Волчья жизнь

Солнце сегодня плещется в лужах, как младенец на речной отмели. Земля отметила наступление весны обильными возлияниями. К счастью, воды усиливались не сто пятьдесят дней, а всего лишь семь, но и этого моему дому вполне хватило для сходства с Ноевым ковчегом, куда я не успел собрать всех тварей по паре. Да и слишком много их развелось -- тварей, чтобы осилить это дело в одиночку. Так что продолжайся этот потоп положенный ему срок, не избежать бы и мне остаться на Земле в одиночестве. Вот только признаком моей святости это стало бы вряд ли.
Мой дом – благоустроенная деревенская изба с антенной-трансформером, которая в случае нужды вполне может заменить мачту. Здесь я, по-видимому, и проведу остаток дней своих. Таковой, впрочем, может оказаться достаточно длительным. Так что увидеть хляби разверзшимися по-настоящему шанс у меня сохраняется.
Жить мне особо незачем. Разве, поставить себе целью увидеть-таки эти самые хляби? Но цель эта настолько умозрительна, что особо зацикливаться на ней, пожалуй, не стоит. Вот и заполняю свои дни убористым почерком на страницах тетрадей.
Там много всякого, и половина не может быть никому интересна. За исключением тех, о ком пойдёт речь ниже. Но они вряд ли прочитают эти строки, даже если кто-то согласится поместить их под обложку книги.


Его звали Аристарх Афанасьевич. Именно сочетание этих двух слов произвело на меня наибольшее впечатление во время нашей первой встречи. Позже, вспоминая тот день, я никак не мог понять своего невнимания к его внешности. Теперь понимаю. Просто Арис, как его звали в узком кругу, производил впечатление только на тех, на кого хотел его произвести, причём это самое впечатление им строго дозировалось: большинство, скользнув взглядом по его шевелюре и ответив на ничего не означающий, кроме вежливости, кивок, тут же поглощалось толпой, от которой самого Ариса отделяла свита, состоящая из тех, кто представлял собой исключение из почти не допускающего исключений правила. Для них-то по прошествии времени, необходимого для проверки правильности выбора, он и становился Арисом, оставаясь для остальных Аристархом Афанасьевичем, чудаком, чудачество которого из-за богатства прощаемо, но всегда подразумеваемо.
Я попал в поле его зрения, как тогда показалось, совершенно случайно. Если не изменяет память, произошло это после того, как я перестал ненавидеть комнатные тапочки.


Когда я намеревался ночью спать, то снимал с полки Пруста. Сон – неизбежное следствие чтения его книг, если их читать, как детективы Чейза.
К сожалению, мой организм не переносит кофе. Поэтому каждый раз за две недели до осени я начинал читать Майринка, химеры которого не отпускали до тех пор, пока книга их создателя не прочитывалась до последней буквы. В результате организм перенастраивался, и появлялась возможность готовиться к экзаменам, не нарушая освящённой веками традиции – по ночам.
На предстоявшей сессии я должен был доказать, что снисходительное отношение ко мне педагогов на предыдущей было оправданно, и взял Майринка загодя, за месяц. Включив ночник, раскрыл книгу, но когда, перелистнув пятую страницу, ощутил потребность в зевке, понял, что что-то не так. Решив, что Майринк просто исчерпал себя, со спокойной душой лёг спать, намереваясь на следующий день сменить его на Кафку. Однако с ним произошло то же самое. Пыточная машина не вызвала потребности досконально разобраться в механизме её действия, а человек-насекомое только подтвердил правоту Павлова, когда я неосознанно потянулся за мухобойкой.
Болезнь прогрессировала. Под её напором пали даже братья Карамазовы, выяснения отношений между которыми раньше хватало минимум ночей на десять. Я уже захлопнул Достоевского и потянулся выключить свет, когда взгляд наткнулся на затёртого Эдгаром По и Гофманом Диккенса. Осилив за час только пять страниц "Мартина Чезлвита", я понял, что произошло событие эпохального значения, если, конечно, считать мою жизнь эпохой.
После "Колымских рассказов" Шаламова слово бытовики вызывало у меня стойкую ассоциацию со сталинскими лагерями и, видимо, неосознанно подогнав под ту же статью бытописателей типа Диккенса, я тут же прекратил с ними всяческие сношения вплоть до той памятной ночи, когда началась "оттепель", завершившаяся нынешним потопом, но не избежавшая и периода застоя.
Это, конечно, не могло произойти спонтанно. Поиски причин были моей самой насущной задачей до сессии, когда всё, кроме неистовой зубрёжки, отошло на второй план.


Отбросив уже несколько тонн пустой породы в стремлении добраться до залежей, где может быть скрыто определение метонимии, я вдруг ощутил хлопок по натруженному плечу с задней парты. С трудом выйдя из прострации, понял, что это означает предложение помощи и, написав на клочке бумаги "Метонимия", положил его в предусмотрительно протянутую ко мне ладонь. Через минуту обрывок вернулся с искомым определением. Результатом этой операции стали оправдавшиеся надежды преподавателей.
В коридоре появилась потребность поблагодарить спасительницу (пол я определил по замеченной краем глаза узости ладони). Но сделать это оказалось невозможным: лица всех, находившихся в аудитории, из-за моей сосредоточенности на собственной памяти в ней не сохранились.
Решив, что благодетельница не ощущает потребности в благодарности, я направился к выходу, где и наткнулся взглядом на Ольгу. Выделить кого бы то ни было из бурлящей у дверей толпы было невозможно, но её лицо отделять от толпы и не требовалось. Оно ей не принадлежало.



Любая толчея вызывается тем, что участвующие в ней люди заняты одним и тем же делом. Чаще всего – протискиванием себя к неведомой другим, хотя и находящейся в том же направлении цели. Но всегда найдётся человек, цель которого состоит как раз в том, чтобы не участвовать в общем движении. Оно его всё равно увлекает за собой, кружит в тех же водоворотах, бьёт о те же камни. Но в отличии от других, этот пловец всегда знает, где берег, и при необходимости может на него вскарабкаться, протянув руку любому, кто посчитает нужным за неё ухватиться. Если такового не окажется, что ж: глаза её обладателя не будут искать тонущих. У них есть более важное дело – отыскивать в прибрежных зарослях приметы, оставленные прошедшими там ранее.
Ольга к тому времени не только нашла приметы. Она уже проделала часть пути по сначала едва заметной тропке, чуть расширив её для следующего соискателя. Я оказался таковым, совершенно не желая того, в момент, когда течение несло меня на пороги, обогнуть которые казалось невозможным.



Заметив её лицо, я сразу вспомнил имя его обладательницы. Когда-то мы вместе поступали в институт, но я, в отличие от неё, не прошёл по конкурсу. Несмотря на сразу обозначившуюся симпатию, через месяц, другой мы потеряли друг друга из виду. Не намереваясь повторять старую ошибку, я уже начал пробиваться к дверям, когда она взмахом руки указала место встречи вне основного потока.
Никогда бы не подумал, что буду так рад её видеть. Совсем мальчишеское лицо с вздёрнутым, окружённым веснушками носом, было по-прежнему энергично. Но в выражении появилось нечто новое, что никак не удавалось ухватить в эти первые мгновения. Оставив загадки на потом, я отдался переполнявшим меня чувствам. В них не было ничего от того, что называют любовью. Точно так же я радовался бы встрече с любым сослуживцем или одноклассником.
--Ну, как ты?
В моём ответе не было ничего оригинального. Впрочем, подробности всё равно бы не уложились в эти минуты.
--Да, ничего. А ты?
--Я, это отдельный разговор. Слушай, мне сейчас некогда. Давай пересечёмся вечером, в кафе. Помнишь его? Всё, я помчалась.
И она действительно помчалась. В этом вся Ольга. Только она может вложить все эмоции в два, три предложения, и тут же, воспользовавшись ими, как новым источником энергии, умчаться на всех парах в одном ей известном направлении.
Весь день я провёл в ожидании встречи. Окрестности института предоставляют множество возможностей для того, чтобы провести его вне жизни. Можно зайти в кинотеатр и после темноты зрительного зала, пройдя через слепящее светом фойе, окунуться в полумрак ресторана. Но я предпочёл гулкую пустоту выставочных залов.
Когда-то мы бродили там часами, выискивая среди написанных на продажу картин те, которые ещё издалека притягивают взгляд, а потом не отпускают от себя до тех пор, пока вами не насытятся. Ольга особенно охотно предоставляла им такую возможность, и часто мне приходилось чуть ли не силком выволакивать её на улицу, где она сразу же начинала издеваться над моей излишней чувствительностью. Но это было лишь защитной реакцией. Выдавали глаза, в которых читалось изумление, граничащее со страхом.
Мне так и не удалось понять её до конца. Весёлая до дерзости утром, к вечеру она могла стать похожей на изнеженную героиню рыцарских романов, ждущую, когда я объявлю её дамой своего сердца. Но стоило поддаться настрою и начать лепетать о погоде, как следовало что-нибудь вроде: – Пива не хочешь, жар залить? И это было уже не насмешкой. В вопросе была настоящая злость застигнутого за чем-то непотребным человека.


То, что Ольга считала недостойным себя, она не терпела и в других. Впрочем, в словах это никогда не выражалось, хватало заключённой в её взгляде иронии. После этого самые непробиваемые начинали лопотать нечто невразумительное и, наконец, окончательно смешавшись, растворялись в толпе, разряжая обиду колкими замечаниями, которых она уже не могла слышать. Один из таких сеансов психотерапии коснулся и меня. Причина, по которой она изменила своё ко мне отношение, забылась, но после этого мы не виделись вплоть до описанной выше встречи.
Кафе, где было назначено её продолжение – место, примечательное во многих отношениях. Открытое бывшим студентом, разбогатевшим в начале девяностых на каких-то аферах, оно до сих пор является прибежищем влюблённых, которым некуда больше идти. Там можно просидеть всю ночь, глядя друг другу в глаза и заказав для видимости чашку кофе с пирожным. Это что-то вроде дани, которую богатый делец платит своему прошлому.
Я уже минут пятнадцать стоял у входа, когда она, как всегда неожиданно, вынырнула из-за угла и, взяв за руку, окунула меня в полумрак зала. Двух лет, в течение которых мы не виделись, для неё просто не существовало, а та памятная мне размолвка осознавалась лишь забавным эпизодом. Пришпилив её к своей памяти, она стала искать другие, с более богатой расцветкой. Я же всё это время не мог сойти с места, определённого ею для меня в своей коллекции.



За два года она значительно пополнилась, и именно в этом, как тогда показалось, и заключается причина произошедших с Ольгой изменений. Глаза, раньше всегда подёрнутые плёнкой равнодушия, теперь, хоть и по-прежнему лукаво, но открыто смотрели в мир, вбирая всё то, что он может предложить интересующемуся им человеку. Но когда, не знаю как для неё, а для меня совершенно незаметно прошло два часа, я понял, что главное отличие этой Ольги от той – прежней, всё-таки в другом. Она научилась делиться увиденным с другими.
Не скажу, чтобы это было приятно. Роль, отведённая для меня в этом эпизоде её жизни, была малозначительной. Всё, что мне позволялось, это вставлять отдельные реплики между фразами, которые она с редким искусством сплетала одну с другой, делая свой монолог непроницаемым для собеседника.
--Ты знаешь, каким был первый вопрос ко мне Ариса?
--Я даже не знаю, кто такой этот Арис.
--Он спросил, что я делаю вечерами. И знаешь, что я ответила? Читаю.
Глоток кофе.
--Ну, что же ты молчишь? Ведь знаешь, что это неправда.
И, не дав возразить:
--После этого он пригласил меня к себе домой.
Ещё кофе.
--У меня мама умерла год назад.
Луизу Рафаэловну я знал довольно хорошо. Это была полная женщина с коровьими глазами ведомого на убой животного, в жизни которой наверняка случилось нечто, её сломившее. Но спрашивать напрямик не позволяли жалость и Ольга, уводившая меня на улицу сразу, как только её мать заговаривала о прошлом.
Не верилось, что её нет в живых, настолько она заполняла собой их квартиру. Впрочем, при её старости это было вполне естественно. О том, что это могло значить для её дочери, оставшейся теперь с жизнью один на один, я задумался, только когда она, приложившись губами к моему лбу, как к руке священника, исчезла в темноте одной из подворотен.



Несмотря на позднее время, домой идти не хотелось. За эти два с половиной часа Ольга умудрилась рассказать мне всю свою жизнь, начиная с рождения и заканчивая сегодняшним днём. Но при её способе вести беседу, это была настоящая головоломка, составить которую стоило немалого труда.
Этим я и занимался, идя домой самым дальним путём, какой только мог придумать, когда, услышав сзади сакраментальное: -- Дай закурить, -- обернулся и, получив чем-то по голове, полетел в придорожные кусты.
Началась фантасмагория, в которой, как и положено, был тоннель с оказавшимися глазами неведомого существа двумя звёздами на выходе. Кто-то называл меня молодым человеком, бил по щекам и, рассуждая о превратностях жизни в большом городе, нёс на прогибающихся под моей тяжестью руках к озеру, волны которого качали меня до тех пор, пока всё не развеял знакомый голос, приказывающий выпить какую-то гадость, отдающую нафталином. Этот запах и заставил меня открыть глаза, напомнив пропахшую им комнату Ольгиной матери. Увидев Луизу Рафаэловну, я был бы удивлён меньше, чем когда понял, что надо мной склонилась её дочь.
--Я же вам говорила. Он не может умереть вот так, на обочине дороги. Это для него слишком просто, – говорила она кому-то, стоящему вне зоны доступности моего взгляда.
--Что ж, вероятно, ты права, Оленька, – прозвучал в ответ бархатный голос, и я приподнял голову, пытаясь разглядеть его обладателя. Этого усилия оказалось достаточно, чтобы вновь потерять сознание.



Окончательно я пришёл в себя уже в больничной палате. За три недели Ольга ни разу там не появилась, и только когда я совсем было уверил себя, что бредил, в коридоре прозвучал её голос. Не обращая внимания на укоряющий взгляд, она сразу вывалила на меня кучу новостей.
--Во-первых, тебя выписывают. Во-вторых, ты сейчас поедешь благодарить своего спасителя. И последнее: где, собственно говоря, твоё спасибо мне?
--За что?
--Как, за что? Ты благодаря мне экзамен сдал.
То, что в аудитории сзади меня сидела именно Ольга, я понял уже давно. Но, только сейчас сопоставив события последних дней, удивился тому значению, какое она в них играла. Совершенно исчезнув из поля зрения на срок, достаточный в нашем возрасте для забвения и более сильной привязанности, она вдруг снова оказывается рядом. Причём именно в тот момент, когда я в этом нуждаюсь. Странно, если не сказать больше.
Задумчивость предполагала догадки. И Ольга прибегла к крайней мере, чтобы перенаправить мои мысли: присела на кровать и, поцеловав, с явно наигранной жалостью спросила:
--Болит ещё?
Своей цели она добилась, я тут же воспользовался ситуацией. Через пять минут, поправив платье, посетительница всё же вышла из роли, в голосе появилась её обычная резкость.
--Переодевайся, наконец. Мы едем, или нет?
Вопрос "куда?" явно предполагал ответ "на кудыкину гору", поэтому я предпочёл молча собраться и последовать за своей провожатой.
С трудом поймав такси, на которое не было денег у меня, но имелись у Ольги, примерно через полчаса мы оказались у цели. Она действительно была схожа с мишенью. Арка, под которой надо было проехать, чтобы попасть в четырёхугольник двора этой высотки, перегорожена шлагбаумом, на котором висит "кирпич". Всё, кроме него – молоко, с такой тщательностью выбелены стены дома.
В прочем, моей спутнице любоваться окрестностями было недосуг. Рассчитавшись с таксистом, она буквально втащила меня в один из подъездов и только там снизив темп, провела настоящий инструктаж на предмет поведения в Квартире. Это слово удостоилось написания с большой буквы благодаря тому благоговению, с каким она его произносила, создавая впечатление, что речь идёт не иначе как о храме Христа Спасителя во время пасхальной службы.
Этикет у посетителей Квартиры был довольно странным. Например, здороваться с присутствующими считалось дурным тоном, даже если с каждым из них ты знаком с детства. Так и не дав до конца усвоить все эти нелепости, Ольга торжественно, как мажордом, подвела меня к одной из дверей на площадке первого этажа. Она действительно была похожа на вход в некое святилище, хотя изо всех нанесённых на неё с большим тщанием символов я знал только вцепившегося в собственный хвост дракона. 


«Уробурос, ороборос, роборос», – пытался я припомнить, пока шёл через прихожую, в одном из углов которой могла свободно поместиться вся моя двухкомнатная квартира. Судя по множеству разномастных, от покрашенных белой краской до покрытых позолотой дверей, это было только преддверием рая. Но я так и не успел насладиться предположением, что меня ожидают пышнотелые гурии и сладкозвучные сирены.
Комната, куда мы вошли, явно могла быть только чистилищем. Даже мои прокуренные лёгкие далеко не сразу освоились с насыщенной табачными парами атмосферой. Я с удивлением посмотрел на Ольгу, зная о непереносимости ею даже намёка на запах табака. Но она вдыхала воздух с таким наслаждением, как будто он напоён ароматами цветущих райских кущ.
Если я ошибался, и это был всё-таки Эдемский сад, то там явно проходил день открытых дверей. Особенно не подходили на роль удостоившихся вечного блаженства праведников те, что сгрудились у выходящего во двор окна. Намного раньше времени постаревшие, обрюзгшие лица, косые, завистливые, но на всякий случай подобострастные взгляды, одежда с чужого плеча – всё выдавало в них обитателей подвалов и лет двадцать как обречённых на снос трущоб. Разговаривали они только друг с другом и исключительно шёпотом.
--Не правда ли, непривлекательное зрелище, друг мой? – раздался за спиной тот самый голос, обладателя которого я не смог разглядеть в день неудачной прогулки после ужина с Ольгой.
--Познакомься. Серёж, это Аристарх Афанасьевич.
Я мог поклясться, что за секунду до того Ольга была, в другом конце комнаты, но давно зная о её вездесущности, удивляться не стал.
«Надо же, какое сочетание – Аристарх Афанасьевич. Так и хочется вашим превосходительством назвать». На этом моя мысль невольно оборвалась. Ирония по отношению к носителю столь редкого сейчас имени здесь была явно не в чести. Даже если внешне она не проявлялась.
Хозяин, между тем, продолжал заочно знакомить меня с присутствующими.
--Обратите внимание вот на эту группу», – заметил он, указывая на нескольких человек, которые оживлённо о чём-то говорили, время от времени водя пальцами по расстеленной на столе карте. – Как вы думаете, о чём они спорят?
Вопрос бы можно было назвать язвительным, но появившееся в нём по ходу произнесения уважение сделало этот эпитет неуместным. Нагнувшись ко мне, как будто поверяя невесть какую тайну, он шёпотом произнёс:
--О месте нахождения Атлантиды!
В другой обстановке наиболее уместной реакцией на это заявление стал бы смех. Но из-за обилия впечатлений я уже не успевал на них реагировать и смог только глупо кивнуть головой в ответ.
В комнате было собрано каждой твари по паре. Рядом с какими-то субъектами, которые, ловко выгибая пальцы, договаривались о, скорее всего миллионной, сделке, мирно беседовали бородатый православный и гладко выбритый католический священники. Тут же старая цыганка гадала по руке долговязому, похожему на Чехова, интеллигенту. Что связывало всех этих людей, понять было совершенно невозможно. Но только до тех пор, пока в толпу не вошёл мой собеседник. Сразу стало ясно, что именно он является центром притяжения их мыслей и взглядов. Каждый старался привлечь к себе его внимание. И для каждого у него находилась пара слов, воспринимаемых, судя по всему, как благословение свыше.
Через некоторое время всё это наскучило, и я стал искать глазами Ольгу. Особенного труда это, как всегда, не потребовало. Сомневаюсь, что без её помощи я смог бы найти выход. Даже она несколько замешкалась, видимо, ещё одурманенная табачными выхлопами и мёдоточивым голосом своего гуру. Но на улице снова стала сама собой. Даже не поинтересовавшись моим впечатлением от неожиданного знакомства, сухо попрощалась и через мгновение уже махала рукой из отъезжающего автобуса.

На этот раз я не рискнул сортировать мысли в подворотнях и направился к дому не таящим неожиданностей путём, но всё же пешком, что давало возможность по пути хотя бы отделить зёрна от плевел. Только вот в мозгах была такая сумятица, что выделить основную мысль из множества я так и не смог. Почему-то появилось беспокойство за Ольгу. Но даже его затмевала брезгливость по отношению к тому сброду, с которым она свела знакомство.
Завершились мои размышления в пивнухе под названием «Элегия». Опрокинув в себя несколько кружек разбавленного сырой водой пойла, последний отрезок пути до дома я проделал более-менее похожим на нормального человека. Даже появилось желание что-нибудь сделать. Удовлетворив его мытьём полов, я понял, что так просто этот вечер не закончится. В подтверждение зазвонил телефон. Пашка, как всегда, был немногословен.
--Никуда не уходи, сейчас буду.
Я знал, что слово у него редко расходится с делом, поэтому стук в дверь застал меня уже обутым. Недолго думая, мы начали с пива всё в той же «Элегии». Настроение поднялось после первой же кружки и продолжаться улучшаться с катастрофической скоростью.
Осознав себя режущимся в «козла» во дворе одной из хрущёб, Пашки возле себя я уже не увидел. Была ночь, небо сочилось дождём, навевая тоску. Домой идти не хотелось, но больше было некуда. Хлебнув для храбрости прямо из горла, я канул в темноту. Судя по тому, что утром все попытки вспомнить о проделанном пути оказались безуспешными, по дороге пил с кем-то ещё.
Утром состояние соответствовало обстановке, главной достопримечательностью которой были разбросанные от двери до кровати детали моего вчерашнего облачения. В голове, упорно не желая состыковываться, метались обрывки мыслей и воспоминаний. Устойчивым оказалось только одно – посещение обители блаженных в элитной многоэтажке. Вспомнив идиотически серьёзные лица всех, кто там был, я даже смог улыбнуться. Но у них были хотя бы лица, тогда как мои вчерашние собутыльники давно сменили их на морды.
Сразу захотелось взглянуть в зеркало. Но сделать усилие, чтобы встать, было трудновыполнимо. В результате я предпочёл уснуть и, открыв глаза уже после полудня, почувствовал себя лучше. Мелькнувшая мысль о пиве вызвала тошноту, но заинтриговала. Тем не менее стать действием ей было не суждено.
На стук в дверь я отреагировал только после того, как он стал настойчивым. Одеваться было лень, и я предстал перед Ольгой в исподнем, то есть в семейных трусах на босо тело. Критически его обсмотрев, она хмыкнула и решительно переступила порог.
--Прикрой телеса, грешник.
Поняв её буквально, я вновь нырнул под одеяло. На кухне тут же что-то зашкворчало, а ещё минут через пятнадцать она, уже в неизвестно где найденном фартуке, но без юбки входила в комнату. Держа поднос с яичницей, нарезанной ломтями ветчиной и бутылкой вина.
Мы, конечно, были когда-то в достаточно близких отношениях. Но, во-первых, с тех пор прошло много времени, а во-вторых, инициативу в подобных случаях она тогда предоставляла проявлять мне. Так что я имел полное право несколько растеряться, что, видимо, и отразилось на моей физиономии. Она отреагировала мгновенно.
--Гляди-ка, стесняется. Но ты не о том подумал. Юбку я просто забрызгала. Так что, пока она сушится, тебе придётся терпеть моё общество.
Терпел я недолго. На первые попытки оживить прошлое она ответила увесистой оплеухой. Но это было только данью традиции. Утолив первый голод, мы заснули.
Последнее время я нечасто делил свою постель с представительницами противоположного пола, предпочитая встречаться на их территории. Поэтому, открыв глаза, минуту, другую с недоумением идиота смотрел на придавившую моё плечо женскую голову. Ольгиного лица, которое только что властвовало в моих сменявшихся со скоростью калейдоскопических узоров снах, было не видно под прядями перехлестнувшихся на него из-за плеч густых волос.  Когда память несколько восстановилась, я аккуратно расправил их и с радостью убедился, что она не подвела, в чём было не грех сомневаться после вчерашнего вечера.
По сути, я ничего о ней не знал. Те месяцы промелькнули слишком быстро, чтобы означать что-либо серьёзное. Да и Ольга никогда не проявляла желания посвящать меня в детали своей жизни. Только теперь я начинал понимать, что могла означать её резкость и намеренная отстранённость от всего и вся. На бабочку-однодневку она явно не была похожа. Скорее на муравья, который упорно тащит на своём сминающемся под тяжестью горбу эфемерный для кого-нибудь другого груз.
Подумав, что такие мысли могут прийти в голову только с похмелья, я быстро перенастроился и посмотрел на ситуацию с другой стороны. Перед глазами почти въяве возникла картина счастливой семейной жизни. Такие обыденные вещи, как две пары тапочек у кровати, две зубные щётки в ванной и запах кофе по утрам придавали ей не лишённый приятности оттенок.
  --Жили долго, счастливо и умерли в один день, -- хмыкнул я.
То, что хмыкнул вслух, понял, когда услышал язвительный смех той, чей образ только что занимал моё воображение. Впрочем, весёлость была явно напускной. В словах: -- К нам это вряд ли может относиться,--было больше грусти, чем насмешки. Что-то слишком часто в последнее время стали появляться в её голосе проникновенные нотки.
Она опять уснула, а я вдруг ощутил вину за то, что на два года потерял её из виду. Неприступная внешне, на самом деле она всё время искала человека, с которым могла идти по жизни, закрыв глаза. Взяв за руку именно меня, она без слов признавалась, что двухгодичные поиски результата не дали.
Видимо, соискатели из её нынешнего окружения на эту роль тоже не подходили. Хотя, такая личность, как Арис, Ольгу не заинтересовать не могла. Я слишком циник для того, чтобы поддаться завораживающему тембру голоса кого бы то ни было. Но даже на меня он сначала произвёл немалое впечатление. Глубоко посаженные, с проницательным взглядом глаза создавали видимость полной осведомлённости во всём, что только может заинтересовать в этой жизни человека. Но их же выражение говорило, что ответа на вопрос, будучи он задан, ждать не стоит. Во всяком случае, его надо заслужить. А эта служба, как мне сразу подумалось, подразумевала полное подчинение, при котором всякие вопросы отпадают сами собой.
Не часто встретишь в наше время человека с великосветскими манерами. А он был именно таков. От него за версту разило барством, не исключающим любви к ближнему, но не терпящим ослушания, всегда жестоко наказуемого. Всё можно было прочитать в глазах этого светского льва. Если внимательно в них вглядеться.
Но если ищешь себе покровителя, всего этого можно и не заметить. Первое впечатление оказывается решительным. А оно при встрече с Арисом не может не быть сильным. Представьте себе тоскующего от осознания тщетности жизни человека с волнистыми, до плеч, волосами, одетого в строгий, никогда не выходящий из моды костюм. Если добавить к этому высокий рост, мощный разворот плеч и породистое лицо, портрет будет довольно полным. Трудно не захотеть познакомиться с таким человеком.

В это время Ольга была как раз на перепутье. Учёба в институте, самой своей организацией исключающая интерес к ней, надоела. А альтернативы она не видела. Дома была больная мать, груды бесполезных лекарств и скука, уплотнявшаяся к вечеру до такой степени, что из неё казалось возможным готовить ужин. Конечно, она работала. Но у смотрителя в музее времени достаточно и для того, чтобы думать. Способности делать это на отвлечённые темы она была лишена, но зато обдумывать прочитанное, увиденное или услышанное было её страстью.
Музей был краеведческим, с экспозицией, до сих пор почти полностью посвящённой революции. Единственное, что добавилось за последнее время – зал с моделью поселения каменного века и костями мамонтов, которыми питались его основатели. Ольгу это интересовало мало. Большую часть дня она проводила в подвале, где хранилось одно из самых больших в стране собраний книг на «отвлечённые», как значилось в составленной после войны картотеке, темы. Как они туда попали и как сохранились в годы, когда эти темы интересовали только отщепенцев – тайна, покрытая мраком. Этот же самый мрак был единственным, что интересовало авторов толстенных томов, составляющих большую часть библиотеки.
--Представляете, с каким трепетом Оля первый раз проводила пальцами по кожаным переплётам этих книг и в какие глубины знания чаяла погрузиться на их страницах, -- таинственно шептал Аристарх, как я стал про себя его звать, рассказывая о неизвестных мне годах жизни своей ученицы.
Происходило это всё в той же Квартире, куда Ольга снова привела меня, излечившегося нравственно и физически после проведённых с нею суток. Всё было так же торжественно и многозначительно, за исключением того, что на этот раз мы были единственными посетителями. Встретил он нас по-домашнему, в халате, напоминая индийского раджу, снизошедшего до беседы с людьми из низшей касты. Моя спутница к этому привыкла, я же чувствовал себя Акакием Акакиевичем на приёме у губернатора.
Странно было видеть безучастность Ольги к рассказу о ней посторонним. Одно из двух: либо они ближе, чем я предполагал, либо здесь это в порядке вещей. Впрочем, стоило мне это заметить, как он тут же обратился к героине своего рассказа.
--Не так ли, Оленька?
--Вы правы, Аристарх Афанасьевич. Вот только поняла я из прочитанного немногое.
Вопреки сложившемуся у меня представлению, в её голосе совсем не чувствовалось подобострастия. Сквозила даже насмешка, которую, впрочем, можно было посчитать обращённой на саму себя. Дальнейший рассказ Аристарха был настолько красочен, что напоминал картину известного живописца. Но, броская внешне, она была лишена содержания. Я сразу понял, что в его квартире Ольга играла роль, устраивающую обоих – и её, и режиссёра. Она спохватилась, только когда поняла, что маска становится кожей, а роль – образом жизни. Тогда и пришла к тому, кто помнил её настоящей. Ко мне.
Но даже до мысли об этом было далеко, когда она впервые увидела сложенные в подвал своего музея фолианты. На некоторое время они стали для неё смыслом жизни. Когда умерла мать, она стала оставаться там и после работы, взяв на себя обязанности сторожа. 

«Кабала», «Голубиная книга», сочинения Блаватской, более или менее наукообразные измышления разных любителей философии и серьёзные труды по эзотерике – всё это оказалось только верхушкой айсберга, уже подтаявшего за последние годы, сделавшие всё это модным среди мечущихся в поисках хоть какой-то истины людей.
Она не ограничилась перелистыванием страниц с красочными, подстёгивающими воображение иллюстрациями. Но понять даже подписи под ними было непросто. Ведь среди книг встречались труды слывших колдунами алхимиков, напечатанные чуть ли не во время их жизни. Тут-то и появился Арис, имевший, казалось, свободный доступ в запасники всех музеев мира, кроме Ольгиного. Причина этого открылась мне позднее.
А тогда это стало поводом для их знакомства, в результате которого, как он сказал: -- Оленька очень многое поняла. Скажу больше. Перед ней высветилась дорога, до того скрытая тенью невежества и предрассудков.
Этот высокий штиль мне порядком надоел. Опять захотелось пойти освежиться куда-нибудь в подворотню. Но на этом приём закончился. Ольга проводила меня только до дверей, отговорившись необходимостью побыть за ними ещё некоторое время. Я согласился обойтись в этот день без неё при условии, что она покажет мне те пресловутые книги.
--Тебе можно, -- улыбнулась она. Даже нужно. Только ему не говори.
На моё «почему» последовало ожидаемое «покачану» и после торопливого «потом, потом» она буквально вытолкала меня вон.
Выйдя за белокаменные ворота, я ощутил себя изгнанным из монастыря послушником. Первая же машина обдала грязью, прохожие сбивали с ног. Битый час я вновь приноравливался к ритму ещё недавно привычной жизни. Но стоило перестать сопротивляться напору толпы, как стало легче. Закончилось всё тем, что одно из её ответвлений выплеснуло меня на крыльцо областной библиотеки. До этого никакого желания зайти туда не возникало. Но делать всё равно было нечего, а читальный зал казался вполне приемлемым убежищем от царящей за его окнами суеты.

Единственным посетителем был буквально утонувший в журналах и книгах старик. Брошенный им на меня из-за толстых стёкол очков взгляд вовсе не означал любопытства. Просто он имел время отвлечься, перелистывая очередную страницу.
Одиночество вполне устраивало. Но надо было оправдывать свой визит, и я пошёл к заваленному формулярами, напоминающему прилавок столу. Подошёл и остолбенел. В мозгах опять завертелось «Уробурос, роборос…», а обвивший обложку лежащей передо мной книги дракон, казалось, подмигивает и грозит перебросить кольца своего тела на мои руки.
--Мистика…
--Что вам? – откликнулась сидящая за столом женщина.
--Вот эту можно посмотреть? – сформулировал я вопрос, с трудом касаясь тиснёного переплёта и ожидая всего, чего угодно: отказа, удивления, выражения страха на её лице, но только не безразличного: -- Пожалуйста.
Впрочем, это безразличие и отрезвило. Посмеиваясь в душе над самим собой, я направился в самый неприметный угол и, проходя мимо старого книгочея, случайно прочёл название одной из лежащих перед ним книг. А.А. Безыменский «Мистика и современность». Подумалось: «опять совпадение? Не слишком ли много?» -- но уже без прежней сумятицы в мыслях.
Тут же я забыл обо всём, увлёкшись чтением, хоть книга и напоминала бред сумасшедшего. Хотя нет. Бред бессистемен, а там была строгая логика как в подборе материала, так и в его изложении. Первые страницы как будто списаны из популярных брошюр о тамплиерах, масонах, поисках святого грааля и тому подобном. Всё это было знакомо, и в содержание я особо не вникал. А вот начиная со второй главы, требовалось уже некоторое напряжение мысли. Не всякий знает, что такое гомункулус, не говоря уже о других алхимических терминах, которые, чем дальше, тем чаще встречались в тексте.
Написанное со знанием дела, местами всё это напоминало дневник, заполнявшийся в перерывах между опытами. Дойдя до третьей главы, я решил перевести дух и тут же ощутил на себе чей-то внимательный взгляд. Оглянулся. В зале по-прежнему были только мы со стариком. Судя по всему, он уже несколько минут не сводил с меня глаз. Но в ответ на моё удивление нисколько не смутился а, напротив, пригласил жестом за свой стол.
Обычно определить примерный возраст человека довольно просто. Но тут я наверняка попал бы впросак. Судя по превратившимся в складки морщинам, семьдесят лет были для него когда-то молодостью. Но порывистость движений, густые, без намёка на залысины волосы этому впечатлению противоречили. Начал он без предисловия.
--Увлекательно, не правда ли?, -- и кивнул по направлению к моему столу. Уже минут через пятнадцать я пребывал в уверенности, что в прошлом мы были хорошо знакомы. Бегло пересказав содержание последующих глав так заинтересовавшей меня книги, он без всякого намёка на иронию предупредил: -- Самому читать дальше не советую. А если очень захочется, позвоните, объясню, почему.   
Незаметно стемнело. Пора было уходить. Расстались мы действительно как старые знакомые, обменявшись телефонами.
Дома делать было нечего, а на улице погода нашёптывала идею продолжить прерванный Ольгой загул. Особого смысла в сопротивлении этой мысли я не видел. До конца отпуска оставалась ещё уйма времени, которую нечем было заполнить.


Задача поиска подходящей компании не так проста, как может показаться. Но с моим умением подняться или опуститься до уровня собутыльника решается она довольно просто. Уже через полчаса мы пили в подворотне с Альфредом – бомжом с выдававшими его рабочее прошлое мозолистыми руками. Вскоре нас было уже трое, но заметив, как Альфред перемигивается с вновь прибывшими за моей спиной, я предпочёл ретироваться.
Погода всё больше портилась. Повалил снег, тающий ещё до соприкосновения с асфальтом. Испугавшись перспективы пьяного блуждания по полузнакомым улицам, я направился всё в ту же «Элегию», благодаря чему утром проснулся в своей постели, как обычно, не помня пути до неё. Стоило открыть глаза, как мозги с трудом начали перемалывать вчерашние впечатления. Незначительные, совпадающие с уже бывшими, осыпались белой пылью куда-то в самые глубины подсознания, а остальные постепенно всплывали на поверхность, раздражая глаза неправдоподобной яркостью сменяющих одна другую картин.
Вот приветственный рёв после моего прибытия. Потом провал в памяти после выпитой штрафной, и понемногу вновь нарастающий гул голосов. Время от времени однообразное пьяное бормотание разряжается всплеском энергии за каким-либо из столов. Налитые кровью глаза устремляются туда, но за время, которое понадобилось их обладателям для координации движения, конфликт уже угас.
--Христос? Какой такой Христос? Ты его видел? А-а-а, вот то-то. Только на картинках, да? А я руками должен пощупать, понимаешь – руками, то во что должен поверить.
Стоп. Что это ещё за философия в кабаке, где разговоры всегда вертятся вокруг двух, трёх извечных тем: баб, политики количества выпитого и того, что ещё предполагается выпить. Ах, да, вот он. Одутловатое лицо, горящие, но совершенно трезвые глаза, похожий на татуировку след ожога на правой щеке. Что-то пугающее есть в его словах, обращённых… ну, конечно, ко мне, к кому же ещё. Я взмок от усилий вспомнить дальнейшее, но без толку. Пожалуй, пришло время приводить себя хотя бы в относительный порядок. Стоило мелькнуть этой мысли, как зазвонил телефон.
--Сергей, ты? Через час жду тебя около нашего кафе. Не придёшь, прокляну.
Сказано было в обычном Ольгином стиле и, конечно, я не воспринял её слов всерьёз. Но куда-то идти всё равно было надо, так почему бы и не в кафе?

Никогда я не видел её такой, как в тот день. Растрёпанные волосы, развевающиеся, как фалды фрака при сильном ветре, полы плаща и резиновые сапоги вместо неизменных при любой погоде шпилек. Всё это дополнялось всхлипами и соплями. Что-то понять я смог только в её квартире.
-- Арис, сволочь. Бедный Кузьма. Жертва? Какая жертва? Двадцатый век. Звони Григорьичу.
То, что я не знаю никакого Григорьича, она смогла понять, только когда повторила эту просьбу раз десять.
--Как не знаешь? Вы же знакомились. Читальный зал. Помнишь?
Винные пары развеялись, и в памяти всплыл странный старик, просивший звонить, если случится что-нибудь необъяснимое. Подумав о своём везении на встречи с сумасшедшими, я стал рыться в карманах. К счастью, выложить оттуда что-либо я вчера не удосужился.
--Ольга? Что с ней? Сейчас буду, -- вот всё, что я услышал, дозвонившись.
Недоумевать по поводу её странных знакомств времени не было. Истеричка нуждалась в успокоении. После душа и кофе я по крайней мере наполовину добился желаемого и уложил её в постель. Раздался звонок в дверь.
--Ну, что, доигралась, девочка? А ведь предупреждал.
--Я…, -- всхлип, -- хотела…, -- всхлип, -- только понять.
--Да что понять-то? Я за свой мафусаилов век ничего не понял, а ты за свой короткий девичий хотела. Э-э-э, да что с тобой говорить. Теперь не словеса плести, а думать надо. 
На этом моё терпение лопнуло.
--О чём думать? До чего доигралась? Что вообще, к хреням собачачьим, происходит?
--Сейчас, погоди минуту, -- ответил старик и заставил Ольгу что-то выпить. Когда она заснула, суетливость сошла с него, как со змеи кожа.
--Ну что, поехали в музей? – произнёс он и позже, перебирая воспоминания, я понял, что это была та самая фраза, с которой началось моё восхождение, нисхождение… Подобающего определения я не подобрал до сих пор. А в тот момент я просто тупо пошёл вслед за ним. Наверное, если бы он пригласил в морг, я отнёсся бы к этому с таким же равнодушием.
Музей был тот самый, Ольгин. А Григорьич оказался не кем иным, как его директором. Проведя меня по залам, экспозиция которых не изменилась с тех пор, как меня водили туда школьником, он буквально ринулся в подвал. Перегораживавшая ведущую туда лестницу дверь совсем не соответствовала моим представлениям о ценности того, что могут хранить запасники подобных заведений.

Книги. Те самые тысячестраничные Ольгины фолианты, благодаря которым перед ней высветилась какая-то там дорога. Я к книгам далеко не безразличен, но долго созерцать всё это покоящееся на трёх-четырёхметровой высоты стеллажах великолепие он мне не позволил.
--Ну, живее, живее, чего встал, помогай, -- бормотал старик в каком-то испуге, подтаскивая лестницу к одному из стеллажей.
Темнота в том углу царила безраздельно. Сил единственной на весь подвал лампочки едва хватало только на то, чтобы наши тени не сливались с мраком, а колыхались на полу в пределах отбрасываемого ею круга света. Не знаю уж, как он там ориентировался, но только, чтобы найти искомое, ему не понадобилось и пяти минут. Искомым оказались три толстенные книги в кожаных переплётах с вытесненными на них именами авторов, которые мне лично ни о чём не говорили.
Следующие три часа были проведены за совершенно бессмысленным занятием. Оно состояло в том, что я перелистывал, останавливаясь на нужном номере и следя, как его узловатый палец с порыжелым от табака ногтем водит по строчкам, помогая старческим глазам не перепутать одну с другой.
С каждой страницы он тщательно срисовывал какие-то символы и соединял их друг с другом, пока на листе бумаги не появилось изображение человеческого лица. Впрочем, человеческим его можно было назвать лишь при беглом взгляде. Что-то пугало не столько в его форме, сколько в выражении, которое напоминало звериное. Всмотревшись тщательнее, я понял, в чём дело. Очертания, вполне подходящие для человеческого глаза, скрывали внутри схожий с волчьим зрачок, а за чувственными донжуановскими губами прятались такие зубы, какие и у волка бывают только в молодости.
--Фантасмагория?
--Если бы, молодой человек, если бы…, -- откликнулся, позёвывая, старик и тут же, как будто выспавшись, резко поднялся со стула.
--Пора нам проведать Оленьку. А там…, -- и, взмахнув рукой, как будто поставив восклицательный знак, закончил, -- Из огня да в полымя. Не привыкать.
Добавив мне таким образом оптимизма и веры в будущее, он направился, как ни странно, не вверх, а куда-то за стеллажи, вглубь подвала. Проведя рукой по стене, достал откуда-то громадный, не знаю уж к какому замку подходящий ключ и открыл им ещё одну комнату. Оттуда, ещё по одной лестнице, отпирая обычные двери, мы поднялись в подъезд и из него вышли на улицу.

Судя по словам, которые он обронил по пути, Ольга должна была спать ещё пару часов. Но зная о её способности жить вопреки любым правилам, я её отсутствием в кровати поначалу совсем не обеспокоился. Квартира заперта, постель не прибрана, повсюду царит художественный, требующий наличия вдохновенной натуры, беспорядок. Короче говоря, всё как обычно. Кроме поведения моего спутника.
Только переступив порог, он сразу начал втягивать ноздрями воздух, как будто в квартире прорвало канализацию. Сказать, что его лицо выражало при этом беспокойство, значит, не сказать ничего. Но я настолько привык к странностям своих новых знакомых, что просто устал обращать на это внимание. Какое-то ощущение нереальности происходящего всё-таки возникло, но только зайдя на кухню, я испугался по-настоящему.
Тут же достав из кармана отданный мне стариком ещё в подвале листок бумаги, я начал сличать его с тем, что, казалось, уже годы назад въелся в кафель над столом. Ни одного отличия! Те же волчьи глаза смотрели с одухотворённого видом идущей в западню добычи лица, и чем пристальнее я в них вглядывался, тем больше убеждался, что из западни добыче, то есть мне, уже не выбраться.
Из транса вывел Григорьич. Его слова: -- Кофейку бы сейчас, -- были настолько обыденны, что я тут же устыдился своего страха и, посмотрев ещё раз, не увидел в рисунке ничего необычного, если не считать необычным сам факт его появления.
Удостоверившись, что я очнулся, старик, тут же забыв про кофе, зачастил:
--Значит так. Сейчас ты мне не помощник. Иди домой, отдыхай. Скоро позвоню.
Взглядом заткнув мой полный возражений рот, он поспешил к двери и, когда вышел я, его в подъезде уже не было. Сразу навалилась усталость, и я еле доволочил ноги до дома, отключившись сразу, как только голова коснулась подушки. Но спал недолго. Причём этого оказалось достаточно, чтобы прошло изнеможение, и исчезли последние следы похмелья. С полчаса я не отходил от телефона в надежде, что прошедшего времени хватило для окончания загадочных дел Ольгиного «добролюбца», как однажды назвал себя Григорьич. Потом, не в силах сидеть без дела, вышел на улицу.
Ноги снова подкосила истома. Впрочем, я заметил, что все встречные-поперечные тоже идут сгорбившись, как будто на них с каждым шагом кто-то взваливает всё больший груз.       


Где может быть Ольга? На этот вопрос я ответил себе, скорее всего, во сне, не запомнив хода мысли, которая к этому ответу привела. Идя к дому с аркой, я думал совсем о другом. С момента окончания сессии прошло совсем немного времени. Но оно было так нашпиговано событиями, что я не успел их рассортировать. Поэтому час, который заняла дорога к Аристарху, я вспоминал их одно за другим, пытаясь определить степень важности каждого по тому впечатлению, какое оно во мне оставило. И странно. Больше всего эмоций вызвал тот полусумасшедший алкаш, который рассуждал со мной в «Элегии» о Боге.
Что он там хотел? Потрогать Христа? Спившийся апостол Фома, не иначе. Хотя звали его, конечно, по-другому. Но как именно, удалось вспомнить только под аркой, где я буквально уткнулся носом в «кирпич» при виде закопчённых провалов на месте окон квартиры русского Сиддхартхи, как его, и вроде бы без всякой иронии, именовала иногда Ольга.
--Погорел, выходит, наш Аристарх, Серёжа, -- сказал рядом Григорьич, и я удивился не встрече, а прозвучавшей в его голосе обречённости.
Всё, что я смог, это промычать в ответ: -- Да-а-а.
Мозг был занят поисками связи между именем, которое обрёл наименованный ранее Фомой, и тем испугом, в который ввело меня совпадение двух эпизодов в памяти.
--Жертва… Какая жертва? Бедный Кузьма, -- эти бессвязные Ольгины восклицания я, сам того не заметив, воспроизвёл вслух.
--Кузьма? Что ты о нём знаешь? – в вопросе слышалась досада. Уж не тем ли, что я знаю больше, чем ему бы того хотелось?
--Да ничего, по сути. Ольга обмолвилась.
-- Обмолвилась…, -- проворчал он. – Нашли, кого в жертву принести. То ли дело нас с тобой. Головой к подножию креста, а? Вознеслись бы в эмпиреи, точно.
На возражение, что такая перспектива меня устраивает мало, он откликнулся хриплым, схожим с отрыжкой смехом.
Этот поводырь начинал меня пугать. Каждая наша встреча предшествовала событиям, которых я не мог предвидеть. Но чтобы не зайти в тупик, надо прозреть, а этого я боялся больше, чем слепоты.
Подчиняться тычкам, указующим поворот в ту или иную сторону, куда комфортнее. В конце концов, всегда можно повернуть обратно. На этом я и остановился. Только вот мысль, что Кузьма, встретившийся мне в кабаке, и Кузьма, ставший причиной Ольгиной истерики, это один и тот же человек, всё ещё занимала в голове слишком много места. Григорьич, успевший за это время попытаться проникнуть на пожарище, вырезал эту опухоль, не прибегая к наркозу.
--Боюсь, Кузьма на роль Христа действительно подходил мало. Вот Оля – совсем другое дело. После этих слов грех было сдерживаться.
--Слушай, ты, -- вопль, к сожалению. Получился хрипловатым. – Видишь там ментовскую форму? Или объясняешь всё толком, или сдаю тебя с потрохами.
--И в чём обвинишь? В сговоре с дьяволом? Эх, молодо-зелено. Да чтобы всё объяснить, нужны годы, а у нас часа нет. На вот тебе лучше адрес. В этом доме сейчас, думаю, Арис обретается. Он будет рад возобновить знакомство. Ничего не бойся и больше слушай, чем говори. Адрес, скажешь, Оля дала.
Как будто не ожидая отказа, он тут же скрылся за углом. Не знаю, что мне помешало тогда плюнуть на весь этот бред и пойти домой. Вроде, не любопытен, в склонности к авантюрам тоже замечен не был. Ольга? Пожалуй, да. А вернее, нежелание отказать себе в возможности проявить благородство. Все эти мысли пришли позднее. Тогда я просто сунул клочок бумаги в карман и отправился по указанному адресу, только через два квартала сообразив, что пешим ходом достигну цели, когда моё появление там уже перестанет быть необходимостью. Если, конечно, оно таковой вообще являлось. Сядь я в автобус сразу, всё бы могло закончиться иначе. Впрочем, кто знает, не хуже ли?   

Таким образом я по истечении некоего времени и оказался у ворот охраняемого зловещего вида собаками загородного дома. Назвавшись скрюченному, как Кащей на пенсии, по всей видимости, привратнику, я начал на ходу придумывать причину своего визита. Но фантазия так и осталась незадействованной. Создавая впечатление, что он заранее осведомлён о моём приходе, этот современник Змея-Горыныча поковылял к дому, предоставив мне самому расценить это как приглашение.
Улыбка и разведённые в стороны от радостного удивления руки Аристарха отнюдь не свидетельствовали о его растерянности.
--Не скрою, вас, Сергей, ждал меньше всего. Но дорогу осилит идущий, не так ли? В данном случае вы не только осилили, но и нашли дорогу к моему дому, которую я, по своей рассеянности, забыл вам указать. Вместо меня, как понимаю, это сделала наша общая знакомая. Что ж, вы как нельзя более кстати.
В последнем предложении он неосознанно, как мне сначала показалось, выдели слово «нельзя». Но уже внутри я случайно увидел отражение в одном из множества развешанных по стенам зеркал. Эта рожа до сих пор является мне в кошмарах. Высунутый, как у собаки от усердия, язык, но отнюдь не умильные, а ненавидящие всё и вся глаза придавали человеческому лицу выражение морды крокодила перед броском на обречённую стать его жертвой зебру. Мелькнула мысль, что будь на мне пижама, от броска мой недавний провожатый явно бы не удержался. Зубы, отсутствие которых бросалось в глаза, с успехом могли бы заменить, например, прислонённые к стене вилы. Уверен, что желание взять их в руки у него отбило только приказание хозяина.
Ступив на паркет коридора, я сразу же заблудился взглядом во множестве его зеркальных отражений. Создавалось впечатление, что здесь можно идти в любом из возможных направлений.
--Интересное ощущение, не правда ли? Впрочем, к нему быстро привыкаешь, как и ко всему в том бренном мире. Нам сюда.
С этими словами не без удовольствия игравший при мне роль Вергилия, но не учитывающий моего нежелания приобщаться к тайнам его дома Аристарх толкнул одно из оказавшихся дверью зеркал. Это, несомненно, была святая святых его резиденции. Освящалась зала исключительно свечами, которые немилосердно чадили, сразу же заставив прослезиться мои не привыкшие к этому глаза.
Я был одним из не менее сотни приглашённых. Ко мне оборачивались высвещаемые ненадолго лица, выражения которых нельзя было различить в тени самого разнообразного фасона головных уборов, включая котелки и бейсболки. В этот момент всколыхнулся воздух, и свет погас.
--Что ж, феерия начинается.
На неизвестно когда успевшем переодеться хозяине блистало позолотой нечто вроде плаща, накинутого на голое тело. Но чтобы достичь желаемого эффекта, ему бы следовало сменить и лицо. Нос а-ля д,Артаньян, впалые щёки и синева вокруг глаз подошли бы в данном случае гораздо больше, чем тщательно отмеряемыми порциями проявляющееся на физиономии благородство натуры. Нелепо выглядело и подобие обуви на ногах: что-то вроде подошв, привязанных к голени кожаными ремнями. Если он брал за образец современников Понтия Пилата, то сходство эти и ограничивалось. Чёрные плащи в Риме так в моду и не вошли, а благородства в подписавшем смертный приговор Богу наверняка было больше хотя бы потому, что именно ему доверили подвести Христа к краю могилы.
Все эти соображения волновали Аристарха мало. Он упивался собственным величием, явно затягивая введение к основному действу, чтобы как можно больше почерпнуть из полных восхищения глаз собравшихся. Это сборище достойно подробного описания, но таковое заняло бы слишком много места. Достаточно упомянуть, что там были все, кого я видел в памятный день в сгоревшей квартире. За исключением бомжей, видимо, оказавшихся недостойными кульминации, к которой шло дело.
Когда из задней комнаты вынесли крест с прибитой к нему обезьяной, я искренне захотел поверить, что последние недели пил, а сейчас лежу в «Элегии», вдыхая носом пары из разлившейся по столу лужи. Но верилось с трудом, поэтому я предпочёл попытаться выйти. Тем более что препятствовать в этом вроде бы никто не собирался. Дойдя до стены, я понял, почему. Все её панели были одинаковы, без малейшего намёка на дверь, а толкать каждую, значило бы привлечь к себе слишком много внимания.
--Спокойнее, Серёжа, спокойнее. Сейчас я тебя выведу, -- раздался рядом знакомый старческий шёпот.
Сзади началось что-то невообразимое. Гул голосов сменился топотом ног. Видимо, гости пустились в пляс под задаваемый выкрикивающим нечто невообразимое Аристархом ритм. Возможности обернуться Григорьич не дал. Воспользовавшись моментом, мы протиснулись в какую-то щель и оказались в коридоре. Что-то я пытался ему высказать, но к тому моменту все слова из пришедших на ум уже потеряли смысл.
--Учти, я сюда не приглашён. Так что попадаться кому-нибудь на глаза мне нежелательно, -- пресёк он мои попытки подобрать таки подобающее выражение.
--Где Ольга?
Этот вопрос я так и не решился задать Аристарху в ошеломлении от его радушия.
--Пойдём, -- кратко произнёс старик и толкнул одно из зеркал.               
 
Открывшийся тёмный провал совсем не вызывал желания исследовать его глубины, но, кроме как туда, идти было просто некуда. Почему-то я совсем не был удивлён той лёгкости, с какой мой спутник ориентировался в этом подземелье. Я, в отличие от него, шага не мог ступить, не проверив перед этим, следует ли за предыдущей ступенькой последующая. Медлительность привела к тому, что минут через пятнадцать его шаги раздавались уже где-то далеко внизу. Признаваться в своём страхе было неловко, поэтому оставшуюся часть пути я преодолел в одиночестве, а о том, что пришёл, догадался, только уткнувшись лицом в сырость стены. Дальше идти было некуда.
--Ну, и куда? – едва слышно прошептал я и тут же попытался вдавиться в стену, испуганный зашелестевшим со всех сторон эхом.
Никто не ответил. В тот момент я ещё не допускал мысли, что остался один. Старик, знавший, судя по всему, здесь все входы и выходы, мог просто повернуть и спуститься ещё на один пролёт уже начавшей казаться бесконечной лестницы.
Только ощупав метров пять стены, я вспомнил о спичках. Действительно, лестница продолжалась и дальше. Но вскоре огонь отразился в затхлой луже. В панике я исчиркал половину коробка, пытаясь доказать себе неверность догадки о том, что больше тут никого нет. Но это только подтвердило её правильность.
Оставалось одно – возвращаться. Темнота сразу обрела очертания, зашевелилась. Очередная спичка высветила её медленно стекавшие по стенам, подобно громадным мокрицам, сгустки. Но свет всё-таки давал возможность идти, поэтому, когда я оказался наверху, коробок был пуст.
Долго не понимая бесполезность попыток, я пытался найти выход. Налегал всем телом на каждую выпуклость деревянной поверхности, нажимал на каждый выступ, наконец, стал просто бить по стенам кулаками и, только осознав, что кричу, остановился. Немного подождав в надежде, что кто-нибудь всё-таки слышал мои вопли, стал спускаться. Выход где-то был, иначе всё теряло смысл. Старый сукин сын это знал, ведь не растворился же он в воздухе. Мысли теки логично и неспешно.
Не похоже, что старик врал. Скорее всего, Ольга действительно здесь. Почему бросил? Ладно, оставим на потом. Внизу не выйти, наверх он мимо меня проскользнуть не мог. Значит… значит…
Холодок по лбу ста похвалой догадке. Выход мог быть только по пути от того места, где я слышал его шаги в последний раз, до того, где я понял, что остался один. Поиски стали планомерными. Царапая руки в кровь о неровности штукатурки, я водил ими по стенам до тех пор, пока не ощутил вместо цемента металлическую поверхность двери. Она сразу поддалась нажиму, и меня ослепил показавшийся бы при других обстоятельствах тусклым свет забранной металлической решёткой лампочки.

Подождав, пока привыкнут глаза, я огляделся и тут же об этом пожалел.
--Пьяный Христос. Дофилософствовался. Что мы с ним пили-то? Вроде, портвейн. Хреновый, надо сказать, портвейн, -- проборматывал я вслух мысли, мельтешащие в мозгу, как микробы под микроскопом.
Стала понятна причина Ольгиной истерики. Видимо, это и была та жертва, о которой она говорила.
Крест, к которому его прибили, был самым обычным. Примерно такие носят вокруг церкви во время крестного хода. Только вот кровь на нём была настоящей. Целая лужа её успела загустеть под головой перевёрнутого вверх ногами Кузьмы.
Не знаю, сколько я простоял на одном месте, не послышься на лестнице звук шагов. От мата в адрес Григорьича удержал в последний момент означавший, что идут двое, разговор.
--Да не мог он ускользнуть, Афанисич. Наверняка где-то в зале.
--Ну, вот иди и ищи. Учти, в случае чего ты сядешь наверняка, а насчёт меня ещё бабушка надвое сказала, -- неожиданно просто, без изысков, ответил Аристарх. Сопровождал его, судя по всему, совсем недавно, хотя казалось – лет пять назад испугавший меня до нервной испарины сторож.
И в этом случае, подумал я, шансов, если не успею спрятаться, нет никаких. Силы в этом скрюченном теле хватит на двоих меня. Глаза сразу обрели возможность вращаться во все стороны одновременно. И едва, едва, но успели-таки указать ногам путь к единственному укрытию, нише в одном из углов этого каменного мешка. Что-нибудь увидеть оттуда я и не пытался, но слышимость была, как в церкви. Представилось, с каким упоением слушал тут самого себя этот недоношенный Ирод, на глазах избранных из своего окружения обрекая на гибель жалкого алкоголика. Воображение быстрее кисти художника вырисовывало столпившиеся у двери фигуры в тёмных балахонах, и его попирающие окровавленный крест ноги в римских лаптях.
--Что с ней-то будем делать? Похоже, свихнулась совсем.
Сразу стало не до мистики. «С ней», это могло относиться только к Ольге. Значит, она здесь. Эти две составляющие теоремы требовали доказательства. Я должен был её увидеть. Желание стало настолько сильным, что я чуть было раньше, чем надо, не вышел на свет.
Раздался скрип. Я бы тоже нашёл эту дверь, будь у меня побольше времени. Но тогда они бы меня застали.
--Оленька, -- раздался обрётший прежние очертания голос, и я еле удержался от вскрика.
Ответа не было.
--Что ж, тем лучше, будет меньше возни. Её тело должны найти где-нибудь на обочине. Займёшься этим, когда все разойдутся.
Снова скрип и шаги.
--Этого сожжёшь, а пепел развеешь по ветру. Вряд ли он ожидал для себя участи Индиры Ганди.
После этих слов что-то изменилось. Я это стало понятно по их настороженному молчанию. Наверху происходило нечто, к чему они долго прислушивались, но так, видимо, ничего и не поняв, пошли разбираться на месте. За ними ещё не успела захлопнуться дверь, а я уже шарил глазами по стенам в поисках только что скрипевших под их напором петель. Дубовые плахи, к которым они крепились, время окрасило в неотличимый от штукатурки цвет, поэтому с первого раза зацепиться за них взглядом было непросто.   
   Помогло донёсшееся оттуда невнятное бормотание загнанного и не понимающего, за что, в клетку существа. Когда я её увидел, Ольга действительно мало походила на человека. Это было существо с бессмысленным взглядом, перебирающее пальцами остатки одежды. Как раз эта полуобнажённость и возмутила прежде всего. Говорят, один из признаков любви – возникающее по отношению к другому человеку чувство собственника. Может быть, как раз его я и испытал, прикрывая судорожно сорванной с себя рубахой покрытое синяками девичье тело. Помешательство продолжалось недолго. Реальность ворвалась в подвал раскатом грома, услышать который осенью, согласитесь, доводится нечасто. Как будто кто-то подсказывал, что выход неподалёку. Тут же мелькнула мысль, что послужившая укрытием ниша в стене как раз им и является. Взвалив Ольгу на плечо, я направился туда, но остановили крики и топот ног наверху.
Ещё раньше я заметил оставленный в замке двери в эту камеру ключ. Если взять его с собой, проникнуть к Ольге будет непросто. Через мгновение под ногами была знакомая до каждой истёртости ступеней лестница. Бояться темноты казалось смешным. К тому же, дверь прикрыли неплотно, позволив узкой полосе света протянуться нитью Ариадны вдоль всей стены.
Клубок, к сожалению, был в руках Аристарха, поэтому дойти по этой нити до начала пути не представлялось возможным. Я и сейчас могу только догадываться, в чём была завязка всей истории. А вот свидетелем её завершения мне посчастливилось стать. Но только для того, чтобы понять: начало и конец – понятия в этой жизни весьма относительные.
Оказалось, что зеркальной поверхность двери в подземелье была только с одной стороны. С обратной я видел не отражение своего лица, а чью-то спину. Понять, что происходит, попытался по разговорам. Но их заменяли вскрики и сменявшийся шарканьем топот ног.
--Куда-а-а, -- внезапно взревел обладатель закрывшей обзор спины, сорвался с места, и я увидел, как он буквально сложил пополам попытавшегося проскользнуть мимо человека. Выходить расхотелось. Вместо этого я аккуратно прикрыл дверь и сразу оказался в полной темноте, как будто некто завесил окно шторой. Стало понятно, почему свет не проникал сюда раньше. Но я успел разглядеть с правой стороны что-то вроде задвижки. Стоило отодвинуть её немного в сторону, как вновь появилась возможность вообразить себя персонажем детектива. Только вот люди, которых передо мной проводили, на преступников походили мало. Большинство, судя по выражениям лиц, не понимали, что происходит. Действительно, за поиски Атлантиды у нас не сажают. Но я то знал, что среди них были и те, кто вбивал гвозди в руки Кузьмы.
«Надо рассказать». И я уже чуть было не решился исполнить это намерение, когда взгляд зацепился за выглядевшую здесь инородной фигуру. Серый пиджак, очки, усталое, скорее, даже измождённое лицо, небрежная поза привыкшего к подобным зрелищам человека. Короче, ничего особенного. Только вот глаза… Даже очки не мешали понять, что они кого-то лихорадочно ищут.
Меня? Мысль вновь заставила испугаться. Но это ни шло ни в какое сравнение со страхом, который я испытал при виде того, как этот человек направляется прямо к прикрывавшему меня до того зеркалу. А когда он снял очки, я буквально ощутил, как в руках разматывается клубок. Волчьи зрачки уже не метались в глазницах, у них появилась цель. И я знал, что моё лицо теперь не будет безразлично для толпы. В ней всегда найдётся человек, на сетчатке глаз которого его черты запечатлены до мельчайших подробностей.
Но чтобы впоследствии кого бы то ни было интересовать, я должен был сначала выбраться из этого дома. Ноги напряглись, руки лихорадочно искали опору, от которой можно оттолкнуться для прыжка вниз. При этом я наверняка сломал бы шею. И тут в одном из зеркал на противоположной стене отразилось лицо Григорьича. Вернее, лицо было другим, гораздо моложе, узнал я его только по выражению. Взгляд был сосредоточен на идущем ко мне человеке. Тот сразу остановился, сощурился, будто смотрел на солнце в июле.
Лицо Григорьича быстро старело и вот, когда оно стало тем самым (расчувствовавшись, я подумал: родным), зеркало, покрывшись сначала мелкими трещинами, разлетелось вдребезги.
Показалось, что с так напугавшими меня глазами произошло то же самое. Их обладатель на мгновение потерял ориентацию, а потом, по-прежнему щурясь, но уже из-за вполне понятной близорукости, растерянно вертя в руках очки, вернулся на место. Отрешённость стороннего наблюдателя исчезла, появилась деловитость занятого привычным делом человека. Выйти бы, да всё ему рассказать.
«Всё?» -- подумалось. «Тогда прямая дорога в психушку», -- и, с горечью, --«Вместе с Ольгой. А если он снова начнёт буравить меня волчьим взглядом, я съеду с катушек наверняка».
Пора было покидать зрительный зал. Быстро сбежав вниз по лестнице, я удостоверился, что из подвала действительно есть ещё один выход, распахнул дверь в каморку так и не пришедшей в себя Ольги и выскочил на улицу. Бросать её было, конечно, свинством, но помочь я всё равно ничем не мог, а в том, что её найдут, не сомневался. В кино, во всяком случае, обыски наша милиция проводит весьма педантично.

Я сразу сел в автобус и вскоре уже входил в свой подъезд, а минут через десять уже спал. Снов не было. Их словно перекачал кто-то в реальность, населив её порождениями моей фантазии, а моё подсознание оставив пустым, как жизнь большинства людей до той минуты, когда они, заснув, стали персонажами моего бреда. Сформулировав эту мысль, я понял, что проснулся, но ещё не менее часа лежал с открытыми глазами. Ведь если сон и явь поменялись местами, то проснуться вовсе не значит оказаться в упорядоченном мире. Напротив, это во сне тогда можно не опасаться тряски секунд и минут по покрывшимся ухабами суткам. Но избежать участия в скачках наперегонки с самим собой всё равно ещё никому не удавалось. Так что, пора было на старт.
Ставил чайник и пил кофе я ещё в блаженном неведении относительно того, что буду делать дальше. Институт, работа, пьянки по вечерам и головная боль утром, всё оказалось вводной частью сценария моей жизни. Прочесть его не дали, поэтому о дальнейшем я не имел ни малейшего представления, полностью положившись на режиссёра, кем бы он ни был.
Прежде чем оказаться среди массовки, я выглянул в окно. Погода соответствовала ощущениям. Валил снег, тут же таял, но воду снова покрывали белые хлопья. Сумерки могли быть как вечерними, так и утренними, а может, одновременно теми и другими и были. Единственные часы встали. Определить по размеченной людьми для своего удобства шкале, какая часть суток стала для меня утром, не было возможности. Автобусы, во всяком случае, ещё, или уже, ходили, и я вышел из дома, намереваясь сесть в один из них. Тут же рядом раздался голос из прошлой жизни.
--О, я к тебе, а ты тут как тут.
Пашка. И, конечно, в «Элегию». А почему бы, собственно, и не пойти? Может, хоть это поможет вновь увидеть мир таким, каким он ещё недавно был, и вновь поплыть по течению. Пока шли, он о чём-то рассказывал. Будучи на взводе, невразумительно. Но я давно уже даже и не пытался выделять из его пьяной болтовни что-либо внятное.
Неожиданно ветер разорвал тучи. Солнце высветило серые, с потёками, стены домов. Я взглянул на Пашку.
--Во, и погода шепчет, -- начал было он, но уже через секунду вынужден был орать мне вслед: -- Ты куда, псих?
Бесполезно, всё бесполезно. Где Ольга? Брать её и ехать отсюда к чёртовой бабушке. Откуда брать? Куда ехать? Все эти мысли кто-то вколачивал молотком мне в мозги. Шаг – удар, шаг – удар. Но ответа не было. Всё дело в том, что я сошёл с ума. Но тогда мне не положено этого осознавать. Так думал я, всё ещё видя Пашкины глаза, полные волчьей ненависти ко всему, что перед ним.
Поняв, что делаю круг и с другой стороны подхожу к тому же месту, я остановился. События последних дней выскоблили-таки череп до стерильности. Даже попытка подумать о чём бы то ни было вызывала такую боль, как будто голова действительно превратилась в учебное пособие по вбиванию гвоздей.   
--Вот и не буду думать, -- решил я и пошёл просто шататься по улицам. Тучи, порванные ветром на мелкие клочки, уже не могли застить солнца, бензиновая плёнка на лужах переливалась всеми цветами радуги, и этому можно было радоваться не меньше, чем лучам летнего солнца на берегу затерянного в дебрях лесного озера.
Сейчас это уже вошло у меня в привычку. Зря всё-таки говорят, что счастье – удел идиотов. Чтобы его добиться, надо всего лишь довольствоваться тем, что удосужилась предоставить тебе судьба. В моём случае это уже упоминавшийся ранее домик, куча книг в нескольких его комнатах и знание о том, что быть несчастным – глупо.
Раньше дом принадлежал Григорьичу. Исчезнув, он оставил его мне. Книги это те самые. За несколько лет я осилил едва ли их треть, но уже смотрю на окружающих с превосходством Птолемея.
Институт, работа, и всё, что было значимо для меня прежде, давно задвинуты в прошлое. Денег, которые оставил всё тот же хозяин моей нынешней обители, вполне хватает на жизнь. Единственный человек, которого ей недостаёт – Оля. Но тут вряд ли что-то можно сделать. Она так и не пришла в себя и живёт в каком-то ином мире, насмешливо, надеюсь, поглядывая на нас сквозь пустые глазницы своей прежней оболочки.
Люди не знают того, что знаю я, и по-прежнему глядят друг на друга волчьими зрачками. Дожди каждый год усиливаются, лужи становятся глубже, бензиновая плёнка на них толще. Но фильм продолжается, и надо жить хотя бы для того, чтобы стать потом одним из его титров.
Конец