Э.К. Скуратович
БЫЛОЕ
;
Содержание
Предисловие 3
Самое первое... 4
Велели бежать молча без отставания 7
Послевоенное детство 25
Рыжик 35
Малый 51
Колоски 56
50 лет после школы 62
Мой первый бизнес 87
Жернова 103
Мой дедушка 107
Глубина 119
Где ты? 124
;
Предисловие
«Нам надлежит воскрешать
мертвых и возвращать жизнь пеплу
и пыли, которые были горячей
кровью и любимой плотью»
Ф. Мориак
В этой небольшой книжке собраны рассказы моего папы Скуратовича Эдуарда Константиновича. Он родился в феврале 1938 года в Минской области, в Белоруссии. После окончания с отличием школы поступил и закончил физический факультет Белорусского Государственного Университета. По распределению попал в Москву, работал в НИИ над укреплением обороны страны, защитил кандидатскую диссертацию. Затем перешёл в НИИ проблем высшей школы, преподавал в Индустриальном Университете, был заместителем заведующего кафедры, профессором. Но главное - папа всегда был и остаётся глубоко порядочным и честным человеком, заботливым и любящим мужем, отцом и дедушкой. Его рассказы-воспоминания очень просты, бесхитростны и так искренни! Они написаны с одной целью – сохранить память о своих ушедших родных, но, в то же время, как нельзя лучше выражают самого автора. Читая их, я словно слышу спокойную и неторопливую папину речь и вижу его добрую улыбку. Папа, мы все тебя очень любим! И это издание – наш общий подарок тебе на 75-летний юбилей.
Татьяна Скуратович
;
Самое первое...
Первое воспоминание моего детства. Мне 2-3 года, мы с мамой и моей младшей сестрой Люсей идем навестить папину сестру тетю Маню, которая вместе с мужем, лесничим, жила недалеко от нашего дома в той же самой деревне Прудок. А мы проживали в казенном доме лесничества немного вдали от самой деревни у самой опушки соснового бора. Чтобы добраться до тети Мани, надо было перейти через мостик над небольшой речушкой с названием Манча и затем уже самую малость пройти по деревенской улице до нужного нам дома. Тетя Маня всегда приветливо нас встречала: обязательно угощала чем-то вкусным, была веселой рассказчицей, да и нас частенько навещала, благо, находились мы поблизости
Подходим к ее дому. Калитка закрыта. Стучим. Выходит из избы тетя Маня, веселая, улыбается. Открывает калитку, целует своих племянников, здоровается с мамой и зовет всех в дом. А в избе она угощает нас, детей, сладостями: пирожками с медом, с вареньем и т.п. Зовёт своего любимца, очень красивого упитанного кота Красавчика. Разговаривает с мамой: сообщает ей разные деревенские новости. Как всегда, далее предлагает показать нам акробатические способности Красавчика. Я, честно говоря, именно за этим (и конечно, за вкусным угощением тоже) всегда просился пойти в гости к тете Мане.
Мы выходим на крылечко, усаживаемся на ступеньках. Тетя вызывает своего любимца, достает палочку, держит ее на высоте вытянутой руки в сторону (примерно 1 метр от земли) и приговаривает: «Перепрыгнешь, Красавчик, получишь награду». Кот подходит поближе, отталкивается от земли, взлетает вверх и уже приземляется по другую сторону палочки. Тетя его награждает кусочком оладушки. Он его ест, а мы с Люсей восхищены, как в цирке. Затем Красавчику дается более сложное задание: перепрыгнуть через палочку, но уже на высоте 1.5 метра. Он и ее преодолевает и получает более качественное вознаграждение. Далее Красавчик демонстрирует нам, как он умеет кувыркаться через голову, взбираться на крышу дома и прыгать с большой высоты прямо в руки тети Мани. Ну как это забудешь?
Следующий сюжет связан с моим дядей Алешей, братом моей мамы. Мы с мамой и Люсей уже жили в другой деревне с названием Орешковичи в доме моего дедушки по материнской линии, т.к. папа был на войнах (Польша, Финляндия). Орешковичи находились от деревни Прудок на расстоянии примерно в 1.5-2 км. Дядя был шофером в колхозе, водил грузовик.
Как-то подъехал к нашему дому грузовик с бревнами. Насколько припоминаю, бревна предназначались для постройки «тока» и «еуни». Эти белорусские названия обозначают строения - места для молотьбы снопов и предварительной их сушилки. Ведь дедушка был изгнан в 30-х годах из хутора, на котором остались все эти необходимые для жизни постройки. Грузовику нужно было задним ходом взобраться на небольшую горку и далее метров двадцать двигаться до места выгрузки бревен. Дядя, увидев меня, стоящего на горке, позвал к себе в кабину машины, из которой вышли грузчики. Я рванулся к нему, уселся, смотрю через стекло с победоносным видом на всех окружающих: дедушку, бабушку, маму и, особенно, на соседских ребятишек, моих приятелей. Это же надо такое! Я сижу в машине первый раз в жизни, прокатиться на которой - как сейчас полететь в космос. Дядя уверенно направил грузовик по нужному направлению, остановился. Бревна сгрузили. Мы выехали на улицу. Дядя говорит: «Слезай. Дело мы сделали. А мне нужно ехать дальше». Я ему говорю, что я тоже поеду с ним, а он - ни в какую. Пытался он меня вытолкнуть, но я, вцепившись в крепления кабины, заорал на всю окрестность, тем самым вызвал своим гвалтом встречавших грузовик. Первой подбежала бабушка, она начала увещевать сына: «Алешка, ну загонишь свою машину куда надо, а потом придешь с внучком домой». Не помогло. Ведь дядя был первым парнем на деревне, чуть ли не единственным, кому предназначалась в то время частушка: «Прокати ты меня за околицу...». Ему надо было, как я сейчас понимаю, к девушкам идти, на танцы (дискотек тогда не было – всё под гармонь). Были мои рыдания напрасны. А что поделаешь?
Вот эти два эпизода запомнились мне из довоенной жизни. Все остальное было потом: война, учеба, падения, подъёмы, семья, работа, старость. Но еще не вечер, пока жизнь продолжается.
Ноябрь 2007 г
;
Велели бежать молча без отставания
Я родом из Белоруссии. Все, что там происходит сейчас, мне очень близко и дорого. Я стараюсь бывать на родине каждый год, иногда и по несколько раз. Но приезды мои в конце девяностых и в начале двухтысячных годов связаны, в основном, с прощанием c близкими, дорогими мне родственниками, друзьями, закончившими свой жизненный путь. Они уходят из жизни, и у меня тоже остался немного времени. Ведь мне уже около семидесяти лет. Поэтому хочется, чтобы те из дорогих мне людей, которые будут жить после меня и которым захочется вспомнить о своих корнях (не хочу говорить «о своих предках», пока я жив), прочитали бы эти, такие небольшие рассказы-воспоминания, и, может быть, вдруг неожиданно почувствовали какую-то внутреннюю, глубинную связь с родной мне землей и её людьми… Этот рассказ я посвящаю самому важному событию в моей жизни, может быть самой возможности моего существования в этом мире, не биологического, а вот такого атомарного явления в нашем огромном мире, в котором мне привелось быть, когда две огромные армии сражались за свои идеалы, земли и, кто его знает, за что, а народы только бесконечно страдали от этого, и я был песчинкой в этой борьбе. Я уже около пятидесяти лет живу в России, в Москве, а Белоруссия все эти годы живёт в душе. Мне так дороги мои соотечественники, белорусские партизанские леса, луга, реки (историческая Березина), деревушки, города. И я говорю вместе с белорусским поэтом Якубом Колосом:
Мой родны кут, як ты мне мiлы!
Забыць цябе не маю сiлы!
Не раз, утомлены дарогай,
Жыццем вясны мае убогай,
К табе я у думках залятаю
I там душою спачываю.
О, як бы я хацеу спачатку
Дарогу жыцця па парадку
Прайсцi яшче раз, азiрнуцца,
Сабраць з дарог каменнi тыя,
Што губяць сiлы маладыя,
К вясне б маей хацеу вярнуцца.
Когда я начал обдумывать будущее изложение событий моей жизни, связанных с Отечественной войной, у меня появилось ощущение близости со своей белорусской родиной: да, это действительно было там, на твоей родине, которую ты покинул в 60-х годах прошлого века, приехав в Москву, и живешь здесь уже в двадцать первом веке. Родина, как я понимаю, это - то место, где родился, где возмужал, куда тебя постоянно тянет, - там живут твои оставшиеся родственники, на погостах лежат твои родные. Как много связано с ней событий в твоей жизни! Эти строки кажутся, на первый взгляд, немного возвышенными, но они совершенно искренни.
Описываемые здесь события в моей жизни случились давным-давно - в 1944 году, в июне месяце. Я уже ранее упоминал, что мы жили в деревне Орешковичи с мамой, маленькой сестрой Люсей, дедушкой и бабушкой. Деревня расположена восточнее г. Минска, километрах в ста от него. Мой папа в то время был на фронте. А до этого он участвовал в освобождении западной Белоруссии и Украины, войне с Финляндией. Он не являлся кадровым военным, всего лишь гражданским специалистом по лесному хозяйству, но такая судьба у него, видно, была – воевать почти 6 лет. Удивительно, что он выжил во всех этих войнах, даже не был ранен, хотя служил командиром роты в саперных частях армии.
Так вот, это был июнь 1944 года. Красная Армия к тому времени освободила значительную часть территории Советского Союза от немецких захватчиков и приближалась к нашему району. А слух уже ходил по деревне: скоро-скоро будут наши. Вдумайтесь в это слово «наши», тогда это было как музыка: родные, освободители, желанные. Это слово очень понятно тем, кто находился несколько лет в оккупации.
Наша деревня выжила, не была разграблена и ее не постигла участь сожженной Хатыни с ее жителями, о которой многие знают в нашей стране и за рубежом. А кто знает о д. Гумны, находившейся в семи километрах от нашей деревни, которую сожгли немцы вместе с жителями еще в конце 1941 года, или о д. Красное, километров в тридцати от нас, которую постигла такая же участь или...? 136 деревень вместе с жителями были сожжены карателями в Белоруссии за время оккупации, превращены в руины 209 городов и городских поселков, 9200 сел и деревень. Кто знает обо всех этих деревнях и городах, кроме уцелевших родственников, знакомых? Что об этом говорить. От рук оккупантов пало 2 миллиона 230 тысяч белорусов, т.е. каждый четвертый житель Белоруссии (население республики восстановилось только в конце семидесятых годов) и при том, в результате тяжелых боев за освобождение ее территории, погиб каждый третий советский человек (солдат, партизан, патриот). Как уничтожали деревни немецкие фашисты, можно представить, посмотрев пронзительный фильм Э. Климова «Иди и смотри». Автором сценария фильма был А. Адамович, белорусский писатель, либерал-демократ, подвергавшийся в свое время (девяностые годы) в Белоруссии гонениям и живший в Москве. После выхода в прокат в европейской прессе писали, что это, дескать, пропаганда, таких зверств не могло быть. Но, насколько я слышал из рассказов многих жителей Белоруссии, названный фильм – абсолютно правдивый и реальный. Если вы не видели этот фильм, обязательно посмотрите его. Это не блокбастер, как сейчас афишируют всякие дневные и ночные дозоры («позоры»), а действительность тех сороковых начальных годов, которую молодое поколение не знает. Сейчас нет патриотического воспитания, головы молодежи забивают всякими технологиями, как стать “крутым”, богатым, не напрягая своего интеллекта на развитие науки, производства, экономики. То, что творили фашисты на моей родине – это ужасная история, которую нельзя забывать. Сколько было сожжено деревень вместе с жителями, сколько было замучено в гестапо, сколько было угнано в неметчину в качество рабов, сколько было погублено!
Несколько раз во время приездов на родину я подбивал своих знакомых, выходцев из моей деревни, сходить в Гумны и посмотреть на ее останки. Никто ни разу не согласился, была одна отговорка – что там смотреть: сгоревшие остовы домов, заросшие бурьяном. Это не Хатынь – мемориал, а здесь, в Гумнах, просто место сожженния мужчин, женщин, детей, стариков, навсегда ушедших в небытие, место, на котором страшно было единицам вернувшихся после войны начинать новую жизнь. Эта деревня до сих пор, насколько я знаю, так и не восстановлена после войны, нет ее названия на нынешних географических картах Белоруссии.
Да, это был июнь 1944 года, время ожиданий, надежд на скорое избавление от захватчиков. Об этом сообщали партизаны, наведывающиеся в деревню по ночам в 43-44-х годах за пропитанием, у них ведь была связь с Большой землей, как говорили тогда, т.е. со штабом партизанского движения Белоруссии, находившемся в Москве.
Про пропитание могу вспомнить такой эпизод: однажды ночью, а это было зимой, какого года уже не помню, меня, мальчика, спавшего на старинном диванчике, будит мужской незнакомый голос и приказывает: «Мальчик, вставай!» После двух-трех призывов я поднялся, меня подхватила мама, и тогда двое мужчин в полушубках с автоматами за плечами подняли днище дивана и вытащили оттуда несколько связок лука. Конечно, партизанам тоже надо было бороться с цингой, находясь где-то в схронах в лесах или в болотах, и не все их отряды имели продуктовую связь с Большой Землей. Но и население нашей деревни страдало от их посещений. Могу так же рассказать, как однажды, тоже зимой, к нам в дом зашёл староста, назначенный немцами в качестве главы исполнительной власти еще в самом начале оккупации деревни, и с ним полицейский. А на улице стояла лошадь, запряженная в сани. Вошедший староста тут же потребовал по распоряжению немецкого коменданта нашего района (не знаю, как он у них тогда назывался) сдать имеющиеся в семье теплые зимние вещи (валенки, полушубки, варежки и др.) для немецкой армии. Дескать, зима в России холодная, а армия должна воевать с большевиками в любую погоду и победить их. Я помню, как бабушка достала откуда-то штопаные валенки, которые носил дедушка, и отдала им. Посмотрев, староста их отбросил и приказал полицейскому сделать обыск. В результате обыска была найдена бабушкина шаль, лежавшая где-то в сундуке, по-видимому, с дореволюционных времен, которую тут же в качестве зимней вещи изъяли и ушли, положив ее на сани к груде уже ранее экспроприированных вещей.
А сколько раз реквизировали продукты и даже имеющуюся домашнюю скотину для нужд немецкой армии. Помню, как однажды в деревню приехало подразделение немцев в черной одежде, эсесовцы (самая страшная германская карательная служба в то время) и, набросив арканы на сохранившихся в хозяйствах коров, в том числе и на нашу, погнали в бывшую колхозную конюшню, чтобы потом увезти их на бойню. Сразу их не увезли, наверно, что-то с транспортом не получилось. А что значит корова в деревне? Это кормилица, это - последнее, что есть для выживания. Так вот, мои бабушка, дедушка и мама побежали к соседу, он был полицейским, с просьбой выручить нашу Зорьку. И, действительно, он ее привел нам к вечеру. Как с ним договорились, я уж не знаю, наверно, чем-то отблагодарили.
Почему уцелела наша деревня? А все потому, что когда начало развиваться партизанское движение в Белоруссии, соответственно, начались карательные меры немцев. Они понимали, что без помощи местного населения партизаны долго не могли бы существовать, поэтому всю месть за взорванные немецкие эшелоны, транспорты, нападения на гарнизоны и т.п. они начали вымещать на населении по принципу: вы помогаете «бандитам», так отвечайте за них. С помощью предателей-доносчиков, конечно, не безвозмездно выявляли деревни, людей, сочувствующих или помогающих партизанам продуктами, одеждой, оружием, сведениями. Карали жестоко. Приезжали эсесовцы, окружали деревню и всех, кто не успевал скрыться, собирали в каком-нибудь большом помещении (колхозном сарае, конюшне), поджигали огнеметами, расстреливая убегавших. Так случилось с соседними деревнями: Красное, Узнаж (в нашем Березинском районе Минской области были и другие не названные мной деревни, сейчас их знают только историки).
Нашей деревне был предъявлен ультиматум: организовать отряд самообороны для борьбы с «бандитами» и не оказывать им помощь, в противном случае будет та же участь, что и с соседними деревнями. И какой полицейский отряд создали? Насколько я помню, может быть, и не совсем точно, он насчитывал 104 местных жителей от 16 до 60 лет. В это число входило и какое-то количество неместных мужчин (дезертиров и жителей соседних двух деревень, находившихся в 2-3-х километрах от нашей). Помню, у них была своеобразная черная форма: пилотки, галифе, френчи. Ходили с винтовками, некоторые из них чувствовали себя полными хозяевами: высказывались, вот бы еще лет десять так пожить. Я знал такого человека, но об этом позже. Нам, ребятне, они раздавали пропагандистские листовки, карикатуры на советских руководителей: Сталина, Молотова, Берия и др. А так как в то время бумаги вообще не было, то мы, ребята, старались побольше прихватить этих агиток, чтобы затем отдать их знакомым курильщикам для самокруток, а те, в свою очередь, могли предложить нам сделать затяжку дымком. У нашего соседа, полицейского, был сын, мой приятель Ваня, по деревенской кличке – Котик и у него всегда было навалом этой пропаганды, он хорошо делился со мной.
Этот отряд существовал до поры до времени. В конце 1943 года и далее они уже не могли свободно разгуливать по деревне и выезжать на карательные мероприятия в другие населенные пункты. Партизаны наносили им удары. Тогда они в одном конце деревни, построив дзоты, бункеры, укрепления, собирались по вечерам и отсиживались там ночами, опасаясь нападения.
Какое было ужасное потрясение для жителей, когда для постройки укреплений был разрушен сарай одного жителя и обнаружен комсомольский билет под крышей сарая! Полицейский принес его немецкому офицеру, командовавшему гарнизоном, и тот немедленно приказал арестовать всю семью комсомольца вместе с ним. А на следующий день была устроена показательная казнь – вся семья была расстреляна на глазах жителей деревни. Я этого не помню, меня, конечно, не взяли, обо всем мне потом рассказывала моя мама. А расстреливал из пулемета мой «знакомый», сержант Жак или Жан (не помню уже, как звали), француз. Да, мой «знакомый».
Этот Жан или Жак вместе со своим подразделением (больше 10 человек) квартировали в нашем доме в деревне. По-видимому, по распоряжению немецкого командования с целью оказания помощи местному гарнизону для борьбы с «бандитами» в нашу деревню был направлен небольшой отряд французов. Они были добровольцами или мобилизованными из Франции (кто знает сейчас?), может быть, французскими фашистами? И вот этих наших «защитников» к нам привел староста на постой. Как квартировали? В доме было две комнаты. Они заняли самую большую с окнами на улицу, а нашу семью из пяти человек отправили в прихожую. Скажу сразу, что их командир, пусть будет он Жаком, был высоченного роста и любил детей, особенно он выделял меня. Возможно, у него был сын такого возраста. Когда французы после рейда по лесам и другим деревням возвращались в наш дом для отдыха, он всегда брал меня на руки, что-то говорил на своем языке, его команда смеялась, а у меня в кармане всегда лежали его леденцы. Поначалу мама и бабушка настороженно относились к такой дружбе, но потом, убедившись, что Жак действительно как-то по отечески относится ко мне, успокоились А какой был эпизод, когда они угостили меня своим супом! Обычно у каждого из них был свой паек, назовем его так. Он, как помню, содержал ко всему прочему (сыр, галеты и др.) сладости в виде шоколада или леденцов. Чем французы для развлечения меня и угощали. Иногда они заставляли бабушку сварить им картошку, и тогда на всю их братию варился здоровенный чугун нашей бульбы. Супы они как-то сами готовили, на спиртовках что ли, не знаю. И вот мои «друзья», вернувшись однажды со своего похода, позвали меня в свою комнату, где они лежали на матрасах, набитых соломой, и Жак дал мне солдатский котелок с какой-то похлебкой. В то голодное время поесть супа с мясом – это была необыкновенная роскошь. Как было вкусно! Это же надо, такие благодетели! Они что-то говорят между собой, посмеиваются, смотрят на меня. Потом Жак, наигравшись со мной, открывает дверь, выходит к моим родным и говорит какими-то словами и жестами, хорошо дошедшими до них, что я ел суп с кошачьим мясом. Увидев гримасы на лицах мамы и бабушки через открытую дверь, французы долго смеялись, ну а я был очень доволен. И только значительно позднее я узнал, что французы не брезгуют кошатиной, лягушатиной. А бабушка в тот момент, несмотря на голодуху, перекрестилась, что и вызвало веселье у наших квартирантов. Уже будучи в подростковом возрасте и старше, меня родственники и знакомые частенько подкалывали: «Ну, как супчик с котиком?». Всегда отвечал, что очень вкусным был. Вот такие у меня оказались «друзья». И этот Жак расстрелял всю семью парня за его комсомольский билет. Нет, конечно, уже Жака на свете, своей ли смертью закончил жизнь, или был убит на войне, а вот с его детьми, если они были у него, можно было бы пообщаться, может, какие-нибудь крохи узнали бы от меня про своего родителя.
Но все-таки вернемся к июньским дням 1944 года, когда Красная Армия гнала фашистов, освобождая от них один населенный пункт за другим. Полицейские метались в панике. Кто-то из них, запятнавший себя «крепкой» дружбой с немцами, уже сделал выбор: отступать вместе с ними. Другие, а их большинство было, решили положиться на судьбу: будь что будет, сдадимся с повинной. В-общем, было смутное время. А немцы, отступая на запад, со своей плановостью, методичностью, когда это позволяла военная обстановка, насильно угоняли с собой население оккупированных территорий. В нашей деревне уже знали про такие угоны населения из дальних деревень. Без радио, без телефона, между прочим, слухи распространялись удивительно быстро. Это и понятно, потому что касалось жизни самих людей. И большинство населения деревни приняло решение: бежать в леса, прятаться там и ждать своих освободителей. К побегу в лес многие заранее приготовились, наготове была одежда и нехитрая провизия на несколько дней, чтобы дождаться своих. А вот когда совершить побег, никто не знал, ведь возможно наступление Красной Армии задержится, и тогда все перемрут в лесах от голода или будут убиты немцами. А артиллерийская канонада уже доносилась с востока. Решили все-таки положиться на судьбу, если появится колонна немцев на машинах на горке недалеко от деревни, вот тогда и бежать в лес, благо он недалеко был от домов, метрах в трехстах. От горки до первых домов деревни было примерно два километра и можно было бы вовремя, заметив их, добежать до леса. В лесу-то черта с два проедешь на машине, да и где там, в каком направлении искать убегавших. Я все это описываю как наблюдатель тех событий и связанных с ними обстоятельств, но тогда я такие подробности не знал: мне потом рассказывали моя мама, родственники, знакомые.
Этот час настал и дальше я уже хорошо помню, как все происходило. Заметались мои дедушка, бабушка, мама. «Быстро все надевай», - было приказано мне и, схватив нехитрые пожитки, мы бросились бежать по направлению к лесу. Сразу за сараями, вплоть до самого леса, была уже хорошо подросшая озимая рожь, жито, как говорили в Белоруссии, ведь была уже примерно половина июня. Мама несла на руках Люсю, я бежал рядом, и, как могли, поспевали бабушка с дедушкой. Слева и справа от нас, сзади и впереди бежали односельчане. Рев моторов машин становился все слышнее. У самой опушки леса услышали стрельбу в спины нам и крики немцев. Да где там, мы добрались до спасительного леса и всё бежали и бежали, но стрельба еще долго продолжалась, и слышен был лай овчарок. Далеко в глубину леса немцы не рискнули продолжать преследование. Естественно, если бы это был 41-й, 42-й или даже 43-й год, они быстро догнали бы нас, тем более что у них были собаки. А мы продолжали бежать, потом перешли на быстрый шаг. Когда маленькие дети начинали плакать, сразу же слышались голоса, что ребенку надо чем-нибудь закрыть рот, чтобы он не плакал и не выдал нас преследователям. Я уже устал и шел, держась за юбку мамы, еле поспевая заплетающимися ногами. Потом я отпустил ее, начал понемножку отставать, но продолжал идти за мамой в нескольких метрах от нее. Стало темнеть. Мы подошли к Великому болоту, как его называли в деревне. И здесь со мной случилась неприятность: впереди идущий человек пригнул ветку ели, чтобы пройти дальше, и отпустил ее. Спружинив, ветка стебанула меня по глазам, на какое-то время я ослеп и остановился, ничего не видя. Пока я протирал глаза, осматривался вокруг, все остальные шли и шли дальше. Я начал догонять своих, но все больше и больше отставал от последних, идущих уже по болоту и, наконец, остался один. Сказано было раньше – идти, не останавливаясь и не подавать голос, поэтому я молча брел вперед, пока еще видны были на болоте увязающие в грязной жиже следы прошедших людей. А дальше, когда наступал на мох, то начинал проваливаться выше щиколоток, а потом началась трясина, и стало совсем страшно. Наступила сплошная темнота, ничего не видно и ... полная тишина. Заплакать нельзя – был приказ молчать, когда бежали.
Что делать ребенку шести с половиной лет в такой обстановке? Правда, я уже имел кое-какой жизненный опыт, ведь в деревне дети, едва встав на ноги, всегда были со взрослыми в сельскохозяйственных работах. К моим таким малым годам дедушка приспособил мне маленькую косу для сенокоса, топорик для рубки поленьев и др. Он брал меня в лес заготавливать дрова для отопления, и я наравне с ним таскал пилу за ручку при распилке чурбаков. Потом я слышал, как бабушка корила дедушку после наших походов, что он так сурово “’дитенка”’ заставляет работать. Только уже будучи взрослым, я понял, как нужна именно с детства трудовая закалка. Ведь я к тому времени уже умел обходиться с домашней живностью: кормить ее, убирать за ней; сажать картошку и многое-многое другое, в общем - то, что было мне по силам.
Итак, я остановился, сесть было нельзя, иначе бы я промок от болотной воды, да еще может засосать трясина, если на одном месте статически давить на зыбкую поверхность. И вдруг я услышал негромкий женский голос, похоже, успокаивающий ребенка. Я потихонечку пошел по направлению голоса и увидел сидящих на высокой кочке (купине, по-белорусски) женщину с двумя маленькими детьми. Да это же тетя Надя, жившая недалеко от нашего дома, со своими маленькими детьми, Ваней лет двух и Томой лет трех-четырех! Они, бедняги, тоже выбились из сил и не могли догнать убегавших односельчан. Увидев меня, она сказала, чтобы я забрался на соседнюю кочку, иначе всех нас ее кочка не выдержит и утонет в трясине. Безысходность сразу исчезла, стало немного легче, все-таки, рядом есть живые люди. Ночь была теплая, да на мне и одежда была теплая для «побега». Конечно, эта одежда, напяленная на меня на всякий случай еще в деревне, сковывала движения при ходьбе и способствовала моей быстрой усталости. Я присел на кочку около какой-то чахлой сосенки и начал дремать. Изредка слышал, как тетя Надя успокаивала своих детей, чтобы они не плакали, и еще голоса ночных птиц. А когда начался рассвет, послышались шаги и к нам подошел один родственник нашей семьи. Молча мы встали и побрели за ним. Через какое-то время он привел к табору, где находились наши односельчане. Этот человек по просьбе моей мамы отправился меня искать и привел нас с тетей Надей и ее детьми. Я представляю, как металась моя мама, обнаружив мое отсутствие. А другой родственник, назову его дядей, прилюдно, т.е. при всех, накрутил мне уши в наказание за то, что я отстал, и тем самым пришлось делать вынужденную остановку. Вот тут я заголосил во все горло на весь лес, но не за накрученные уши, а за пережитые страшные часы. Я эту обиду запомнил на всю жизнь и всегда избегал этого родственника. Через года два я попытался отомстить ему, но дурацким глупым способом, за что и сейчас стыдно.
Далее, чтобы не подвергаться возможному риску обнаружения из-за большого скопления людей, произошло каким-то образом разделение на родственные кланы, каждый из которых выбрал себе свое собственное месторасположение в лесу на значительном расстоянии друг от друга. Были сооружены шалаши и другие укрытия, замаскированные от возможной воздушной разведки и вот так началась наша лесная жизнь. Помню, поздним вечером лежу в шалаше, темно, слышу гул летящих самолетов, спрашиваю у мамы: «Наши летят или немецкие?» По характерным звуковым признакам тогда различали принадлежность самолетов.
Жили уже больше недели в лесу, соблюдая маскировку из-за возможной бомбежки, костры жгли по ночам, но так, чтобы не было видно пламени. Был один случай, когда мой дедушка ночью разжег костер, а из пролетавших самолетов сбросили несколько бомб, видимо, немецкие летчики посчитали: раз костер в лесу, значит, это стоянка партизан. Правда, обошлось без жертв. После такой бомбардировки все стали соблюдать большую осторожность. Стал мучить голод, скромные припасы закончились, да и какие они были: спасая жизнь во время бегства из деревни, большинство побросало их в пути. Вот бы где пригодился бы нам французский супчик, каким меня угощали мои «друзья» французы, пусть с кошатиной, пусть с лягушатиной, пусть с чем угодно. Мы собирали в лесу траву кислицу, заячью капустку, варили, получался какой-то отвар, жевали сырую. Ягод и грибов еще не было. Целыми днями искали что-нибудь пригодное для еды. Кто-то мог добыть змею или ужа, птичьи яйца в гнездах, ежа и т.п. Кое-кто из смелых по ночам пробирался в деревню, добывал из укромных мест немного картошки или зерна. Особенно мучились маленькие дети, плакали, а их всяческими способами заставляли соблюдать тишину. Не выдержав таких лишений, на семейном совете решили, что бабушка с моей сестрой должны вернуться в деревню, дескать, что сделают немцы со старой да малой, а там все-таки они смогут продержаться. Как мне потом рассказывали, они добрались к вечеру до своего дома, обрадовав домашних кота с собакой (не до них было в день побега), пожевали что-то из еды, а немного погодя пришли немцы с полицейскими и погнали их в колхозную конюшню, где уже находилось несколько десятков людей, заперли и приставили часовых полицейских. Эти часовые были из местных полицейских, но полностью доверившихся немцам. На вопросы задержанных, что с ними сделают, отвечали, что сожгут или в лучшем случае расстреляют за то, что убежали к партизанам, не выполнили распоряжений немецкого командования об эвакуации.
А мы продолжали жить в лесу. Однажды мы с мамой нашли большой белый гриб, очень даже удивились, что он так рано объявился, обычно белые появляются в конце июля, значит, Бог помог. Какая была радость от такой находки! Его сварили, получился суп величайшей вкусноты и ... жизнь продолжалась. По ночам слышалась отдаленная артиллерийская канонада. Все надеялись на скорейшее избавление, ждали наступления Красной Армии. И как-то, уже в начале июля, послышалась канонада, но... на западе, а не на востоке как раньше. Это вызвало большое оживление среди нас. Канонада продолжалась несколько дней и все на западе, а потом ее не стало слышно и только иногда гудели пролетавшие самолеты. А еще через несколько дней к нам прибежали две женщины и громко, что было непривычно для нас, начали кричать: «Что вы сидите здесь? Идите домой, наши пришли!». Мгновенно все было свернуто, и мы помчались домой, домой. Дом наш был целый, а в доме ... бабушка с Люсей. Какая была радость! Немцы в спешке бежали, им уже некогда было заниматься расстрелами, грабежами, поджогами. Ведь наши танковые колонны со стороны Бобруйска и Борисова 3-го июля вошли в Минск и освободили его, окружив стотысячную группировку немцев на востоке. А мы, живя восточнее Минска, вместе с немцами были ... в котле, как потом называли такого рода операции наших войск. Немцы, конечно в отличие от нас, знали обстановку, у них была одна цель - вырваться из котла, поэтому им было не до заключенных в конюшне, ни тем более до сельчан, бежавших в лес. Так бабушка с Люсей и все мы остались живы.
Вот так мы дождались освобождения от захватчиков. Через нашу деревню день за днем все шли и шли наши освободители. Шли танки, тягачи, автомашины, самоходки, солдаты, обозы. А мы начинали обживаться в новых условиях, при новой власти. Еще долго, уже после окончания войны, когда собирались вместе родственники по праздникам или по случаю их приезда в гости из других городов, то всегда вспоминали ужасные последние дни оккупации накануне освобождения. Одним из героев воспоминаний был я, а как же не вспомнить тот случай, когда я потерялся в лесу. Сколько лет прошло с тех пор, а описанные события не подвластны времени и так же свежи в памяти, как будто они были вчера. Ведь обостренное внутреннее состояние человека, находившегося на грани выживания, так запечатлевается в памяти, что и хотел бы, может быть, забыть его, ан, нет, оно крепко вцепилось в тебя и держится, несмотря ни на что. Иногда специально что-то хочешь запомнить, да не получается, время стирает. Но то, что случилось со мной в те страшные июньские дни 1944 года, не забудется никогда. Для меня День Победы - один из самых значимых праздников.
Сентябрь 2004 г.
;
Послевоенное детство
Маленьким детям присущи соответствующие их возрасту игры и развлечения, несмотря на то, какая власть «стоит на дворе»: диктатура, демократическое какое-либо устройство или вообще непонятный режим. В послевоенные годы в Белоруссии власть на местах осуществляли назначенный секретарь местной ячейки КП Белоруссии, «выбранный» председатель вновь образовавшегося колхоза, секретарь сельского совета с председателем. Более высокой властью было определено каждой семье, живущей в деревне, в зависимости от наличия домашней птицы (кур, гусей и др.), скотины (коровы, свиньи, овцы, козы), садовых деревьев (яблони, груши и др.), платить налоги, при этом количество этой самой домашней скотины, птицы и деревьев пересчитывалось финансовыми инспекторами ежегодно. Из-за них сельчане вырубали свои сады, а из живности держали самую малость. Кроме налогов, когда доились коровы, надо было сдавать ежедневно несколько литров молока или какое-то количество масла. И это в разоренной голодной Белоруссии. Но народ радовался победе, понимая, что надо работать, восстанавливать разрушенное, зарабатывать, жить дальше, воспитывать детей. Возвращались солдаты-победители. Жизнь налаживалась.
А дети? Дети тоже как-то росли и взрослели, не забывая про игры, при этом они работали вместе со своими родителями, помогая им как-то вместе выживать, обрабатывая свои небольшие наделы земли – источники их существования... Несмотря на усталость после сева, прополки, копания картошки (бульбы, по-белорусски), сбора ягод или грибов в лесу, ухода за домашней скотиной, заготовки сена, дровишек для зимы и много чего нужного для хозяйства семьи, ребята по вечерам всегда собирались вместе. Говорили о том, как на сенокосе убили гадюку, увидев, что вылезает из гнезда с птенцом. За два предыдущих дня гадина утащила из этого гнезда двух других птенцов. Кто-то рассказывал, как в лесу нашли труп убитого немца, в одежде которого была маленькая записная книжка с красным карандашиком, ремень, ботинки, в которых прятались мыши, и ... как они дали деру. Кто-то рассказывал, как в соседней деревне через всю улицу пробежал шальной волк, наевшись трупов, и как жители, заметив его, попрятались, и он никого не покусал. А по дороге в районный центр Березино в лесу бандиты убили милиционера.
А кто в то время был бандитом? Бывшие полицейские, не успевшие сбежать вместе с немцами по каким-либо причинам и прятавшиеся до поры-до времени в лесу в схронах, или подросшие за время оккупации подростки, боявшиеся раньше только немцев и не понимающие, что при новой власти надо жить в соответствии с новыми законами.
Мы жили на окраине деревни, а за деревней был так называемый «самодум» - это, примерно, двадцать-тридцать домов - хозяйств, появившихся уже после исторического основания деревни. Обычно еще засветло, перед сумерками, собиралось по 10-15 ребят нашего возраста с нашей окраины и с «самодума». Были игры: прятки, пыжи (консервная банка ставилась метров в 15 от черты на земле и сторож на ней, а каждый участник обеих команд пытался поочередно, швыряя палкой, сбить ее с места и тем самым выставить нового сторожа после попадания). Были и другие игры, например, лапта с мячом, аккуратно вырезанным из каучука немецких подбитых машин или бронетранспортеров. В этой игре каждый из участников должен был битой, говоря сегодняшним языком, или, как раньше мы называли ее, «дощечкой-палкой», бить по мячику, чтобы он далеко летел. Кто первый мячик приносил к забивающему, тот затем уже сам мячик пробивал и числился «почетным» сторожем мячика.
Не было в то время средств телекоммуникации: в первые несколько лет после окончания войны даже не было телефонной связи с районным центром Березино. А слухи были, ибо жители общались с родственниками соседних деревень (вёсок, по-белорусски). И эти слухи каждодневно имелись, как будто вот прямо сейчас уже, в наше время мы посмотрели телевизор или послушали ради, или поговорили по мобильнику, и все это узнали.
И вот однажды в какой-то «свободный» день: то ли в субботу, то ли в воскресенье (нядзелю, по-белорусски) я с ребятами играл в пыжи на улице, как раз напротив дедушкиного дома, где мы жили. Нас было более десяти ребят, мы дурачились, смеялись, играли. Родители тоже отдыхали дома, наработавшись ранее. Вдруг кто-то из нас заметил, что по направлению к нам из глубины деревни приближаются двое молодых незнакомых мужчин в обычной для того времени ношеной одежде. Шли они свободно, быстро, без всякой поклажи, правда, уже позднее кто-то из ребят признавался, что замечал что-то топорщившееся у них из-под одежды. Когда поравнялись с нами, кто-то из нас, самый смелый, сказанул вслух, что это бандеровцы. А бандеровцами в то время называли скрывавшихся в лесах бывших полицейских и всяких уголовников. Не обратив на нас внимания и на реплику самого смелого, они быстро прошли дальше в направлении «самодума» за которым через 2 км. начиналась новая деревня с названием Манча. А мы по-прежнему дурачились. Минут через пять услышали стрельбу, крики. Как стая воробьев мы от страха все разбежались по домам, выглядывая из-за стен в окошки на улицу. Когда стреляют, всегда страшно. Ведь сколько насмотрелись ужасных событий, смертей за время оккупации. И вот опять что-то нехорошее случилось. Примерно через полчаса уже на улице украдкой всматриваясь вдаль, на «самодум», заметили идущих к нам знакомых людей. Это были председатель колхоза Павел Галузо и председатель сельского совета. Председатель шел с окровавленной рукой, рукав рубашки был закатан до плеча. С наспех перевязанной руки сочилась кровь. Выбежавшие из домов жители предлагали помощь, расспрашивали подробности. Наверно, рана была несложной, потому что они дальше шли в деревню к зданию сельского совета. А мы, ребятня, рванули к месту события.
Метрах в ста от улицы, на чьем-то огороде по направлению к лесу, лежал один из уже знакомых нам бандеровцев. Он шевелился, стонал, его рвало, кровь текла из тела. Нам было страшно смотреть. Спутника его не было рядом. Оказывается, эти бандеровцы повстречались с местным начальством почти у выхода из «самодума». Те поинтересовались у незнакомцев: кто они такие, куда идут, фамилии? Ведь в деревне все своих жителей знают. В ответ один из бандеровцев вытащил обрез, выстрелил и, перемахнув через забор, оба побежали по направлению к лесу. Не растерявшись, секретарь начал стрелять из нагана по убегавшим и ранил одного из них. Через какое-то время привезли фельдшера, она перевязала раненого. На следующий день его на подводе увезли в районный центр Березино. В пути он просил провожатого, чтобы его добили, видимо, очень больно было. Не довезли его до Березино, в пути он скончался.
Шло время. Ушел в прошлое этот случай, ибо каждый день приносил что-то новое. Однажды прошел слух по деревне, что скоро приедет выездной суд и он будет судить приемщицу молока. Каждый житель, имевший корову, должен был сдавать не менее трех-пяти литров молока ежедневно. Как правило, мы, ребятня, относили это молоко на приемный пункт по утрам: кто нес его в чайниках старинных, кто в какой-то самодельной посудине. По дороге мы злоупотребляли своей обязанностью: частенько отпивали немного молока, добавляя в посудину воды из встречного колодца. Домой мы приносили какие-то бумажки-квитанции, как отчет о сдаче определенного количества молока. Моя бабушка их прятала куда-то за икону.
Действительно, через какое-то время приехал выездной суд из райцентра в составе троих человек. Суд проходил в соседнем доме, где жил мой двоюродный брат Гена, - там половину дома занимала одна комната, в которой могли свободно помещаться судьи, подсудимые, свидетели, любопытные и мы - дети. Некоторые из ребят пробрались в дом, заранее залезли на печку, на полати, и смогли наблюдать за “правовым действом”. Как в обычном суде сначала было предъявлено обвинение заведующей приемным пунктом молока, что она в корыстных целях занижала жирность молока и, вследствие этого, немалому количеству жителей пришлось сдать молока больше установленной нормы. Ряд свидетелей подтвердил, что они, действительно, вынуждены были сдать молока на несколько десятков литров больше установленной нормы, хотя коровы паслись на хороших пастбищах и жирность молока, как показывали лактометры, ниже 5-6 % не была. И вдруг одна из женщин, защитница молокоприемщицы, заявила, что молоко могли разбавлять водой дети, сдававшие молоко на приемный пункт, и что она сама видела, как это делалось. Нам на полатях на печке сразу жарко стало, хотелось сразу соскочить с верхотуры и бежать, бежать домой, пока не заарестовали. После этого заявления разразилась жаркая дискуссия: кто-то отрицал такую ерунду, как происки детей, дескать, если и было что-то такое, то это не смогло привести к большой недостаче молока; кто-то доказывал, что сами сдатчики молока заранее разбавляли молоко, а детям велели относить уже разбавленное. После всех дебатов суд вынес решение не в пользу приемщицы, постановив: снять ее с работы, признать виновной в занижении жирности молока, применить наказание в виде тюремного заключения сроком на три года, но учитывая, что она принимала участие в партизанском движении в войну с немцами, считать этот срок условным. На следующий день все ребята только и обсуждали это событие, даже до драк доходило, когда кого-то обвиняли, что он больше всех убавлял молока в своей посудине.
Больше всего досаждало нам постоянное чувство голода. Картошка, молоко, хлеб, непонятно из чего выпеченный, ненадолго притупляли чувство голода, поначалу жиров практически не было, только после двух-трех лет после окончания войны появилась домашняя скотина, которую приходилось иметь в ограниченном количестве, так как из-за налогов ее невыгодно было держать. Часа через два-три после завтрака или обеда очень хотелось есть. Как только весна наступала, ребята ходили в лес, искали птичьи гнезда, из них доставали яйца и пили, если в них не было ещё зародышей, а для проверки первое разбивали и смотрели: слизь с кровью или без нее. Всякими способами ловили рыбу в реке Березине, драли кору молоденьких лип и сушили ее, затем терли ее до муки и из нее выпекали что-то наподобие лепешек, ходили на луг, где рвали только что появившийся щавель для похлебки, искали первые грибы, ягоды в лесу. Какое счастье было поймать зайца или какую-нибудь другую полевую или лесную живность! У многих сельчан на огородах росли мак, конопля для приготовления конопляного масла, и мой дедушка тоже засевал коноплей как минимум сотку земли. Росла она высокой, выше человеческого роста, в ней мы часто с ребятами прятались, играя в жмурки. Потом из семян дедушка, давя их, отжимал масло, и оно хранилось для заправки каш и т.п. Очень вкусно было есть хлеб, предварительно смочив его этим маслом. Это сейчас ополчились на коноплю, как на источник изготовления наркоты, а тогда это было крайне необходимое для выживания, полезное и питательное растение. И вот как-то летом ближе к вечеру очень захотелось есть. Еще коров не пригнали с пастбища, и бабушка не занималась приготовлением ужина. А есть почему-то очень хотелось. Я пришел в дом, открыл шкаф, где хранилось иногда что-нибудь из съестного и, увидев бутылку с маслом, открыл ее и полил из нее на кусочек хлеба. И вдруг она, выскользнув у меня из рук, опрокинулась на полку шкафа и начала выливаться. Пока я сообразил ее поднять, не выпуская из рук смоченную корочку хлеба, из нее вылилось приличной содержимое. Боже мой, какой ужас! Что я скажу домашним, разлив такое драгоценное содержимое? Я ведь не спросил разрешения ни у бабушки, ни у мамы, ни у дедушки, хотя их не было дома. Что мне делать? Мне стало стыдно за содеянное и даже страшно. А что скажет мой любимый дедушка, которого я уважал и побаивался из-за его внешней суровости? И я решил уйти из дома и где-нибудь спрятаться, считая, что через какое-то время моего отсутствия они начнут беспокоиться, им станет жалко меня, начнутся поиски, а потом, после поисков, у них пройдет обида и все будет по-прежнему. Недалеко от дома я нашел бурьян, прилег. Время шло, становилось прохладно, а меня никто не искал, да и сумерки уже начинались. Как быть дальше? Я поднялся... и медленно побрел домой. Открыл дверь: в доме не было только дедушки. Ничего не говоря, полез на печку. Тишина. Через какое-то время пришел дедушка и о, горе мне, он пришел из бани, ведь сегодня была суббота, банный день, а я ведь тоже должен был с ним идти в баню, ненавистную мне, горькую. Про нее я забыл. Понял я, что мне придется отвечать сегодня не только за пролитое масло. Затаился, лежу, прислушиваюсь. Но не долго это продолжалось. По зову дедушки пришлось слезть с печки, а затем получить две «дяжки», т.е. два ремня по мягкому месту: одно за пропуск бани, другое за разлив масла. Бабушка пыталась меня защитить, пряча за широкую юбку, но неудачно. Вот так расплатился за свою самодеятельность.
А как питались мои сверстники, у которых не было отцов, дедушек? Как они, бедные, мыкались! У нас был дедушка, и хотя ему уже было за семьдесят, но он как бывший хуторянин, не раскулаченный властью за то, что сдал государству в тридцатых годах все накопленное им за службу царю в должности лесного объездчика, все умел делать и был, как говорится, еще в силах. Он от рассвета дотемна трудился, обеспечивая свою семью, и мы по сравнению с другими односельчанами питались лучше. Соседка, напротив нас жившая, тетя Ева, с тремя девочками и Ваней, моим одногодком, очень бедствовали. Муж ее при немцах был полицейским. Тогда они жили лучше нас, я помню, он даже иногда проговаривался, что мой отец у красных служит, воюет против немцев и нечего с ними, т.е. с нами, с соседями, общаться. Правда, он все-таки однажды вызволил нашу корову у немцев, привел ее к нам, когда ее реквизировали для нужд немецкой армии. Бог мой, хотя я неверующий, какая нищета у них была! Я много раз видел, находясь у них, что они кушали. Хлеб был самодельный, конечно самодельный и у нас был, но из чего его пекли? У нас хлеб был из зерна с небольшой примесью какой-нибудь молодой коры липовой или более-менее съедобной растительности. А у них? Хлеб был черный-черный, влажный, липкий, от него пахло какой-то кислятиной, да и не всегда он вообще был. Из общей глиняной миски они деревянными ложками что-то хлебали. Мяса у них, мне кажется, я никогда не видел. Сестра Вани, хохотушка Таня, любила петь. Ее голосок часто слышался по вечерам, звали ее цыганкой за смуглость. Часто я Ване предлагал что-нибудь из съедобного. Другие ребята тоже не лучше жили. Как только появлялись ягоды и грибы в лесу, щавель в лугах, вырастало жито в полях, освобождалась река ото льда, тогда мы и начинали промышлять: искать и добывать еду. Как вкусно было есть еще мягкое незатвердевшее зерно из поджаренных на костре колосков жита. Сколько было неприятных случаев из-за этих колосков, но об этом отдельный рассказ. Некоторые колхозные бригадиры тщательно следили, чтобы ни люди, ни скотина не пытались «воровать» колхозное добро, несмотря на то, что бедные вдовы трудились на этих полях, вырабатывая свои трудодни, за которые осенью получали в качестве вознаграждения каких-нибудь полмешка зерна. Мужчин практически не было тогда: кто сидел в сибирских лагерях за службу в полиции при немцах, кто в армии служил, кто на стройках дальних, а были только инвалиды или старики, как мой дедушка. Тяжелое было время для нашего населения. Но, несмотря на все это, мы, детвора, радовались жизни: играли в свои игры, ссорились, дрались, дружили. Бегали на реку купаться, ловили рыбу, ходили в ночное, пасли домашнюю скотину на пастбищах, помогали своим родным по хозяйству, мужали и набирались сил.
Октябрь 2004 г.
;
Рыжик
Рыжиком был жеребенок. Он появился у нас, в хозяйстве дедушки и бабушки, у которых мы тогда жили в деревне, в конце первого послевоенного года, вернее первого года без немцев для нас, белорусов, в 1944 году. Как появился у нас Рыжик? Его мама, лошадь белой масти, была хромоножкой. Весной этого же года мой дедушка заприметил ее, одиноко пасущуюся, недалеко от деревни. Она мирно щипала траву, не убежала при приближении дедушки, а наоборот, обрадовалась, по-видимому, ей надоело одиночество, позволила набросить на шею веревку и покорно поковыляла за ним до самого дома. Так она появилась у нас. Предположения насчет ее прошлого возникли такие: она была обозной лошадью у немцев, получила ранение в ногу, скорее всего осколочное. Рана была рваная, рой мух кружился вокруг нее, и дедушка еще долго ее лечил своими доморощенными средствами – травами и какими-то мазями: рана гноилась. Скорее всего, немцы просто ее бросили, так как она не могла выполнять свои прежние обязанности: таскать телеги с боеприпасами, имуществом или в упряжке с другими лошадьми – орудия, пушки.
Когда ее привел дедушка, она очень заметно хромала на одну ногу, позже после лечения хромота была чуть заметна. Вот так она появилась у нас. Красивая была лошадь. И как она пригодилась нам! У нас с довоенного времени были телега, сани, сбруя и много другого сельскохозяйственного инвентаря, ведь дедушка до войны работал объездчиком в местном лесничестве, и у него тогда была в распоряжении своя лошадь, которую отобрали немцы при захвате ими деревни в 41-м году.
Нашу хромоножку мы использовали для привоза из леса поленьев на отопление дома зимой, для посева зерновых на пахоте, при посадке и копке картофеля, заготовке сена на зиму и на многих других крестьянских работах. Она помогала и многим нашим соседям в их трудовых буднях. Практически каждый день она использовалась для выполнения тех или иных работ. Я ее называл Сивкой. Когда удавалось мне как-то сэкономить кусочек хлеба, я его припрятывал и потом относил Сивке, если она была во дворе. Увидев меня, она тихонько ржала, глядя на меня своими большими темными глазами, тянулась губами, ожидая от меня лакомства. Разжав ладонь, я протягивал ей хлебушек, и она бережно с руки его притягивала к себе и жевала. Каждый раз, когда мы были в лесу или в поле на сельскохозяйственных работах, а Сивка была запряжена в телегу и не могла самостоятельно кормиться, я приносил ей охапку какой-нибудь травки. Она фыркала, хрумкала траву, а я стоял около нее и подавал кормежку.
Я помню один курьезный случай с этой милой мне лошадкой. Дело в том, что находясь у немцев, она привыкла к командам на немецком языке: хальт – это стой, вэк или вэг, уже не помню – это иди, прочь. А мы-то ей по-своему команды подавали: ну, пошла; тпрруу, стой и др. Поначалу были недоразумения с командами, пока не привыкла к нашим словам. Ну, а чаще всего, применялась команда, понятная на любом языке – стеганье прутиком, после чего она переходила на легкую трусцу. Так вот, наслушавшись от своих сверстников, более продвинутых, чем я, в использовании немецких слов таких, например, как «хенде хох» и других, я попытался их применить к нашей лошадке несколько раз, но она на мои восклицания никак не реагировала. Я не понимал смысла этих слов, но надеялся ощутить какую-то реакцию Сивки на них. Увы, ничего не получилось. Тогда я, как-то вечером, когда наша семья вся собралась перед сном, спросил у дедушки, что такое «хенде хох» и почему Сивка никак не реагирует на эти слова. Стоял гомерический хохот, даже моя младшая сестра смеялась, что было особенно обидно для меня. Объяснив смысл этих оккупантских слов, дедушка сказал, что Сивка, конечно, не станет на задние ноги, подняв передние, чтобы приветствовать меня, ведь она не цирковая лошадь, а обыкновенная работяга.
Вот так мы налаживали жизнь уже в относительно мирное время, хотя еще продолжалась война, но уже на западе, далеко от нас. Иногда только слышали гул пролетавших наших самолетов, видели проезжавшую военную технику вперед на запад, да жадно следили за сводками СовИнформБюро об успехах нашей армии, отмечая на карте занятые города.
Я помню, как дедушка несколько раз делал попытки научить меня ездить на Сивке верхом. Вот однажды мы с ним пошли на лужок, где Сивка щипала траву, подошли к ней, и она как всегда мирно подпустила к себе. Надев уздечку, мы повели ее домой. Поближе к дому дедушка предложил мне сесть на нее и прокатиться, на что я, конечно, согласился. Он приподнял меня, я вскарабкался, вцепился руками в гриву Сивки и почувствовал себя лихим всадником. Проехав метров 20-30, захотелось показать себя действительно наездником. Я тихонько ударил своими пятками по бокам лошадки, на что она сначала никак не отреагировала, но после повторения побежала небольшой трусцой. Сидя на ней, я затрясся от толчков, еще крепче вцепился в гриву, то место, которым я сидел на спине Сивки, ужасно заболело от тряски и толчков. Несмотря на мои отчаянные попытки усидеть, я продолжал сползать и, наконец, свалился на землю. И что случилось? Моя Сивка остановилась здесь же, рядом со мной, лежащим на траве. Я вскочил с виноватыми глазами перед дедушкой, дескать, не мог удержаться на ее спине. Дедушка удивился, что лошадь не пошла дальше после моего падения, а остановилась, и предложил мне ещё одну попытку, которая закончилась тем же результатом. Только потом, значительно позже я понял, что лошадка относилась к нам так же, как мы к ней: мы любили ее, никогда не перетруждали работой, я всегда, когда она была в упряжке и не могла самостоятельно справляться с гнусом, веточкой отгонял от нее кровососущих оводов и слепней, и мне даже это доставляло удовольствие. Недели через две я уже мог хорошо на прокатиться на Сивке, держа в руках уздечку, когда после трудового дня ее надо было отправить на так называемый выгон, где паслись ночью лошади, а днем - другая домашняя скотина. Выгон был недалеко от нашего дома, там я слезал с Сивки, снимал уздечку, завязывал ей на передних ногах у копыт веревочные путы, чтобы она не ускакала за ночь далеко, и возвращался домой. Все эти процедуры она мирно сносила, на прощанье я ей дарил горстку вкусного для нее клевера или кусочек хлеба, и мы расставались до следующего дня. Уже, находясь в пожилом возрасте, вспоминаю о лошадях, как о самых благородных животных, близких к человеку, к ним надо только относиться «по-человечески», и они будут служить верой и правдой всегда. Насколько я помню, лошадь, в отличие от коровы или козы, из грязной лужи никогда не напьется, даже при большой жажде.
Все соседи пользовались нашей Сивкой, но я всегда ревностно к этому относился. Я не мог переносить, когда ее били, заставляя тянуть непосильный груз, или когда соседские подростки из озорства заставляли бежать ее рысью, подгоняя кнутами. А с другой стороны, если вдуматься в те времена, в деревне были одни немощные старики и старухи, женщины и дети, подростки. Мужчины были в армии, в тылу на работах, в немецкой армии. Для прожитья надо было посадить картошку, чтобы ее хватило на пропитание для себя, а так же для своей домашней скотины: козы, поросенка или коровы. Коров, правда, мало было, т.к. для их содержания на зиму надо было заготовить не менее тонны сена, что не под силу было большинству проживавших женщин с детьми в деревне. Я помню, как во время войны веснами женщины по семь-восемь человек тянули в упряжке плуг на одном огороде для посадки картофеля, а затем переходили по очереди на соседнюю усадьбу и там, отрабатывая свой долг, так же тащили плуг, а в борозду после плуга сажали картофелины.
К осени наша Сивка стала, как мне казалось, очень спокойной, назовем так, задумчивой, бока ее округлились. Однажды я услышал, как бабушка вынесла вердикт: «Да она же жеребая». Я понял, что скоро родится жеребеночек у Сивки. До сентября мы всем семейством уже наготовили сена для наших животных: Сивки и коровы. А кто косил траву? Дедушка и я. У меня уже была маленькая коса, пригодная для моего возраста и моих сил. Ее смастерил дедушка. Как я старался во время косьбы не отставать от него! Я изо всех сил махал косой, подрезая траву, даже не обращая внимания на свои огрехи - оставленные пучки нескошенной травы. Получив взбучку за неряшество в работе, приходилось исправлять свои огрехи и примиряться со своими детскими возможностями. Но я со временем научился косить траву, как говорится, по- мужицки. Косили траву там, где еще до войны дедушке по его службе давали делянки для личного использования. Помню, во время просушки сена рядышком с нашим сенокосом я обнаружил разложившийся труп погибшего немца. Одежда была вся сохранившаяся, а под ней кости. Во френче была записная книжечка с маленьким красным карандашиком. Записи были на немецком языке. Долго еще она валялась у меня в качестве трофея. Я даже в школе за неимением бумаги пользовался ей для написания букв.
В нашей местности были тяжелые бои. Сплошь и рядом валялась разбитая военная техника. Рядом находилось озеро. В нем была масса торчащих из-под воды стволов подбитых танков и частей самоходок, машин. А в лесу на дорогах - груды искорёженного металла. Эти останки битв валялись еще примерно лет семь-девять, пока их не свезли на переплавку. А сколько было оружия, снарядов, патронов! По вечерам подростки в деревне устраивали стрельбу из пулеметов, автоматов, винтовок. Иногда, когда нам, малолеткам, удавалось сбежать от домашней опеки, они тоже разрешали пострелять. Красиво смотреть за полетом разноцветных трассирующих пуль. Но сколько же было трагедий из-за подрывов на минах, оставшихся в земле! Калечились, в основном, «любознательные» подростки и неосторожные жители, а позже любители рыбы при ее глушении на реке Березине, недалеко от нас протекавшей, используя бесхозные, свободно лежащие взрывчатые вещества. Долго еще гремели взрывы, даже после окончания войны в 1945 году, ведь жизнь не останавливалась: зарастали мины, снаряды травой, засыпало их опавшей листвой, делая их невидимыми для людей, животных, лесных зверей. Часто при отголосках взрывов жители бежали к их месту и находили жертвы. Слухи летели от одной деревни к другой о подрывах, о нападениях бандитов, грабежах.
Наконец совершилось то, чего я ждал: Сивка родила жеребеночка. Эту весть принесла рано утром бабушка после доения коровы. Я, проснувшись, услышав такое сообщение, сразу побежал в сарай посмотреть на него. По сезонному времени это было где-то в конце сентября или в начале октября. Сивка стояла около своего сыночка, тихонько ржала, своими губами мягко его касалась. Я подошел к ним, остановился, глядя на новорожденного. Сивка без опаски посмотрела на меня и продолжала что-то ворковать на своем языке около жеребёнка. А он лежал на соломе, по-видимому, пока еще не имея сил подняться, глядя на меня своими продолговатыми глазами-вишенками. К моему удивлению жеребенок был совершенно другой масти, чем его мама, гнедой. И я сразу дал ему имя - Рыжик. Так у нас появился жеребеночек.
О, какая эта была радость для меня! Я мгновенно подружился с ним. Все свое свободное время пытался быть около него. Через два-три дня он уже на ножках своих кружил около Сивки, сосал у нее молоко и, как привязанный, ходил вслед за ней. Поначалу он осторожно ко мне относился, теснясь к маме, когда я к нему приближался, а позже, убедившись в моих хороших отношениях к нему и его родительнице, принял меня как своего друга. Я его гладил, разговаривал с ним и Сивкой, и они спокойно относились ко мне. Когда в первые две-три недели мы использовали Сивку для дальних поездок: привезти дрова из леса, снопы поздней гречихи с поля, сено после второго укоса и т.п., то Рыжика оставляли дома во дворе, закрывая ворота на улицу, так как он на большие расстояния не мог еще бегать с нами. Тычась мордочкой в забор, калитку, он не мог понять свое одиночество, ходил по небольшому пространству двора, на что-то надеясь. Бабушка отгоняла его от цыплят, чтобы он не подавил их, грозила ему: «Ах ты, дармоед». Когда мы появлялись, он сразу бежал к своей маме и, не дожидаясь, когда мы освободим ее от упряжи, просовывал мордочку к ее вымени и питался, а Сивка ласково, тихо ржала, успокаивая его, и, наверно, извинялась за длительную отлучку не по ее вине. Через непродолжительное время он уже всегда сопровождал нас в наших поездках, бежал то впереди нас, то сзади, в зависимости от своей усталости. Я всегда слезал с телеги или с саней, подходил к нему и затем мы устраивали гонки: кто быстрее догонит телегу, если мы были сзади нее. Дедушка только усмехался, глядя на наши проказы, и поощрял мои выдумки.
Время шло, Рыжик уже понемножку начал подпитываться травой, да и мама его становилась недовольной, когда он просил у нее молока, отворачивалась от него. А осень к тому времени заканчивалась, трава перестала расти, становилась желтой, сухой, по утрам была белой от заморозков. Мы своих животных уже начали понемножку переводить на зимний рацион: утром и вечером надо было их кормить и поить. Для Сивки и Рыжика в рационе были для каждого соответствующие по объему охапки сена и вода. Я всегда поил Рыжика, принося ему воду из колодца, и даже украдкой от дедушки дополнял его рацион добавочной порцией сена, припрятанной корочкой хлеба. А мама его к этому времени стала терять свои родительские чувства и отбирала у него сено, что меня очень удивляло. Но даже в осенние месяцы, и в октябре, и в ноябре, когда уже не было нужды в использовании Сивки, я их по-прежнему отводил на выгон, где они самостоятельно паслись. Отводил как? Конечно, сидя на Сивке. Затем снимал уздечку с Сивки и играл с Рыжиком: бегал за ним, пугал и заставлял меня догонять. Что мы только не вытворяли с ним! Сивка к этим игрищам, в основном, была равнодушна, ее сынок подрос и должен был по ее разумению, как я сейчас понимаю, начинать свою самостоятельную жизнь без материнской опеки. А как интересно было играть с ним в прятки! С собой у меня всегда был маленький кусочек хлеба. Я его показывал Рыжику издали, он бежал ко мне, я прятался в кустах, подавал ему голос, он бежал на него, а я прятался дальше. Конечно, наигравшись, он получал свой кусочек хлеба. Это был мой самый преданный друг. Даже, когда я с ребятами на улице играл в лапту, то Рыжик, будучи не запертым в сарае, всегда подбегал ко мне и, как мне казалось, просился поучаствовать в нашей игре. По вечерам осенью я приводил Сивку и Рыжика домой, опасно было оставлять их на ночь, так как в лесах скрывались еще не успевшие бежать полицейские и пробиравшиеся на запад немцы, не сдавшиеся в плен. Во время короткого безвластия они могли их быстро прибрать. А, кроме того, сущей напастью для селян были волки и лисы, расплодившиеся за несколько военных лет, ведь не до них было, а они во время боев, попробовав трупов, осмелели. Даже днем были случаи, когда через деревню проносились бешеные волки или лисы. Нападали часто на деревенских собак и даже на скот. Однажды в лесу на дедушку напал лис. До сих пор не знаю, почему меня тогда с ним не было, ведь мы с ним были неразлучные, может быть, я прихворнул тогда, не помню. Много случаев было бандитизма со стороны «лесных братьев».
По утрам, когда я еще спал, а дедушка с бабушкой, уже покормивши животных, занимались домашним хозяйством, приготовлением завтрака и т.п., меня будил кто-нибудь из семьи и, показывая на окошко, говорил: «Смотри, там тебя твой друг дожидается». И действительно в окошко мордочкой тыкался Рыжик, вызывая меня. Я просил у бабушки какое-нибудь лакомство для него - оладушку, сваренную картошечку, кусочек хлеба, выбегал к нему во двор, угощал, гладил его, мы бегали с ним, игрались. Вот так проходили наши дни.
Между тем наступили холода. Вся домашняя живность находилась дома, в сарае. Я ходил в школу. Однако с Рыжиком мы общались часто, ведь каждый день надо было его кормить, поить, убирать за ним, подстилать солому. Когда выпал снег, я шутя бросал в него снежки, он поначалу недоуменно смотрел на меня, а затем, поняв мою игру, бежал на меня, тыкался мордочкой мне в грудь, дескать, что это за шутки такие. Да и он повзрослел, стал повыше ростом, грива подросла, за которую можно было уже ухватиться, например, чтобы отвести его к колодцу для водопоя; играясь, он стал высоко подбрасывать задние ноги, как бы брыкаясь. И дедушка дал мне совет: не подходить к Рыжику сзади, иначе нечаянно от него можно получить серьезную травму, что и случилось с соседним мальчиком, но уже весной. Зимой мы редко использовали Сивку, были эпизодические мероприятия по привозу дров на санях из леса, сена из стожка за околицей деревни, поездки на мельницу и др. Рыжик теперь всегда отправлялся с нами. Бежал впереди или сзади саней, а мама его стала к нему совершенно равнодушной, как будто бы чужая. Даже отгоняла его от кормежки, когда мы, например, на мельнице за время приготовления муки, пока подходила наша очередь, подбрасывали им для перекуса сена. А он не обижался, терпеливо сносил такие наказания, видно у них природа такая, - уходить от родителей на самостоятельную жизнь за короткое время своего детства, в отличие от людей.
Мы с ним росли, мужали. Частенько из сарая раздавалось его призывное ржание, дескать, выпусти меня из сарая, поиграемся, что я и делал. И, наконец, весна! Стали длиннее дни, тает снег, все больше и больше птиц прилетает с дальних стран. Все просятся на божий свет: люди, скотина, птица. Дома не сидится. Снег сходит, появляются островки прошлогодней травы и коротенькие пучки на проталинах новой зеленой травки. Стали и мы нашу живность выпускать на волю. Побродив, побродив по выделенному участку, найдя траву или ничего не найдя, они возвращались домой. А к концу апреля уже не было вопроса, где искать им пропитание.
Дедушка смастерил для Рыжика под его габариты уздечку из каких-то сыромятных полосок кожи, и я уже водил его, держа за уздечку, а не за гриву, как раньше. Заметив уздечку на Рыжике, мой приятель Ваня, живший напротив нашего дома, как говорится, окно в окно, через дорогу, и, посчитав ее большой ценностью ( ведь из нее можно было сделать ремешки для своих штанишек или еще что-нибудь полезное), решил украсть уздечку. При нашем отсутствии, видимо, мы все были в доме, он пробрался к Рыжику, снял с него уздечку и каким-то образом очутился сзади Рыжика. Взбрыкнув задними ногами, Рыжик разбил Ване нижнюю челюсть. Зажав рукой подбородок и рекой текущую кровь, он побежал домой, бросил уздечку через забор в подрастающую ботву картофеля. Были потом разборки между моими и его домашними. Позже нашлась уздечка, вернувшаяся нам, а у Вани на всю жизнь остался приличный шрам на подбородке и ниже.
С весны раз в неделю стали появляться у нас газеты. Мы все отмечали наступление нашей Красной Армии на западе. Я знал всех наших полководцев, номера наших фронтов и кто ими командовал. Жизнь налаживалась, стала организовываться власть. Появились слухи о восстановлении колхозов. А каждая весна требовала от сельских жителей напряженного труда: не вскопаешь, не посеешь, не посадишь – умрешь с голода. И мы трудились от зари до зари. Лошади наши тоже были в мыле. Поздно вечером мы отправляли их на выгон, где они паслись до утра, а потом их забирали опять на работы.
Однажды рано утром до меня донесся взволнованный голос дедушки, рассказывающего бабушке и маме о нападении ночью волков на лошадей, пасущихся на выгоне. Эту новость ему объявил соседний мальчишка. Я тут же вскочил со своей кровати, и мы с дедушкой помчались на выгон. Еще издали я заметил несколько лошадей, стоящих неподвижно, и около них что-то для меня непонятное издали, валявшееся на траве. Подбежав поближе, я похолодел от ужаса. На окровавленной траве были останки Рыжика. Боже мой! Он был разорван в клочья. Его головка с гривой без шеи была отгрызена. Нижние части ножек с копытами валялись отдельно. Внутренности разбросаны во все стороны. Хвостик-метелочка, которым он забавно вертел ранее, лежал так же в стороне. Мои любимые глаза-вишенки полузакрыты. Слезы хлынули у меня из глаз, я плакал навзрыд. Подбежав к Сивке, я начал бить ее кулаками, крича на нее, что она не заступилась за Рыжика при нападении волков. Они, все взрослые, остались живы и невредимы, бросив на произвол маленького мальчика, моего друга, жеребенка. Я представлял, как волки нападали на лошадей. Выследив добычу, они отогнали взрослых лошадей, затем набросились на беззащитного Рыжика и начали рвать его на части, поедая его плоть. Где-то сейчас они отлеживались в своих логовах, переваривая мясо Рыжика. Если бы у меня была сейчас возможность, я бы перестрелял всех волков на свете. Слезы лились ручьем из глаз. Дедушка приказал мне бежать в деревню и принести две лопаты. Полный отчаяния и горя, я побежал, принес лопаты, дома только со слезами сказал, что Рыжика волки съели. Мы с дедушкой отнесли останки Рыжика в близлежащие кусты, вырыли яму такой глубины, чтобы ее не могли раскопать звери, и закопали. Я не могу забыть его даже спустя 60 лет. Поначалу я долго не мог отойти от такой трагедии. Мне очень и очень было его жалко, часто вспоминалось его присутствие в моих ребяческих забавах. Часто мне казалось, вот он сейчас выскочит из сарая, ткнется мне мордочкой тихонько в лицо или в грудь и ждет от меня забав или гостинца. Так погиб мой верный друг Рыжик.
Плохо закончила свою жизнь и Сивка. Вскоре после гибели Рыжика организовался колхоз. Реквизировали у нас Сивку и направили ее в колхозную конюшню вместе с другими немногими лошадьми, оставленными наступавшей Красной Армией, или пригнанными из тыла для восстановления разрушенного хозяйства колхоза войной. В колхозе надо было обрабатывать большие земельные поля, не то, что наши, нескольких десятков, сотки. Сивку эксплуатировали все световые дни. Через недели три на ней были кровяные мозоли на холке от неподогнанной сбруи, жесткого черезседельника, следы от ударов палок, кнутов. А кто с ними, лошадьми, работал? Подростки, не умеющие ими управлять, т.к. за время войны они не могли, как раньше в деревнях, набираться опыта с детства. Из мужиков были одни дряхлые старики с инвалидами, да бывшие солдаты, физически немощные после ранений на фронтах. Мне было до слез жалко иногда встречаться с Сивкой, глядя на ее уже начавшие выпирать ребра от побоев, непосильной работы, недоедания. Проезжая около нашего дома с нагруженной телегой со своим седоком, она всегда пыталась направиться в наш двор. Ее били, ругали всякими словами, заставляли двигаться дальше. Иногда мне удавалось вечерами на выгоне встретиться с ней один на один. Я стоял около нее, обняв за шею, гладил ее, угощал чем мог, а она тихонька ржала, терлась головой о меня, видимо, вспоминала наши лучшие дни, когда она жила у нас. Ведь теперь у нее не было одного хозяина, каждый мог ее побить, заставить тащить непосильный груз, усесться на нее и гнать после тяжелого трудового дня рысью или галопом. Какая у этих лошадей была тяжелая участь! Наступала зима первого послевоенного года. Для колхозной скотины не было заготовлено нужного количества кормов. И вот уже в январе месяце, когда закончилась даже прелая солома в качестве кормов в колхозе, можно было наблюдать, как голодные лошади брели по деревенской улице, заходили во дворы селян, если они были открыты, и просили своими взглядами, ржанием хоть какого пропитания. Всегда жалко нищих, только действительно нищих, когда они просят еды. О, сколько в первые послевоенные годы прошло через нашу деревню нищих, жабраков, по-белорусски, просящих что-нибудь из съестного. Это были сироты, дети погибших отцов, матерей за время войны, инвалиды, опять же жертвы войны, матери с голодными детьми. Они говорили, просили, плакали. Заходили в каждый дом. Кто-то давал кусок хлеба, лепешку, кто-то мог налить миску какой-либо похлебки, а кто-то мог сказать, что у самих нечего есть или вообще запереть ворота и не пустить. А представьте просящих лошадей! Они, безмолвные, могли только тянуть головы к человеку и молить печальными глазами, чтобы им хоть что-то дали. Однажды к нам зашла наша Сивка, у неё уже были потухшие глаза и кожа да кости. Видно было, что весны она не дождется. Чем можно было, я ее подкормил со слезами на глазах, обнимая. Действительно, она не дождалась весны. Через две недели она околела. В колхозе с неё содрали шкуру. Высушили. И нарезали ремней, чтобы бить оставшихся живых.
Октябрь 2004 г.
;
Малый
Рядышком с домом моих дедушки и бабушки в д. Орешковичи стоял дом семьи их дочери, моей, стало быть, тети Оли. Я часто у них бывал, т.к. там жили мои двоюродные братья, старший Гена и младший Толя, дети тети Оли. Гена старше меня года на полтора, но мы с ним были, как говорится, не разлей вода, ни одного дня не обходились друг без друга.
Жил у них щенок по кличке Малый. Обыкновенная дворняжка черного окраса. Участвовал он во всех наших играх, бегал за нами, когда ходили в лес за ягодами, грибами. Сводный брат Гены Миша, живший со своей семьей недалеко от нас, иногда брал нас с собой в лес поохотиться на рябчиков. Конечно, и Малый с удовольствием ходил с нами, тем более, когда мы перекусывали, то и ему немного доставалось. В лесу с Мишей он вел себя совсем по-другому, чем обычно с нами. Чувствуя человека с ружьем, Малый бежал впереди, пытаясь отыскать ему дичь, рыскал по сторонам. И, благодаря его поискам, иногда крупная птица, рябчик или глухарь, шумно взлетала с земли, громко хлопая крыльями, усаживалась высоко на дереве и, прячась между сучьями, с любопытством наблюдала за собакой. Малый бежал к этому дереву и, глядя вверх, лаял, подзывая охотника к себе. Миша, поворачиваясь к нам, прижимал палец ко рту, делая знак не двигаться, не шуметь, и осторожно крался поближе к Малому. Птица обычно смотрела на буйство собаки с высоты вниз, зная, что от него опасности для нее не существует и, увлекшись созерцанием, иногда подпускала к себе Мишу на расстояние убойного выстрела. Миша стрелял метко, даже не имея одного глаза. Если попадал, птица, трепыхаясь, падала с дерева на землю, и тогда надо было опередить Малого, чтобы он не уволок добычу. Малый не был охотничьей собакой и не понимал, что дичь надо приносить охотнику, а, наоборот, считал добычу своей собственностью, ведь это он её отыскал. Случалось, мы с Геной долго гонялись за ним, пытаясь отобрать у него птицу, а когда это не удавалось, то знали, что по возвращении дома найдем остатки трапезы Малого на земле, а сам он, виляя хвостом, радостно встретит нас, дескать, уже соскучился.
Жизнь у Малого была не сытная. Зимой и летом жил в холодной будке во дворе, по ночам лаял на непрошеных гостей, питался столовыми объедками, иногда пытался отобрать кое-что из еды у свиней, за что его наказывали. Поэтому в лес и на реку ходил он с нами с удовольствием.
Прошло несколько лет. Я с родителями уже жил в Березино. Часто навещал дедушку с бабушкой, а летом подолгу жил у них. Дедушка к тому времени доверил мне свое ружье, и я брал его с собой, когда с друзьями ходил в лес. Правда, охотник с меня был никудышный.
Малый подрос, заматерел, попусту не носился по двору. Меня помнил. Когда я приезжал в деревню, он прибегал, ласкался, ждал угощения. Несколько раз ходил с нами на охоту, поднимал с земли птицу, да с нас, стрелков, что взять, промахивались часто, только патроны тратили. Если бы птица была привязана к дереву, тогда уж, наверняка, она была бы нашей. Малый, глядя на нас, явно считал нас никчемными охотниками. В глазах его так и читалось: «Я выследил птицу, привел вас к ней. А вы?» Короче говоря, у нас были прогулки в лес с ружьем, но не охота. Иногда стреляли, когда на тропинке в глухом месте лежала гадюка и не пыталась уступить нам дорогу.
Позднее Малому всё это надоело, и он проявил свой характер. Собрались мы однажды идти в лес, стали звать его: «Малый, пошли в лес». А он не идет за нами, старается смотреть в сторону, хвостом виляет, что, по-видимому, надо понимать так: «Я вас уважаю. Вы идите в свой лес, а у меня нет желания идти с вами». Гена по праву хозяина сердито зовёт его, но Малый по-прежнему не идет и не проявляет никакой агрессии, т.е. он не держит зла против нас: ему просто неохота шляться с нами. Тогда я вытащил из сумки наш съедобный припас, отломил кусок хлеба, дал ему. Малый съел его и покорно пошел с нами, выдержав все путешествие.
Дедушка иногда ворчал на меня, что мы не приносим добычи: «Берете с собой ружье, расходуете боеприпас, а где добыча?» Наставлял нас быть осторожными с ружьем. Редко, редко, но иногда нам удавалось подстрелить молодого глупого рябчика или дятла. Зато в рыбалке у нас успехи были прекрасные. Мы имели маленький бредешок, привезёный дядей Алешей из Москвы. Пользуясь им, мы вылавливали много рыбы в р. Березине, до которой было км. 4 от деревни. Приносили каждый раз тяжелые сумки с рыбой. Малому тогда тоже перепадало с рыбных харчей.
Отправляясь в очередной раз в лес, Малого приходилось снова и снова уговаривать с нами прежним способом – угощением. Но однажды, когда мы дошли до опушки леса, он остановился и не пошел дальше. Что такое? Зовем его, зовем, а он не идет. Видимо, то, чем его угостили еще дома, чтобы он пошел с нами, показалось ему малой наградой и достаточной только до опушки, а чтобы в лес зайти, надо было еще его угостить. Что мы и сделали, после чего наш хитрец без возражений устремился за нами и очень активно себя вел, гоняя птиц.
В последующих походах поведение Малого не изменилось. Более того, его остановки до леса становились все чаще. Он уже съедал весь наш продуктовый запас до подхода к лесу. Гена злился, кричал на него, пробовал бить, не помогало; пытался схватить его за шкирку и тащить, тот же эффект. Отбежит недалеко от нас, останавливается, смотрит с ожидающим видом: «Ну и что дальше будет?» Гена в порыве гнева однажды навел ружье на Малого со словами: «Застрелю паразита», да мы ему не дали такой возможности.
В-общем, Малый стал игнорировать нашу охоту. Наступил день, когда дошел с нами до леса, затем остановился и дальше ни в какую. Выждали мы так некоторое время: кто из нас на что решится? Наконец Малый развернулся и мелкой трусцой побежал в сторону деревни. Это было последнее его участие в наших лесных походах. Жаль, с ним было веселее, он находил ежей или кого-нибудь из мелких лесных животных, «поднимал» птиц.
С тех пор он не ходил с нами в лес. А вот когда Миша звал его с собой, то он с удовольствием бежал за ним. Поняли мы, что Малый по своему собачьему возрасту перерос нас. Ему было неинтересно с нами, и притом суровых наказаний за свое поведение от нас он не получал. А характер он показал! Вот тебе и дворняжка. Молодец! Из всех собак мне больше всего нравятся дворняги.
Прошло еще несколько лет. Малый к тому времени оглох, потерял обоняние. Меня узнавал, был приветлив, ласкался. Это были последние мои встречи с ним.
Когда я вижу в Москве стаи бездомных собак, жалко мне их. Питаются отбросами, забираются в подвалы, лежат у теплоцентралей, некоторые злые, заброшенные, с потухшими глазами. Природой им отведено место быть рядом с человеком, служить ему, а эволюция сделала их отвергнутыми, бомжами.
Январь 2009 г.
;
Колоски
Я помню, как в первые послевоенные годы, нам, сельской ребятне по 6-8 лет, взрослые уже поручали выгонять домашних свиней на выпас и там сторожить, чтобы, не дай Бог, не потравили колхозные картофельные или зерновые посадки. Это была ежедневная наша обязанность, прерываемая иногда срочными работами по заготовке сена, посеву, уборке урожая, заготовке дров для отопления дома. Тогда наши подопечные вынуждены были находиться в сараях и нудно визжали, просясь на волю.
Жили мы у околицы деревни. Обычно нас собиралось трое-пятеро ребят со своими хрюшами, которых мы прогоняли до конца деревни (чуть дальше находили небольшие площадки между посевами), и зорко сторожили свинство, которое очень любило потихоньку, поедая траву и косясь на нас, добираться до запретных для них картофельных борозд и рылами выкапывать из земли молодой картофель или зайти в посевы овса, ржи, где находили невытоптанную свежую и вкусную траву. Помню, на пути к выпасу на выходе уже из деревни находился небольшой по длине участок грязи, каждый день растаптываемый скотом. Ходили мы в летнее время босиком и этот участок, чтобы не вязнуть по щиколотки в грязи, мы умудрялись проходить по жердевым заборам с одной или с другой стороны улицы. И только один из нас, мой двоюродный брат Гена, усаживался на годовалого поросенка, который недовольным визгом выражая чувства и подгоняемый розгой, перевозил Гену через грязный участок на сухое место, где он слезал, не замочив ноги. Мы ему завидовали, но сами не решались мучить своих молодых еще свиней. Тем более мама Гены, тетя Оля, (как я не раз слышал) ругала его за такие проделки.
Пригнав свиней на место, мы сразу устанавливали между собой очередь за их присмотром. Своя или не своя живность, не имело значения для очередника, он должен был быстро указать ей место: настигнуть ее, стегануть прутиком и отогнать от посевов, не давая ей возможности допустить потравы. Мы коротали время, рассказывая свои истории и деревенские новости. Часто раскладывали небольшой костерок, на разжигание его мне бабушка иногда выделяла одну-две спички перед отправлением на мою пастушью службу.
В середине-конце июня начинала созревать озимая рожь. Колоски наливались зернышками, поначалу мягкими, постепенно затвердевая. Зернышки, поджаренные слегка в пламени костра, были для нас лакомством. Мы их готовили следующим способом. Заходили в рожь, выбирали крупные колоски, срывали со стеблей, связывали в пучок, называемый нами вектем, и поджаривали над огнем (пражыць, по-белорусски). Остья колосков обгорали и на колосках оставались только подрумяненные зерна. Потерев векоть об ладошку, получали горстку зерен. Сразу же с пылу, с жару жевали их. Вкуснота, да и только! Куда всяким нынешним лакомствам до них?
Рейды в рожь мы делали постоянно, пока она окончательно не созревала и зерна становились очень твердыми, что лишало нас прежнего удовольствия от них. А к тому времени начинала подходить молодая картошка. Подкопав несколько кустиков картофельной ботвы, мы выбирали штук 10-15 картофелин и пекли их на углях костра. Тоже вкусно было.
Все это мы проделывали под наблюдением нашего дежурного уже не за свиньями, а за окрестностями. Дело в том, что частенько поля колхозные объезжал бригадир на лошади, посматривая, не нанесен ли ущерб урожаю от потравы скотиной или воровства людей. Пойманных сурово наказывали. Каждый колхозник должен был выработать за полевой сезон определенное количество трудодней, за которые он ничего не получал. Недалеко от нас было правление колхоза и на установленном щите пофамильно отмечали цифрами, кто и сколько выработал трудодней на определенный момент. Провинившимся увеличивали выработку и даже срезали какое-то количество трудодней-палочек. Поговорка тогда была такая: «Трудимся за палочки».
Мы, ребятня, нанести большой ущерб на площадях посевов, конечно, не могли, считая, что, в крайнем случае, при обнаружении наших грешков бригадир отругает нас и, возможно, сообщит родителям. А те могут и всыпать для острастки, чем мы и отделаемся. Мы всегда наставляли нашего сторожевого: наряду за присмотром свиней наблюдать по сторонам: не появится ли всадник?
И все-таки мы однажды попались. Зашли мы с Лёней в рожь, спокойно нарвав колосков, выходим из нее, а за спиной задремавшего сторожевого метрах в двухстах едут два всадника. Попрятали мы с Лёней векти за рубашки, подходим к костру и они тут же, повернув коней, подъезжают к нам. Все, попались! Значит, заметили нас во ржи, иначе проехали бы мимо. Один из всадников был бригадир, а другой – его помощник. Мы их знали и они, конечно, нас знали: кто и чей будет. В деревне все друг друга знают, если не по фамилиям, именам, так по деревенским испокон веков получившимся каким-то образом кличкам, уж точно.
Досталось мне первому испытать бригадирский гнев. Он сразу обратился ко мне: «Ну-ка, лейтенант, доставай краденый колхозный хлеб». Почему лейтенант? Дело в том, что папа, вернувшись с войны, привез мне из Чехословакии лёгкую летнюю рубашечку с какими-то петлицами. Поэтому он и назвал меня лейтенантом. Отец мой работал в Березино, а я с мамой и младшей сестрой пока жили у дедушки. Зная это, бригадир еще более разошелся: «Я нi пагляджу, што твой бацька ляснiчы. У другi раз, калi убачу такое, паганю тваiх свiней на калгасны двор. А на гэты раз, забiрайце сваiх свiней i каб вашага духу тут не было». Еще минут 5-7 он грозил нам всякими карами. Досталось и Лёне, росшему без погибшего на фронте отца с мамой и ещё с кучей своих братьев и сестер.
Пригнал я в этот раз рановато хрюшек домой, рассказал все бабушке. Она меня успокоила, сказала, что это не так уж и страшно, пройдёт. И добавила, что вот ей было страшно, когда до войны при раскулачивании прогнали со своего хутора и грозились отправить в Сибирь. В войну тоже натерпелись страху от зверств немцев, полицаев. «Не принимай всё близко к сердцу. Да и не скажет он ничего твоему папе. Самодур он. Во время войны вертелся около полицаев, по годам не взяли тогда в полицию, вот он теперь над детьми свою власть показывает».
К маме Лёни он не заезжал. Лёня мне рассказывал потом, как его мама, узнав об этом событии, отреагировала резко в присутствии соседей: «Ходишь на работу, зарабатываешь палочки. А чем детей кормить? На одной картошке и молоке сидим. Хлеб черный с каким-то чертополохом готовим. Не во что обуть, одеть детей. От старшего к младшему из одежды одно рванье передается. Дети голодные ходят. А этот гад измывается над детьми из-за какой-то ерунды. Сам, люди говорят, телегами себе таскает колхозное добро, да еще любовницу прикармливает. Увижу его, всё выскажу. Пускай выгоняет из колхоза, пойду по миру с детьми».
Бригадиру эти слова передали, и когда мать Лени пришла в правление просить лошадь, чтобы вспахать огород, он отказал. Тогда несколько сочувствующих ей женщин впряглись в плуг и на себе вспахали огород. Ведь практически все односельчане кормились только огородом. А, попробуй, выйди из колхоза, так сразу землю по углы дома отрежут. Вот и живи, собирай грибы и ягоды в лесу, да лови рыбу в реке. На пользование рекой и леса запретов еще не было. Идти в город работать? Так ведь паспортов у колхозников не было, без них никто не возьмет на работу. Набирали только по разнорядке в деревнях молодых людей на стройки социализма.
Люди были недовольны. Казалось, война закончилась, вернулись уцелевшие с фронта к семьям, разгромив мощного врага, натерпелись лиха за военные годы, и жизнь должна стать лучше. Но не получалось ещё долго. Помню, были суды за несдачу (бесплатную, конечно) молока, за падеж колхозного скота, за сгнивший урожай и т.д. Каждый год менялись властные лица: бригадиры, председатели, парторги. А порядка не было. Еще долго пришлось страдать населению нашей деревни, пока более-менее жизнь не наладилась.
Январь 2009 г.
;
50 лет после школы
Пятьдесят лет для человеческой жизни – это приличный срок. За эти годы человек уже сформировался как личность, уже очевидно, чего он достиг, что представляет собой в нравственном плане. А если прошло 50 лет после окончания школы, то наступает возраст, когда можно остановиться, оглянуться и задуматься: а не напрасно ли прожита жизнь? Летом 2005-го у меня была встреча с моими одноклассниками спустя 50 лет после окончания школы. Произошла она в г. Березино в Белоруссии. В этом городе мы закончили школу в 1955 году. Как давно это было ... и как будто бы это было вчера. Встреча оставила неизгладимый отпечаток в памяти, она незабываема, ее хочется продолжить в этих строках. Ведь средняя продолжительность жизни у нас сейчас составляет для мужчин 59 лет, а если прошло 50 лет после окончания школы, то, соответственно, я нахожусь где-то близко к 70-ти годам и встретиться со школьными сверстниками - это просто удача. Прожитые годы наложили отпечаток на нашу внешность, иных можно и не узнать, если с ними долго не встречался, других узнаешь по тембру голоса, жестам при разговоре.
А началось все по звонку из Белоруссии, сейчас, правда, она называется Беларусь, но мне ближе ее прежнее название советского периода – Белоруссия. Так вот, был звонок из белорусского города Заславль от моего бывшего одноклассника Аркадия Хилько. После окончания школы мне не доводилось с ним встречаться. В школьные годы мы не были в каких-то близких отношениях, просто, когда встречались, то здоровались, не более. Единственное, что помню, это как зимой, когда катались на коньках по льду Березины, он всегда говорил: «Давай пробежим вон до той излучины реки. Кто быстрее?». Конечно, он всегда быстрее пробегал назначенную дистанцию. Тогда у меня был повод сетовать на свое поражение, ведь у него коньки - «норвежки» с острыми носами, не то, что мои «снегурки» с загнутыми носиками. А летом он, встречаясь со мной, всегда предлагал промчаться на велосипедах по шоссе в сторону Минска километров на 5 или 10 на скорость: кто быстрее. И опять побеждал всегда он. Мы учились в параллельных классах и, если называть по последнему году учебы, то я был в 10-м «Б», а он - в 10-м «А». Еще помню, у него были музыкальные способности, он играл на трубе в самодеятельности РДК и в составе оркестра принимал участие в праздничных мероприятиях властей нашего тогда городского поселка Березино, который только после 70-х годов стал городом. После окончания школы он поступил в Минскую консерваторию и затем, как мне говорили, после окончания работал где-то в Белоруссии. Когда он назвался при телефонном разговоре, я, естественно, вспомнил его, обрадовался, подумав сразу, что он проездом через Москву, и мы можем встретиться. Однако он сказал, что звонит по решению предыдущей встречи одноклассников, на которой я не присутствовал, не помню по какой причине, и что именно в июле этого года мы должны встретиться в связи с такой круглой датой, как 50 лет окончания школы. При этом назвал точную дату, время и место встречи. Сказал еще, что он вместе с Инной Серкиной занимается организацией предстоящей встречи, т.е. они обзванивают все известные адреса наших одноклассников и сообщают им. Инну я, конечно, знал, лучше, чем Аркадия, ведь она училась в моем 10 «Б» классе и даже знал, что она работает в Главпочтампте Минска. Названная дата не совсем подходила мне, так как уже ранее было предложение из Минска от однокурсников о встрече по случаю 45-тилетия окончания Белорусского университета. Надо было что-то выбирать: встречу одноклассников или однокурсников. Выбор пал на одноклассников, все-таки 50 лет, а не 45.
Да, за прошедшие годы я потерял связь со многими своими одноклассниками. Судьба забросила меня в Россию километров за 700 от родных мест, куда я только раз в году приезжал в отпускные дни на две-три недели и где встречался только со своими старыми друзьями и с теми одноклассниками, которые остались в нашем городишке Березино, или, как и я, приезжали в отпуск к своим родителям или родственникам. Но большинство одноклассников проживало в Белоруссии и им, конечно, проще было собираться на ежегодные встречи (из любого города утром выехал на машине и к обеду уже приехал к своему месту назначения), не то, что мне добираться поездом из Москвы до Минска, а потом автобусом до Березино. И я ни разу не присутствовал на подобных встречах. Аркадий, разговаривая со мной по телефону, сказал, что после тех предыдущих встреч у одноклассников было только одно чувство: «Это незабываемо, это возврат на несколько часов в молодость, это радость, как в песне, «со слезами на глазах». Итак, мы поговорили с Аркадием, я положил трубку и глубоко задумался. Перед глазами стали возникать лица дорогих мне людей той давней поры моего детства родителей, родственников, соседей, одноклассников. И, конечно, самого лучшего друга по школе, Жени Карпова, оставшегося на всю свою жизнь в родном городе.
Светлая ему память, Жене. Когда я приезжаю в Березино и прихожу на кладбище, после могилы родителей иду всегда иду к Жене. Уже окончив школу, мы ежегодно более 30–ти лет вплоть до его кончины встречались летом семьями, ... осталась сейчас его вдова красавица Валя, остались сыновья и многие наши юношеские фотографии. Умер он рано, не дожив 57 лет. Я был у него на свадьбе, я праздновал рождение его первенца сына Лени и помню, как тогда на мотоцикле мы с ним разъезжали по березинским улицам и счастливый Женя кричал всем проходившим знакомым: «У меня сын родился!» Таких преданных друзей в моем возрасте уже не будет. Я помню, как однажды, а это было в середине пятидесятых годов, на танцах в летнем парке города (сейчас это называется дискотека с попсовой музыкой, так и хочется сказать - с псовой музыкой) под музыку духового оркестра, кстати, на трубе там, мне кажется, играл упомянутый мной Аркадий, одна понравившаяся мне девушка, Света, отказалась танцевать со мной вальс. Я подошел к ней в другой раз, пригласив на танго. Опять отказала, сказав, что ее уже пригласили. Взыграло во мне чувство уязвленного самолюбия, и я обратился к моему Жене: “Как понимать? Она не хочет со мной танцевать? Почему? Я ведь не последний в школе...’’ Женя остудил мой романтический пыл и посоветовал мне не связываться с ней, дескать, она дружит с приехавшим курсантом из Ленинградской мореходки, его пока нет, вот, она и не танцует. Курсант вскоре появился в форме училища, на груди в разрезе видны были сине-белые полоски тельняшки. Да, по стати и одежде мне было далековато до него. Когда он появился, подошел к Свете и ... начали любезничать. Что делают в 16 лет, когда тебя игнорируют? Дерутся. Конечно. Ни слова не говоря Жене, я подхожу к Свете и приглашаю на танец. Ответ тот же. Тогда я обращаюсь к «моряку» и предлагаю выйти и подышать свежим воздухом. Прошли мы спокойно через танцплощадку, многие поняли, в чем смысл этого дефиле, а мы, пройдя буквально метров 20, вышли прямо к берегу Березины. Как разворачивались события, не очень хочется вспоминать просто из-за того, что Света потом вышла замуж за него. Где они сейчас, не знаю. Но были синяки у меня после разговора, я думаю, и у него тоже. Но Женя не оставил меня, он прибежал на место нашего ристалища, хотя я и просил его не вмешиваться, дескать это наше личное дело. Потом он бегал мочиьт тряпку в реке и прикладывал ее к моим синякам. Могу вспомнить, как он, закончив лесотехнический техникум и работая в Карелии, прислал мне и Лене Журавлеву, тоже моему однокласснику, небольшие деньги (плата за танцплощадку, на пиво и ...) до востребования на почту, когда мы летом студентами во время каникул были на «мели». Тогда стыдно было просить у родителей деньги на такие мероприятия. Сколько он сделал для меня! Когда я приезжаю в Березино, то всегда говорю Вале, чтобы их с Женей сыновья, проезжая через Москву, обязательно заезжали ко мне. Моя семья всегда примет их, пока мы живы. Много лет мы дружили. Чтобы описать наши совместные рыбалки, охоты, посиделки, поездки за грибами, дружеские встречи у моих и его родителей, наши междугородние звонки и т.п., нужно задумывать роман.
Другой мой товарищ - это Женя Тишкевич. О, это настоящий белорус! Когда начинаете с ним разговаривать, то вынуждены молчать, потому что он говорит без умолку про всех и про все. Он родом не из нашего городка, а из д. Жорновка, которая находится в 4 км от Березино. В его деревне была только начальная школа, и ему приходилось, начиная с 5-го класса, добираться до нашей школы, преодолевая такое расстояние. В теплое время он приезжал на велосипеде, оставлял его во дворе нашего дома, и мы часто вместе шли в школу, зимой добирался пешком вместе со своими односельчанами. Семья его жила бедно, отец служил лесником, мать работала в колхозе, кроме него было еще трое детей. Помню, поздней осенью 1953 года я приехал на велосипеде в Жорновку к Жене, и мы с ним отправились на охоту. Целый день бродяжничали по глухим местам леса. Нашими охотничьими трофеями были 4 белки. Шкурки у них в предверии зимы были уже не рыженькими, а серыми, ценными. Возвращаясь домой, он сказал, что снимет эти шкурки и в Березино сдаст в приемный пункт за какую-то плату. А еще одним трофеем были найденные нами листовки от имени белорусского правительства, находившегося в эмиграции в Англии. Видимо, они были разбросаны с какого-то летательного аппарата. Содержанием листовок были комментарии к смерти палачей белорусского народа Сталина, Берии, Абакумова и о том, что вилы народного гнева сметут оставшийся после них режим. В тексте был нарисован трезубец, по-видимому, какой-то символ того правительства. Указана была фамилия премьер-министра: Миколайчик. Женя отказался взять с собой листовки, а я штук 10 положил в карман, надеясь похвастаться в школе. Дома показал их отцу, маме. Папа прочитал их, долго смотрел на меня, потом повел с собой к печке, предварительно обыскав мои карманы и изъяв оставшиеся там листовки, затем сжег их на моих глазах со словами, чтобы я забыл о них навсегда и нигде не проговорился. Вот только сейчас, как видите, проговариваюсь, не выполнив его наказ.
После службы в армии Женя Тишкевич учился в одном из белорусских вузов, во время учебы строил мосты на реках в качестве рабочего, затем лет 15 возглавлял крупный совхоз в нашем районе, а последние лет 20 до выхода на пенсию руководил льнозаводом. Помню, когда приезжал в Березино в отпуск, мне рассказывали родители и другие знакомые, что его предприятие было одним из передовых в Белоруссии, к нему часто приезжало с визитами высокое начальство из Минска и награждало вымпелами, благодарностями, может быть и премиями, не знаю. Неоднократно Женю избирали в районный и областной Совет народных депутатов. Каждый год доводилось мне встречаться с ним. Потом в Березино он построил хороший дом. Его жена, тоже наша одноклассница, была учительницей. В общем, очень общительный, доброжелательный человек. Методы его руководства были авторитарными, ведь он мог открыть капот машины, трактора, комбайна и найти неисправность, открыть защитный кожух производственного трансформатора и «ткнуть» электрикам на их ошибки в обслуживании, а уж, если кто приходил на работу «под градусами», то тому немало было: мог под краном его голову оросить холодной водой и даже по-белорусски «начистить лыч». Наш общий одноклассник Франц Адамович, всем известный в городе, как самый лучший специалист по ремонту телевизоров, но не работавший в ателье из-за своей «слабости» к крепким напиткам, когда устроился работать на завод к Жене, недолго там продержался...
Женин сын, Володя - биолог, известный в Белоруссии человек. Белорусская пресса его назвала героем республики после его участия в двух арктических экспедициях в 2003 и 2004 годах. Всем известно, как в 2003 году экспедицию экстренно эвакуировали после раскола дрейфовавшей льдины. Первая экспедиция формировалась в Москве, и Володя останавливался у нас. После эвакуации он тоже несколько дней находился у нас до отъезда в Белоруссию и на правах участника и очевидца происходивших там событий подробно рассказывал о своем полярном быте и самой трагедии. Так что мы с женой были одними из первых слушателей, узнавших о работе этой экспедиции, первой после распада СССР. А еще раньше, в 2001 году, когда он защищал кандидатскую диссертацию в одной из академий Москвы, я с интересом прочитал его научный труд. Хотя я и не специалист в его области исследований, но работа мне понравилась. Оказывается, дом Жени Тишкевича был штаб-квартирой, где ранее уже собирались одноклассники. После встречи некоторые оставались ночевать у него, так как не имели к этому времени родственников в Березино: кто-то умер, кто-то уехал в другую местность, а прежнее их жилье в молодост, было занято уже другими людьми или заколочено.
С упомянутым ранее Францем Адамовичем, который постоянно жил и живет сейчас в Березино, как-то не приходилось мне быть в таких дружеских отношениях, как с Карповым, Тишкевичем или Журавлевым. Франц - интересная личность. После школы, окончив техникум то ли по линии радиотехники или электротехники, не знаю, он остался в Березино, работал в разных конторах города и сейчас работает. Из него получился радиотехник, как говорят, от бога. Мастера из ателье, не найдя неисправностей в телевизоре, радиоле, магнитофоне и др. приборах, как много раз мне говорили, отправляли их к Адамовичу, как к единственному знатоку таких устройств. И, конечно, такого мастера надо было уважить после того, как засветится экран с изображением или захрипит голос Высоцкого. Такой же случай с телевизором был у моих родителей во время моего приезда. Я позвал Франца, он пришел и начал диагностировать тестером узлы телевизора, приговаривая по белорусски: «Так, гэты дрот туды, а гэты сюды», по поводу чего потом всегда шутили мои дети. Одновременно, меня «укалывая»: « Ты ж вучыу фiзiку, чаму сам не можаш зробiць». Конечно, неисправность он нашел. А еще, как мне говорил Женя Карпов, Франц, не имея высшего образования, в нашем городе слыл большим математиком: студентам заочникам вузов делал контрольные работы по высшей математике, электротехнике, теоретической механике... Жил он недалеко от моего родительского дома и я, проходя мимо его дома, всегда всматривался в его окна: дома ли он? В школе за ним уже с 9-го класса закрепилась кличка «покоритель женских сердец». Был такой случай. Перемена заканчивается. Из главного здания школы (одноэтажное деревянное здание классов на 10) к нам (тоже деревянное здание классов на 5-6) спешит молоденькая учительница для проведения урока черчения. Она в нашей школе работала первый год после окончания какого-то учебного заведения и была ненамного старше нас. Мы ее ждем: кто в классе, кто в коридоре. Наш Франц стоит в коридоре, и, как только учительница поднялась по ступенькам, чтобы пройти по коридору в класс, Франц перегородил ей дорогу. Стоит перед ней молча, улыбается, загородив узкий коридор, а она, опешив от такой встречи, тоже молчит. Пауза длится долго, мы выглядываем из класса и ждем, чем это все кончится. Обстановка разрядилась появлением другой учительницы, моей мамы, которая шла в какой-то начальный класс в этом здании. Обнаружив немую сцену, Мария Андреевна спросила у нештатного сторожа: «Франц, почему ты стоишь здесь? Урок уже начался. Марш - в класс». И Франц тут же ретировался. На пятидесятилетии мы этот факт, конечно, комментировали. Помню, как учительница-чертежница еще в начале наших занятий по черчению задала вопрос: «Есть бочка, что будет её проекцией при вертикальном разрезе?». Конечно, Франц первым дал правильный ответ.
Был еще у меня друг, Леня Журавлев. В школе он появился где-то с 8-го класса. Его отец был прислан в Березино в качестве начальника райвоенкомата и Леня таким образом очутился в нашем классе и в нашей школе. Почему в нашей? В городе было две школы. Одна школа была белорусской, в ней все предметы изучались на белорусском языке, и располагалась она в бывшем имении знаменитого по дореволюционным временам Белоруссии графа Потоцкого. Здание это сохранилось до сих пор, внешне оно имеет прежний вид, но с запущенным парком, в котором в наше время паслись козы. Имение стоит на крутом берегу реки Березина, вид из него на пойму реки, окрестности - изумительный. А другой школой была наша школа, русского направления. В ней только белорусский язык и литература изучались на родном языке, а все остальные предметы - на русском. Так вот, Леня был моим партнером по игре в шахматы. Все последние годы школы мы с ним только и занимались тем, что сражались в шахматы. Частенько он угрюмый покидал мой дом, проигравши, или, наоборот, я оставался в таком же состоянии, а иногда отправлялись с ним к недалеко жившему от нас Мише Файнбергу, и у него продолжали играть. Как-то вечером зимой, темно уже было, зашли во двор дома Миши, в окне горел свет, и видно было, что он ужинал с папой, пахло жареным салом даже во дворе. У него умерла год назад мама, очень полная женщина, она еле передвигалась. Миша жил со своим отцом, сапожником. Как только вошли в дом, заметили отсутствие сковороды с салом на столе. Потом мы комментировали, что даже в наше советское время, когда все нации равны, евреи скрывают, что кушают свинину. Будучи студентом, я проводил Леню в армию. Переписывались мы с ним. Потом он закончил вуз, работал инженером. Когда я уехал в Москву, больше с ним не встречался. Живет сейчас в Минске, на пенсии. Работает в службе охраны завода им. Орджоникидзе, известном во времена Советского Союза по выпуску вычислительных машин «Минск-23», «Минск-32»
Хочется написать и о других моих приятелях, с которыми всегда встречался с радостью. Один из них, Гоша Жуковский, самый лучший спортсмен в Березино. Он был в сборных города, района, области по баскетболу, футболу, плаванию. Участник многих соревнований в Белоруссии. Может быть, и в рамках республики в составе Союза? Не знаю, но от него можно было ждать этого. Когда зрители присутствовали на соревнованиях с его участием, то я слышал, как говорили: «Только Жук может забить гол или попасть в баскетбольную корзину». Сейчас он руководитель спортивного центра в г. Жодино (Белоруссия).
Роман Розов. Приехал в Березино вместе с родителями после 8-го класса. Часто я, он и Женя Карпов играли в шахматы у него дома. После школы с ним не встречался, т.к. после окончания ВУЗа по распределению он попал в г. Тольятти и работает на АвтоВазе до сих пор. При первой встрече одноклассников у Жени Тишкевича его признали, как мне рассказывали, самым обаятельным мужчиной среди всех. Приезжал он вместе с сыном из г. Тольятти на своем автомобиле.
Миша Файнберг. Два года я сидел с ним на одной парте. Угощал он меня на еврейскую пасху мацой, а я его на православную пасху - крашеными яйцами. В 9-м классе на уроке самого любимого моего учителя математики Арона Григорьевича я после бурной перемены на школьной баскетбольной площадке, не отошедши от игры, вдруг бросил баскетбольный мяч Коле Пучковскому, сидевшему на последней парте, чтобы он его взял для начала игры на следующей перемене. Он мяч не удержал, и тот загрохотал по полу класса, несколько раз подскочив. Арон Григорьевич, отвернувшись от доски, на которой писал формулы, что-то заметив в движениях Миши, произнес: «Файнберг, выйдите из класса». Арон Григорьевич был удивительно мягким и вежливым человеком. На встрече одноклассники его вспоминали только самыми добрыми словами. Миша сказал, что он не виноват, так как не он бросил мяч. Арон Григорьевич был неумолим, Миша вышел, а одноклассники смотрели на меня. Я промолчал. Ох, как было бы проще потом, если бы я признался в тот момент о содеянном, извинился бы перед уважаемым учителем, вышел бы из класса, но я этого не сделал. Стыдно до сих пор. А на следующий день меня исключили из школы. Что было у меня дома?! Даже не хочется вспоминать.
При мне умер отец Миши. Остался он один в большом доме. Родственников его я не знал. Позже я слышал, что он женился на Тамаре, которая училась в белорусской школе, не помню ее фамилии. Приезжая в Березино, знал о его родившихся детях, встречался с ним. Однажды так «навстречались», что долго потом ходили по улицам в обнимку: он все провожал меня до моего родительского дома, а я - до его дома, и только наши жены, отыскав нас, разлучили. Позже он перебрался из Березино в другой город, и я больше его не видел. На встрече Инна Серкина сказала, что он умер. Светлая ему память.
Лева Получанкин. Тоже недалеко от меня жил. Когда у нас были в школе диктанты по русскому или белорусскому языкам, то при незнании, где поставить запятую в предложении или какой суффикс применить, соседи по нашим партам всегда смотрели, что написали Скуратович и Получанкин. Если у нас выходило по-разному, приходилось потом доказывать свою правоту на переменах. После школы, к сожалению, я Леву больше не видел, на встрече только узнал, что он находится в полупарализованном состоянии.
Выше я назвал своих однокашников, с которыми больше всех дружил или общался. Мог бы назвать еще несколько фамилий, но они были не так значимы для меня, как я сейчас понимаю.
На встрече, а о ней впереди, была затронута тема о наших одноклассниках еврейской национальности, поэтому я немножко остановлюсь на ней. Надо сказать, что в нашем городе кроме нас, белорусов, евреев, практически не было жителей других национальностей. Ну были, так называемые, поляки. Какие они были поляки? Просто они исповедывали католицизм: отмечали раздельно по времени от нас Пасху, Рождество и другие религиозные праздники. Называли их поляками, ну и что? Помню, однажды отец перед каким-то праздником зашел к соседу «поляку» договариваться насчет совместных усилий по строительству общего уличного колодца. Вернувшись, начал восхищаться перед нами идеальной чистотой в комнатах соседа, разноцветными половичками, необыкновенной наливкой, которой его угостили. Зная, что у нашего папы корни были такие же польские, как у соседа, наша мама вслух отметила, конечно, в шутку, приверженность папы к шляхетству. Да, ещё в нашем городе проживала одна татарская семья, главой ее был Мустафа. Откуда они появились в наших краях, не знаю. Но соседи всегда отмечали, что вот такая-то вышла замуж за татарина Руслана или, наоборот, Марат женился на березинской девушке. Потомки этой семьи потом расселились по городу и сейчас, как я знаю, никто и не упоминает про татарские корни. В нашем городе было мало еврейских семей, ибо война с немцами разрушила довоенную демографию. Что вы хотите, если только к 80-тым годам восстановилась численность населения Белоруссии! Я помню, в наших двух классах было всего лишь несколько мальчиков и девочек еврейской национальности. Это уже упомянутые мной Миша, Лева, Рома, Инна, а также Алик Кац, Люба (Блюма, как мы ее звали, не помню ее фамилии), Роза Трахтенберг. Мои родители говорили, что до войны евреи в нашем районе жили не только в городе, но и в деревнях. В частности на родине моего отца, в деревне Богушевичи, проживало несколько еврейских семей. Отношения у нас с ними в школе были самые, что ни есть равные. Я не помню ни одного случая, чтобы кто-то из евреев или из нашего большинства в чем-то могли оскорбить друг друга на национальной почве. Такого просто не было. Вообще Белоруссия, всегда была идеальным местом для проживания всевозможных национальностей. Менталитет народа такой. Сколько в деревнях нашего района было случаев спасения еврейских ребятишек от уничтожения немцами во время войны! Их матери, чтобы спасти детей, отдавали их простым белорусским селянкам, а сами шли на смерть. За четыре года оккупации эти детки становились родными, несмотря на голод и другие лишения, их не выдавали немцам. А вот что рассказала на встрече моя супруга Нина Васильевна про свою подругу Раю Бегун, с которой училась в школе с первого по десятый класс. У Раи папа был белорусом, а мама еврейкой. Когда началась война, папа был в Красной Армии, а Рая вместе с мамой и старшей сестрой находились в Бобруйске. Мама Раи оставила 4-х летнюю Раю у родственников мужа в деревне, а сама со старшей девочкой начала пробираться на восток подальше от наступавших немцев. Конечно, немцы опередили их в пути на своих танках, мотоциклах, догоняя отступавшую Красную Армию. Бедная женщина пробиралась все дальше, пользуясь тем, что поначалу захваченные немцами населенные пункты были без власти. Опьяненные первыми победами, немцы надеялись на скорейшее окончание «Дранх нах Остен» и не оставляли там своих подразделений. В деревнях она с девочкой получала кров и еду, ей подсказывали, как обойти опасные участки, пользуясь проселочными и лесными дорогами, давали еду на дорогу. Прошли они Белоруссию и уже в России в Росславльском районе остановились на окраине какой-то деревни для передышки. И надо же, в это время небольшое немецкое подразделение тоже остановилось в этой деревне на отдых. Мама Раи с девочкой спрятались в картофельной ботве на огороде окраинного крестьянина, просто легли в борозды, и их не было видно. И что вы думаете? Выдали их местные, показав немцам, где прячется жидовка с ребенком. После этого участь их была решена. Тогда наступавшие немцы захваченных коммунистов, пограничников, евреев, цыган уничтожали. А Рая Бегун и сейчас живет, имеет семью. Позже ее папа после войны ездил в ту деревню, нашел место и свидетелей того злодеяния.
На окраине нашего небольшого городка находится, как сейчас называют, захоронение евреев. Это не кладбище, это место изощренного убийства немцами и их приспешниками-извергами евреев, которые не успели с Красной Армией уйти на восток в Россию за линию фронта. Ведь война началась 22-го июня, а 30 июня уже был занят Минск (км. 500-600 от польской границы) и, по-видимому, ещё дня через 2-3 немцы уже проезжали на танках через мое Березино дальше, к Могилеву, ведь от Минска до Березино 100 км. Как мне рассказывали, толпы захваченных евреев, измученных страхом, голодом, побоями, издевательствами, казнили на этой городской окраине, сначала заставив их выкопать глубокие траншеи для своего захоронения. А как казнили их? Не стреляли. Их убивали изощренно, круша дубинками головы. Убитые и недобитые падали в траншею. Затем палачи засыпали их землей, выполнив свою высшую арийскую миссию. Страшное это место. От старожилов тех мест было известно, что потом земля еще шевелилась сутки. Четырехугольником, высотой в метр из-за насыпанной земли, эта общая могила возвышается за пределом нашего городка. Уже в 80-х годах с семьей, возвращаясь от родственников, чтобы сократить путь к дому моих родителей, мы проходили мимо этого страшного места. Я рассказал детям историю этой могилы, не кладбища. Кладбище находится в другом месте города, там покоятся мои родители, там все: белорусы, евреи. Оно единое. Не знаю, почему там, на месте страшного злодеяния, нет до сих пор соответствующего памятного обустроенного мемориала.
Эту трагедию я привел только потому, что она упоминалась на встрече одноклассников. После такого тяжелого воспоминания расскажу о самой встрече. Итак, после приезда в мой родной город, я позвонил Тишкевичам накануне встречи и уточнил время и возможность придти не одному, а с женой (Нина Васильевна родилась и училась в г. Бобруйске). Конечно, не было никаких возражений, тем более, Тишкевичи ее уже хорошо знали по нашим прежним встречам, и даже отметили, что ранее Розов приезжал с сыном из Тольятти и это было воспринято положительным образом. Лет 45 тому назад, мой друг, покойный Женя Карпов, узнав про место рождения Нины Васильевны, шутил с лукавством: «Там в Бобруйске половина жителей евреи». Я отвечал, что она относится ко второй половине жителей Бобруйска и это не имеет никакого значения, а он мне: «А вторая половина там - еврейки, если первая половина евреи». Поймите, никакого здесь не было антисемитизма, просто шутили. На мой вопрос о «членском взносе» Тишкевичи сказали, что по традиции каждый из пришедших приносит что-нибудь с собой для «оживления» встречи и утоления чувства голода после нескольких часов рассказов, вопросов и т.п., никаких денежных сборов не проводилось ранее и сейчас не предполагается. Все стало понятно и мы в назначенный день к 15.00 часам пришли к Тишкевичам.
Нам, как новичкам встречи и приехавшим из другой страны, предложили посмотреть альбомы с фотографиями прежних встреч, но Нина Васильевна сразу сориентировалась и пошла на кухню к Людмиле, жене Жени, помогать ей, а я, посмотрев фотографии, вышел на крылечко осматривать постройки хозяйства Тишкевичей.
Чуть позже появился Гоша Жуковский. Я сразу узнал его, хотя мы не виделись более сорока лет: такой же стройный подтянутый, как и в молодые годы, будучи известным спортсменом. Он и сейчас работает в структурах физической культуры и спорта Белоруссии. Мы обнялись и с обоюдным интересом расспрашивали друг друга о прошедших и нынешних событиях. Гоша сказал, что сейчас он не в роли тренера, а, в основном, на административной работе, дескать, стыдно в таком возрасте натаскивать ребят на рекорды. Через некоторое время Людмила позвала его жарить рыбу. Гоша на каждую встречу привозит свежую речную рыбу, накануне браконьерствуя на р. Березине. В первый раз, когда встречались, взялся ее зажарить и сейчас, говорит, как видишь, уже только мне доверяют это делать. Далее он мне сообщил, что, так как я первый раз присутствую на встрече, то с меня потребуют, когда все соберутся и сядут за стол, сразу же сделать гласный отчет о «моей проделанной работе за прошедшее время после школы». Хорошо, что он это сказал, у меня осталось небольшое время мысленно подготовиться к такому отчету.
К этому времени подошел Франц Адамович. Встретились мы с ним горячо, сели на лавочку во дворе, повели разговор, как говорят: о жизни, где, что, когда и почему. Закурил он, рассказал, что полгода тому назад у него случился инфаркт: однажды возникли боли в области груди, на которые он среагировал только через несколько дней, когда стало совсем «невмоготу». Обратился к медикам, которые его сразу после диагностирования отправили в реанимационную палату. Спрашиваю его о нынешнем состоянии, говорит, что сейчас нормально себя чувствует, работает, ведет прежний образ жизни. При наших с ним обоюдных вопросах и ответах к нам неоднократно прибегала красивейшая собака: она вежливо своим носом прикасалась ко мне и Францу и смотрела на нас умными глазами. Потом уже Женя мне рассказал, что ее Володя (не забыли полярника?) привез с Аляски, когда он там был на стажировке от БелАкадемии. Таким способом она знакомится с пришедшими в этот дом людьми, и, не дай Бог, незнакомцу без разрешения очутиться у них во дворе.
Во время нашего разговора возле ворот на улице остановилась машина ранней породы «Жигулей», из которой вышел с левой стороны по праву водителя очень плотный мужчина и затем из других дверей машины несколько женщин. Лица женщин я узнал сразу: Инна Серкина, Рая Баранова, Тася Мазурина. Ну как их не помнить? Инна...Однажды провожал ее после какого-то мероприятия, школьного или дискотечного (клубного), не помню какого, до ее дома. Расставаясь, спросил: «Инна, можно тебя поцеловать?». Бури не было. Она ответила: «Иди домой». И все. Шел домой и думал, вот и верь после этого людям. После школы с ней не приходилось встречаться. Во время встречи, когда сидели за столом, я ей предложил выйти из комнаты и поговорить тет-а-тет. После такого приглашения возникла напряженная тишина, все посмотрели на Нину Васильевну, которая спокойно пожелала мне успехов. Усевшись на скамеечке возле входа в дом, мы рассказали друг другу о своих жизненных путях-дорожках. Жизнь у Инны не сложилась: муж ее ушел рано, осталась она с дочкой, вся радость теперь только от внучки. Фамилия ее сейчас Сторожевская. Тася Мазурина. Училась в параллельном классе. Отличница, волейболистка. Вместе с командой нашего района мы вместе ездили на областные соревнования. Иногда в Минске встречались, когда учились в вузах. Она училась в медицинском институте. Больше ничего.
А кто же плотный мужчина ? Франц подсказал, что это Аркадий Хилько. Удивительно, Жуковского, Мазурину и других одноклассников я узнавал сразу, хотя с ними раньше не встречался, а в нем нынешнем никак не мог вспомнить прежнего Аркашу. Вот, оказывается, кто является организатором всех встреч: предыдущих и сегодняшней. Это он, Аркадий. Да как его узнать? Tакой солидный, неторопливый, внушительной комплекции мужчина. Я с ним, как будто впервые в жизни, встретился. И он неторопливо рассказал, что утром выехал из Заславля, и, по договоренности, в Минске сделал остановку, чтобы заодно еще встретиться с Тасей и другими одноклассницами и приехать вместе с ними в Березино. Я успел переговорить с Аркадием до прихода остальных одноклассников. Оказывается, он последние лет 20 работал заведующим отделом культуры в райисполкоме г. Заславля. Заслуженный деятель культуры. Вместе с Инной Серкиной, работавшей на Минском Главпочтампте, он лет пять тому назад взялся за организацию встреч одноклассников. Удалось организовать уже две встречи, а наша встреча считается третьей. Он мне опять сказал, что я много потерял, не приехав на предыдущие встречи. Его слова я вспоминал уже потом в Москве.
Итак, на нашу юбилейную встречу приехало всего лишь 16 одноклассников, ранее на предыдущих было больше. Когда уж ждать не было смысла, все прошли в просторную комнату, в которой за несколькими длинными столами, сдвинутыми в один ряд, мы и расположились. На столах была нехитрая белорусская снедь. Во главе стола находился Тишкевич, как хозяин дома, по левую руку был я с Ниной Васильевной. За мной сидела Баранова, за Женей справа Франц, далее Гоша и другие. Мы сидим за столом, встречаемся взглядами, улыбаемся друг другу, каждый что-то вспоминает о тех годах. Эту паузу лично мне, как впервые присутствующему здесь, хочется продолжить и продолжить. Я узнаю в чертах лиц пожилых уже людей, бывших своих одноклассников, свою юность, свои встречи с ними, разговоры.
Вот чуть дальше от меня Рая Антипова. Какая интересная женщина! Приехала из Витебска, там работает заведующей каким-то детским учреждением. Помню, когда провожал Журавлева в армию, он мне говорил, что года через два после окончания школы, встретившись с Раей, не зная, что она уже замужем, начал говорить ей «хорошие» слова, на которые она ответила: «А где ты раньше был, куда смотрел?».
Невозможно простыми словами все это рассказать. Тася, Рая, Люда, Аркадий.... Как давно я их не видел, и вот они перед мной!
Встречу открыл Жуковский словами: «Вспомним наших товарищей, с которыми мы уже никогда не встретимся, вспомним тех, которые не смогли приехать к нам». После небольшой паузы Тишкевич Людмила зачитала приветственные телеграммы от одноклассников, которые не смоги приехать. Одна из телеграмм была из Тольятти от Розова. Затем слово было предоставлено мне, как впервые присутствующему, для отчета о своих прошедших пятидесяти годах после школы: где и чем занимался после школы, чего достиг, где проживаю и с кем, чем занимаюсь в настоящее время и т.п. Далее пошли тосты и за то, и про это, в общем, житейского плана и кулуарные разговоры про нынешнюю политику России и Белоруссии, воспоминания о наших детских военных годах и, конечно, о школьных временах. Время летело незаметно. Неожиданно приехал Володя - полярник из Минска. Увидев меня, предложил отвезти в д.Орешковичи, чтобы я навестил могилы своих дедушки и бабушки. Конечно, это было в данный момент неуместно.
Всеобщее внимание привлек Аркадий, когда рассказал, как он позвонил в Израиль, чтобы сообщить нашей однокласснице А. Клебановой о предстоящей встрече. После того как она взяла трубку и узнала звонившего, возникла пауза на несколько минут и затем: «Ой, мама, мама....» Так это было неожиданно для нее.
Затем Аркадий, показав всем объемистый сверток, сказал, что перед отъездом его жена испекла вот такой огромный кулич, и, так как мэра Москвы Лужкова в Белоруссии все уважают, то он, разрезав его при всех пополам, одну половину подарил мне для передачи Лужкову, а другую половину выложил на стол.
После нескольких рюмок Франц Адамович начал высказывать, что он не хуже всяких профессоров знает математику. Ну что же молодец, не только скромность украшает известных людей. Затем он примерно с такими утверждениями начал подбрасывать реплики во время выступления Тишкевича о запомнившихся фактах школьных лет, о том, как разбросала жизнь одноклассников по странам и континентам, об их достижениях и Женя вынужден был неоднократно прерывать свою речь, обращаясь к Францу с просьбой высказаться самому потом. Вспоминая эту риторику, хочу воспроизвести их диалог.
Ж. Хто б мог падумаць, што пасля пройдзенных пяцiдзесяцi гадоу, магли сабрацца у нас такия вядомыя людзi: настаунiкi, iнжынеры, майстры спорта, ... .
Фр. А хто астауся у Беразiно, невядомыя?
Ж. Франц, ты дрэнна выхаван.
Фр. Мяне вучыла Марыя Андрэеуна (моя мама, Мария Андреевна, в то время работала учительницей в младших классах).
Ж. Цябе вучылi добра. Толькi ты быу непаслухмяны.
Фр. Але я знаю добра матэматыку.
Ж. Франц, потым высказаш пра сваe таланты.
Тишкевич в своей речи затронул тему о детских военных и школьных годах, о дружбе одноклассников. Интересен его диалог с И.Серкиной во время выступлении.
Ж. Тады, як вучылiся, яурэi былi нам як браты ..., Мiша, Алiк,
И. Женя, я сестра.
Ж. Калi чутны былi словы, такiя як «жыд» и другiя, дзе-нiбудзь на вулiцы, то гэта было без усякай насмешкi и ненавiсцi, што сiчас чутна у Расii у другiм сэнсе. Яны былi нам як браты.
И. Женя, я повторяю, что я сестра.
Другие в своих выступлениях вспоминали учителей. Называли их, говоря при этом каждый по своему: благодаря такому учителю один хорошо узнал математику, другой литературу, третий педагогику... Вспоминали различные курьезные случаи: как бросали мяч во время урока, как математик сломал мел от дерзости Любы, как списывали контрольные, как путали одноклассников с одинаковыми фамилиями и именами и много-много чего.
Р. Баранова отметилась прекрасным голосом в песнях. Она, как жена офицера, где только не была за прошедшие годы. Мы долго пели, и каждый пел, как умел. А голос Раи – это голос Аллы Баяновой. Все просили ее петь и петь подольше, в общем, был концерт по заявкам.
И. Серкина рассказала забавный случай, который случился в Иерусалиме с одним нашим знакомым Гришей. На встрече его не было. Он приехал в вечный город по приглашению родственников и один раз самостоятельно поехал в город по каким-то делам, заблудился, а, так как в Израиле, по Высоцкому, «на четверть бывший наш народ», Гриша обратился к проходящей мимо женщине с вопросом: «Простите, Вы говорите по-русски?» На что она ответила, взглянув на него: «Я не только говорю по-русски, но и Вас, Гриша, знаю!» Вот как бывает! Оказалась бывшая соседка по Березино. В-общем, мир тесен.
Как мгновенно пролетели 50 лет, так и здесь время неумолимо быстро проходило. Уже 12 часов ночи, затем час, потом другой и никому не хотелось расходиться от Тишкевичей. Тепло попрощавшись, обменявшись адресами, мы расстались. Прав был Аркадий - такое незабываемо. Прошло полгода после этого памятного августовского дня, сейчас февраль 2006 года, а у меня все свежо в памяти. Это был вечер возврата в юность. Низкий поклон Аркадию за это, дай Бог ему здоровья!
Февраль 2006 г.
;
Мой первый бизнес
Кто в детстве не мечтал иметь собственные деньги? Этот вопрос можно и не задавать. Я думаю, что всем хотелось, а особенно тем, чье детство пришлось на конец сороковых и начало пятидесятых послевоенных лет. В те годы у родителей не было средств, чтобы баловать своих чад мороженым, лакомствами или билетами в кино. Жили трудно, в основном, питались тем, что давали земля в несколько соток, лесные угодья и домашняя живность: корова, поросенок, куры.
Страна только начала восстанавливаться после долгой изнурительной войны. Сотни тысяч сапог немцев, бандитов оставили свои следы в каждой деревне, городе, местечке – семьи без кормильцев, инвалиды, погорельцы, бездомные, сироты.
В 1948 году мои родители построили дом в городском поселке Березино. Там уже был кинотеатр, в котором крутили трофейные фильмы. Во время киносеанса часто рвалась пленка, из-за чего возникали паузы, заполняемые шумом и свистом зрителей. Были дневные сеансы для детей с билетами по цене 10-15 копеек, а на вечерние сеансы уже дороже - от 25 до 50 копеек. Первым фильмом, который я посмотрел, был советский фильм “Она защищала родину”. С мокрыми газами уходили мы из кинотеатра, ведь сами были свидетелями всех ужасов войны. А потом был трофейный ”Тарзан”, после которого еще долго улицы оглашались тарзаньим криком.
С шести часов вечера и до двенадцати ночи в домах загорались лампочки Ильича от генератора местной электростанции, уже не надо было пользоваться керосиновой лампой. Как хорошо было читать и делать уроки при таком освещении! Вскоре заработала городская библиотека. Работал ларек, где можно было купить мороженое за пятачок. В магазинах продавался мармелад из сахарной свеклы и конфеты “подушечки”. Такая роскошь после деревенской жизни!
На пустыре мы с ребятами до одури гоняли тряпичный мяч или пустую консервную банку. Летом купались в реке Березине, ловили удочкой рыбу. Зимой катались с горок на самодельных лыжах и коньках – деревяшках с прикрепленными снизу металлическими прутиками для скольжения. Телевизоров тогда не было, единственным источником информации была радиоточка в виде тарелки.
Вот так проходили мои детские годы. На первом плане – домашние хозяйственные дела. Дети помогали родителям растить живность, заготавливать корма и дрова на зиму, обрабатывать землю и др. Только после выполнения обязанностей по дому можно было пойти поиграть с ребятами. Вскоре начали появляться в продаже фабричные, как мы говорили, лыжи и коньки. Кое-кто уже катался на велосипеде. Стали получше одеваться. К слову сказать, во время войны я носил лапти из лозовой коры, подшитые снизу кусками немецкой колесной резины.
Но хотелось большего: не пропускать ни одного нового фильма, а понравившиеся смотреть по два-три раза, почаще баловаться мороженым и сладостями, купить понравившуюся книжку, похвастаться перед ребятами какой-нибудь безделушкой. Запросы возрастали, а часто просить у родителей деньги было не то что неудобно, а даже неприлично. Ведь понимали, как достаются им те небольшие деньги, которые получали на «службе».
А если бы заработать самому деньги и самостоятельно распорядиться ими, да только где найти работу? Такие мысли возникали, но зацепиться за что-то дельное долго не удавалось.
Поработать в колхозе? Так там даже колхозникам за трудодни ничего не платили. Заготавливать лес и сплавлять бревна по Березине нам было не под силу. Промышленности у нас практически никакой не было. Существовали небольшие маслозавод, продовольственный цех, спиртзавод, лесопилка, два-три магазина и еще какая–то мелочевка – вот и все. К этим заведениям пристроиться было трудно на какое-то время. Иногда на лесопилке можно было потрудиться: складывать доски в штабеля. Но эта ниша была занята более старшими ребятами – подростками.
Однажды я зашел к одному из своих приятелей Вите по фамилии Нехай. Он жил рядом с рекой, их огород заканчивался у самой воды. Мы с ним частенько катались на его лодке и рыбачили. Лодкой он пользовался свободно, она была его собственной. К окончанию школы его фамилия несколько трансформировалась: в классном журнале он значился как Нехаев Виктор, а для нас оставался Витей Нехаем.
Так вот, встретившись с ним, я заметил недалеко от его лодки небольшую горку всяких железок. На мой вопрос по поводу наличия железок и их принадлежности, Витя ответил, что лежавшее железо привез кто-то сдавать на металлолом, а приемщика, по-видимому, на месте не было и железо сгрузили в ожидании открытия пункта приема металлолома. Рядом находился сарай, запертый замком, следовательно, он являлся этим самым пунктом приема. Узнав такие подробности, меня сразу же озарило: «Витя, у тебя есть лодка, а я знаю, где находится ничейное железо. Можем поехать за ним на лодке, там его соберем, погрузим и привезем сюда же. Сдадим приемщику, он нам заплатит. Деньги поделим пополам. Правда, за железом надо на лодке плыть против течения реки вверх километров 20, если не больше. Но железа там тьма». Расспросив меня про местонахождение железа более подробно, Витя не сразу дал согласие на это дело, сославшись на какие-то свои домашние дела, и предложил встретиться на следующий день.
В известном мне месте железа было действительно тьма. Находилось оно около д. Жуковец к северу от Березино километров 12 по суше, а по реке с ее изгибами, поворотами должно было быть больше, возможно около 20, а то и более. Я хорошо знал там местность, т.к. многократно приходилось ездить к дедушке и бабушке в д. Орешковичи. На моем пути была эта д. Жуковец, где обычно приходилось на лодке переплавляться через Березину. Чуть далее было старое русло Березины, и вот вдоль этого русла и в самом русле находилось много всякой разбитой военной техники: искалеченные танки, орудия, автомашины, негодное оружие и различный железный хлам. В этом месте была переправа у отступавшей немецкой армии, и по рассказам взрослых наша авиация ее усиленно бомбила. После отступления немцев я там был неоднократно с дедушкой. Было ужасное зрелище: из воды торчали остовы танков, машин, стволы пушек. На несколько километров вдоль реки лежала ржавая негодная техника. Со временем эти тяжеловесные уродливые монстры были собраны и отправлены на переплавку на заводы в Минск. Мелкого же хлама еще оставалось много: разбитые винтовки, снарядные гильзы, осколки, солдатская утварь и т.п.
Я не сомневался в том, что мы соберем металлолом. Сомнение было только в том, а хватит ли у нас сил грести веслами, чтобы доплыть до Жуковца, ведь нам было по 12-13 лет. Честно говоря, находясь уже в зрелом возрасте, я бы не рискнул отправиться туда, считая, что невозможно управиться с таким делом за один день. Но детский максимализм овладел мною, мечта самому заработать денег казалась реальной.
На следующий день Витька сам прибежал ко мне, сказал, что согласен и мы договорились отправиться на дело дня через два, отчалив от берега рано утром с рассветом. Для родителей я представил версию моего будущего отсутствия желанием отправиться на рыбалку с Витей на целый день и получил согласие, тем более, что подобные отлучки уже были раньше.
Вечером накануне отплытия я сложил приготовленную мамой еду (хлеб, огурцы, лук, кусочек сала), завернул в бумагу и рано лег спать, чтобы ни свет, ни заря быть на ногах и бежать к Витьке. Прежде чем уснуть, грезилось, как мы получим с Витей рублей 30-40, разделим пополам. Тогда у меня будет рублей 15 и я могу 10 рублей отдать маме, а на оставшиеся 5, а может и более, буду шиковать. Я подсчитывал, сколько я куплю мороженого, сколько раз схожу в кино, не прося денег у мамы, и сколько еще у меня их останется. С хорошим настроением и радужными мечтами уснул.
Утром с первой зарей я уже был на ногах, взял еду и побежал к реке. Витя к моему приходу находился около лодки, увидев меня, снял замок с цепи и мы отчалили.
«Витя!», - сказал я с торжественностью в голосе: «Поплывем мы по Березине, как Том Сойер с Гекльбери Финном по Миссипипи на плоту. Я буду Томом, а ты будешь Геком. Индейцев в наших краях нет, так что будем загорать и любоваться окружающими местами». Витя посмотрел на меня недоуменно, и я понял, что не читал он мировую книжку про Тома и Гека. Эх, не романтик он. Итак, вперед, вверх.
Над водой стелился редкий туман, солнце только-только начало всходить. Ветра не было. Кругом тишина, прерываемая только пением птиц да всплесками играющей рыбешки в воде.
Один из нас был на веслах, другой – на корме управлял лодкой рулевым веслом. Там, где река не делала поворотов, лодку направляли вдоль более пологого берега, где течение было слабее, чем на фарватере, и легче было грести веслами. На поворотах реки лодку старались держать по фарватеру. В некоторых местах, где была мель, один из нас выходил из лодки и тянул ее вперед за цепь, другой толкал веслом. Витя более ловко, чем я, работал веслами и в мой адрес от него иногда исходили упреки. С течением времени роли загребающего и управляющего лодкой у нас менялись. Подбиралась усталость. С непривычки у меня первыми начали сдавать ладони рук, кожа начала краснеть от вращения рукояток весел, чувствовалось жжение. Я уже начал бояться возникновения волдырей на ладонях, тогда совсем станет худо и возможно будет сорвано наше мероприятие. Заметив мое состояние, Витя, как бывалый лодочник, чем-то помазал мои ладони и дал тонкие трофейные немецкие рукавицы. Стало легче, и мы поплыли дальше.
Начали проходить первый населенный пункт, деревню Жорновку, избы которой мы еще раньше заметили. По суше от Березино до Жорновки расстояние составляет 4 км, пешком оно проходится за час и быстрее, а мы на лодке затратили около трех часов, так как русло реки не было таким прямым, как дорога по суше. Усталость все больше овладевала нами. С завистью мы смотрели, как мимо нас раза два «пролетали» лодки с моторами. Вот бы нам такую скорость! А то оставалось только грести да грести веслами.
Устроили небольшой привал на берегу, перекусили, передохнули и вперед. Железо манило нас и заставляло терпеть невзгоды. Стали меньше разговаривать между собой, чаще дерзили друг другу: то ты весла не одновременно опускаешь в воду, то делаешь пустые хлопки по воде, то не туда правишь лодку и т.п.
День попался нам теплым, солнечным с небольшим освежающим ветерком. Отплыв подальше от населенных пунктов, отмечали, на наш взгляд, хорошие рыбные места. Делали предположения на будущее: вернуться попозже к ним и порыбачить. А сейчас надо было грести и грести. Нехорошие мысли о возврате иногда одолевали нас, но старались не произносить их вслух. Позднее мы признались о них друг другу, когда улучшилось настроение.
Солнце поднялось повыше, было уже часов 8-9 утра, когда мы услышали сзади нас тарахтенье двигателя какого–то суденышка побольше лодки. Суденышко оказалось небольшим буксиром, тащившим за собой пустую баржу. Мы знали, что с открытием сезона судоходства на реке буксиры тащили баржи с грузами из верховьев реки вниз в сторону Бобруйска. А в данный момент буксир тянул пустую баржу за грузом в г. Борисов.
Прицепиться к барже! Такая мысль созрела у нас с Витей одновременно. Он направил лодку наперерез барже, я бросил весла, лег на нос лодки, вытянул вперед руки, чтобы ухватиться за что-нибудь сзади баржи. Маневр получился, мне удалось схватиться за какое-то правило у баржи в виде короткой толстой доски, и буксир потащил нас вперед. Доска, за которую я ухватился, болталась в воде по сторонам, повторяя движения баржи, и мне приходилось прилагать значительные усилия, чтобы руки не соскользнули. Да и Витя, находясь сзади меня, хорошенько напутствовал: «Упустишь, утоплю».
Через некоторое время на корме баржи появился молодой матрос и приказал нам отцепиться, иначе сам багром нас оттолкнет, приговаривая: «Ишь, надумали покататься, что-нибудь случится, тогда отвечай за вас». Мы начали его умолять не отцеплять нас, рассказали, что плывем из Березино, и нам надо добраться до Жуковца. Вник в нашу просьбу матрос, пожалел малолеток и даже бросил нам в лодку канат с баржи, которым мы связались с ней. Уходя, он сказал, чтобы мы после того, как отцепим лодку, конец каната забросили на баржу. Поблагодарили мы доброго матроса, удобнее расположились в своей лодке и стали, отдыхая, созерцать «уходящие» от нас окрестности. Такое плавание стало уже нравиться и мечты наши начали снова окрашиваться розовыми тонами.
Поднялось у нас с Витей настроение. С интересом посматривали по сторонам. Позади нас оставались скошенные луга со стогами сена, прибрежные заросли, красивые, в основном, смешанные леса, встречались боры и рощи. Позади уже осталась еще одна деревня Лысуха и хутор. Впереди заметны стали избы Жуковца. Мы приготовились к расцепке с баржей и, как только поравнялись с местом соединения реки со старым руслом, забросили канат в баржу, помахали руками рулевому буксира и направили лодку в старку, как называли местные древнее русло Березины. Продвинулись метров на 300-500 вперед и по моему указанию причалили к заросшему высокой травой и ивняком берегу. Теперь нам предстояло найти железо и погрузить его в лодку. А была уже середина дня.
Начали мы таскать железо к лодке. Место было дикое. Вытаскивали железки из земли и из грязи в густой болотистой траве. Несколько раз видели ползающих змей, потревоженных нами. Было опасно ходить по траве, так как мы были без обуви. Некоторые железки были прикреплены к деревянным основаниям, и надо было сбивать дерево, иначе, как сказал Витя, приемщик может сделать большую скидку веса. Инструмента у нас не было. Приходилось вручную что-то сгибать, ломать, отбивать. Собрали несколько тяжелых неразорвавшихся снарядов. Брали пустые гильзы, ствольное искорёженное оружие, солдатские каски и помятые котелки, различные прутья, балки и т.п. Железного хлама было прорва. Стали укладывать его в лодку. Витя тут же прогнал меня с этой работы, дескать, я царапаю доски лодки. Нагрузили лодку так, что с железом и нами она осела в воде почти до бортов, и пришлось даже избавляться от лишнего веса, что было особенно обидно – ведь оставляли часть нашего будущего заработка.
Погрузив все в лодку, отмылись от грязи, передохнули и отправились в обратный путь. Плыть вниз по течению было совсем легко по сравнению с тем, как мы гнали лодку против течения. Хотя лодка была нагруженной, но легко шла в воде. Усталые и довольные, стремились мы домой, чтобы успеть добраться до темноты, притом, что могли получить нахлобучку от родителей за долгое отсутствие. А от Жорновки до Березино нам снова повезло. Березинский рыбак, сосед Вити, плыл на моторной лодке тоже вниз. Он взял нашу лодку, как буксир баржу, прицепил к своей, завел мотор. Мы сразу же попросили его сбавить обороты, ибо могли перевернуться из-за волн, образуемых винтом мотора, так как лодка, надо сказать, была очень загружена, если не перегружена. Рыбак сбавил обороты, потянул лодку, и мы часа за полтора благополучно добрались до места нашего отплытия.
Мы сошли с лодки, разминая затекшие ноги. Встретить приемщика не надеялись, так как был уже вечер, солнце клонилось к закату. Вдруг заметили, что дверь сарая открыта, забежали в него, там приемщик с замком в руке собирал свои вещи и, увидев нас, сказал, чтобы приходили завтра. «Сегодня уже поздно, пока разгрузите, перенесете, взвесим, пройдет много времени, а мне надо домой отправляться». Подошел к лодке, заметил пару тяжелых неразорвавшихся снарядов и приказал нам отнести их подальше и утопить в глубоком месте реки. Жаль было, но что поделаешь. Тем более мы слышали, что были случаи взрывов при переплавке металлолома в Минске, а дошло это до нас только теперь. Примкнул Витя лодку к береговому грузу и, договорившись встретиться завтра здесь же в назначенное время, разбежались по домам.
Дома сказал, что рыбалка не получилась, наскоро поел и отправился спать. Спал как убитый, утром несколько раз будили на завтрак, спрашивая, не заболел ли часом.
Прибежал я к Вите в договоренное время. Его мама, тетя Люба, увидев меня, сказала: «Ну, молодцы вы, ребята. Такой большой груз притащили. И где это вы его насобирали? Теперь, сдав его, долго будете форсить своими деньгами». Приятно было слушать такие слова. Она была в курсе наших дел, ведь с их двора все было на виду: лодка с грузом, приемный пункт. Витя, как-то искоса посмотрев на меня, предложил перенести железо из лодки поближе к сараю, рядом с дверями, чтобы к приходу приемщика быть первыми.
Хорошее настроение не покидало нас. Осталось ведь закончить самую малость нашего дела - сдать это проклятое железо, и всё будет окончено. Ведь как мы намучились с его доставкой! А приемщика все не было и не было. Прождав часа два, Витя предложил мне идти домой: «Неизвестно, когда он появится. А появится, я тебя позову, ты ведь недалеко живешь от нас». С неохотой я пошел к себе домой.
Дома занимался разными хозяйственными делами и еще отсыпался какое-то время. Все ждал и ждал Витю, а его не было. Вечером решил пойти к нему. Витя сидел на лавочке около дома и, думаю, поджидал меня. На мой вопрос о железе ответил, пряча глаза, что приемщик так и не появился, по-видимому, он поехал в банк деньги получать и сегодня уже не вернется. Не понравилось мне все это. Сказав, что приду завтра, я повернулся и ушел домой. По дороге мне в голову приходили разные мысли. Хотел даже вернуться и, не заходя к Вите, пойти посмотреть на железо, но потом решил отложить на завтрашний день.
Ночью спалось неважно. Быстро выполнив свои обязанности, побежал к приемному пункту. Железа на прежнем месте не было, пункт на замке. Я к Вите: «Где железо? Его нет у пункта». А он спокойно отвечает, что вчера он дождался приемщика и сдал ему, затратив часа полтора на взвешивание и укладывание. Вес получился более 200 кг. На душе отлегло от пережитого. А деньги? Витя продолжал также спокойно, что на тот момент денег у приемщика не казалось, он получит их в банке и потом рассчитается с нами, добавив: «Не переживай. Я же здесь рядом нахожусь, буду караулить его приход. Потом сообщу тебе».
Снова ни с чем вернулся домой. По дороге прикинул, что получим более 50 рублей, значит, у меня будет рублей 20, т.к. Витя говорил вчера, что лодку во время погрузки и разгрузки поцарапали железом, ее надо перекрасить, и он на ремонт снимет какую-то часть денег. Опять размечтался о трате будущих денег. Главное, железо в приемном пункте. Опасения были, когда оно находилось рядом с ним, и его могли разворовать. Теперь уж точно дождемся того, чего хотели.
В последующие три дня ничего не изменилось. По словам Вити, у приемщика нет пока денег. Обещает рассчитаться с нами в первую очередь, когда они появятся. Снова пошли грустные мысли. Да и Витя перестал мне нравиться. Я заметил, что в кругу ребят, когда собирались вместе, он почему-то избегал общения со мной. Один из ребят, Винка Трусевич спросил меня, узнав про нашу поездку за железом, когда мы, как богачи, угостим компанию мороженым. Я рассказал ему о причине задержки денег, чему он очень удивился. Приемщик, сказал он, всегда на месте, никаких объявлений об отсутствии на дверях нет и не было. Я к Вите: «Пошли к приемщику, спросим про деньги». Ответил, что он отсутствует по-прежнему, дескать, чего ему торчать, когда у него денег нет. Я настаивал, и по пути к пункту он проговорился, что деньги получены, но его отец, увидев их, забрал со словами, что в нашем возрасте рано с такими деньгами связываться, и не отдал, несмотря на то, что знал о моей части.
Свет померк в моих глазах. Что делать? Не могу же я пойти к отцу Вити и требовать свою часть денег. Рассказать своим родителям, чтобы они переговорили с отцом Вити? Знал наперед, что ни папа, ни, тем более, мама не пойдут к Нехаям выяснять отношения. Успокоят меня да и только. Что делать? Драться с Витей? Ничего не получится, он и сильнее и старше меня, не запугаешь его.
Горько стало на душе. Побрел с мокрыми глазами домой. Улегся на диване, всхлипывая. Такие были планы! Сколько усилий затрачено! И все коту под хвост. А Витька какой гад? Я думаю, что наврал он мне про своего отца. Говорил мне Винка еще ранее, что с Витей лучше не связываться. Все это я тогда пропустил мимо ушей, катался с ним на лодке, рыбачили вместе. И что получилось?
Заметив мое состояние, подошла мама и начала расспрашивать меня: «Не заболел ли ты или случились неприятности, обидели тебя?» Пришлось все рассказать: про поездку в Жуковец, про продажу железа, про предательство Витьки.
За поездку в Жуковец мама меня отругала: во-первых, без спроса отлучился на большое расстояние, во-вторых, в жуковецких местах опасно находиться из-за неразорвавшихся ржавых боеприпасов; были случаи, когда животные и люди, не заметив их, наступали и они взрывались. А про неудачу с бизнесом спокойно сказала, что в серьезных делах надо иметь только надежных товарищей, которые не предадут, а не лишь бы с кем связываться. К родителям Вити никто из наших, конечно, не пошел, а мне посоветовали прекратить с ним всякие отношения.
Значительно позднее, где-то уже зимой, Витя делал попытки как-то сблизиться со мной. Предлагал коньки мои поточить, приглашал к себе домой, пытался угостить копченой рыбой. Однако его предательство я ему не простил. Мы заканчивали школу в один год, и больше я с ним не общался и не знаю, как сложилась его жизнь.
Вот так не осуществилась моя красивая мечта заработать деньги. В последующие годы у меня тоже были срывы в начинаниях организовать какое-нибудь прибыльное дело. Вот один из них.
Прошел месяц после «железного дела», «зарубцевались» мои переживания от первой неудачи. Будучи в деревне у бабушки и дедушки, общаясь с местными ребятами, надумал тоже собрать вместе с ними металлолом, но только цветной, благо он часто попадался на глаза. Цветной дороже обычного металлолома в 2-3 раза. Во дворах в деревне валялась негодная медная, алюминиевая, бронзовая и другая «цветная» утварь; на местах прошлых боев с немцами тоже оставался подобного рода хлам. Поддержали мою задумку ребята, тем более, я сам вызвался доставлять металл из деревни в Березино на велосипеде. Расстояние было не такое уж и большое, километров 20. Рейсовыми поездками килограммов по 15 можно было его перевозить и там сдавать приемщику. В огороде у дедушки я отвел место для складирования цветметалла, и процесс пошел.
Прошло дня 3-4, холмик металла увеличивался. Ребята начали расширять зоны его поиска подальше от деревни. Дедушка посматривал на объект моей затеи, улыбался, покачивал головой, ничего не говоря. Однажды вернувшись из леса, где я с ребятами отделял цветной металл от ржавого хлама с разбитых немецких повозок и фур, меня начала отчитывать бабушка по поводу того, что мои приятели начали таскать к месту складирования ещё используемую в хозяйстве цветную утварь. А одна женщина, Алексеиха, так ее звали в деревне, пришла и, покопавшись в нашем хламе, нашла медную кружку, которой пользовалась ее семья. Ушла она со скандалом. Я, конечно, не проверял, что именно приносили ребята. А они иногда приносили лом в мое отсутствие и бросали принесенное в кучу через невысокий забор. Меня не интересовало, откуда они всё это брали, где его заполучили, единственно, радовало, что холмик быстро набирал высоту.
После рассказа бабушки дедушка сделал заключение: «Возьми, Эдик тачку, погрузи на нее все твоё добро и вывези за околицу деревни, а, еще лучше, в лес, от греха подальше». Вот так.
Опять моя попытка «разбогатеть» оказалась обреченной. Всё я сделал, как сказал дедушка. Разругался с приятелями, что сорвали такое мероприятие, и, страдая, уехал в Березино к родителям на несколько дней.
Итак, первый бизнес накрылся сначала железным тазом, а потом, по цвету метала, – медным.
Пришлось позже сделать вывод, что не мое это дело, не судьба. Так и получилось, что стал преподавателем, а не горе-бизнесменом. Наверно, к лучшему, ибо скорее всего разорился бы до нищеты, а, возможно, дошел бы и до тюрьмы. Надо иметь талант для такого занятия и, главное, разбираться в людях. В-общем, Бог меня сохранил и дал урок на будущее.
Когда учился в Минске, будучи студентом, ходил на заработки в составе бригады таких же студентов, как я. Несколько раз разгружал железнодорожные вагоны с семечками, участвовал в массовках на киностудии «Беларусьфильм». А в фильме «Девушки посеяли лен» в качестве массовочника, конечно, не затейника, даже ярко засветился на экране при съемках собрания колхозников, что отметили смотревшие вышедший фильм мои знакомые. Платили без обмана и без задержек.
А от первой попытки самостоятельно заработать деньги остались одни воспоминания.
Январь 2009 г.
;
Жернова
Жернова – что это такое? Это домашняя мельница, в которой можно из зерна получить муку. Нигде вы ее сейчас не найдете. Прогресс, как сейчас говорят, оставил ее на обочине и только в старых воспоминаниях можно найти что-то связанное с жерновами. Что собой они представляют? Первая, нижняя, часть – это овальный камень высотой, как у нас было, в пятнадцать - двадцать сантиметров, радиусом в тридцать - сорок сантиметров и с небольшим отверстием внизу в виде лотка для сбора муки, вторая, верхняя, часть точно таких же размеров, но с рукояткой, вделанной в её внешнюю поверхность, и с выдолбленным отверстием для засыпки в него отдельных порций зерна. Верхний жернов, как и положено по названию, находился над нижним. Технология получения муки состояла в следующем: в горловину верхнего жернова засыпалась вручную горсть зерна, затем нужно было вращать верхний жернов, используя рукоятку, до того момента, как зерно полностью перемелется в муку, и далее засыпать новую порцию зерна. Какое зерно? Любое: рожь, пшеница, ячмень - жернова-монолиты размалывали все, что в них засыпали.
Жернова эти были у дяди Кузьмы, нашего родственника. Его дом стоял рядом с дедушкиным, в котором мы жили во время войны с немцами в деревне Орешковичи. До войны в нашей округе была мельница километров в восьми от нас в деревне Чернявка. Сохранилось у меня одно воспоминание, как мы с дедушкой на лошади возили несколько мешков зерна для помола; помню, мы всю ночь ждали своей очереди на размол и только на следующий день вернулись домой в свою деревню с мукой. Во время войны мельница сгорела, поэтому пришлось обращаться к домашним мельницам. На всю деревню их было несколько. Изготовить их было не так просто. В доме дяди Кузьмы я часто пропадал, там был мой двоюродный брат Гена. С ним мы проводили в играх много времени в любое время года.
Как помню себя, наверно с пяти или шестилетнего возраста, мой дедушка поднимал меня рано-рано утром на мельницу в течение нескольких лет молоть зерно на муку для еды (блины, оладья, каша и т.п.), а также для корма домашним животным. Осенью и зимой рано утром еще темно, а мы уже с меркой зерна и посудой для муки шли к соседнему дому на жорны (бел. язык). На жорны существовала очередь. Опоздаешь к своему времени, значит все, на сегодня ты только последним будешь. Вот почему дедушка поднимал меня часов в 6-7 утра. Как же не хотелось так рано приниматься за домашнюю работу, но ничего не поделаешь. Наш дедушка организовывал всегда сам распорядок нашего существования.
Зачем я был нужен ему? Использовать мою в то время слабую детскую силу в помощь ему для вращения верхнего жернова? Усилия, конечно, требовались значительные, но, как я понимаю сейчас, не для них дедушка привлекал меня. Воспитать во мне с детства - хочешь ты или не хочешь - необходимость помогать семье, приобрести трудовые навыки, быть полезным для дома, вот так я сейчас понимаю его цель.
С большими усилиями я вставал рано, т.к. накануне целый день был чем-то занят: игры с соседскими ребятами, зимой катание с горок на саночках, снежки, посильная помощь домашним по хозяйству и т.п. А вечером залезали с дедушкой на печку в тепло, укладывались, и он мне рассказывал сказки про богатырей во главе с Ильей Муромцем, про заморские страны, а также божественные истории про Христа, всемирный потоп и другие истории. Было интересно слушать, лежишь в тепле, иногда только сверчок пытается прервать рассказ, но я тут же начинал колотить в щель, где он прятался и, затаив дыхание, просил продолжения рассказов. Уже спать хотелось, глаза смыкались. Бабушка вызволяла меня из такого райского плена. Я спускался с печки, спотыкаясь на ступеньках, сонный добирался до кровати и тут же засыпал. А назавтра утром дедушка поднимал меня на мельницу. Как не хотелось после сладких снов, в которых дедушкины истории оживали передо мной, одеваться и идти на холод к мельнице! Мама и бабушка отворачивали глаза, не смея перечить дедушке. Мы шли на жорны. Они находились в неотапливаемой пристройке дома. Насыпав порцию зерна (горсти две-три), брались руками за рукоятку верхнего жернова и вращали его до тех пор, пока не выходила вся мука из зерновой порции. Жернов был тяжелым, и вращать его было нелегко. Наверно, такое орудие производства муки было изобретено еще в те исторические времена, когда люди только научились обрабатывать камни. Процесс повторялся до тех пор, пока не выходил результат нашего труда (мука) из последней порции зерна.
После такой «зарядки» возвращались домой. Настроение у меня уже было приподнятое: оказал помощь дедушке. А в доме было тепло. Весело горели, потрескивая, дрова в печке, вкусные запахи разносились от бабушкиной стряпни. Я оживленно рассказывал бабушке, как мы мололи муку, кого видели из соседей. Получая от бабушки в награду очередной оладушек, выбегал во двор и делился гостинцем с жеребенком или с собачкой.
Как помню, мы мололи муку таким способом несколько лет, пока не закончилась война, и не появились новые возможности в нашей жизни. Раза два-три в неделю мы отправлялись на нашу мельницу. Только как же не хотелось вставать рано утром и идти туда в любую погоду, чтобы там вращать ненавистные жернова! Но выхода не было: не поработаешь – не поешь. Сейчас во время мобильных телефонов и компьютеров даже не верится, что всего лет 60 с небольшим тому назад люди так жили.
Октябрь 2007 г.
;
Мой дедушка
Я уже и сам дедушка, и уже 2007 год, и мне около семидесяти лет. Есть внук Артем, восьмиклассник, который несколько лет подряд на олимпиадах по математике, физике, химии, другим предметам и в школе, и в административном округе приносит награды. Его родители, мы, дедушка с бабушкой, только рады таким успехам, и наставляем его на получение соответствующего образования, исходя из его наклонностей и успехов. Решающую роль в нынешних успехах внука играет бабушка, Нина Васильевна. Она, как математик по образованию, часто, вопреки желанию Артема, заставляла и в настоящее время (осень 2007 г.) заставляет его решать задачи с различными степенями сложности. Вроде бы, что-то получается. А я хочу вернуться к моему дедушке, лет, примерно, на шестьдесят и немножко еще далее тому назад, в то время, в котором мы вместе с ним жили.
Дедушка мой по материнской линии, Андрей Захарьевич, 1870 года рождения (ровесник В.И. Ленина) находился на государственной службе в Минской губернии, работал лесным объездчиком. Проживал на хуторе примерно в двух километрах от деревни Орешковичи. Получал вознаграждение от царя-батюшки за свою работу, следил за порядком в лесах: нет ли порубки, нашествия короедов, зарастания нестроевым лесом и т.п. На хуторе, кроме дома, были хозяйственные постройки для домашней скотины, пруд, колодец, баня и т.п. В моем дошкольном детском возрасте место, где был тот хутор, по рассказам дедушки и бабушки называлось Жабищи. Когда уже в пятидесятых годах мы, бегая в лес за грибами и проходя около Жабищ, смотрели на заросшие кустами места проживания моих дедушки и бабушки, то это не вызывало у меня каких-то чувств – не был там, не жил.
А как уцелел этот хуторянин в годы коллективизации? Жил на отшибе, привлекал рабочую силу для своего хозяйства или не привлекал (я этого не знаю)? И, все-таки, кулак по тем временам. А кулачество, как класс, необходимо было ликвидировать, такова была генеральная линия партии в те тридцатые годы. Я абсолютно не знаю, по какой причине дедушка переехал в деревню из хутора, но мой двоюродный брат Гена мне неоднократно уже после всего случившегося говорил, что дедушка откупился от власти, иначе был бы выселен далеко за пределы Белоруссии. Он, как объездчик, служа государству и царю, получал государственное жалованье и имел какие-то накопления. Отдав эти накопления власти, он реабилитировался перед ней и стал считаться лояльным гражданином. Как специалиста, я понимаю, его привлекли к прежней его деятельности, которой он занимался, т.е. служить советской власти в той же роли – объездчика в местном лесничестве. Что он и делал до войны с немцами.
Вспоминая свои детские годы жизни в Орешковичах, я не могу не обратиться к памяти дедушки, благодаря которому мы более-менее относительно безбедно существовали и в годы почти четырехлетней оккупации немцами нашей территории, и в последующие послевоенные годы. Ну как безбедно? Помню, ходил вместе с мамой весной на луг собирать щавель, обдирать кору молодых липок для использования её после подсушки и терки в качестве муки при выпечке хлеба, копать гнилую картошку весной на поле, прячась от полицаев, для лепешек и т.п., однако, чувство голода было постоянным. Но все-таки дедушка был для нас кормильцем и защитником. Соседи наши, за исключением тех, кто служил в полиции, а это - вдовы с детьми или те семьи, у которых мужья, сыновья находились в рядах Красной Армии, вели полуголодное существование. Я это наблюдал, общаясь со своими сверстниками по детским забавам.
Дедушка был очень верующим человеком и требовал соблюдения веры от нас, живущих вместе: бабушки, мамы, меня и моей младшей сестры Люси. Папа мой был в Красной Армии. В нашей семье тогда соблюдались все посты, ежедневные молитвы, религиозные праздники и т.п. Я, ребенком, знал Отче наш, повторял за дедушкой его молитвы, проходил обряд исповедания и др. Я помню свое крещение (1942-43), тогда я был на руках у бабушки: купели не было (мне уже было около четырех лет); проговорили необходимые слова, помахали венчиком с водой, дали выпить ложечку красной сладкой жидкости. Больше всего запомнилась эта жидкость, вот бы еще несколько раз покреститься. Сколько я знал дедушку, он до конца своей жизни, несмотря на все невзгоды, православию не изменил, я ни разу не услышал из его уст, будем так говорить, нецензурности, хотя в деревне мат слышался сплошь и рядом. Я помню, как в пятидесятых годах приехала его дочь, заслуженная учительница Белоруссии, Ирина Андреевна, моя тетя, известная тем, что помогла бежать в Борисове из немецкого концлагеря в войну нескольким нашим военнопленным, и выговаривала ему, что его религиозная деятельность может повредить ей, как члену партии, и другим родственникам.
Жизнь продолжалась. Закончилась война, возвратились домой солдаты. Мало их, выживших, вернулось в нашу деревне. А те, кто вынуждены были служить в полиции, и не убежали вместе с немцами под натиском нашей армии, а дождались Победы? Они получили по 15-20 лет лагерей и находились в отдаленных районах (за Уралом, как говорили в деревне).
Мой отец вернулся значительно позже всех остальных фронтовиков, потому что был какое–то время в ранге коменданта небольшого городка то ли в Венгрии, то ли в Чехословакии, не помню. Возвратившись в восьмидесятых годах из командировки в Чехословакию, уже я ему рассказывал, как ходил по улочке Злата в Пражский Кремль и он, находясь в преклонном возрасте, вспоминал, как, в Праге и в других городах Чехословакии встречали наших русских солдат с цветами, вином, песнями. Как специалист и фронтовик, он получил должность старшего лесничего в Березинском лесхозе. Ему предоставили служебную квартиру (половина деревянного дома, в другой половине проживала семья бухгалтера лесхоза) в Березино. Поначалу он там жил один до нашего переезда к нему, а на выходные приезжал к семье в Орешковичи, привозя гостинцы для нас из города. Его лошадь мы с дедушкой использовали для наших хозяйственных нужд (заготовка сена, привоз дров и т.п.).
Еще летом 1946 г. я услышал, что к сентябрю мы с мамой должны тоже переехать из деревни в Березино на постоянное местожительство. А как же я буду без дедушки? Эта мысль отравляла мое существование до самого отъезда. Ведь отца я практически не знал с малых лет по причине его долгого отсутствия в период моего взросления. Он - участник кампании по освобождению западных частей Белоруссии и Украины, войны с Финляндией и войны с Германией. Все годы этих войн он был на фронтах. Где уж мне было знать его? Он ведь тоже меня помнил совсем маленьким и даже не представлял, каким я стал. Возвратившись домой с последней войны, он привез мне ботиночки размером на ребёнка 4-5 лет, которые я и одеть-то не смог, я ведь рос за прошедшие годы. А с дедушкой я был постоянно все мои 8 лет и инстинктивно тянулся к нему. В этот год мы с ним летом проделали громадную работу: на лошади перевозили ежедневно два-четыре бревна за 8-10 км из леса нашей деревни на берег реки Березины у деревни Чернявка. Эти бревна должны были стать материалом для постройки нового добротного дома моих родителей в Березино. Бревна мы складировали на берегу реки. Когда пришло время сплава, вместо груды бревен оказалось … пустое место. Их украли. Пришлось моим родителям где-то купить готовый сруб и на его основе строить свой дом, в котором и прошли мои школьные годы.
Все меньше и меньше оставалось времени до сентября, когда мы должны были перебраться в Березино, где мне надо было пойти в четвертый класс школы. Мне еще не было восьми лет, но я с 5-ти лет учился в классе моей мамы в деревне еще при немцах, вместе с ее учениками выполнял все задания и переходил с ними в очередной класс. Таким образом, к приходу Красной Армии, я уже не по возрасту, а по статусу был учеником четвертого класса. И вот что я задумал: не буду я жить без дедушки! Я закончу четвертый класс в деревне, живя с дедушкой и бабушкой, а уже, переведенный в пятый класс, заканчивать школу буду в Березино, проживая вместе с родителями. Прочно засела эта мысль во мне. Ну как я буду жить вдали от моего родного места – дома в деревне, где мои старенькие дедушка и бабушка останутся совсем одни? Там брат Гена и другие мои сверстники, с которыми мы вместе ходили в лес по грибы, ягоды, рыбачили с удочками на реке и купались. Я заявил об этом сначала маме и, конечно, не получил от неё положительного ответа. Много вопросов она мне задала, на которые я пытался ответить. Как ты будешь учиться, кто будет контролировать выполнение твоих школьных заданий, ты же будешь обузой для бабушки и дедушки? Я все пытался убедить, что ничего страшного не будет, я буду хорошо учиться, дедушка будет помогать мне в уроках, ведь он грамотный: читать и писать умеет; никто, кроме него, в деревне не может на старославянском языке прочитать божественные книги и, тем более, не знает календаря религиозных праздников. Я помню, как к нему приходили во время войны односельчане и спрашивали: «Когда начнется Пасха? Может ли он отпеть умершего?....». Не убедили ее мои доводы. А с отцом бесполезно было заводить разговор. Я просил дедушку заступиться за меня, чтобы родители дали мне на год отсрочку в переезде. Он отмалчивался, понимая бесполезность моей просьбы и то, что для меня будет лучше переехать. Мама могла утешить меня только тем, что во время школьных каникул я снова буду жить у дедушки, и иногда будем вместе приезжать в деревню, чтобы помогать старикам в посевах и уборке картофеля, сенокосе и т.п. Тяжело мне было расставаться с таким родным мне домом. Уехали мы в августе в Березино, где жили года два в служебном доме до постройки своего собственного.
Ничего не поделаешь, надо было обживаться на новом месте, но мысли о дедушке не покидали меня. Как он там с бабушкой хозяйничает без меня? Я ведь раньше принимал участие во всех их делах: кормил кур, свиней, пас и убирал за ними; заготавливал дрова на зиму; участвовал в посадке зерна и картофеля весной и уборке урожая осенью, поливе и прополке, сенокосе и привозе сена в сарай и многом-многом другом. А какие были события! Рождение теленочка, жеребенка, поросят или, например, подходит к тебе во дворе поросенок, тычет тихонько рыльцем в ногу и ... укладывается, это значит, надо почесать его. А кот наш, зная, что его при хорошей службе могут в холода пустить в избу и разрешат даже на печку забраться, как верный служака дома, приносил пойманную мышку на крыльцо и сидел возле нее, дожидаясь, когда кто-нибудь выйдет из дома и отметит его усердие, как одного из представителей нашего домового интернационала. И если я первый это обнаруживал, то всегда его очень благодарил: угощал вкусненьким, гладил, брал на руки. Бабушка только к нему относилась не совсем так как я, считала, что если его кормят, так пусть без всяких поблажек выполняет свои обязанности. О чем тут говорить? Разве это в один момент забудешь? У меня же были на зависть моим сверстникам соответствующие моему возрасту коса, топор, цеп для молотьбы и другие инструменты, изготовленные дедушкой для меня. Сколько я с ним измерил километров, блуждая по окрестным лесам! Он мне показывал гнездовья птиц, норы зверей, редкие растения и деревья, прижившиеся почему- то у нас, лекарственные травы. А избушки бобров? Это чудо природы! Где бы мы с дедушкой не были, он всегда задавал мне вопросы-загадки: почему у этого дерева с одной стороны ветви, а с другой стороны их нет, почему кора дерева не одна и та же снизу и сверху; какая из чурок длиннее при распилке полена, почему летом день длиннее зимнего, а ночи короче, почему птицы осенью улетают от нас и весной возвращаются и т.п. и т.д.
И вот задумал я новую уловку, чтобы отказаться от Березино. В этом городке были две школы, русская и белорусская, как их называли ранее. В русской школе преподавание всех предметов, кроме белорусского языка и литературы, велось на русском языке. Вот в эту школу меня и определили родители, да еще в класс рангом ниже четвертого, учитывая мой возраст, то есть опять в третий. Учебники тогда приобретали сами ученики или их родители в книжном магазине. Я сказал родителям, что учебники для школы куплю сам и в один день отправился за ними. Что купил? Я купил учебники для четвертого класса и притом на белорусском языке, т.е. для орешковической школы. Какая наивность… Я считал, что с такими учебниками меня уже не смогут удержать в Березино. По пути домой встретил отца, шедшего домой на обед со службы. Он поинтересовался моими покупками, все понял и сказал, что если я не откажусь от своего, то с его стороны по отношению ко мне не будет никакой материальной помощи. Обойдусь, ответил я, находясь на почтительном расстоянии от него, считая, что с мамой будет у меня более благоприятный разговор. Но, как понимаете, и эта детская уловка не удалась.
Живу в Березино. Привыкаю к новым условиям жизни, обзавожусь новыми друзьями, хожу в школу. Даже такие блага цивилизации, как тарелка-радио, электричество, телефон, клуб-кинотеатр, которые отсутствовали в деревне, не могли компенсировать мою тоску по моей прежней жизни. Ну и что плохого, что я делал там школьные задания при свете керосиновой лампы, ходил в кино раз или два в месяц, когда привозили киномеханики картину и мы им помогали в каком-то помещении натянуть полотно–экран для проецирования изображения? Меня, привыкшему к прежним условиям, новые возможности (щелчок и ... светло, повернул рукоятку около тарелки и ...музыка или речь, и т.п.) не очень-то и прельщали. Поначалу у меня были постоянные мысли о дедушке. Как он там справляется? Здоров ли? Есть ли у него курево? А курил он табак-самосад, весной мы его сеяли и к осени на грядке уже бушевали заросли. Мы их обрывали, сушили, крошили, и получался свой отменный крепкий табак. В-общем, мне, как чеховскому Ваньке Жукову, очень хотелось, чтобы дедушка забрал меня к себе.
Я с нетерпением ждал начала каникул, чтобы поехать в деревню и встретиться с дедушкой. Что ему привезти? Решил: накопить денег, купить сигареты «Прима» для курения, чтобы он не связывался со своим самосадом. Как накопить? Экономить на фильмах, мороженом и т.п. В нашем городском клубе фильмы шли раза четыре в неделю. Я, как и мои сверстники, старался не пропускать ни одного их них. А фильмы были такие – «Чапаев», «Зоя Космодемьянская», «Она защищала родину», «Подвиг разведчика» - и другие патриотические. Как они возбуждали нас! Мы играли с ребятами в белых и красных, переживали за Чапая, и все хотели быть разведчиками. Года через два или три пришла к нам и заграничная зараза: фильм «Тарзан» в нескольких сериях, по которому мы сходили с ума. Вот уж где наслышались окрестности наших воплей.
Так вот, я просил у мамы денег на кино, копеек 20, и на мороженое, копеек 5-10. Она никогда не отказывала мне, но просила, чтобы я потом пересказывал ей вкратце содержание фильма. Очень разумно, как я считаю сейчас с высоты своих лет. Я смотрел фильм, мороженое не покупал и откладывал маленькую денежку в потайное место. Иногда пропускал фильм, о содержании которого мне рассказывали мои друзья, и все собирал копеечки денежки, присовокупляя их к накопленным. К осенним каникулам я уже насобирал денег примерно на пять пачек «Примы». Это была моя тайна, никто: ни сестра, ни мама не знали о ней.
Пришло время, приехали к дедушке. Я первым делом побежал к сараю, порублены и сложены ли дрова для зимы? Проверил, что нового в хозяйстве? Позднее, не обнародовав, я передал дедушке свой подарок. Реакция была адекватной. Конечно, он как умный человек, рассказал маме, о чем я убедился позднее.
Со временем, пообжившись в Березино и привыкнув к цивилизации, стало уже не так тянуть в Орешковичи. Занятие спортом в старших классах, особенно баскетболом, хорошие друзья, свои школьные дела стали превалирующими в моих интересах. Но я старался навещать дедушку по мере своих возможностей. Даже зимой, помню, лет в четырнадцать, я однажды на лыжах рискнул его навестить. Была оттепель, по прямому пути расстояние составляло 15 км, благо река Березина была замерзшей. А через сутки ударил мороз в 20 градусов! Когда я вернулся домой, меня мама спасала от обморожения. Каждые школьные и студенческие каникулы я был у дедушки. Помогал, чем мог. Летом - сенокос, заготовка дров, огородные дела и др.
Хоронил дедушку в 1961 году на девяносто втором году его жизни вместе со всеми родственниками. Признаюсь, что не все его заветы исполнил, за что виноват. Но то, что я не чураюсь любого дела, это - благодаря дедушке. Мой сосед по даче, азербайджанец Али - хороший семьянин, трудолюбивый человек, но четко различает мужскую и женскую домашнюю работу, о чем он неоднократно говорил мне. Стирка, готовка и др. – не его обязанность, а вот шашлык сделать – это только для мужчины. А если муж и жена оба работают, оба заняты? Значит, по кавказскому закону Али после работы дома должен садиться за стол, приготовленный женой, одевать свежую рубашку, выстиранную и отутюженную кем? Догадайтесь сами. Это – самый настоящий эгоизм, прикрытый какими-то восточными средневековыми традициями!
Через много лет после ухода дедушки мой двоюродный брат Гена при встрече со мной в Минске у него в квартире, когда мы уже были вполне сложившимися людьми, говорил о том, как он виноват перед дедушкой, что не всегда выполнял его указания. Да, Гена был с характером. Например, дедушка говорил ему иногда, что, когда косишь - не оставляй на прокосе нескошенные пучки травы, нехорошо это. Гена подобные советы воспринимал как-то самолюбиво и даже потом бурчал, что он, при таком отношении, пойдет и украдет где-нибудь пуд травы для возмещения убытка от нескошенной им травы. Да разве нужен был дедушке этот пуд или два пуда травы? Он всегда требовал аккуратности и чистоты в выполнении порученных заданий и всю жизнь сам руководствовался этими принципами. И позже уже Гена неоднократно говорил: «Какой был замечательный дедуха!». Вечная ему память, дедушке. Уже и Гены нет два года.
«Вот так!», - как говорит часто Нина Васильевна: жизнь идет дальше, в детях, внуках, и ... освобождается от поживших.
Октябрь 2007 г.
;
Глубина
Название этого рассказа связано с одной историей, которая случилась лет около тридцати тому назад на реке Березина, где мы с семьей отдыхали, находясь у наших родственников в городе Бобруйске. Там впервые я ощутил глубину воды. Воды я с детства не боялся, живя около реки. Я самостоятельно научился плавать после насмешек старших ребят, будучи во втором или третьем классе школы. Несколько раз попадал в ситуации, когда лодка опрокидывалась, и приходилось из последних сил добираться до берега, а один раз весной во время ледохода, катаясь на льдине, после столкновения с другой льдиной упал в ледяную воду и еле выбрался на берег. Но во всех этих случаях проходилось бороться за свою жизнь, полагаясь только на себя. А если ты должен спасать не только себя, но и другого, притом родного человека, и вы оба находитесь, как кажется, в совершенно безнадежной ситуации? Об этом страшном событии, случившемся в моей жизни, я и хочу рассказать дальше. Мне оно иногда приходит в снах и воспоминаниях. Уже прошло много лет. Да нет. Не забывается эта вода, ее глубина, когда не достаешь ногами дна, когда воздуха в легких нет и нет сил выбраться наверх, где чуть-чуть светлее от солнца, а на тебя давит груз безысходности.
Мы, а это я, Нина и наши дети: Таня и Костя, обычно уезжали в очередной отпуск к родителям в Белоруссию на нашу исконную родину. А в Москве мы с Ниной объявились в 1962 году: работали научными сотрудниками в одном из НИИ МО СССР. Отработав очередной год, мы половину отпуска проводили у родителей Нины в Бобруйске, а вторую половину у моих родителей в Березино, находящемся примерно в 90 км от Бобруйска. Таня, старшая, больше была привязана к родителям Нины, так как она, в основном, все свои школьные каникулы проводила у них, а Костя, младший, наоборот, дольше всего жил в Березино у моих родителей и рвался туда.
Отъезд из Москвы в Белоруссию – это был праздник для всей семьи: мы добирались до Белорусского вокзала с нехитрыми подарками для наших родных, усаживались на свои места в купе, заказывали чай, укладывались спать и утром уже были в родной Белоруссии. Для детей всё было интересным: сборы, отъезд, вокзал, поезд, новые люди.
В тот год, а это было в конце 70-х годов, мы как всегда сначала направились в Бобруйск. Родители Нины обычно уже ждали нас, особенно внуков. У них был свой дом с несколькими сотками земли, расположенный недалеко от реки и, в то же время, близко к центру города. Пройдешь метров 100-150 по улочке - и перед тобой историческая река Березина, название которой упоминается в описании военных событий 1812 года, 1941-1943 годов. Рядом с домом вниз по течению реки находился всесоюзный санаторий с целебной водой, а далее крепость, имевшая важное военное значение во времена императрицы Екатерины, в ней даже какое-то время содержался в заточении вольнодумец Радищев, написавший «крамольную» книгу «Путешествие из Петербурга в Москву». Крепость имеет и сейчас важное значение: на входе стоят часовые.
Итак, мы начали первую половину отпуска в Бобруйске. Купались, загорали, плавали на моторке на рыбалку, встречались с многочисленными родственниками Нины, просто гуляли по городу и, конечно, старались как можно больше помочь родителям по дому и саду.
Основную часть времени проводили на Березине. Брали с собой фрукты, располагались на песчаном берегу, загорали, купались. Через несколько дней приобретали коричневую кожу. Больше всех хотела солнца Нина, она ведь горожанка, а мне оно часто было в тягость, я ведь из Березино, где все рядом: лес, река, луг и ... выполнение обязанностей по домашнему хозяйству (уход за домашними животными, огород и т.п.).
Каждый год мы замечали изменения на Березине: то появляется островок посреди нее, то открывается небольшой залив у берега, то там, где раньше было глубоко, стало вдруг мелководье.
В один из дней, как обычно, часов в одиннадцать мы отправились на пляж. Расстелили одеяло, искупались, походил я с Костей (а ему тогда было меньше 10 лет) по берегу реки. Во время прогулки заметили островок на середине реки, на который отдыхающие добирались с берега по мелководью, даже не вплавь. Заметив его, Костя предложил мне тоже переправиться на него, что мы и сделали. На протяжении перехода глубина была небольшая, Костя только трусики замочил. Перешли мы на островок, в центральной части его вода была по щиколотки и она медленно стекала вниз по островку по направлению течения реки. Чем дальше мы шли по острову, тем больше убыстрялось движение воды, и притом уровень ее становился все выше и выше. Многие купальщики впереди нас, достигая конца острова, погружались полностью в воду и далее плыли: кто по течению реки, кто к берегу. Костя еще не умел плавать, и поэтому я предложил повернуть назад, чтобы возвратиться на пляж по старому маршруту, к Нине, которая осталась загорать, листая местные газеты. Костя же предложил дойти до конца острова и затем повернуть назад. Не знаю, почему я согласился, и мы пошли. И вот здесь начались наши испытания: мы не можем повернуть назад, потому что не можем противостоять сильному течению, вода заставляет идти вперед, на одном месте стоять невозможно – нас опрокидывает. Остается один выход: подчиниться и идти вперед со скоростью течения, а вода уже мне по грудь, все выше и выше, и Костя вцепился в меня, крепко обхватив руками. Что делать? Я разорвал сцепление его рук и прокричал ему, чтобы он одной рукой обхватил меня за шею со стороны спины, а другой рукой, левой, загребал воду как веслом. Сам же потихоньку в меру сил плыл по направлению к пляжу, гребя руками, не высовывая их из воды. Костя для своего возраста был крупным мальчиком, и я чувствовал давление его веса на меня. Приходилось преодолевать это давление, затрачивая определенные усилия, чтобы не погружать в воду лицо. Чем дальше мы плыли, тем тяжелее мне становилось. Я уже с трудом удерживался на поверхности воды, несколько раз пришлось даже хлебануть ее. Костя все сильнее сжимал меня, и я - то погружался в воду, то выбирался из глубины на поверхность. Силы оставляли меня, а спасительного дна реки все не было. От безысходности, от усталости, от отсутствия воздуха меркло сознание. Костя тоже нахлебался воды, изредка всхлипывал и все крепче и крепче сжимал меня, он перестал грести левой рукой, двумя руками обхватив меня. Неужели мы вот так, обнявшись, останемся на дне реки? Из последних сил я оторвался от Кости и, находясь на глубине, вытолкнул его на поверхность и увидел, что он барахтается руками и ногами, и ... начинает тихонько погружаться вниз ко мне. Все, значит конец. Такого отчаянного положения у меня никогда не было, всегда находился какой-нибудь выход. И вдруг я после освобождения от Кости одной ногой касаюсь дна реки, значит, спасение есть. Я, что есть сил отталкиваюсь, обхватываю Костю рукой, выныриваю с ним на поверхность и, сделав несколько гребков, касаюсь ногами дна. Обнявшись, мы долго стоим и никак не можем отдышаться. Светит солнце, а нам холодно. Потихоньку бредем по воде к берегу, направляясь к месту расположения Нины. Пришли, молча сели на одеяло, не ответив на вопрос Нины, где мы так долго шастали. После этого случая мы с Костей долго отходили. Ночью я не мог уснуть, Костя тоже был беспокойным, просыпался, обнимал меня. Правда, через несколько дней он как-то сказал, что я в реке в последний миг оторвал его от себя, чтобы самому спастись. На что я объяснил ему, что это был наш последний шанс.
Глубина не для купальщиков, только для подготовленных спортсменов. Страшная среда для человека. Когда сознание уходит и некого позвать на помощь – это все, начало конца.
Если бы я был рядом с Костей 5-го июля 1995 года!
Сентябрь 2007 г.
;
Где ты?
Сегодня тебе должно было исполнилось 36 лет и, если бы ты был с нами, мы вместе отмечали бы этот день. 36 лет!
Твой день рождения встречаю в больнице. Мама, конечно, поехала навестить тебя за городом, на кладбище. Решил написать тебе письмо, рассказать, как мы живем.
Тебя нет с нами уже 14 лет. За эти годы мы с мамой стали семидесятилетними, и годы берут своё. Начало здоровье сдавать, пристают всякие болезни и к маме, и ко мне. А ты остался для нас всё таким же молодым, красивым, высоким.
Мама уверена, что есть какая-то жизнь после физического ухода, считает, что в тебе было соединено все самое лучшее и душа твоя чистая, безгрешная. Где-то там тебе должно быть хорошо. Если это так, то где же ты находишься? Чувствуешь, видишь ли нас? В какой форме (виде) существуешь? Почему нет контакта с тобой? Не договорились заранее? Возможно, это риторика. Но, если я не ошибаюся и ты меня сейчас слышишь, поверь, 14 лет без тебя для нас - это что-то неестественное, это и самоедство – не уберегли, это постоянные вспоминания твоих первых шагов в жизни, в учебе, твоего взросления, нашего общения с тобой, твоих огорчений, твоих успехов... Все сказанное - с нами и по сей день. Если мамины убеждения о бессмертии верны, тогда, наверно, ты знаешь, что мы каждый месяц приходим к тебе. Я встречаюсь с твоим выражением лица на памятнике, иногда вижу или осознаю, что ты улыбаешься и, мне кажется, рад нашему приходу, иногда твое лицо мне кажется хмурым. Почему?
Приносим цветы, убираем. Таня, Артем, Тигран тоже навещают. Артема ты еще застал. Помнишь, он любил качаться на твоей ноге? Сейчас учится в девятом классе, ему 15 лет. Больше отличник, чем хорошист. Во многих его школьных успехах заслуга мамы.
Мама уже не работает, но почти каждый день бывает у Тер-Погосянов, присматривает за Артемом, помогает. Они живут сейчас не в Балашихе, а в Москве недалеко от станции «Бабушкинская». Квартира трехкомнатная. Живут неплохо.
Я работаю преподавателем в индустриальном университете на Автозаводской ул., примерно там, где ты видел сборища жириновцев. Нагрузка небольшая.
Дачу за за прошедшее время более-менее обустроили. Все лето там отдыхаем. Помнишь, в каких трудах мы ее строили? А как мы с тобой ездили туда зимой, в лесу снега было по колено, а мы рубили сосны для стоек на второй этаж, прячась от Петрова? У тебя тогда замерзли ноги, и ты их в ботинках совал в горящую печку, а подметки загорелись. Тушили вместе. Вечером согревшись, ты читал книжку и сказал, что вот уже можно и в тепле, как в Москве, почитать.
В нашей квартире тоже произошли изменения. Заменили все двери на современные, убрали одну антресоль и встроенный шкаф. Обложили плиткой стены на кухне и в санузлах, потолки обклеили потолочной плиткой.
Каждый раз, когда мне требуется помощь в хозяйственных работах дома, на даче, я всегда мысленно произношу: «Был бы Костя, он помог бы». Ты всегда без отказа сразу соглашался помочь, кто бы тебя не попросил.
Мама часто ходит в церковь, молится всевышнему за тебя, просит хотя бы в снах чаще видеть. Рассказывает мне о неких знаках, благодаря которым ей удается пообщаться с тобой.
Есть расхожее мнение – хорошо «уходить» молодым, полным сил, оставаясь навсегда таким для близких. Это не для нас с мамой. Наоборот, нам надо уходить первыми, оставляя вас на продолжение земной жизни. Ужасна жизнь родителей, если они теряют детей. Житейские заботы, хозяйственные дела, общение со знакомыми и родственниками отвлекают временно, но только временно. А дома ты смотришь на нас с фотографий, мы смотрим на тебя. Физически тебя нет, но мы чувствуем, что ты здесь, с нами, и, мне кажется, что ты сейчас скажешь, как раньше, обращаясь ко мне: «Ну что, батя».
Не забывают тебя родственники из Белоруссии. Приезжали в Москву дядя Женя, тетя Люся, тетя Тома, Вика с семейством. Заезжали к тебе, возвращаясь с дачи. Школьный твой друг, Сережа Бердович, тоже не забывает тебя и навещает.
Проклятые перестроечные 80-90-е годы. Они принесли несчастье в наш дом. Помнишь, продуктов не было, зарплату не платили. Пришлись они на окончание тобой школы и учебу в университете. Не было денег на еду, на хорошую одежду, на карманные расходы. Ходил продавать газеты и нам же отдавал деньги. И мне приходилось в трех местах работать, да еще черт знает, чем заниматься.
Несмотря на такие лишения, все складывалось у тебя неплохо: закончил университет, была неплохая перспектива с работой. Дальше – только добиваться поставленных целей в жизни и радовать нас своими успешными делами. Ты стал зрелым парнем, со сложившимися убеждениями, с отстаиванием своего мнения. Верили, все будет хорошо. Случилось непоправимое, невероятное, ужасное, и мы физически остались без тебя.
Наши с мамой земные сроки быстро стали сокращаться. Год проходит, как вчерашний день, и у меня, атеиста, появляется ощущение, что мы обязательно встретимся с тобой и уже навечно, но не там, где покоишься, а где-то в другом месте, может быть в другом мире, где другие измерения времени, пространства, существования. Встретимся! Задержимся только, чтобы, пока можем, поддержать Артема, порадоваться успехами семьи Тани.
Встретимся! Тогда и пообщаемся на одном уровне, в одной какой-то, непонятной ныне для нас, форме. Жди. Обязательно встретимся. До свиданья! Папа, мама.
Январь 2009 г.
Былое. Из воспоминаний детей войны
© Copyright: Эдуард Скуратович, 2019
Свидетельство о публикации №219011901955
Свидетельство о публикации №219011901955
Рецензии