Иранец. Часть вторая

   На заставе Солхата закрыли в маленьком кирпичном домике-коробке с прочной массивной дверью и толстой решёткой на крохотном окошке. Он сел на нары, потом лёг, подтянув колени и счастливый тут же уснул с мыслью, что всё-же дошёл, что скоро расскажет о себе, и его выпустят в сказочный желанный мир.
   Лязгнула щеколда. Солхат поспешно сел. В дверном проёме стояли трое военных и с любопытством рассматривали худого, смуглого мальчишку в лохмотьях. Солхат не сомневался в том, что это добрые люди и первое, что он сделал — попросил еды. Он поднёс руку ко рту и изобразил что откусывает лепёшку и жуёт. Дотом молитвенно сложил руки и поклонился. Вскоре ему принесли щи, кашу, компот и хлеб. Он, обжигаясь, жадно ел горячую, вкусную еду.
   Потом подъехала машина. Солхату приказали сесть на заднее сиденье. Двое солдат сели по бокам и завязали ему глаза. Ехали долго. От всего пережитого, от обильной, сытной еды, от пришедшего на душу покоя Солхата так отпустило, разморило, что он крепко спал, привалясь к солдату. Только один раз остановились, ему развязали глаза и показали, что он может выйти. Пока солдаты поливали пыль, Солхат огляделся вокруг: во все стороны  простиралась выжженная солнцем равнина, светлая, покрытая жёлтой пылью и мелкими камешками. Лохматыми кочками торчали низкорослые колючки. Редкие чахлые кусты карагача росли вдоль едва приметной дороги. Дали таяли в жарком мареве. Солдаты пили чай из термоса, протянули кружку и Солхату. Чай был крепкий, и холодный, очень вкусный. Ехали ещё около часа. Остановились у ворот — послышался скрежет железных петель.
   Солхата под руки куда-то повели. Спускались по ступенькам, шли по гулкому коридору, потом с лязгом открыли железную дверь. Наконец с глаз сняли повязку к подтолкнули Солхата в камеру. Дверь захлопнулась.

                *                *                *
   В камере не было окна. Тусклая лампочка в сетке под потолком едва освещала прикреплённые наглухо к своим местам столик, тумбочку и нары.
   Время отсчитывалось по грохоту тележки, на которой развозили пищу. Тишина временами нарушалась гулкими шагами охранников, которые, проходя мимо камеры, заглядывали в глазок. Очень редко заключённых выводили на прогулку в маленький высоко огороженный дворик. Идти надо было по кругу, низко наклонив голову и глядя под ноги. За нарушение этих правил били, поэтому Солхат боялся посмотреть даже в спину впереди идущему узнику.
   Солхат потерял счёт времени. Он ещё верил, что всё, что с ним происходит – какая-то необходимая процедура, надо только терпеливо ждать и его отпустят на волю. Беспокойство и страх пришли однажды ночью, когда всех разбудил ужасный крик. Солхат начал думать, что о нём навсегда забыли. Он стал мало есть и потерял сон. Во сне повторялся однажды услышанный крик, и тогда он садился и раскачивался, обхватив голову руками – боялся уснуть. Начались кошмары: появлялся злой старик-курд и молодой проводник с ножом в руке и кровожадной усмешкой на губах.
   Солхат почувствовал, что сходит с ума. Тогда он не выдержал и застучал в дверь. Когда в дверной глазок уставился охранник, Солхат молитвенно сложил руки и быстро заговорил. Он просил выпустить его, говорил, что не может больше быть один, что он ничего плохого не сделал, что о нём наверное просто забыли, и ещё что-то говорил, говорил... Глазок закрылся, охранник ушёл. Солхат бросился на пол и громко заплакал.
   Он уже ничего не ожидал, но спустя время за ним пришли.
   В ярко освещённой комнате ему указали на стул. Начался первый допрос. Военный с жёстким лицом через переводчика задавал короткие вопросы: имя, возраст, национальность, образование, где жил, какие есть родственники, зачем пожаловал в СССР. Вопросов было много и Солхат старательно и подробно отвечал на них, улавливая притом недоброжелательность в голосе военного. На вопрос: зачем перешёл границу, он ответил, что любит эту страну и пришёл, чтобы остаться здесь навсегда. Потом его спросили, нет ли у него жалоб, пожеланий. Солхат сказал, что он не может быть один в камере – ему всё время мерещится страшное. Он попросил выпустить его, обещал что никуда не уйдёт. Он не мог осознать того, что услышал в ответ:
  - Некоторые твои просьбы мы сможем выполнить, но только тогда, когда ты начнёшь говорить нам правду.
   И снова камера и грохот тележки с едой, отбивающий время суток. Потом начались частые допросы, на которых Солхат окончательно убедился: что ни единому его слову не верят, что принимают его за кого-то другого и приписывают ему какие- то преступные намерения.
  - Ты говоришь, что любишь Советский Союз и хочешь здесь жить, - офицер жёстко смотрел ему в глаза, - но откуда ты знаешь нашу страну? Сколько раз ты переходил границу и что делал здесь раньше? Какое задание выполнял?
  - Я никогда здесь не был, поверьте мне, - молил Солхат. - Мой отец слесарь, простой рабочий, коммунист. Это он был в Советском Союзе и рассказывал, какая это счастливая страна. У меня много братьев а мама болеет. Нам очень трудно жить, и я уговорил отца отпустить меня сюда.
  - Я буду учиться, получу профессию, буду хорошо работать и помогать своей семье. Я ничего плохого не думал и не делал.
   Но ему опять и опять не верили. Следователи менялись, допросы шли один за другим, задавали одни и те же вопросы, добивались чтобы он отвечал по-другому. Солхат ничего не понимал, всё происходящее казалось нелепым и нереальным. Надежда вновь покинула его. Он устал, впал в депрессию, перестал отвечать на вопросы. Но ему тут же дали понять, что молчание приравнивается к согласию с той версией, которую предъявляют ему. Солхат молчал. Тогда ему устроили нервную встряску: наставив в глаза яркий свет, кричали на него военные, кричал переводчик:
  - Ты преступник и убийца! Ты пришёл в чужую страну, чтобы убивать и взрывать заводы! Ты понесёшь заслуженное наказание, тебя расстреляют! Но сначала ты сознаешься во всём, мы тебя заставим!
  Солхат заплакал и в отчаянье закричал:
  - Нет! Нет! Это неправда! Я не делал ничего плохого! Я не знаю, что сказать, чтобы мне поверили!
   У него началась истерика. Внезапно все, кроме переводчика, вышли и переводчик тихо, доверительным голосом, стал уговаривать:
  - Ты лучше согласись с ними, сознайся во всём, тогда тебя простят и отпустят. Иди и подумай. Захочешь дать показания – постучи в дверь.
   С этого дня допросы прекратились, в однообразной жизни появились существенные перемены: Солхата стали куда-то возить в закрытой машине, в какую-то другую тюрьму. Там допросы вели другие люди, но содержание было таким же. После допросов его привозили назад.
   Стало холодно. Ему выдали шапку-ушанку и телогрейку. В первую поездку Солхат подумал, что его везут, чтобы убить, но потом он привык к перемещениям и даже ожидал их: движение хоть как-то оживляло жизнь и вновь возрождало надежду.
   В одной из таких поездок что-то произошло в "чужой" тюрьме и Солхата временно поместили в одну камеру с каким-то стариком. Старик был явно тяжело болен. На его сером, изрезанном глубокими морщинами лице чернели оплывшие под глазами круги, опухшие веки почти закрывали слезящиеся глаза. Вдруг в тишине камеры Солхат услышал тихие слова на родном языке:
  - За что тебя, мальчик?
   Сердце Солхата заколотилось от радости: впервые за целую вечность одиночества он услышал нормальную родную речь! Он сел рядом со стариком и стал рассказывать всё, что с ним произошло. Рассказал, что его с кем-то путают, заставляют сознаться в том, чего не было: что он выполняет задание какого-то полковника, должен что-то взорвать, а за это полковник обещал выдать за него свою дочь с богатым приданым. Говорят, что если он в этом сознается и подпишет документ, то его сразу простят и отпустят. Но он совсем не хочет ничего взрывать и такую бумагу ещё не подписал.
   Тут старик взял Солхата за плечи и, глядя ему в глаза, сказал:
  - Запомни крепко: если ты сознаешься хоть в каких-нибудь преступлениях и подпишешь бумагу, тебя сразу расстреляют. Любая твоя подпись – это твой смертный приговор, - старик тряхнул его за плечи. - Запомни, слышишь?
   Потом Солхата увезли и он никогда больше не видел человека, спасшего ему жизнь. Он не мог себе простить того, что ни о чем не спросил старика, не узнал даже его имени, всё говорил только о себе.
   Вскоре состоялось нечто похожее на суд. В комнате было несколько человек в военной форме и в штатском. Один читал какую-то бумагу и гневно тыкал пальцем в сторону Солхата, который напряжённо слушал, но ничего не понимал, потому что ему не переводили. Ясно было одно: ничего хорошего это собрание ему не сулило.
   Через день Солхата перевезли в трудовую колонию, которая находилась где-то недалеко от Алма-Аты, где работали такие же не имеющие советского подданства и в большинстве – подростки. Когда Солхата спросили, на какой работе он хотел бы работать, он с готовностью ответил:
  - На любой, на самой трудной!
   Теперь он понял, что наконец-то пришло время доказать, что он пришёл сюда с добрыми намерениями и достоин доверия и хорошей жизни.

                *                *                *
   Завод дымил трубами среди бескрайней каменной степи. В неподвижном воздухе целыми днями висела жёлтая пыль, поднятая машинами. В жарких цехах стоял смрад и грохотали допотопные станки. Работа Солхата наверное и в самом деле была самой трудной. Его поставили к прессовочному станку в формовочном цехе. Целый день он поднимал тяжёлые металлические болванки, ставил их под пресс, разглаживал песок руками, а затем нажимал на рычаг и сверху на деталь падал тяжёлый пресс. Уже к обеду Солхат еле стоял на ногах.
   Случилось так, что как-то кто-то где-то раздобыл спиртное, и к обеду бутыль обошла весь цех. Солхат с нескольких глотков захмелел и, кое-как взрыхлив песок, нажал на рычаг. Левая рука осталась на песке и пресс рухнул на неё. Солхат потерял сознание и очнулся уже в больнице.
   Через большое окно, занавешенное шёлковыми розовыми шторами, сияло солнце, всё вокруг светилось белизной и чистотой. И обед был очень вкусным.
   Уже на следующее утро к нему пришли гости – двое военных в наброшенных сверху белых халатах. Они смотрели на Солхата ласково, с улыбкой, говорили ободряющие слова. И главное, что услышал Солхат от переводчика – ему предложили стать гражданином Советского Союза и сейчас же подписать документы. Это позже он узнал, почему несчастье так быстро перерастало в счастье: факт эксплуатации и увечья ребёнка, да ещё и гражданина чужой страны, выходил за пределы зоны и мог вызвать международный скандал. Сгореть бы Солхату в горячем цехе от непосильного труда в полной безвестности, да несчастье помогло.
   Операцию ему делал известный хирург Елизаров. Он совершил своё очередное чудо: из уцелевших косточек, тех, что попали в ямки плохо выравненного песка и потому не были раздавлены прессом, и каких-то своих трубочек хирург сложил новую кисть руки, настоящую. Она была на четверть меньше правой руки, но пропорциональна, имела естественный вид: сверху гладкая, живая кожа, а все многочисленные шрамы – только на ладони. А самое главное – рука отлично работала.
   Непонятным было то, что при выдаче документов ему сменили имя. Именно с этого дня он стал Солхатом, а до этого был Мухаммедом. Он не стал возражать: раз так надо, значит надо. Надо привыкать.
   После больницы Солхата направили в училище, где до выбора профессии нужно было научиться русскому языку. Вот тут выявилась его абсолютная неспособность. Он учил отдельные слова и алфавит, но дело почти не продвигалось. Это очень осложняло выбор будущей профессии. Различные тесты всё-же выявили его талант: он хорошо рисовал орнаменты, точно повторял узоры без шаблона, мог без линейки проводить параллельные линии, обладал хорошим глазомером. Ему предложили учиться на маляра с художественным уклоном. В училище выдали форму, назначили стипендию. Незнание русского языка ограничивало его общение с другими учениками, но всё же начали появляться товарищи, с которыми он ходил в кино, гулял по городу, пополнял свой словарный запас. Он снова был счастлив.
   Время учёбы пролетело, как один миг. На выпускной вечер пригласили девочек из соседней женской школы. Пили чай с печеньем и пирожными, танцевали. Потом всю ночь гуляли по городу, обсуждали будущее. Товарищ предложил Солхату поехать работать на Крайний Север, где можно заработать очень много денег. Для Солхата это было важно – ему надо было помогать семье. На другой день они пошли к директору и Солхат получил направление в северный город Салехард.
   И вот – длинная дорога через всю страну с юга на север. Солхат не отходил от окна вагона. Быстро менялись такие незнакомые виды: пышные июньские леса, цветы вдоль железной дороги, грязные пригороды, засыпанные цементной пылью, горами дров и опилок, угля и щебня, потом редкие низкорослые хвойные леса, газовые факелы Ухты, огромный профиль Ленина из электролампочек на утёсе, потом где-то у Сосногорска – лагерь за колючей проволокой, где на крышах бараков стояли люди в телогрейках и внимательно смотрели на окна вагонов, как будто ожидая какого-то знака, потом опять редкие леса и болота...
   На станции Елецкая – пересадка на местный поезд Воркута-Лабытнанги.
   Несколько часов ожидания и, наконец, последний перецепной вагон. Вагон очень старый, плацкартно-общий, с какими-то длинными неясного назначения железяками, громко брякающими о стены. К железному баку с питьевой водой цепочкой прикреплена железная кружка.
   В вагоне хозяйничала весёлая стройная, молодая проводница. Поигрывая бёдрами и что-то напевая, она ходила по вагону, собирая бутылки из-под пива и водки и одевая их на все пальцы обеих рук, а в первом хозяйственном купе, где на полках лежали свёрнутые матрацы не первой свежести, её ожидали несколько тоже весёлых подвыпивших молодых людей.
   Вагон болтался и мерно подпрыгивал на стыках рельс, а проводница зигзагами шла назад, к парням и вдруг с хохотом, не сгибая ног и спины, упала назад на протянутые к ней руки парней. Все бутылки со стуком и звоном раскатились по вагону, а из всех купе в проход вытянулись шеи пассажиров, пытавшихся увидеть, что там случилось.
   Солхат сидел за столиком у окна в проходе и наблюдал эту сценку. Когда все насмеялись и угомонились, проводница бросила весёлую компанию, подошла к Солхату и села напротив. Она долго рассматривала красивого паренька, а потом серьёзно и участливо стала расспрашивать кто он, откуда и куда едет. Он кое-как отвечал, она охала, удивлялась а потом сказала, что возьмёт его к себе домой и поможет устроиться та работу. Вот так просто Солхат оказался женатым.
   На конечной остановке в Лабытнангах проводница привела его в деревянный домик, вокруг которого чернела вечная непролазная топь, подпитываемая вечной мерзлотой, а на ней — поленница дров и тротуарчик в три доски. Рядом стоял сильно покосившийся туалет и маленький трухлявый сарайчик для угля и дров.
   В маленькой кухоньке между плитой и столиком стояло помойное ведро, над столиком – не струганная деревянная посудная полка, а у двери – алюминиевый умывальник с тазом на табуретке. В комнату из кухни двери не было, просто висела ситцевая шторка. Там стоял круглый стол, у стены – старый платяной шкаф с зеркалом и диван. И ещё была маленькая самодельная кровать – топчан. Проводница (её звали Ольга) куда-то сбегала и вернулась с маленьким мальчиком. Показав на Солхата, она сказала:
  - Это твой папа.
   И до Солхата, подавленного и растерянного, не вполне понимавшего что происходит, наконец-то дошло, что дверь за ним закрылась. Семейная жизнь сразу поставила его в рабское положение, медлительный и не уверенный в себе, что усугублялось незнанием русского языка и чрезмерной бойкостью супруги, он скорее выполнял роль слуги и няньки, чем мужчины – хозяина дома. Ольга же, наоборот, была разбитной и нахальной бабёнкой с энергичным и весьма неуравновешенным характером.
   С работы она обычно приходила подвыпившей, возбуждённой и весёлой, но чаще была вздорной и злой. Она могла бросить в Солхата грязной половой тряпкой, толкнуть и даже ударить его.
   Роль отца Солхату тоже не удалась. Практически сам ещё мальчишка, к тому же воспитанный в совсем иных нравах, он не мог себе позволить одёрнуть чужого ребёнка или строго приказать ему что-либо, как это делала мать. Но он играл с мальчиком, кормил и одевал его.
   Шли годы. Солхат работал в ремонтно-строительной бригаде, неплохо зарабатывал. А "сынок" тем временем превращался в наглого увальня. Он равнодушно смотрел, как мать таскает в дом дрова и тяжёлые вёдра с углём, а на упрёк пришедшего с работы "отца" с издёвкой отвечал:
  - Я несовершеннолетний, мне работать вредно.
   Как-то, придя с работы с зарплатой, Солхат завёл разговор о том, что ему необходимо откладывать понемногу деньги, чтобы набрать четыре тысячи рублей для отчисления из них переводов в Иран. Он сказал, что получает более чем достаточно, чтобы семья не терпела заметного ущерба. В ответ Ольга устроила громкий скандал. Она отобрала у Солхата получку и закричала, чтобы он не смел даже в мыслях держать никакие посылки и переводы "своим мазурикам", их нет и никогда не будет!
   Утром Солхат ушёл на работу и больше в дом не вернулся. По чьей-то подсказке он сел на поезд и уехал работать к геологам в Полярно-Уральскую экспедицию, где его сразу зачислили маляром в ремонтно-строительную бригаду и поселили в барак-общежитие для рабочих – "бичёвник". Так начались новые круги ада.
   Работяги сразу не приняли Солхата – он не пил с ними и вообще был "не такой". Поначалу Солхат пытался сблизиться с ними, что-то рассказывал, о себе, но его не принимали всерьёз, а над произношением хохотали до слёз. Тогда он замкнулся в себе и уже не делал попыток с кем-либо подружиться. Он думал о том, почему судьба так жестоко обходится с ним, и в его глазах поселилась бездонная тоска.

                *                *                *
   Я спросила его, хочет ли он вернуться домой в Иран? Он долго молчал потом сказал, что конечно хотел бы. Он понял, что только там – его страна, его дом, его семья. Там, где в бедном доме всегда чисто, и красивая добрая мать ходит по дому босиком, и его все любят и понимают. Здесь он всегда будет чужим и презираемым. Аллах покарал его и возврата домой больше нет потому что там его убьют. Там тоже его посчитают шпионом неверных, он в этом уверен. Всё одно, жить здесь в беде, или там – в страхе. Получается какая-то неоправданная жизнь.

                *                *                *
   Через месяц, взяв наряды, составленные Цалей Розенбаумом, комиссия пошла с проверкой выполненных работ. Приписки в нарядах были беспредельны. Например, своему дружку Клёцу, подмазавшему глиной дырку возле печной дверцы, Цаля написал в наряде: "Большой ремонт голландской печи", и в таком духе всё остальное. Почти все работы Солхата были расписаны по чужим нарядам, а Солхату к оплате оставлены крохи. Акт комиссии послужил основанием к моему рапорту с требованием о снятии Розенбаума с занимаемой должности. Ни одного его наряда я не подписала, не пропустила в бухгалтерию к оплате. Пришло время зарплаты – никому её не начислили. Рабочие бросили работу, сели на корточки вдоль стены узкого коридора конторы. Меня вызвал начальник экспедиции:
  - Подпиши наряды, людям платить надо.
Я ответила:
  - Нет проблем, вы имеете полное право подписать наряды без моей подписи – и люди получат зарплату.
   На следующий день вышел приказ по экспедиции: снять Розенбаума Цалю Вульфовича с должности мастера ремонтно-строительных работ, назначить бригадиром грузчиков с понижением оклада с 120 до 80 рублей.
   В плановый ко мне ворвался Цаля-Лёва, коромыслом изогнулся надо мной, громко зашептал, как зашипел:
  - Ты даже представить себе не можешь, что я с тобой сделаю!
   Я отмахнулась:
  - Иди работай, очень напугал.
   На следующее утро по пути на работу я увидела такую картину: по  сугробам полз на станцию трактор с санями, в санях - грузчики, пьяные вумат. Цаля орал на них диким матом, перемешанным со словами, завёрнутым немыслимым еврейско-грузинским акцентом. Выбирая самых пьяных, он пинком сталкивал их с саней в сугроб.
   С назначением нового мастера зарплату всем, в том числе и Солхату стали начислять по факту, и она у Солхата значительно поднялась. Но жизнь с теми же людьми лучше не стала. Весной он уехал с Полярного в посёлок Комсомольский Тюменской области. Ему кто-то сказал, что там начато большое важное строительство с аккордными работами и очень высокой зарплатой. Он всё ещё надеялся скопить нужную сумму денег для помощи своей семье. Обещал написать мне, как сложится жизнь на новом месте, забыв наверное, что я не умею читать на иранском, а он не умеет писать по-русски.
   Перед отъездом он сделал мне подарок: предстоял плановый ремонт моей комнаты. Солхат расписал мои стены нежными с золотниками цветами.
   Орнаменты идеально повторяли друг друга, при этом Солхат не пользовался ни линейкой, ни трафаретом. Потом от руки провёл тонкую золотую линию по всем стенам, абсолютно ровную, параллельную полу. Закончив работу, он спросил, верю ли я, что он – мастер своего дела?