Фатум пента. Из Блуждающие в мирах. Академия

          …Возле повозки и вправду образовался эдакий затишок, не считая тучного доппельзолднера  , чуть поодаль, метрах, наверное, в пяти, подмявшего под себя раненого аркебузира. «А-а-а-а-а!» — страшно выл пехотинец, тряся окровавленной клочною бородой, дико вращал единственным, оставшимся невредимым, безумным глазом и монотонно бил, бил, бил рукоятью тяжёлого кинжала в лицо поверженного обессилевшего стрелка. Несчастный лишь вяло отмахивался, охая, скулил и хрипел, захлёбываясь собственной кровью.
          Тогда с удивлением поймал себя на мысли, как наблюдаю за происходящим без всякого сострадания, буднично, словно так и надо, более того, даже с каким-то глумливым злорадством! И я отчего-то уверен, окажись кто-либо из нас троих на месте мечника, поступали бы если не аналогично, то, за себя уж точно со стыдом признаюсь, весьма, весьма схоже. Вроде того сам виноват, сучёныш, поделом тебе!
          В том, верно, и заключается расчеловечивание хомо сапиенса, неминуемо оскотинивающегося на войне до состояния прямоходящего мерзавца — в патологической чёрствости, абсолютной безжалостности, безучастности к чужой боли и мучениям. Тем паче после тяжёлой безвозвратной утери любимого глазика. Или ещё чего-нибудь… хм… поценнее. Шайссе! Между тем бесноватый ландскнехт, устав, видимо размахивать руками, отрезал едва живому итальянцу уши, отчего тот бодро сучил ногами и даже нашёл в себе силы жалобно кричать.
          — Уймите же его наконец кто-нибудь! — не выдержал сердобольный Ширяев.
          — Сам сходи да уйми! Только подумай наперёд хорошенько, оно тебе надо? — прислонившись устало к единственному уцелевшему колесу, Борёк достал из шлема мятую пачку сигарет. — Кто-нибудь желает, бояре?
          Закурили. К счастью, огниво не отсырело. Хоть что-то сухое! Судя по всему, папские ребята перезарядились, аркебузы вновь громко и весело затрещали. Одноглазый к тому времени уже выковырял горемыке остатки расплющенных глаз, разорвал рот руками и лишь теперь милосердно медленно резал хрипящее горло.
          — Пойду-ка я грохну этого ублюдка! — зарычал Юрасик, хватаясь за меч. — Достал уже, каз-з-зёл! Мамой клянусь, достал!
          — Успокойся, Юр! Не лезь под пули! — чуть показавшись из-за спасительной телеги, Вольдемарыч с тревогой высматривал, выслушивал наступившее относительное затишье. — Как пить дать, второй раз пальнут! К бабке не ходи! И потом негоже у стервятника законную добычу-то отбирать. Заслужил, кус раббак! Поглядел бы я, как, скажем, кто-нибудь из нас на его месте себя повёл, мишуген поц! — невесело усмехнулся Пионер. — Может, это тот самый аркебузир, что глаз ему вышиб, кто знает, а? Вообще-то, ежели кто подзабыл, на всё воля Божия. И не важно, имя его Иегова, Иисус, Будда, Аллах, Кришна или там какой-нибудь, скажем, Амон-Ра. — Философствовал Борёк, покуривая. — Животворящее начало, оно ведь всеединое, согласитесь. Живодёрное, соответственно, по логике вещей — тоже. И коли суждено мучиться макароннику перед смертью, значит так тому и быть. А толстый садюга… Гм! В чём вина наёмника? — всего лишь слепое орудие в руках божьих, дружище. Он своё вскорости и без нас получит. На жалком подобии идиша, повторюсь, — ин аллем дем виллем готтес, гражданин фон Штауфен  ! Придёт время, будь спок!
          «А-ха-ха-ха-ха-а-а-а!» — воздев руки, невидящий глаз к небесам обетованным, восседая на трупе поверженного врага, победно, счастливо, точно ребёнок, смеялся ландскнехт, и кровь, пот, слёзы текли по обезображенному лицу. Почти сразу же прогремел дружный залп, и вездесущая неутомимая аркебузная пуля размозжила бедняге череп…