Кармина Бурана

Вашему вниманию предлагается история создания грандиозной симфонической кантаты «Carmina Burana» на основе развернутого исторического материала. В дальнейшем я планирую добавить еще две главы - о действиях Наполеона в Германии и о непростых взаимоотношениях Карла Орфа с нацистами.
Данный материал скомпилирован, в том числе, по результатам изучения источников в сети Интернет.

Введение

Симфоническая кантата для хора, солистов и оркестра «Carmina Burana» впечатлила меня много лет назад. Я решила ознакомиться с историей ее создания, и оказалось, что она состоит из напластования множества, казалось бы, не взаимосвязанных событий и явлений. Таких, как зарождение поэзии вагантов, Первый рейх и университеты, Третий рейх и дегенеративное искусство…

Тема прорисовалась грандиозная, и я решила съесть слона по кусочкам. Каждому аспекту или личности пришлось посвятить по отдельной главе. Но мне это было в радость. Оказалось, что и в солидном возрасте можно делать для себя захватывающие открытия.

Главная задача представленного очерка – показать, что «ничто на земле не проходит бесследно». Мудрость, накопленная в юности человечества, составляет ядро, продолжающее обрастать новыми открытиями и достижениями, а цепь случайностей может дать мощный импульс для зарождения уникальных культурных явлений.
Предлагаю ознакомиться с результатами моих изысканий, ибо сокрушительная «Carmina Burana» есть музыкальный венец выпестованного в течение веков человеческого гения.

Часть 1. «О, Фортуна»

Кантату «Carmina Burana» в наше время не слышал только глухой. Во всяком случае, пролог (он же эпилог) к кантате «Fortuna Imperatrix Mundi» («Фортуна — повелительница мира») эксплуатируется в хвост и в гриву. Его можно услышать в фильмах, рекламе, новостях, репертуарах популярных групп и любительских клипах на ютубе.

Зашкаливающая популярность объясняется небывалой силой воздействия кантаты. Она закручивает в спираль вихри мироздания, заставляя слушателя ощущать себя беспомощной песчинкой. Недаром сам ее создатель — маэстро Орф, не любил распространяться о ней, хотя о следующем своем произведении «Catulli Carmina» («Песни Катулла») говорить не стеснялся. Видимо, чувствовал, что заложил в «Carmina Burana» мощный сакральный заряд, выдвинувший ее в ряд явлений высшего порядка, и не желал шутить с облеченной в слова и ноты сатанинской энергией.

При беспрецедентной «попсовости» кантаты даже те, у кого «О, фортуна» используется в качестве рингтона, не смогут перевести ее текст. Если только они не врачи. Потому что только медики по сей день изучают латынь. Тут логично задаться вопросом, почему Орф в 1934 г. написал музыку к словам на реликтовом языке. Ответ дал сам композитор.

«Фортуна играючи подсунула мне в руки каталог вюрцбургского антиквариата, — писал он, — где я нашел название, которое магической силой приковало мое внимание: Carmina Burana, латинские и немецкие песни и стихи из бенедиктбойнерской рукописи XVIII в.»

Вот так фортуна вернула в мир реликвию, вдохновившую на создание одного из культовых музыкальных произведений 20 века — рукописный сборник средневековой поэзии, найденный в 1803 году в баварском монастыре Бенедиктбойерн.

Название книги в переводе с латыни означает «Песни Бойерна», однако сборник создавался не в Бенедиктбойерне. Предполагают, что он был составлен в 1230 году на территории Священной Римской империи — на юге Баварии или в соседней Швейцарии, но по сей день ни одна из версий документально не подтверждена.

Сборник состоит из стихотворений на латыни, бывшей в те времена языком межнационального общения в учёной среде. Но встречаются стихотворения и на зарождающихся национальных языках — старонемецком и старофранцузском. Есть и макаронические стихи, то есть состоящие из смеси нескольких языков. Некоторые тексты снабжены невмами (средневековыми нотами), до сих пор не поддавшимися расшифровке.

Впервые сборник был опубликован только в 1847 году.

При первом взгляде на список тем, которым посвящены стихотворения в сборнике, объединение их в общую книгу кажется бессмысленным. Несмотря на то, что найдены они были в монастыре, ничего религиозного там нет и в помине. Напротив, все тексты очень жизненные — лирические любовные серенады и романсы, застольные песни, веселые пародии.

Чтобы понять истоки жизнеутверждающего творчества в эпоху, традиционно считающуюся мрачным провалом между античностью и ренессансом, прогуляемся в 1 тысячелетие н. э.

Часть 2. Язычество vs христианство, античность vs средневековье.

К 10 веку средневековая Европа почти оправилась после великого переселения народов IV-VII вв. До сих пор не ясно, что же подняло с мест людские массы. По одной версии, это был климатический пессиум раннего средневековья — известно, что Европа с 4 по 10 века пережила похолодание. Или причиной стало перенаселение на территориях варварских племен. Или разрозненные племена консолидировались и набрали потенциал для завоеваний. Версий много, но факт остается фактом — великое переселение, создав новое этническое пространство, уничтожило античный мир вместе с накопленным в «детстве человечества» культурным багажом.

Истреблению языческой культуры немало способствовало христианство, вышедшее из катакомб римской империи в качестве новой мировой религии. Христианское вероисповедание стало фундаментом уклада средневековой жизни.

Для эпохи, когда все еще было узаконено рабство, провозглашение христианством равенства всех людей перед Богом и приоритета духовного начала было явлением прогрессивным. В отличии от римского культа физических удовольствий, оно призывало человека к самоограничениям, аскетизму и подавлению чувственности, что как нельзя кстати пришлось на период, когда набеги и завоевания делали свое разрушительное дело. Население Западной Европы к 500 г. едва достигало 27 млн. человек, прекрасные римские дороги были заброшены, города и крепости тонули в грязи и разрушались.

С IV по IX в. переход от «римского мира» к «христианскому миру» почти полностью завершился, и население Европы более или менее стабилизировалось. Образовались «варварские королевства», некоторые из которых стали предшественниками современных европейских государств.

В раннее средневековье (VI — середина VIII в.), характеризуемое как «темные века», монополия на образование, само собой, принадлежала церкви. При этом средневековая образовательная традиция прямо продолжала античную, расширив базу классических текстов за счет Библии. Как следствие, обучение велось на латыни, которая постепенно превращалась из живого языка в привилегированный. Латынь была языком богослужения, судопроизводства, международного общения и, главное, образования — все книги и учебники были созданы в ту пору, когда она была живым языком. Христианское духовенство огрызалось на античное наследие, но ничего поделать не могло — церковь нуждалась в грамотных людях. Как самокритично изрек толкователь Платона Бернард Шартский (предп. 1170-1130), «…мы подобны карликам, усевшимся на плечах великанов; мы видим больше и дальше, чем они, не потому, что обладаем лучшим зрением, и не потому, что выше их, но потому, что они нас подняли и увеличили наш рост собственным величием».

В литературе тех лет преобладали назидательные церковные произведения — литургии, гимнографии, агиографии… Современному читателю от одних этих названий впору позеленеть от скуки.

Разумеется, наряду с клерикальными жанрами существовали и фольклорные традиции, но в рукописном виде они до нас не дошли. Никому бы не пришло в голову записывать любовные переживания пастушки, используя драгоценный пергамент. Тем более что ни героической, ни дидактической ценности фольклор не нес, наоборот, во многом продолжал языческие традиции, за что его либо игнорировали, либо преследовали. В результате народная лирика раннего средневековья практически бесследно исчезла.

Но люди остаются людьми даже в темные века — сквозь жутковатую реальность, несущую болезни, войны, голод и ужасающую детскую смертность, они тянутся к свету. И неминуемо приходят к Возрождению.

До проторенессанса, представленного дученто и треченто, период раннего и развитого Средневековья был отмечен тремя весьма ощутимыми, хотя и непродолжительными всплесками в области материальной и духовной культуры: Каролингским, Оттоновским и Овидианским возрождением.

«Каролингское Возрождение» (середина VIII — IX в.) ознаменовалось расцветом письменной культуры при дворе Карла Великого.

«Оттоновское Возрождение» (X — начало XI в.) было связано со двором императора Священной Римской империи Оттона I, ставшим первым императором первого Рейха, и немецкими монастырями.

«Овидианское Возрождение» (конец XI — XII в.), с центром во Франции, отмечено подражанием формам и варьированием сюжетов поэзии Овидия, повышенным интересом к мифу и сказке. В тот период творили поэт Вальтер Шатильонский (1135 — после 1200) и философ Пьер Абеляр (1079-1142). К этому времени также относят становление средневековой религиозной драмы и распространение поэзии вагантов. Вот здесь и притормозим нашу машину времени.

Часть 3. Во французской стороне…

В XI-XII вв. при монастырях, бывших главными центрами культуры, создаются школы, библиотеки и книжные мастерские. Монастыри выступают основными заказчиками произведений искусства.

Судя по коллекции манускриптов и книг, найденных в монастыре бенедиктинцев Бенедиктбойерн, где обнаружили «Carmina Burana», он также являлся одним из центров просвещения — его библиотека до 1803 г. насчитывала порядка 30 тыс. экземпляров, накопленных за тысячелетие. Ведь Бенедиктбойерн был заложен самим основателем немецкой церкви святым Бонифацием еще в 740 г., а бенедиктинцы были первым монашеским орденом.

Но уже в конце XI в., в обстановке относительной стабильности, начался быстрый рост городов, стремившихся освободиться от власти феодальных сеньоров и зачастую превращавшихся в очаги религиозной и социальной крамолы.

Сыграли свою роль и крестовые походы, положившие конец утопическому средневековому универсализму — стремлению построить всемирное христианское государство. Крестоносцы столкнулись с культурой и нравственностью иноверцев, иногда значительно превосходящими их собственные. Это было прозрением для людей, воспитанных в уверенности, что существует единственно возможная форма достойного существования — в синтезе христианской церкви и государства.

Все это оживление породило потребность в образованных людях, которую уже не могли удовлетворить монастырские школы. Спрос спровоцировал появление новых образовательных учреждений — городских школ. Были необходимы и институты, дающие высшее образование. Благодаря этому стали складываться внецерковные союзы ученых. Именно так в XI веке возникли медицинская школа в Салерно, юридические школы в Болонье и Падуе. Многие города славились своими школами, но они были узкоспециализированными. Ученики, желавшие расширить диапазон полученных знаний, были вынуждены передвигаться от одного города к другому.

И не только ученики вели кочевой образ жизни. Сами преподаватели в поисках учеников ходили из города в город.

Прослышав, что где-то будет читать курс лекций известный ученый, школяры со всех сторон стекались к обозначенному месту. Остаться в чужом городе, не имея гражданства, в те времена означало оказаться в бесправном положении. Чтобы защитить себя и иметь возможность хоть как-то выжить, средневековые студенты и учителя объединялись в корпорации, называемые «Universitas magistorum et scolarium» — «Корпорация учителей и учеников», или проще — университеты.

Первые университеты возникли в XII веке, частично из епископских школ, имевших наиболее крупных профессоров в области богословия и философии, частично из объединений частных преподавателей — специалистов по философии, праву и медицине. Наиболее древним университетом в Европе считается Парижский университет, существовавший в качестве «вольной школы» еще в первой половине XII и в начале XIII века.

Преподавание в средневековых университетах велось на латинском языке. Из-за недостатка книг основным методом преподавания были лекции. Распространенной формой научного общения являлись также диспуты, или публичные споры, устраивавшиеся периодически на темы богословско-философского характера. В диспутах принимали участие как профессора, так и школяры.

Пока университеты переживали период становления, ученики все также вынуждены были перемещаться в погоне за знаниями. Средневековые студенты переходили целыми группами из одного города в другой, где процветало изучение той или иной отрасли. С ростом количества школ и университетов число бродячих школяров увеличивалось, а возможность получить место уменьшалась. И вот, как это ни странно, в темной средневековой Европе возник кризис перепроизводства образованных людей. И вчерашний бродяга — студент превращался в вечного странника, став неизменной составляющей бурлящего на дорогах Европы броуновского движения.

Так и возникло движение вагантов — бродячих клириков, школяров, попрошаек, распутников и бедолаг, недоучившихся или переучившихся теологов. Это было своего рода братство без роду-племени, общавшееся на латыни, которой владели образованные люди любой европейской страны.

А чем может заняться в скитаниях образованный, полный энергии и озорства молодой человек, начитавшийся Овидия? Разумеется, сочинением стихов. И, конечно, на латинском языке. Хоть они и деклассированы, но не уронят свое достоинство до того, чтобы зарабатывать сочинительством на вульгарных национальных языках для крестьянского сословия.

У вагантов была своеобразная цеховая гордость. И латынь служила ее воплощением.

Потому ваганты создали литературу особого рода — жизнерадостную провозвестницу возрождения. На латыни, по образцу церковных гимнов, но не имевшую ничего общего с назиданиями духовенства. Своеобразным манифестом вагантства является стихотворение «Орден вагантов» или «Чин голиардский».

Ваганты или иначе — голиарды, сочиняли стихи и песни, славящие жизнь и природу, пиршественные и любовные. Знаменитое «Gaudeamus igitur» зародилось на основе их творчества. Как и великолепная «Застольная» Гете.

Причисляя себя к особой касте наделенных образованием, ваганты с пренебрежением относились к мирянам, равно как и к поэзии на народных языках, исполняемой конкурирующей конфессией — трубадурами и миннезингерами.

Также они не стеснялись выдавать беспощадную сатиру на родное им, по большому счету, монашество и священство. Тоже понять легко, учитывая, что более удачливый собрат-клирик, дав взятку, смог устроиться после завершения образования на тепленькое местечко, а вагант вынужден был месить грязь средневековых дорог. Пример такой пародии — «Евангелие от серебряной Марки». Или «Всепьянящая литургия» — пародия на известную церковную «Всесвятейшую литургию».

Церковники в долгу не оставались, и скоро вагантское племя стало преследуемым и гонимым.

В конце XII века завершились крестовые походы, исчерпалось стремление людей к бродяжничеству. В университетах вырос уровень преподавания — теперь для овладения богословскими науками не было необходимости ехать из Салерно в Париж. Многие ваганты нашли себе место на службе. И вагантское творчество медленно, но неотвратимо угасало.

Дошедших до нас сборников школярской лирики не так много, это «Кембриджская рукопись» и «Carmina Burana». Оба они, по всей видимости, имеют немецкое происхождение.

Помните песню Тухманова «Во французской стороне, на чужой планете…» с винилового диска? Ее еще называют песенкой студента. Или «Из вагантов». Или «Прощание со Швабией». Это вольный перевод песни вагантов «Hospita in Gallia» из сборника «Carmina Burana» (автор перевода — Лев Гинзбург). Послушаем ее и помянем добрым словом веселых бродяг-школяров, принесших в мир столько юношеского задора и озорства, что его с лихвой хватило до наших дней.

Часть 4. От Абеляра...

Далее будет размещено жизнеописание двух необыкновенных личностей. К вагантству они имеют чисто символическое отношение. Тем не менее, во многих источниках первый считается предтечей этого необычного движения, а второй — его последним фигурантом.

Те, кто представляет себе вагантов бездельниками в вечном поиске удовольствий, глубоко ошибается. Образовательный процесс в ту эпоху отнюдь не способствовал выработке эпикурейского подхода.

К примеру, курс обучения на богословском факультете длился десять лет. На последнем экзамене выпускник с шести утра до шести вечера должен был выдерживать натиск двадцати диспутантов-профессоров. Профессора сменялись каждые полчаса, а выпускнику все это время запрещалось есть и пить. Согласитесь, что с такими перегрузками могли справиться лишь истинные фанаты своего дела.

Посему, несмотря на бесшабашную школярскую удаль, ваганты были образованнейшими людьми своего времени, впитавшими в себя и достижения античности, и новейшие веяния философской мысли.

Недаром существует версия, что их предтечей был никто иной, как выдающийся мыслитель, живший на пересечении XI и XII веков — прославленный новаторскими трудами и хрестоматийной любовной историей Пьер Абеляр.

Есть предположение, что Абеляр является автором нескольких поэм, вошедших в Carmina Burana. К сожалению, подтверждения тому, что он стоял у истоков движения вагантов, не найдены. Быть может, когда-нибудь стихи Абеляра обнаружат, — нашли же его гимны в одном из манускриптов, хранящихся в библиотеке в Шомоне. Его любовная лирика послужила бы отличным дополнением к написанной им автобиографии «История моих бедствий». Пока же из поэзии Абеляра, кроме гимнов, до нас дошли лишь плачи, или кантилены.

Тем не менее, появление термина «голиард» — альтернативного прозвища вагантов, связывают с конфликтом Абеляра и Бернара Клервосского, который в своем письме к папе Иннокентию II называет Абеляра Голиафом.

Выходец из довольно знатной бретонской семьи, Пьер отказался от воинской карьеры и получил прекрасное образование, вложив полученный по наследству потенциал вояки в сражения на философском и богословском поприщах. Еще тот задира, он обладал желчным и мстительным характером, создавая себе врагов на пустом месте. В частности, он умудрился настроить против себя всех своих бывших учителей и спровоцировать на конфликт того самого Бернара Клервосского, который, на минуточку, диктовал свою волю королю французскому, вдохновлял крестовые походы, принимал участие в создании устава ордена тамплиеров, посадил на папский престол своего протеже и после смерти был причислен к лику святых.

— Бог есть любовь! — провозглашал великий мистик Бернар, — Верую, чтобы понимать! — повторял он формулу блаженного Августина 700-летней давности.

— Понимаю, чтобы верить! — отвечал ему несносный мэтр Пьер, подводя краеугольный камень под теорию рационализма, ставшую основой всей будущей западноевропейской науки.

Родись наш Абеляр на век-другой позже, гореть бы ему на костре. Его счастье, что появился он на свет в толерантном XI веке, когда накал борьбы с ересями еще не достиг кровавого пика. Повезло, особенно учитывая факт, что он не постеснялся коварно соблазнить очаровательную 16-летнюю Элоизу, племянницу каноника Фульбера, младше него аж на 20 лет.

И «коварно» здесь не фигура речи. Завоевав Париж, девственник Абеляр задался целью заполучить его лучшую женщину, и проник в дом каноника в качестве преподавателя девушки, намереваясь склонить ее к сожительству. Что и реализовал. Но тут с ним произошла незапланированная метаморфоза — в душе циничного философа, рассчитывавшего только на плотские утехи, без всякого разрешения поселилась любовь.

Разумеется, жертвенную и всепоглощающую любовь Элоизы невозможно сравнить с эгоистичным чувством Абеляра. Но и такая любовь для расчетливого ученого оказалась открытием. Он перестал отдавать весь пыл души науке и погрузился в ранее неведомые ему радости.

Каноник Фульбер, как водится, узнал обо всем последним. Удар для дядюшки был нешуточным, и он метал громы и молнии, а бедняжка Элоиза к тому же оказалась некстати беременной. Пьер увез ее в Бретань к родственникам, где она благополучно разрешилась мальчиком, названным Астролябием. Чувствуя свою вину, Абеляр отправился в Фульберу и предложил ему искупить грех тяжкой повинностью — тайной женитьбой.

Влюбленные обвенчались, после чего Элоиза вернулась под дядин кров. Дядя на радостях трезвонил о браке всему свету, Элоиза факт женитьбы демонстративно отрицала, дядя расстраивался и вымещал на ней свое недовольство… Воспользовавшись этим обстоятельством, Абеляр сплавил Элоизу в монастырь в качестве послушницы, якобы для того, чтобы облегчить ей жизнь. Но его благие намерения вызывают сильное сомнение — скорее всего, себялюбец пытался избавиться от слухов и спасти свою славу, при этом не лишая себя радости свиданий и плотской любви.

Каноник, решивший, что благоверный отправил девушку в заточение, в пароксизме ненависти нанял преступников, оскопивших Абеляра.

Более тяжкую кару для человека, претендовавшего на величие, трудно себе представить. Молва о его несчастье разносилась паломниками, торговцами и вагантами с поразительной быстротой, и вскоре о кошмарном происшествии знали во всех странах Запада.

Сломленный болью, как физической, так и душевной, Абеляр признавал, что понес заслуженное наказание. Что не помешало ему и тут нежно позаботиться об Элоизе, предложив ей принять постриг. Верная Элоиза без всяких сомнений последовала настоятельному совету супруга. Лишив жену надежды на личное счастье, благородный муж и сам постригся в монахи.

Далее последует осуждение и сожжение труда Абеляра на соборе в Суассоне, его исповедь «История моих бедствий», знаменитая переписка разлученных супругов, передача в дар Элоизе основанного Абеляром монастыря Параклет, противостояние с Бернаром Клервосским и осуждение Абеляра на соборе в Сансе… Умер он в возрасте 61 года. Верная Элоиза пережила его на 20 лет. Их тела лежат в одной могиле, а души… Неважно, где они сейчас, в раю или в аду. Главное, чтобы были вместе.

Склочный и себялюбивый характер философа отнюдь не отменяет роли, которую он сыграл в развитии средневековой мысли, как один из основоположников схоластики и методологии научного познания. И, конечно, не помешал его влиянию на взрывоопасную вольницу школяров. Ученики Абеляра, прежде всего ваганты, распространяли его сочинения не только во Франции, но и по всей Европе. Колоссальное воздействие «парижского магистра» на юные пытливые умы сомнению не подлежит, и, хоть по образу жизни ничего общего с вагантами Абеляр не имел, его по праву можно назвать одним из их первых идейных вдохновителей.

Часть 5. ...До Вийона

«Романтическая поэзия пышно и величественно расцветала во всей Европе, Германия давно имела свои Niebelungen, Италия — свою тройственную поэму, Португалия — Лузиаду, Испания — Лопе de Vega, Кальдерона и Сервантеса, Англия — Шекспира, а у французов Вильон воспевал в площадных куплетах кабаки и виселицу и почитался первым народным поэтом!..» (Из неоконченной статьи о русской и западноевропейской литературе).

Вот так выразился о великом Франсуа Вийоне не менее великий Александр Сергеевич Пушкин. При всем пиетете к пииту, в данном случае он крупно промахнулся. Вийон фигура крайне противоречивая, в его творчестве можно найти как вульгарную приземленность, так и возвышенный романтизм.

Моя личная вийономания началась с того, что мне, весьма условной любительнице поэзии, попалось на глаза мастерское переложение одного из стихотворений поэта:

«Я знаю все, но только не себя»

Высоко оценив его, я полюбопытствовала, каким же должен быть оригинал, и открыла задраенный люк, из которого меня окатило бурлящими потоками вийоновских стихов 550-летней выдержки.

Срезонировало, да так, что я, на тот момент о Вийоне почти не знавшая, с разбегу снесла двери в его фан-клуб и принялась рыскать по и-нету в поисках новых материалов и переводов, поначалу полагая эту обсессию показателем своего душевного нездоровья.

К моему успокоению, выяснилось, что Вийон для русской литературы фигура знаковая, и не я одна пала жертвой обаяния этой странной личности, о которой потомки знают больше из материалов судебных дел, чем из исторических хроник или народных преданий. Несмотря на попытки литературоведов объяснить русский феномен Вийона, секрет зашкаливающей притягательности его творчества по сей день не разгадан.

Даже год рождения поэта отмечен дуальным символизмом — 1431, год сожжения на костре Орлеанской девы, трагический рубеж, ознаменовавший переход от Столетней войны к долгожданному миру. Увы, мир не отменил неурожаи, холода и эпидемии и порой являл лицо ужаснее, чем война.

В 8 лет поэт, урожденный Монкорбье, остался без отца и был усыновлен парижским священником Гийомом Вийоном. В 12 лет он поступил на факультет искусств Парижского университета, в 1449 г. получил степень бакалавра, а через три года — степени лиценциата и магистра искусств, дававшие право преподавать или служить клерком. Достигнутый уровень образования отнюдь не гарантировал получение доходного места — для полноценной карьеры требовалось продолжить обучение на юридическом факультете и стать доктором канонического права. Однако мятежная натура Вийона, помноженная на потворствующую разудалым проделкам среду сорванцов— школяров, привела его в ряды маргиналов.

Можно не сомневаться, что он был непременным участником пирушек, ссор, драк и столкновений студенчества с властями, старавшимся в ту пору урезать права и вольности Парижского университета. Самый известный эпизод в острой фазе этого противостояния, длившейся с 1451 по 1454 год, — борьба за каменную «Чертову тумбу», межевой камень, установленный под окнами известной парижской сутяжницы. Школяры шутки ради похитили никому не нужный постамент, но строгая дама не преминула подать в суд, чем страшно насмешила студенческую братию. Чиновники же, которым осточертели проделки школяров, неожиданно рьяно взялись за расследование. Проказникам светило времяпровождение у позорного столба.

Тем временем дама заказала и установила на том же месте новую тумбу. Обозленные школяры в первую же ночь утащили ее на территорию Сорбонны, куда приволокли и первую. Оба камня обозвали мало приличными названиями, связанными с испусканиями организмом ветров, и превратили в идолов для поклонения, устраивая вокруг хороводы и возлагая венки. Теперь пришла очередь хохотать всему Парижу.

Наводить порядок явилась городская стража во главе с прево. Школяров поколотили и арестовали. Обрушив на городские власти всю свою юридическую мощь, на выручку подопечным поспешил Университет. В результате разбирательства несколько чиновников уволили, одному даже отрубили руку. Университет победил, а Вийон прошелся по почтенной даме в «Балладе о парижанках»:

Затем, девицу де Брюйер,

Ханжу старинного закала,

Оставлю сплетницам в пример,

Чтобы она их обучала,

Но не в церквах, не где попало,

А на базарах, у лотков:

Их языки острее жала,

У них довольно смачных слов.

Здесь Вийон иносказательно издевается над «девицей», известной пристрастием возвращать на путь истинный заблудшие души, отправив ее читать проповеди бойким на язык представительницам простонародья. Ясно, куда бы послали миссионерку не фильтровавшие лексикон торговки и белошвейки.

«Язык Парижа всех острей!»

В 1455 г. поэт опять попал в историю, непредумышленно убив затеявшего с ним драку священника. Умирающий сам признал на смертном одре невиновность Вийона, но тот на всякий случай поспешил скрыться из Парижа, на полгода отправившись в скитания. Подозревают, что именно тогда оставшийся без средств к существованию Вийон уже всерьез связался с преступниками, которыми кишела послевоенная Франция, и даже написал на воровском арго несколько по сей день полностью не расшифрованных баллад.

Получив прощение, он вернулся в Париж, чтобы вляпаться в очередное приключение — ограбление Наваррского колледжа. По легенде, именно в ночь ограбления он написал свое Малое завещание, где, предвидя очередное бегство из Парижа, с убийственной серьезностью распорядился своим несуществующим имуществом и виртуозно высмеял «наследников».

Сундуки в те времена ежедневно не ревизовались, и пропажа 500 золотых экю была обнаружена через несколько месяцев. Из-за пьяной болтовни одного из соучастников все воришки, включая стоявшего на стреме Вийона, были выявлены, и он в глазах правосудия обзавелся чертами опасного рецидивиста.

Вийон вторично бежит из Парижа, теперь уже на несколько лет.

С 1957 по 1961 год убийца поневоле и вор по недоразумению околачивается на дорогах французского королевства, пытаясь пристроиться под крылышко к сильным мира сего.

Первым долгом он направляется в Анже, ко двору веселого короля Рене, ударившегося в буколическое настроение после череды в пух и прах проигранных войн. Трудно объяснить, почему меценат Рене не пригрел талантливого бродягу. Звезды не сошлись, и Вийон покинул двор обманутых надежд.

Дважды он побывал у герцога Орлеанского, где написал блистательную Балладу поэтического состязания в Блуа. Но и там ершистый поэт не прижился.

Где еще он побывал в этот период, точно определить невозможно — документальных свидетельств не осталось, а самому плуту, перечислявшему в своих сочинениях названия местностей, о которых он, возможно, всего лишь был наслышан, уже никто не верит.

Вийон был пойман на нескольких мистификациях, когда обстоятельства, изложенные в стихах, не соответствовали реальному положению дел, и потерял доверие ищущих в его откровениях святую правду. Но на то он и поэт, чтобы, бегство по причине совершенного преступления задрапировать сентенциями о муках любви.

Хотя любовь, как говорят его биографы, все же была. К некоей Катрин де Воссель, которую Вийон ославил жестокой лицемеркой. Разумеется, ведь она должна была все бросить ради несносного голоштанного поклонника и с благодарностью принять свой крест. Разочарованный в любви Вийон не отказал себе в удовольствии пройтись саркастическим скребком по бывшей возлюбленной и своим более удачливым преемникам.

Фальшивая душа — гнилой товар,

Румяна лгут, обманывая взор...

Бродяжническая жизнь и вечная нужда способствуют окончательному превращению Вийона в мелкого уголовника. Бог весть, за какие проделки, в 1460 г. он оказывается в тюрьме Орлеана, и ему вполне реально угрожает виселица. Спасла его амнистия, объявленная по случаю въезда в город малолетней дочери герцога Орлеанского, и поэт вновь возвращается к сомнительным способам добычи на пропитание.

Через год он вполне предсказуемо опять попадает в тюрьму города Мен-сюр-Луар, находящегося под юрисдикцией безжалостного епископа. Снова Вийон находится в устрашающей близости от виселицы, но фортуна и на этот раз посылает ему спасение в лице нового короля Людовика XI — проезжая через городок, он по традиции милует всех преступников.

В очередной раз Вийон, как заговоренный, выскальзывает из петли. Как будто провидение свыше наделяет его временем, чтобы завершить, упорядочить и объединить свое творческое наследие в самое значительное произведение — Большое завещание. В котором, кстати, неугомонный Вийон не забывает отхлестать проклятиями злющего епископа.

Сделав безуспешную попытку получить протекцию еще одного герцога, теперь Бурбонского, Вийон возвращается в Париж, где работает над своим финальным эпическим трудом.

И чувствую — мой близок час.

Возьми перо и сядь поближе,

Дабы никто не слышал нас.

Все, что диктую, без прикрас

Пиши, — мне жить осталось мало!

Я говорю в последний раз

Для вас, друзья. И вот — начало…

Не зная особенностей быта тех времен, а также рода занятий и черт характера перечисленных в завещании лиц, трудно постичь изощренную иронию поэта. К счастью, имеются толкователи, реконструировавшие ту эпоху и вскрывшие уморительную подоплеку вийоновских игр разума. Вот, к примеру, тема сирот из Малого завещания, продолженная в Большом:

Засим, день ото дня сильней

Трех маленьких сирот жалея,

Желаю я душою всей

Помочь бедняжкам поскорее.

...............................................

Нет, Госсуэн, Марсо, Лоран,

У вас ни денег, ни родных,

Но я готов четвертый блан

С доходов вам платить своих,

Чтоб, глядя на сирот былых,

Которым возрасти помог,

Себе я в старости за них

Воздать хвалу по праву мог.

Читатели от души умилялись сердобольности Вийона, при своей нищете проявившего заботу об еще более нуждающихся, пока не всплыло, что трое перечисленных «сироток» были свирепыми парижскими ростовщиками, составившими состояние в пору английского владычества.

Стихами не прокормиться, и опять Вийон оказывается в тюрьме за воровство. Дело в те времена почти житейское, и его бы быстро отпустили, если б в процессе не всплыло стародавнее ограбление Наваррского колледжа. Тем не менее, наказание дали символическое — Вийона присуждают к возмещению ущерба в течение 3 лет и отпускают восвояси.

Поэт покидает тюрьму, чтобы очень скоро загреметь в нее снова. На сей раз за соучастие в драке с папским нотариусом, затеянной по инициативе друзей Вийона — таких же вечных безобразников-школяров, как и сам Вийон.

Папский нотариус был ранен, выжил, но подал жалобу. Чаша терпения правосудия истощилась, и Вийон — в который раз!, приговорен к повешению.

Шатле — страшная тюрьма, да еще его пытали водой. Он болен, истощен, немощен. Но к смерти не готов. Вийон продолжает сражаться за жизнь, подав прошение о помиловании, и пишет «Балладу о повешенных».

Опять происходит чудо — смертную казнь заменяют на 10-летнее изгнание из Парижа.

8 января 1463 года Вийон покидает свой город, и за стенами Парижа следы его теряются в неизвестном направлении. Больше не было стихов и судов. Никто не знает, где и как сгинул вечный бродяга, певец бытового реализма, впервые преломивший стихотворчество сквозь призму собственной личности, мастер парадоксов, сочетавший сарказм с нежностью, трагизм с чувственностью.

Прошу, чтобы меня зарыли

В Сент-Авуа, — вот мой завет;

И чтобы люди не забыли,

Каким при жизни был поэт,

Пусть нарисуют мой портрет.

Чем?

Ну, чернилами, конечно!

А памятник не нужен, нет,

Раздавит он скелет мой грешный!

Стихи Вийона впервые были напечатаны в 1489 году в Париже и за 40 лет переиздавались 20 раз. Специалисты пишут, что издание изобиловало таким количеством неточностей и огрехов, что, будь Вийон жив, он бы точно объявился с корректурой. Но поэт навсегда исчез из поля зрения в возрасте 31 года, оставив потомкам вечную загадку и возможность додумывать его судьбу.

Ваганты, певуны и музыканты,

Молодчики с тугими кошельками,

Комедианты, ухари и франты,

Разумники в обнимку с дураками,

Он брошен вами, подыхает в яме.

А смерть придет — поднимете вы чарки,

Но воскресят ли мертвого припарки?

Можно ли причислить Вийона к вагантам? С большой натяжкой. Золотые дни вагантства к тому времени были сочтены, да и писал он на французском языке, тяготея скорее к народно-площадному творчеству, чем к избирательной изоляции вагантов. Тем не менее школярская удаль и свободомыслие характеризуют Вийона как их прямого наследника.

Если уж прибегать к классификации, то Вийона вполне обоснованно внесли в список проклятых поэтов, первоначально открытый Верленом именами трех его собратьев по перу — Тристана Корбьера, Артюра Рембо и Стефана Малларме. Перечень поэтов, не желавших адаптироваться к мещанской добропорядочности, позже стал пополняться, и Франсуа Вийон по праву старшинства возглавил в нем хит-парад неприкаянных французов.