Микроб брату своему

МИКРОБ БРАТУ СВОЕМУ

(стенограмма лекции о книге «Бакпосев Х»)

Здравствуйте, уважаемые господа. Или уважаемые товарищи – тут уж как кому больше нравится.

Книга, о которой пойдёт речь, наделала в своё время немало шума. Мне даже кажется, что автор сам не ожидал такого эффекта. Как он признавался в одном из интервью: «Мне всегда казалось, что суета вокруг книги обратно пропорциональна её значимости – если сразу по выходе случаются колокольный звон, хоругви, фейерверк и прочее непотребство, то точно написалось что-то откровенно неудачное.

А уж если удачное, то шума не будет, максимум – пара знакомых привычно придут за автографом, и то – это будет только повод выпить вина на дармовщинку…»

Представляю, как автор был разочарован, когда вострубили те самые трубы златокованые, закачались хоругви и произошёл столь нелюбимый им фейерверк.

Что примечательно: приметы того жанра книги, каковой издатель определил как «околонаучную фантастику», слезли как дурная краска с нержавейки. И выкристаллизовался самый что ни на есть суровый реализм. По сути, автор предвосхитил открытие нобелевского лауреата Огюста Цзень Вэня, первым описавшего и навеки «узаконившего» коллективный разум бактерий. С той разницей, что научное сообщество до сих пор окончательно не признало ведущей роли микрофлоры кишечника в генезисе человеческой культуры, а в общественном сознании этот фактор уже вытесняет набившие оскомину за ХХ век культурологические концепты.

Впрочем, оставим культурологов в покое и перейдём непосредственно к книге:

Итак, «Бакпосев Х»... Автор так и не дал расшифровки букве «Х», поэтому это равновероятно может оказаться как «икс», - латинская десятка, - десятая проба микробиолога Хомякова, так и буква «ха» - сокращение фамилии «Хомяков»).

Открывается книга сценой пробуждения главного героя в состоянии алкогольной абстиненции. Приём и в русской, и в мировой литературе абсолютно затасканный, но вполне действующий по причине распространенности явления как такового – редкий читатель не знает этого состояния на собственном опыте. Опять же, приём этот даёт возможность автору обозначить амбивалентность состояния главного героя, когда банальное «Где я?» является и вопросом локальным – выяснением местонахождения, и вопросом глобальным – «что за мир окружает меня и с какой целью?».

Волею автора главный герой – младший научный сотрудник какого-то биохимического НИИ Арсентий Хомяков получает ответ достаточно скоро. Что, в общем, предсказуемо. Автор, будучи бихевиористом, во всех своих произведениях не скупится на подкрепления и наказания для своих героев.

Хотелось бы сразу привлечь внимание к фигуре Старичка - Ипатия Игнатьича Поклонского. Некоторые исследователи творчества автора говорят, что в образе Старичка автор описал своего двоюродного дядю Иосифа Иосифовича Шпеерсона – отсюда и вечная скрюченность, и артикулированная картавость, и постоянное переспрашивание «молодой человек, надеюсь, вы понимаете, о чём я…». Я с этой версией категорически не согласен. Как мы знаем, Ипатий Поклонский на заре своего бактериального просветления концепцию полновластия микробного мира принял сразу и жёстко её придерживался, а дядя автора, будучи по жизни редкостной гнидой, не соглашался ни с кем и никогда. Скорее уж можно согласиться с теми биографами, которые ведут образ Старичка от соседа по коммунальной квартире, про которого сам автор рассказывал, что тот хватал его за рукав в самые несподручные моменты и загружал шизофреническими фантазиями до тех пор, пока автор не сбегал.

Позволю себе ещё одно отступление – неспроста появляется в книге и образ коммуналки, который преследовал автора всю жизнь и находил в разных его книгах самое разное выражение – от муравьиной кучи в повести «Динозавры под родными берёзами», до космической колонии в романе «Ускользающие бездны тщеславия». Образ коммуналки - это единственная деталь, если не считать канала, в который герой сбрасывает в конце книги тело чекиста Бургундского, которая даёт нам возможность понять, что вечно серый и сырой город, в котором каждый миг рождаются миллиарды бактерий и микробов – это Санкт-Петербург.

Любопытно также, что автор не поленился и использовал в тексте совершенно джойсовский способ композиции, только базой послужила не гомеровская «Одиссея», а «Преступление и наказание» Достоевского. И поэтому места Телемаха, Нестора, Протея и Калипсо заняты в «Бакпосеве Х» Родионом, Алёной Ивановной, Свидригайловым и Порфирием Петровичем. И конец сей коллизии, как мы понимаем, предсказуем. Не только ружьё в российской литературе непременно выстрелит, но и топор обязательно найдёт свою алёну ивановну.

Итак, во время своего похмельного похода в магазин Хомяков встречает старичка, тогда ещё не с большой буквы, который пытается открыть главному герою глаза на роль микробных колоний в генезисе цивилизации.

Читателю совершенно очевидно, что время Старичок выбрал крайне неудачно, за что был наказан. Тут я хочу добавить, что сцена ругательской дуэли между Поклонским и Хомяковым выписана виртуозно и претендует на то, чтобы встать в истории литературы рядом с известным диалогом из «Трёх товарищей» Ремарка. А вечная темы несвоевременности знания, так свойственная автору, и максимально полно раскрытая им в коротеньком рассказе «Быль» из цикла «Мелодии и мифы зарубежной эстрады», в лице Старичка приобретает в этом эпизоде пафос, сравнимый с «Эдипом в Колоне» как минимум.

Семя сомнения, как бы там ни было, заброшено в похмельные мозги. молодого биолога. И оно прорастает всё повествование, питаясь информацией, которую в той или иной форме несут герою все окружающие.

Больше всего таких носителей, понятно, на работе – в НИИ биохимии, цитологии и генетики неявных форм (НИИБЦиГНФ), который в советские времена работал на оборонку - ну а как ещё, - а сейчас разрабатывает антибактериальные средства для Проктор и Гэмбл. Не все читатели замечают, а некоторые – замечают не сразу, что риторика самого, пожалуй, загадочного персонажа книги – институтского библиотекаря Евлампия Саркисяна, - является точной калькой фрейдовского «Табу девственности», в котором сексуальный аспект механистически подменен микробиологическим. Сравните, если у Фрейда: «Krafft-Ebing объясняет возникновение сексуальной подчиненности «необыкновенной степенью влюбленности и слабости характера», с одной стороны, и безграничным эгоизмом, с другой стороны» - то у Саркисяна: «Суперпозиция микробиоты объясняет возникновение внутренней подчиненности индивида биоте «необыкновенной степенью вовлеченности в процесс и зависимостью пищеварения от продуктов биоты», с одной стороны, и безграничным эгоизмом субъекта воздействия, с другой стороны».

Для чего это понадобилось автору, остается только догадываться, но одна из выдвинутых исследователями версий мне близка – автор намного серьезнее относился к еде, чем к сексу и Фрейда недолюбливал за выпячивание «не той составляющей человеческого бытия». Примеров такого отношения литераторов к сексуальной жизни мы видели немало – тот же Гоголь, избегавший женщин и считавших всех их ведьмами, или Стриндберг, страдавшей мизогинией всю свою жизнь.

Первая часть книги, меж тем, посвящена тому, что те или иные знакомые (и даже незнакомые) люди доводят до Хомякова простую мысль: подлинными властителями Земли являются не люди, а микробы, бактерии, вирусы и прочая микробиота.

Погружение в предмет происходит для главного героя одновременно с прощанием с любимой девушкой, уезжающей в антарктическую экспедицию (и тут в его голове рождаются редкой силы стихи, я имею в виду, конечно, сонет «как лепесток, планирующий в душу»). И в качестве второго слоя личной жизни происходит продажа родительской комнатки в коммуналке, никак не обусловленная сюжетно, но наполненная едким сарказмом по отношению к банку, нотариусу и покупателям, в которых герой видит разрушителей эпохи его убогой, но мирной юности.

Каждое из этих двух происшествий травмирует Хомякова и мешает принять мысль о мировом господстве микроорганизмов. Однако, как всё же уясняет Хомяков, миллиард лет назад начались одновременно эволюция, породившая динозавров и, позже, млекопитающих; и эволюция микробиоты. При этом вторая эволюция, в силу повсеместной распространенности генетического материала и возможности создавать колонии, разумную жизнь создала намного раньше, чем первая, которая корячилась, изобретая тираннозавра там, где можно было обойтись социально-ориентированной инфузорией-туфелькой.

Узнаёт герой и о том, что мегаколонии бактерий, распространившись по всей земле, три с половиной миллиарда лет назад начали свой гигантский эксперимент по терраформированию. Какие-то снаружи живых существ, меняя рельеф океанского дна и вызывая активное горообразование за счёт эндогенных пожаров. А какие-то – изнутри живых существ, расселившись в желудочно-кишечных трактах и управляя своими носителями с помощью ферментов, токсинов и прочих биохимических сущностей.

В той же части книги главный герой узнаёт, как в течение пары сотен миллионов лет были уничтожены динозавры – за свою громоздкость, неэффективность и неприспособленность; как микробы меняли лицо планеты, не оставляя без внимания ни одной кочки, ни одной впадины в Мировом океане; как они миллионами лет оттачивали процессы управления живыми существами.

Заканчивается первая часть сценой смерти Хомякова, поверившего в микробиологическую цивилизацию, но не захотевшего стать марионеткой микрофлоры собственного кишечника. Главный герой выпивает сильнейшее антимикробное средство и впадает в кому.

«По нашим временам умереть не так-то просто» - эту фразу главный герой слышит, приходя в сознание во второй части. Антураж секретной лаборатории ФСБ автором явно позаимствован в фильме «Пятый элемент» - отсюда и цилиндрическая пуленепробиваемая камера, и дрожащие в почти плотском восторге познания безумные учёные, и брутальная фигура чекиста Бургундского.

Именно беседа с ним задает лейтмотив второй части книги – «в мире бактерий тоже не всё гладко». Бургундский открывает Хомякову ещё одну страшную тайну – микробиота глобально и совершенно неизбежно склонна к шизофрении. Сложнейшие процессы, мгновенная смерть одних и появление других микроорганизмов задают условия, в которых потери и искажения сигнала удается нивелировать только многократным дублированием. А поскольку дублирование не переносит матрицу сознания микробиоты со стопроцентной точностью, возможно возникновение «сумеречных зон» во вселенском микробном сознании. Одной из таких сумеречных зон является эволюционистская суббиота, представляемая в книге Бургундским:

«Послушайте, Хомяков, как вас там? Послушайте, Арсентий, раздвоение личности бывает не только у людей! У гигантского мозга, состоящего из микроорганизмов, раз-двоение, рас-троение, раз-ветвление разумов – обычное дело. Я расскажу тебе потом, как две тысячи лет назад до микробов дошло, что вся территория Древнего Рима захвачена альтернативной биотой… И что они сделали… Потом расскажу, не хочу аппетит портить»

Этот монолог даёт нам возможность понять, что инакомыслие в рядах бактерий карается не менее жестоко, чем в рядах людей. Высохшие ветви эволюции секатор садовника-биоты удаляет безжалостно. И именно в этом кроются секреты гибели Рима, тёмных веков античной истории и гибели Атлантиды.

Уже позже Хомяков поймет, насколько Бургундский с его агрессивной микрофлорой опасны для мира, а в начале второй части он внимательно слушает чекиста, засевая чашку Петри своего мозга знаниями о микробиоте и жестоких законах её существования.
Законах, скажем прямо, списанных автором в мире людей – в современной ему России, из которой и перенесены, нравится нам это или нет, все персонажи книги.

Ведь главный герой, изъятый из привычного окружения, которое считает Хомякова погибшим во время эксперимента, встречает новых для себя персонажей в самом широком спектре: от сумасшедшей бомжихи Елизаветы Николаевны до генерал-майора военно-космических войск Петра Сигизмундовича.

И герой одновременно любит и ненавидит этих людей. Точнее, любит людей и ненавидит их микрофлору за то, что она, выделяя микродозы ферментов и гормонов, за доли секунды превращает рассудительного военного в психопата, а философа мирового уровня– в старую алкоголичку.

Единственное положительное приобретение, по словам Хомякова, это управляемая абстиненция. С момента заключения между ним и его микробиотой пакта о ненападении он перестал мучиться похмельем – населяющая его колония микроорганизмов как-то повлияла на выработку алкогольдегидрогеназы.

Вторая часть книги заканчивается сценой побега Хомякова из лаборатории ФСБ – после того, как он узнает о существовании альтернативной микробиоты, пропагандирующей экстремальный эволюционизм.

Именно это течение в микробной шизо-философии на протяжении тысяч лет стравливает людей между собой, справедливо полагая, что в условиях битв прогресс цивилизации идёт по пути создания самого мощного оружия. Цель экстремальных эволюционистов – третья мировая война с применением всего имеющегося атомного оружия. Именно излучение разных спектров, как считает экстремисты, позволит микробам скачкообразно выйти на новый уровень развития за счёт мутаций всего и вся.

Ужаснувшийся Хомяков бежит и скитается по помойкам и подвалам, боясь контакта с любым живым существом – поскольку все, даже кошки, несут в себе элемент микробиоты. Позже выясняется, что он прав – именно приблудная кошка сообщает ему об угрозе Бургундского уничтожить девушку Хомякова с помощью антарктических пингвинов, если главный герой не вернется в лабораторию.

Примечательно, что сцена побега является постмодернистским переосмыслением бегства Эдмона Дантеса из замка Иф. И если Ипатий Поклонский, выполняющий функцию аббата Фариа, умирая в припадке обсессивно-компульсивного расстройства, в книге Дюма делился бы секретом огромного богатства, то в своей постмодернистской ипостаси, конечно же, направляет главного героя к навозной куче.

Финальные сцены книги – её третья часть, самая короткая, пропитана мрачной решимостью главного героя, помноженной на энергетику места – он по-раскольниковски прячет топор и идёт на конспиративную квартиру к Бургундскому, где того и убивает на дуэли. Автор не удержался и вставил в текст совершенно узнаваемую классическую цитату – Бургундский у него, подобно тургеневскому Павлу Петровичу приближает «свое раздушенное лицо к микроскопу, для того чтобы посмотреть, как прозрачная инфузория глотала зеленую пылинку», а подуставший подобно Базарову главный герой смотрит на всё это с недоумением и растерянностью. Сама дуэль, комичная и жалкая, тоже выглядела бы несмешной пародией на встречу Вия с Хомой Брутом. «Хома» - «Хомяков», случайно ли это совпадение, спросить бы у автора, да не получится…

Отощавший и слабый Хомяков стоит перед Бургундским, который, подобно Вию «приземистый, косолапый; с жилистыми, как крепкие корни руками и ногами». Но не чекист убивает взглядом главного героя, а Хома-Хомяков топором убивает Вия-Бургундского.

Описание того, как Хомяков тянет тушу чекиста по лестнице парадной, отцепляя от богато разукрашенных перил цепляющиеся внутренности; как он влачит это бремя через двор-колодец, оставляя чёрные в ночной серости полосы крови на асфальте; как он переваливает грузное тело через парапет, с «плюхом» и брызгами сбрасывая в канал, всё это кажется многим критикам излишне натуралистичным. Но мы понимаем, что автору нужен этот суровый реализм для того, чтобы ликвидировать остатки ложной дихотомии «убивать или не убивать». Чтобы поставить читателя перед тем же вопросом, к каковому он привел главного героя: «Кто хозяин на Земле – я или бактерии?».

И читатель как бы стоит рядом с Хомяковым, смотрит, как качается в волнах жирная спина Бургундского, и пытается соразмерить себя с миллионами лет жизни разумной микробиоты, понимая, что всегда найдётся тот ободок, под который не заглянул туалетный утёнок, а значит бактерии неистребимы и война проиграна раньше, чем начата.

На этом я свою лекцию считаю законченной и могу начать отвечать на ваши вопросы.