Иранец. Часть первая

  1967 год. В поисках работы я оказалась на Полярном Урале, в Полярно-Уральской геолого-разведочной экспедиции. Пока начальник изучал мои документы и связывался по рации с партиями, чтобы узнать, не нужен ли им новый геолог, я забралась на ближайшую гору и огляделась вокруг. Открывшаяся панорама поразила меня своей красотой. Внизу, окаймлённые кустами, сверкали реки, вокруг поднимались и таяли вдали горы, по которым карабкались вверх лиственницы, а барачный посёлок сверху виделся аккуратно разложенными белыми квадратиками и прямоугольниками. Я почувствовала, что ни за что и никуда отсюда не уеду, что это — моё!
   Был разгар лета, геологические партии уже давно выехали в поле, и вакансии геолога не оказалось. Просмотрев мою трудовую книжку, начальник экспедиции нашёл мне применение: решил заткнуть мной кадровую дыру в плановом отделе. Он принял меня экономистом и дал обещание, что через год отпустит в геологию. Выбора у меня не было, тем более, что в кармане оставалось три рубля.
   Утром я уже топала в контору — большой барак в форме упавшей буквы "П" в центре посёлка. Мне открыли амбарный замок на двери с табличкой «Плановый отдел» и я вошла в узкий пенал с зарешеченным окошком, двумя столами, прижатыми к стене и шкафом с несколькими папками проектов и смет.
   Для начала я должна была заняться нормированием — проверкой объёмов выполненных работ и правильности применения расценок при их оплате. В то время книги, как и их почтовая пересылка стоили недорого, а каталоги любой литературы лежали россыпью на почте. С первого же аванса я выписала из Москвы множество книг по экономике и принялась за дело.
   Труднее всего мне давались незнакомые ремонтно-строительные работы. Толстенный справочник изобиловал специальными терминами: "крепление в лапу”, "крепление в цапфу" и т.д. и т.д. И тут в мои добровольные учителя вызвался сам мастер ремонтно-строительных работ Цаля Вульфович Розенбаум по кличке почему-то Лёва. Это был человек очень экзотичной внешности: высокий, худой, с маленькими глазками и большущим горбатым носом на подвижном, выразительном лице. Он приносил наряды (платёжные документы) на своих рабочих и терпеливо и обстоятельно, на каком-то немыслимом грузинско-одесско-русском языке объяснял мне термины и помогал найти нужные таблицы.
   Только спустя время и благодаря случаю я поняла, чем была обязана такому усердию, доходившему до подобострастия при моём обучении: Лёва был махинатором, достойным пера Ильфа и Петрова, а выявлять эти махинации (или закрывать на них глаза, памятуя заслуги учителя) входило в мои должностные обязанности. Он просто боялся, меня.
   Но история эта не о Лёве. Его тайные проделки лишь свели меня с его рабочим-иранцем Солхатом Касимовым — человеком необычной и трагической судьбы.

                *                *                *
   Я проработала в экспедиции уже почти пол-года. Посёлок наш обосновался в бывшем лагере заключённых, когда-то работавших на Харбейском медно-молибденовом руднике. Все службы и жильё располагались в двух двухэтажных домах и в старых полуразвалившихся бараках.
   Та зима 1967 года выдалась очень суровой. Морозы, доходившие до -45  и более градусов по Цельсию, чередовались с оттепелями с обильными снегопадами и пургами. Все бараки и дома за ночь заметало снегом до крыш, и каждое утро начиналось с прокладывания лазов в сугробах, чтобы выйти из жилья наружу. Бараки промерзали насквозь, стены внутри покрывались коркой голубого льда. Каждое утро, когда растапливали печки, в воздухе повисал пар, а по стенам текли ручейки, искрясь отражениями лампочек. Под низким потолком становилось жарко, а на полу не таял лёд.
   По посёлку ползал бульдозер, прорезая полярную ночь жёлтыми лучами фар и прокладывая широкую и недолговечную полосу дороги мимо бараков к конторе, камералкам и мехцехам.
   В одно такое тёмное утро, когда снежные полосы с воем секли луч мощного прожектора, освещавшего посёлок, и люди, пригибаясь к земле от снега и ветра, бороздили сугробы по пути к своим рабочим местам, я увидала человека, который тащил железные ржавые сани с бочонком извести, Это был рабочий из бригады Цали Вульфовича Солхат Касимов, красивый, смуглый парень, лет тридцати. Упираясь плечами в толстую проволоку, укреплённую вместо верёвки, он, где на коленях, где на четвереньках, преодолевал снежные валы, наметённые ветром  поперёк дороги.
   Увидев меня, он распрямился, стёр тыльной стороной ватной рукавицы снег, таявший на разгорячённом лице и облепивший брови и ресницы, и начал мне что-то говорить. Сначала я ничего не поняла, настолько плох был его ломаный русский язык, но потом мне стало ясно, какая у него проблема. Он жаловался, что прораб Лёва не платит ему за работу, а он неграмотный потому что не русский, сам не может проверить документы. Он просил меня хотя бы разобраться в ситуации и помочь. Я попросила его хотя бы в течение месяца записать все работы, которые выполнит, а я сверю их с тем, что Лёва представит к оплате.
   Через пятнадцать дней он пришёл ко мне в плановый отдел и протянул мятый клочок бумаги. На нём были начертаны такие каракули из смеси арабского и русского языков, что ни он сам ни, тем более я, ничего не могли разобрать, Такого я не предвидела. Надо было предложить ему делать записи на своём родном языке, а потом устно перевести их мне. Теперь же, чтобы не тянуть время, мне пришлось пойти другим путём. Я создала комиссию по обмеру работ из представителей администрации и профсоюза. За работой Солхата я взялась проследить сама. В первую очередь решила убедиться в том, что он по ночам гасит известь для своих работ, так как Лёва не даёт ему готовых материалов.
   Поздним вечером, часов в одиннадцать, я пошла в старую баньку, где обосновался Солхат.
   Старая банька сама по себе заслуживает внимания, и мне хочется рассказать о ней особо.
   Ещё недавно это было святое место всего посёлка: две уцелевшие комнаты в самом конце рухнувшего барака, приспособленные под баню.
   Банный день был всегда большим событием К нему готовились заранее: покупали водку, закуску, снимали с чердаков веники, сговаривались кто к кому пойдёт на посиделки после бани, и вот наступала долгожданная суббота. В темноте полярной ночи в сторону баньки плыли по посёлку огоньки карманных фонариков. Гремя шайками о вывернутые двери, спотыкаясь о битый кирпич и мусор, освещая бегающими лучиками фонариков чёрные проёмы, пробирались люди по остаткам барака к двум заветным комнатам, где ждало их полное телесное блаженство. В предбаннике, при тусклом свете керосиновой лампы, спешно летели на лавки кучки одежды. Мгновенно схваченные холодом, по ледяному полу на цыпочках мелко трусили к двери, откуда клубами вырывался пар и где, обложенная с боков круглыми камнями, дышала красным жаром большая железная печь. На ней стояли две бочки с горячей водой, а на полу, обвешанная до краю ковшами, бочка с холодной водой. Деревянные решетки под ногами нагревали, поливая кипятком. В воздухе качался густой пар от политых раскалённых камней.
   Сколько блаженства приносила людям банька! Но не выдержав своей дряхлости и резких климатических ударов, стала она рушиться. Обвалился потолок в предбаннике, а в самой баньке стала оседать стена, выдавив стёкла из мелкоклеточного оконца. Пришлось срочно строить новую баню, настоящую, с прихожей, теплым предбанником и двухъярусной парилкой. Баба Зоя стала приносить в баню трёхлитровые банки с берёзовым, томатным и яблочным соками и продавать их стаканами за копейки, скорее не для своего заработка, а ради всеобщего удовольствия. А молодой веселый Вадик – водитель вездехода, в честь открытия новой бани решил совершить подвиг: пройти в женский день голым через всю баню в парилку и попросить женщин попарить его. Правда, в последний момент он успел осознать степень риска и под смех бабы Зои благополучно ретировался.

                *                *                *
   Итак, в тот вечер я пробиралась в старую баньку, как в прежние недавние времена, оступаясь на занесённых снегом кучах кирпича и штукатурки и шаря в темноте фонариком. Наконец открыла дверь в уцелевшую комнату.
   Посреди комнаты гудела пламенем раскалённая железная печка, на ней, источая резкий запах, пузырилась в бочке известь. Перед открытой дверцей на ящике сидел Солхат в телогрейке, ватных штанах и валенках, в шапке-ушанке. Красные блики бегали по его лицу, изъеденным известью рукам, опущенным плечам. Тусклая лампочка едва освещала серые стены и горку мокрого угля в углу. Я поздоровалась, подошла, села на чурбак возле печки. Помолчали. Потом я спросила;
  - Почему ты работаешь один, ведь у вас бригада?
  Он начал говорить очень медленно, подбирая слова, чтобы быть понятным. Я поняла: всё происходит оттого, что он не такой, как все. Он плохо говорит по-русски и часто не понимает, что говорят ему. Он часто не понимает многих поступков людей. Он не понимает, например, почему мастер заставляет его халтурить, а за хорошую работу ругает и не даёт материалов и за неё не платит Лёва передразнивает его и смеётся над ним, а, в угоду бригадиру, над ним смеются и рабочие. Вот так и получается, что он один и сам себе готовит материалы, иначе нечем будет работать. Ещё он сказал, что он очень хороший мастер и ни за что не будет халтурить.
   Солхат заметно разволновался. Он опустил за ящик руку и достал начатую бутылку плохого красного вина. Сделав пару глотков из горлышка, он протянул бутылку мне:
  - Хочешь?
   Я взяла и тоже сделала несколько глотков, это сразу успокоило Солхата. Я спросила, как он попал сюда, попросила рассказать о себе.
   Он вытащил из-за пазухи потёртую старую фотографию, когда-то давно полученную из дома, и протянул её мне:
   Это в Иране. Мои папа, мама и братья. Смотри, какая красивая у меня мама...
   На фотографии шестеро мальчишек сидели за деревянным столом рядом с матерью и отцом. Солхат забрал фотографию и сказал, что все они ждут от него помощи, хотя бы немного денег. Небольшие суммы ежемесячно посылать дорого. Надо иметь на счёте в банке четыре тысячи рублей, из которых в Иран будут пересылать договорную сумму. Накопить такие деньги невозможно.
  - А как ты попал сюда из Ирана?
   И Солхат начал рассказывать. Он говорил и смотрел на меня своими большими, чёрными, бархатными иранскими глазами, каких я никогда не видела раньше. Я слушала и постепенно начала понимать, что передо мной – одинокий человек с израненной душой и искалеченной судьбой, человек, которого никто всерьёз не принимал. Я стала приходить к нему каждый вечер, приносила что-нибудь поесть. Мы сидели в полутёмной баньке у открытой печки, смотрели на синие огоньки, бегающие по красному углю, и более благодарного слушателя, чем я, он наверное никогда не встречал.

                *                *                *
   Солхат родился на окраине Тегерана в семье слесаря и был старшим из семи сыновей. В их небольшой глинобитный дом с маленьким двориком и крохотным фонтанчиком часто приходили друзья отца и подолгу вечерами засиживались за разговорами. Поначалу Солхат не очень к ним прислушивался но со временем ему стало очень интересно. Он узнал, что отец его был, коммунистом и даже тайно пересекал границу и был в Советском Союзе, так что то, что рассказывал друзьям, видел воочию и знал не понаслышке.
   А рассказывал он, что люди там по закону работают по семь часов в сутки, рабочие отдыхают в санаториях и домах отдыха по путёвкам, которые им бесплатно дают на заводах. Рабочие хорошо питаются, могут каждый день есть сахар, мясо, масло. В магазинах дешевые продукты и одежда и на всё – постоянные цены. А ещё там обязательное и бесплатное образование, детская школьная форма стоит совсем дёшево, а в институтах студентам платят стипендию и после учёбы распределяют по специальности по предприятиям, откуда их три года не имеют права уволить. Там нет бедных и богатых – все равны, нет безработицы. Если человек заболел, его бесплатно лечат и кормят в больнице. Там гуманные законы, людей не казнят и не забивают на площадях. Вот про какую сказочную страну рассказывал отец и обсуждал с друзьями, как бороться за свои права в своей стране.
   Солхату исполнилось семнадцать лет, когда он попросил отца  перевести его через границу. Он убеждал, что в Советском Союзе будет хорошо работать и учиться, заработает денег и заберёт всю семью к себе или будет присылать деньги, чтобы всем им было легче жить
   Сначала отец с матерью смеялись над мечтами старшего сына. Но семья жила впроголодь, у детей не было обуви, отец выбивался из сил, и над словами Солхата стали задумываться, тем более, что сын угрожал, что сам сбежит, если отец не захочет помочь ему. В конце концов родители согласились и план перехода через границу был разработан.

                *                *                *
   Старый маленький автобус скрипел и дребезжал, встряхивая утомлённых пассажиров. Кончилась хорошая дорога, Тегеран был далеко позади. За пыльными окнами медленно поворачивалась розовато-жёлтая сухая земля с редкими пучками колючек. Однообразие нарушали верблюды да оглаженные ветрами полуразрушенные саманные надгробья кладбищ. Впереди в дымке голубели горы.
   Начало пути было неприятным и пугающим. Глядя в окно, Солхат спиной чувствовал недобрый взгляд, нанятого отцом проводника – молодого курда с тёмным оспенным лицом из приграничной деревни. Вспоминались предостережении отца: "Нужно вести себя спокойно и неприметно, лучше притвориться, что дремлешь, чтобы никто не обращал на тебя внимания. На конечной остановке надо пропустить проводника вперёд и идти за ним на расстоянии, не теряя его из вида. И самое главное, люди, которые поведу тебя до границы, нам не друзья, будь с ними очень осторожен. Назовёшь им место, где спрятано кольцо – плата за работу, ни в коем случае не раньше, чем дотронешься рукой до пограничного столба. Кольцо они принесут мне – я буду знать, что у тебя всё хорошо и доплачу им деньги. Если раньше времени назовёшь им место, где спрятано кольцо, они могут убить тебя и получат от меня деньги. Когда-нибудь ты поможешь мне рассчитаться с долгами. А пока будь осторожен, сынок".
   Поздней ночью автобус карабкался вверх по горной дороге и, наконец остановился в небольшой курдской деревеньке. Все вышли. Солхат пошёл по узкой улочке, едва различая впереди фигуру проводника. Ничто не нарушало тишины. Внезапно проводник исчез, Солхат растерялся, но тут увидел открытую дверцу, темневшую на фоне саманной стены, и вошёл в неё. Пошли в дом. В пустой комнатке с низким потолком и глиняным полом на кошме сидел худой старик в серой чалме и потёртой овчиной жилетке. Он чистил тонкую длинную трубку и даже не взглянул на вошедших. Перед ним в плошке горел огонёк и стоял высокий кувшин. Пламя заколебалось в светильнике и тени заметались по стенам.
   Первым заговорил проводник. Старик отвечал коротко и хмуро, похоже, он был недоволен. Солхат не знал курдского языка и молча стоял у двери. Проводник взял из ниши миску с козьим сыром и банку с кумысом, показал Солхату на кошму:
  - Садись, подкрепись с дороги да поспи часок – идти будет трудно.
   Солхат сел, а старик снова стал что-то говорить молодому на своём языке.
  - Дед говорит, что надо сразу платить, иначе не пустит меня с тобой.
  - Но ведь мы обо всём договорились, - растерялся Солхат, - нет у меня никаких денег.
   Парень примирительно махнул рукой:
  - Ладно, не волнуйся, уговорю я его. Только ты не обижай его, если он тебе предложит покурить кальян. Это у нас так принято – знак уважения к гостю, дед станет добрее.
   Проводник кивнул старику и тот придвинул к Солхату кальян. Солхат  никогда раньше не курил. Он взял длинную трубку и затянулся раз, другой... и почувствовал, как начал растворяться в приятном аромате и его тело, ставшее невесомым, стало подниматься вверх под какие-то нежные звуки.
   И сквозь это блаженство, совсем некстати, летели в него, как камни, жёсткие слова: "деньги", "кольцо", "где деньги". Солхат слабо чувствовал, что кто-то снизу хватал и дёргал его за одежду, но он плавно раскачивался, поднимаясь всё выше и выше, и вот уже никто не мог его достать.
   Рано утром, ещё затемно, его грубо толкнули в бок. Он никак не мог открыть опухшие глаза, тело было тяжёлым и непослушным. Старик бросил ему грязную, рваную одежду и молча вышел. Превозмогая усталость во всём теле, Солхат переоделся в рваньё и держась за стены, побрёл во двор. Во дворе было прохладно. Во дворе, в густых сумерках, тесно сбились в кучу и блеяли несколько овец. Деревня ещё спала, когда маленькая отара, погоняемая тремя пастухами, двинулась в горы. Условились что для всякого встречного они – пастухи, ищут отбившихся овец. При этом Солхат будет молчать, он будет немым. Разговаривать с чужими будут только проводники.
   Шли вверх по ущелью вдоль шумного ручья. Быстро светало... Зажглись дальние вершины гор и вскоре солнечные лучи ярко заиграли на горизонте. Начинался жаркий день. Узкая тропинка, пробитая овцами, круто поднималась в гору, разветвлялась и вскоре совсем исчезла К полудню жара стала совсем невыносимой.
   Проводник шёл ровно, как будто не уставая. Солхат, не привыкший к длинным переходам, еле волочил ноги и часто оступался на камнях. Он не видел ничего кроме спины проводника впереди и серых камней под ногами и ничего не чувствовал, кроме боли в ногах, усталости и жажды. Изо всех сил он боролся с желанием попросить отдыха и воды... Появились отчаянные мысли, что ему не пройти путь до границы.
   Наконец старик остановился. Перед ними козырьком нависала у самой воды большая каменная глыба. Старик зашёл в тень, снял с плеча матерчатую сумку, достал из неё закопчённую железную банку, завернутую в тряпку лепешку. Молодой принес сухие ветки и развел костерок. Пили чай проводники из пиал, Солхату дали железную банку. Обжигаясь об ее края, Солхат жадно пил, глядя на снующих по камням ящериц и с тревогой думал, дадут ли ему отдохнуть.
   Проводники не спешили. Они молча сидели, привалясь спиной к большому камню. От холодного ручья слегка веяло свежестью. Солхат задремал. Проснулся от хруста шагов по мелкой щебёнке. Это старик уходил назад вниз по ручью.
   Они остались вдвоём. У потухшего костра лежала собранная сумка. Молодой проводник сгонял овец.
   После отдыха идти стало легче. По склонам поползли синие тени, стали резкими зубчатые рёбра потяжелевших гор, навстречу потянуло ветром. Далеко впереди, где-то в верховьях ущелья, между двумя вершинами улеглось маленькое плотное белое облако. Проводник проявлял явное беспокойство. Несколько раз он замедлял шаги и полуоборачивался, словно хотел что-то сказать, но, как будто передумав, продолжал идти дальше. Шли долго... Стало прохладно, повеяло влагой.. Внезапно проводник остановился и подошёл к Солхату. Лицо его просветлело, стало чуть ли не радостным.
  - Слушай, - сказал он бодро, - а нам осталось совсем недолго идти! Видишь вон ту вершину? Вон, левее тучки? На ней уже граница. Мы почти пришли. Слушай, я хочу тебя попросить: будь человеком, отпусти меня. Овцы устали, дальше идти не могут. Умрут — за них платить надо будет. Это чужие, у нас нет своих овец, а за чужих платить нечем. И еды у нас для двоих мало, а пойдёшь один — я тебе свою отдам
   Солхат со страхом смотрел на проводника. Лицо его было таким несчастным! Он продолжал умолять:
  - Ну что ты боишься? Ты же взрослый мужчина. Осталось несколько часов хода. Без овец ты совсем быстро дойдёшь. Там, на границе, совсем никого нет. Зайдёшь наверх   — и дальше гор не будет, эта последняя. Я уже жалею, что с тобой связался, думал, что ты мужчина, а ты...
   Солхат растерянно молчал. Он не знал и боялся гор, боялся остаться один. Он чувствовал притворство проводника и исходившую от него скрытую угрозу. Проводник положил руку ему на плече и снова тихо попросил:
  - Отпусти меня. Ты же сам видишь — овцы ноги сбили, дальше не пойдут. Здесь тебе уже ничего не угрожает
   И Солхат не выдержал. Он рассказал, где находится тайник с кольцом. Он говорил и тут же раскаивался в этом, но было поздно — проводник повесил ему сумку на плечо и сказал:
  - Смотри не потеряй направление, держись вон той вершины, у неё вид особый, с другой не спутаешь. Темноту пережди на месте, а утром по свету пойдёшь дальше.
   Потом он жёстко посмотрел в глаза Солхата и добавил:
 - Если ты меня обманул, я найду тебя раньше, чем ты дойдёшь до своей вершины.
   Он бросил овец, быстро заскользил вниз по щебёнке и скрылся из вида.
Солхат остался один. Ему хотелось бежать вслед за ушедшим человеком, но он вспомнил: "Думал, что ты мужчина...", и пошёл вперёд. Сгущались сумерки.   Задыхаясь от быстрой ходьбы, Солхат поднимался по ущелью, которое становилось всё уже и круче. Ручей исчез, начались развалы крупных камней и уступы, которые приходилось обходить. Задыхаясь, Солхат карабкался наверх, а навстречу ему от того места, где раньше было маленькое белое облачко, надвигалась большая чёрная туча.
   Стемнело мгновенно, Солхат не успел выбрать ночлег. Сразу ударили первые капли дождя, а за ними с шумом обрушился ливень. Прижавшись к какому-то каменному отвесу, он окончательно понял какую страшную допустил ошибку, отпустив раньше времени проводника. Промокший и продрогший, в страшной ревущей темноте, один во всём мире, он сел на землю и заплакал.
   Дождь прекратился неожиданно быстро. В небе загорелись звёзды, потянуло ветром, стало очень холодно. Солхат сидел на мокрой земле, обхватив руками трясущиеся колени и стуча от холода зубами. Мокрый рваный пиджачок облепил тело и насквозь продувался ветром. Казалось, этой муке не будет конца. Но вот пришёл рассвет. Опять играло лучами восходящее солнце и возвращало на землю тепло.  Солхат встал и пошёл к перевалу. Он быстро согрелся, одежда на нём высохла и мир вокруг уже не казался таким страшным.
   Однако страх снова вернулся к нему на перевале, когда он увидел, что путеводная вершина отдалилась и до неё еще много спусков и подъемов.
   Проводник обманул — за день туда никак не дойти. Впереди в лощине белела полоска. Что это — туман или вода? Если это такая широкая река, ему не перейти. Может его послали на смерть? Может лучше вернуться? Нет, надо идти вперёд. Сильно хотелось есть. От голода и высоты подташнивало, слегка кружилась голова. Солхат пошарил в сумке проводника — там ничего съедобного не оказалось, только закопчённая банка в грязной тряпке. Он бросил сумку.
   К вечеру начало холодать. Солхат попытался соорудить тёплое гнездо в ямке, чтобы не замёрзнуть, но у него ничего не получилось. Низкорослая жёсткая трава крепко держалась за каменный грунт, а сухой лишайник крошился в порошок. Тогда Солхат решил идти вперёд, сколько сможет, а там будь что будет. Заветная вершина часто и надолго терялась из вида, и тогда ему казалось, что он заблудился и уже никогда не выйдет из этих гор. Но вот новый перевал, светлая вершина опять видна и даже, кажется, приближается.
   Ночью он снова замерзал и обессиленный плакал, вспоминая тёплый родной дом, маму, напутствия отца, которые он не смог выполнить. Потом горячо молился, просил Аллаха спасти его.
   Он добрался до подножья последней горы только к концу третьего дня В полубреду от голода и усталости он как будто забыл зачем и куда шёл. Хотелось одного: встретить живого человека, кем бы он ни был — бандитом, пастухом или пограничником, иранцем или русским — человеком, который его спасёт. Медленно Солхат тащился в гору и вдруг остановился поражённый: перед ним стояла большая деревянная будка. Дверь была открыта, а из железной трубы едва курился дымок. По ту сторону горы простиралась бесконечная равнина. В синей дали едва светилось слабое зарево и угадывались огни какого-то города.
   Из двери будки доносился храп. Солхат тихонько подошёл и заглянул внутрь. Он увидел дощатые нары, на которых, раскинув ноги, спал солдат. Воспалённое сознание Солхата отказывалось реально воспринимать увиденное. Солдат казался огромным, а храп переходил в рычание. Вдруг храп оборвался и человек начал поворачиваться набок. Солхат в ужасе отскочил от двери и побежал прочь, под гору, на ту сторону, к равнине.
   Склон был крутым: Солхат потерял равновесие, упал, покатился вниз и, ударившись о камень, потеря сознание.
   Он очнулся утром. Ещё не вставая, увидел большой склон в зелёных кустах, а вдали — равнину с блестящими озёрами и реками. Он понял, что граница позади. Было очень тихо. Он медленно встал и уже хотел начать спуск, как вдруг, скорее почувствовал, чем увидел, слабое движение веток справа. Ветра не было, и ему показалось, что там какое-то живое существо. Он стал всматриваться в кусты. Но всё было тихо и спокойно.
   Он быстро пошёл под гору, цепляясь за ветки, скользя и падая. Кружилась голова и всё время казалось, что рядом кто-то есть, что кто-то дышит. Солхат останавливался, прислушивался, но опять всё было тихо.
   Кончился спуск, кусты поредели, он вышел на большую поляну И тут раздался короткий окрик. Из кустов, направив на Солхата автомат, медленно вышел молодой солдат, а из-за спины вышла большая овчарка, села напротив Солхата, напряжённо глядя ему в глаза. "Так вот кто провожал меня от самой вершины", - подумал Солхат и тут же услышал резкую команду. Он не понимал, чего от него хотят и растерянно смотрел на солдата. Тот поднял руки в стороны, широко расставил ноги и ткнул пальцем в Солхата. Солхат повторил движение. Солдат опять резко крикнул и, махнув дулом автомата между ногами Солхата, дал понять: «Шире!». Когда Солхат выполнил команду и оказался в очень неустойчивой позе, солдат повесил себе на плечо автомат, подошёл вплотную и стал обыскивать одежду, хлопая Солхата по груди и бокам.