Калейдоскоп 1 часть Переезды 1. 1 Ветер

Глава 1. Ветер

Случилось так, что семье следовало переезжать. Интрига в том, что о жутком событии – причине отъезда, никто никогда не упоминал, никто не забывал. После вечернего чтения мама садилась за письма, папа курил в постели, брат быстро засыпал, а я, отвернувшись от света, слушала по радио передачу для полуночников: «Стоит ли зажигать звезду?».
Наверное, стоит, отвлеченно решила девятилетняя девочка, наблюдая тени на потолке. Голос был тихий, вкрадчивый… Кто-то всегда о чём-то спрашивает, зная ответ, лучше промолчать.
Предстоящий отъезд не ждали, не торопили, не волновались.
Так случилось.
Детские воспоминания обманчивы, но таким запомнился мартовский вечер, переиначив вопрос Маяковского, которого я потом невзлюбила.
Через три месяца, окончив третий, а брат пятый класс, мы поедем на грузовике долго и тряско сквозь стены синеющего зубчатого леса, уходящего за горизонт, по шоссейной ухабистой дороге, прижимаясь к маме от ветра.
Почему при всяком переезде запоминался ветер?
Загадка.
Всякий раз при встрече брат удивляется моей беспамятности, утверждает, что я всё путаю. Да, действительно, в первый класс он пошел на Украине в родном селе отца. Этот год для меня состоит из нескольких картинок. Земляной пол в мазанке, папироса, мерцающая в темноте. Папа приезжал поздно и долго не мог заснуть, брал меня босую на руки и выносил в огород, где помидоры дамские пальчики были выше меня.
Темные ночи, падающие звёзды, скользящие по небу огоньки самолетов, на которые указывал папа, напевающий что-то о «рыбоньке» и «хатыночке». Засевшее в памяти выражение мамы, обрывавшей пение утверждением, что зеленым голосом не поют, иначе волки начинают выть.
Волки тоже различают цвета?
Пожалуй, правда, ведь они живые и всегда голодные.
Мама умела задать загадку. Я долго не могла согреть ножки, перебирала ассоциации, свет и цвет, даже прочувствовала вкус слова.
Млечный Путь, ненайденная мной Полярная звезда из хвоста Большой Медведицы, которую я точно не узнала, кружились в моём воображении, из папиной хатыночки в бледно-сиреневом свете  доносился голос нежности и невысказанной тоски.
Там мы узнали, что бывают ведра черешни по рублю, овощи и фрукты. На Урале мы этого не пробовали. Мы слышали вслед, что мы кацапы, а наша мама белоручка.
Матовая тонкая белая кожа была у мамы и Серёги, мы с папой были смуглыми с «дубовой» кожей, на которой все царапины заживали, как на собаке. Мы не умели обижаться, нас еще никто не обижал. А новые слова запомнились.
Брат хвастался, что если мы тут поживем, то он станет еще «хохлейше». Он везде очень хорошо учился. Я завидовала букварю, смотрела картинки и нечаянно подрисовала усы и рога на портрете Хрущева. Наверно, это была месть за трехчасовое стояние в очереди за кукурузным хлебом. Я видела ромбики плитки на полу, бесчисленные башмаки и сапоги, мама прижимала меня к себе, мне совсем ничего не было видно, а это скучно.
Скучать мы не привыкли, поэтому я затаила досаду на кукурузника. Злиться я не умела, никто не научил. Меня не ругали, мама нарисовала принцессу для раскрашивания и рассказала сказку о мальчике, который без разрешения съел сливы. Это был трусливый мальчик, он сразу испугался и сознался, что косточки он выплюнул.
Страницу склеили так, чтобы не раскрывалась. Родители тихо переговаривались короткими бесцветными словами, совершенно неинтересными для детей.
Зима запомнилась хождением на реку. Мама хотела постирать. Крикливые тётки вдоль берега били мокрое белье об камень, шустро толкли его в деревянном корыте двумя шестами, оглядываясь на нас. Никто не подвинулся на помосте, мы замерзли и ушли домой со своим тазиком и куском мыла.
Наверно, я простудилась.
Папа в морозном облаке спрашивает, что мы ели, как вели себя?
Мама не огорчала папу нашими проказами, только обещала рассказать, если не прекратим упрямство.
Папа трогает лоб, я вновь открываю глаза, слышу строгий голос:
– Кто разрешил?! Перестань немедленно. Я тебе запрещаю болеть!
Самое забавное, что утром я проснулась здоровой, и кроме однодневного гриппа в четвертом классе и трехдневной ангины в двадцать пять лет мне вспомнить нечего из простудных дел. В школе меня не брала досада, что на приступ хитрости в коленке справку не давали, но мама писала записки, что болела голова, если мне не хотелось просыпаться в школу. Но это к слову, что родительская печать имеет великую силу.