служит Богу, когда он верно чтит того, кто правит с божьего соизволения» - едва ли требует дополнительного комментария. Лучше понять, что же за «нестираемые (выжженные) точки» обозначаются «на коже воинов» помогает указ Аркадия и Гонория «О клеймении рабочих <…>»: «необходимо поставить стигматы (stigmata), т. е. государственные буквы, на руках работников (fabricensis), наподобие [тех, что ставят] рекрутам, чтобы таким образом их можно было опознать, если они будут скрываться» (Кодекс Юстиниана.11.9.3). Иоанн Златоуст говорит:«вступающие в войско отмечаются царским знаком» (О пятом дне творения.8). Итак, это некие «государственные буквы», некий «царский знак», изображаемый «на руках».

Образец же общей присяги, несмотря на то, что о её принесении постоянно говорят исторические источники, трудно найти для соответствующей эпохи, но и более поздний рассказ о присяге 8 века времён Льва IV вполне достаточен для представления о ней: «начальники провинций <…> со множеством воинов пришли к нему (императору Льву) и просили у него в цари сына его Константина <…> Народ неотступно просил об этом с Вербного воскресенья до Великой Пятницы, собирался на ипподроме с тою же просьбою, и в Святую Пятницу он приказал им присягнуть и все войско присягнуло на честных и животворящих древах, и легионы, и сенат, и внутренние отряды, и все граждане, и мастеровые, не принимать другого царя кроме Леона, Константина и семени их и собственноручно все подписали письменную присягу. На другой день, то есть, в Святую Субботу, <…> царь с двумя кесарями и светлейшими и с юным Константином имел шествие в великую церковь, и, переменив одежду, по обыкновению царей, взошел на амвон с сыном своим и патриархом. Войско входя полагало на святой трапезе свои письменные присяги и царь говорил к ним так: вот, братья, исполняю ваше прошение и даю вам в цари моего сына; вот вы принимаете его от церкви и из руки Христа. Они воскликнули громогласно: поручись за нас, Сыне Божий, что мы от руки Твоей принимаем господина Константина в цари, чтобы охранять его и умирать за него. На другой день, то есть, в Великое Воскресение Пасхи 14 индиктиона, при первой заре царь с патриархом вышел на ипподром; принесли антиминс, и в присутствии всего народа патриарх совершил молитву и царь венчал сына своего; потом два царя с двумя кесарями и с тремя светлейшими шли в великую церковь» (Феофан.768г.). Что означает этот верноподданнический балаган с кощунством письменных присяг «на святой трапезе», полностью заслонивший собой, а, точнее сказать, использовавший Страстную Пятницу, Великую Субботу и Воскресение Христово, чтобы «принять» от Него «Константина в цари, чтобы охранять его и умирать за него» - говорит само за себя – «умирать за него», а вовсе не за Него.

Если согласиться с оценкой подобной присяги как несовместимой с крещальным сочетанием Христу, знаком принесения которой, в случае военного её варианта, явлется видимое начертание на руке или на лбу (для определения принадлежности оставленной на поле боя головы), а в случае общегражданской, начертание – просто как эвфемизм, фиксирующий сам факт её принесения, то такое начертание с полным духовным и историческим основанием можно уподобить заповедному «трёхшестёрочному» начертанию из 16 стиха. Ясно, что тогда «три шестёрки» должны иметь прямое отношение к «государственным буквам» и персоне императора, которому в качестве «воплощённого Бога», вернее сказать, «гордо и богохульно» (ст.5) претендующей на это римской власти, удалось победить «святых» (ст.7). Победа эта, разумеется, была одержана не физической силой, ибо в таком случае христиане сами стали бы победителями – исповедниками и мучениками, но победа духовная – в обольщении даже избранных призраком внешнего могущества и благополучия в веке сем. Собственно этот «победитель» - o ni(-йота)kh(-ита)ths – первое слово в титулатуре римских императоров, если «посчитать» его вместе с артиклем, и даёт нам пресловутые «три шестёрки», а если «перекинуть» артикль в окончание, то получится имя Nikhthos, с тем же, разумеется, смыслом и нумерологическим значением, которое можно использовать как нарицательное для всех таких «титулоносцев». Это имя, кстати, «раскопали» наши старообрядцы, когда, «подкапываясь» под патриарха Никона, «сосчитали» его мирское имя – Никита. Греческая форма титулатуры в самоименовании и в подписи императора обычно была такова: Nikhths - имярек - Megistos Sebastos.

Из сказанного не может не следовать, что срок владычества этого нарицательного никиты должен составлять не буквальные 42 месяца (ст.5), но 42 месяца т.н. «великого года», где день за год, а месяц – как условное время одного человеческого поколения в 30 лет. Это вовсе не те 3,5 года, когда с запасом консервов в бункере наш хитрый алармист-«иэнэнщик», успешно «спасшись» от антихриста, румяный и сытый выйдет навстречу Христу, ничто же за Него претерпев, но гораздо более серьёзное явление длительного существования отступнической парадигмы обмирщенного христианства, считающего своё слияние с государством – триумфом, традиторство – икономией, а иудино лицемерие и убийство несогласных – служением Христу. Поклонение царским изображениям и принесение подобного рода присяги продолжалось до самого конца Византийской империи в 1453 году. Эта дата даёт нам верхнюю границу «зверообразного» периода, а нижняя, как нетрудно посчитать – 193 год – начало «узаконенного беззакония» «солдатских императоров», превратившихся из правителей-управленцев в господ и хозяев над своими бывшими согражданами, о чём уже не раз говорилось выше.

Военная присяга 5 века, описываемая Вегецием, и общая присяга 8 века из летописи Феофана, различаются тем, что первую могли приносить и язычники, и готы-ариане, и православные, а вторую, поскольку она происходит в храме «официального вероисповедания» - только православные. С одной стороны, это говорит о гораздо большей «икономии» при приёме на военную службу, а с другой, о почти полностью завершившимся три века спустя процессе слияния Церкви и государства. Сказанное означает, что, например, донатисты должны были бы, по этой логике, приносить общую присягу в кафолических храмах перед «идольскими изображениями императоров», чего они, разумеется, не могли сделать по своим религиозным убеждениям. Это же касается и всех прочих, не поддерживающих общения с кафолической церковью, еретических и раскольничьих групп. По этой причине любые не-кафолики автоматически становились в глазах государственной власти неблагонадёжными, и она, сначала ситуативно-спорадически, а затем систематически начала преследовать их. Кафолическая церковь также не стояла в стороне и всячески провоцировала и направляла соответствующие процессы.

В результате, во вступившем в силу по всей империи в 439 году Кодексе Феодосия под заглавием «Об универсальной или католической церкви» появилась знаменитая 16 книга, где были собраны изданные, начиная с 313 года, законы, которые поддерживали «официальное исповедание» и регулировали отношения внутри него, а так же преследовали все «неофициальные». Этой книгой были заложены основы нового и неизвестного для римской правовой культуры религиозного права (jus religious). Быть не-кафоликом являлось отныне преступлением и они наказывались как «бунтовщики и нарушители церковного мира, государственные изменники» (1.4). В первую очередь конфисковались в казну или передавались кафоликам места их церковных собраний. Землевладельцы лишались своих имений, если такие собрания происходили в них с их ведома. Запрещалось само существование некафолических епископов, и все, считавшиеся таковыми, в лучшем случае, ссылались. Рядовые не-кафолики подвергались штрафам, величина которых зависела от их благосостояния, ранга и чина. Если и тогда оштрафованный не становился кафоликом, то штрафовался ещё раз и т.д.. Им запрещалось, как наследовать, так и завещать какое-либо имущество. С целью предотвратить перевод недвижимого имущества в «подвижную» денежную форму и тем осложнить для властей его обнаружение и изъятие, запрещалось так же «совершать дары, покупать, продавать, или, наконец, заключать договоры» (5.40.4). Не-кафолик как бы привязывался к месту и объявлялся недееспособным в отношении любых сделок и торговых операций. Ключевые для 17 стиха слова «покупать» и «продавать» непосредственно присутствуют в Кодексе, что даёт ясную интерпретацию этого места Откровения – не присягнувшим перед царскими изображением не-кафоликам  запрещались сделки по купле-продаже. Не все, конечно же, не-кафолики сознательно не поклонялись и не присягали, но просто не могли сделать этого законным «ортодоксально-кафолическим» способом; но верно так же и то, что поступать так из принципа, не подвергаясь обвинению в измене и оскорблении величества (ст.15), можно было только в их среде. Здесь уместно вспомнить о большой странности в распределении страхов наших алармистов-«иэнэнщиков», которые сильно бояться, что без пресловутого чипа во лбу они не смогут купить еды в супермаркете, не очень боятся, что не смогут ничего продать, и даже не думают боятся, что их должны убить за непоклонение «образу зверя» (ст.15). Вообщем, бартер-обмен и «подножный корм» оказываются, в данном случае, гораздо страшнее смерти.

В дополнение к буквальному пониманию 16-17 стиха можно присоединить ещё и другое, чуть менее буквальное, основанное на многозначности греческого слова caragma - начертание, которое имеет также значение «чекан» и «монета». В качестве именования денег, слово это, изначально простонародно-жаргонное, стало официозным настолько, что прямо так – Харагма – было названо казнохранилище в Константинополе. Итак, харагма на руке или лбу 16 стиха продолжает иметь значение начертания, а харагма из семнадцатого – значение денег, которое как раз и актуализируется тем, что без них действительно – ни купить, ни продать. К возможности такого понимания подталкивает то, что здесь могли бы быть использованы другие, близкие по смыслу слова: sfragis - печать или stigma - знак, не имеющие двойных коннотаций. Смысл использования в Откровении именно этого слова, вероятно в том, что бы сделать это «начертание» «загадкой для дураков» - ведь на каждой монете изображён император, что должно было бы легко обнаружить «зверя» и напомнить каждому византийцу о его отступнической присяге. Кроме того, на другой стороне византийской монеты обычно изображался Крест, Христос или Богородица. Как здесь не вспомнить о монете перед глазами Самого Христа и хрестоматийно-евангельское: «Покажите Мне динарий: чье на нем изображение и надпись? Они отвечали: кесаревы. Он сказал им: итак, отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» (Лк.20:24-25). На византийской же монете кесарево и Божие не просто смешано, но самим этим смешением кесарю воздаётся Божие, а Бог низводится на утилитарный уровень подателя благ в «иудин ящик» паразитирующей на христианстве империи. Выдаёт монета и «страшную тайну» - ведь если Христу противоположен антихрист, то на монете Ему противоположен кесарь. Причиной, по которой «загадка для дураков» не была в Откровении высказана вообще без всякой загадки, только в том, что тогда само Откровение, столь долго балансировавшее на грани невключения в канон, под влиянием духа обмирщения, определённо было бы из него выброшено. Важно также ещё и то, что отождествлением «царства зверя» с царством «римского мессии» удерживается правильный порядок событий из 20 главы Откровения: сначала «царство зверя», затем, что бы под этим не понимать, - «тысячелетнее Царство», и затем – освобождение сатаны «на малое время» (20:3,7).

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ…
Если что, мой ВКонтакте: vk.com/id433113895