Засыпая и просыпаясь четыре новеллы для взрослых

От автора

То, что на первый взгляд может показаться читателю бредом, дешевой эротикой или сублимацией, на самом деле таковым не является. Первая новелла задумывалась, как ироническая пародия на дешевую эротику, но потом меня «понесло». Тексты всех новелл писались без заранее определенного замысла и плана. Но, несмотря на спонтанность изложения, они содержат размышления (не без иронии) на темы, действительно и глубоко меня волновавшие. Кратко их можно обозначить следующим образом:
1. «Теромобур» - суггестия, вербальное воздействие на подсознание женщины, «несуществующий рыцарь» Итало Кальвино, который только одними словами заставлял женщин испытывать оргазм.
2. «День сурка» - визуализация образа времени, его обратимость.
3. «Калография» - мысль, выраженная в образах и символах, ирония по поводу футурологии.
4. «Белый шум» - проблема восприятия и понимания в искусстве (наверное, навеяно «Странствиями мысли» Иоханеса Семпера). Рождение произведения искусства из «белого шума», хаоса.
Звучит заумно? А иначе, как задним числом объяснить то, что долго блуждало и осмысливалось где-то в подсознании, а потом вдруг легло на бумагу, периодически сопровождаемое ироничным смехом автора (в том числе и над самим собой). 
 
ТЕРМОБУР

            Диск солнца стоял на горизонте, окрашивая облака в нереально лазоревые оттенки. Небо на севере низкое. Кажется, подними руку, и дотянешься до проплывающей над тобой тучки. Высоким оно бывает только во время полярной ночи, когда холодно мерцает северное сияние. (Википедия: полярное (северное) сияние является следствием бомбардировки верхних слоев атмосферы заряженными частицами, движущимися к Земле вдоль силовых линий геомагнитного поля из области околоземного пространства, называемой плазменным слоем). Такое же сияние Макар наблюдал у плазмы, вырывавшейся в пространство вакуумной камеры из плазменного двигателя. Двенадцать ночи. В такое время он еще бодрствовал, сидя за пультом управления испытательного стенда, попивая крепкий чай и выкуривая сигарету за сигаретой. Самописцы чутко отслеживали параметры работы системы, малейшее отклонение от программы фиксировалось и грозило утренним разбором полетов с участием военпреда. Стрелки авиационного хронометра  бодро отбивали минуты, неумолимо приближая «час Быка» - промежуток между тремя и четырьмя часами утра, когда человек способен спать с широко раскрытыми глазами, когда реальность исчезает, превращаясь в «растекшееся время». 

            Макар прилег на диван и зажмурил глаза. Шторы были открыты и солнце белой полярной ночи, проникая через веки, расходилось внутри глазного яблока радужными кругами. На окраине жилого массива Северный, на песчаном берегу Седе-яха загорала и плескалась на мелководье молодежь. «Чистый Крым», - успел подумать он, и «час Быка» лягнул его своим копытом.   
 В Крыму небо днем, как голубая бездна, а ночью, как высокий – высокий шатер, накрытый черной плотной тканью с просверленными в ней дырками звезд. Макар увидел себя со стороны, сидящим и играющим в карты. Взгляд скользил дальше,  в самый дальний конец пляжа, заканчивавшийся огромными валунами, косой уходящими в море. Все эти годы жизнь крутила рулетку. Судьба привела его от Балтийского моря к Ледовитому океану. И вот уже два года он, как электрон вокруг магнитной линии, крутился вдоль ниток газопроводов, разрезавших нетронутую девственность тундры. В голове всплывали строчки, написанные двадцать лет назад в предчувствии  долгой разлуки с Крымом и, навсегда, с беззаботной студенческой юностью:
«Я уезжаю надолго, мой друг,
В край одиночества, горьких разлук,
Серых небес и печальной травы,
Ветров холодных, осенней листвы...»

Там, за валунами, если пройти метров триста, был «дикий» пляж, над которым обосновался палаточный лагерь Энергетического института. Место было знакомо с далеких  студенческих лет. Последний раз он был здесь в 1985 году, за пару недель до преддипломной практики. Пили сухое вино, закусывая поджаренными на раскаленном железном листе мидиями, бесстыдно раскрывшими свои створки, смотрели в черное, усыпанное яркими звездами крымское небо и мечтали. Каждый о своем.

Поднявшись и надев шлепанцы (погрузневшее с годами тело и раскаленная галька не давали возможности комфортно передвигаться по пляжу), Макар двинул навстречу своей молодости. Она была прекрасна, эта молодость. Не загоревшие соски грудей и бритый лобок порозовели от жгучего крымского солнца. Неосторожный ветер швырнул горсть песка на подтянутый девичий живот. Легкий послеполуденный сон не прервался. Девушка спала, тихо посапывая аккуратным носиком. Ветер трепал светло-русую челку. Глаза. К сожалению, рассмотреть их не представлялось возможным, так как  они были закрыты. Какие же у нее глаза? Если карие при светло русых волосах, то это редкое явление. «Биологический урод», как говорила Ирочка – подружка из далекого крымского лета. У нее было такое же редкое сочетание. Она – молодая  студентка «Плехановки», в совершенстве владела английским языком и только-только начинала лопотать на языке любви. Этим языком он владел гораздо лучше.  Черт возьми! А ведь эта девочка такого же возраста, как Ирина. Вдруг Макара охватило непреодолимое желание заглянуть ей в глаза. В глаза своей молодости.

Встать над ней и сказать: «Х-м, простите, где здесь библиотека?» Это глупо. Что же сделать, чтобы незнакомка открыла свои таинственные глаза? Он присел возле правого бедра девушки, повернулся вполоборота и сказал ставшим чужим голосом: «Извините, Вас слегка припорошило». Не удержавшись от сиюминутного порыва, изобразил заботливое удаление песка, проведя ладонью по ее животу. «Идиот», - успел подумать Макар прежде, чем девушка открыла глаза. Она не вскочила, не отпрянула, а удивленно всматривалась в его лицо. Чудесное везенье! Полуденное солнце, садившееся за гору, светило ему в затылок, а ей в глаза, да к тому же она была спросонья. «Простите, я Вас, кажется, разбудил», - пробормотал он и вскочил, сделав шаг назад. Тут пришло время подскочить девушке. В мгновенье ока, оказавшись в метре от Макара, она подхватила лежащий рядом халатик  и прикрылась. От изумления рот незнакомки приоткрылся, глаза округлились, но кричать девушка не стала, увидев идиотскую растерянность на лице мужчины.

А в это время к ним из палаточного лагеря уже спускался, нет, не спускался, а несся как камень с горы, пацан в шортах. «Хорошо, хоть не голый»,- почему-то подумал Макар. Это была уже вторая идиотская мысль за последние несколько минут. «В чем дело, дядя?»- не добежав несколько шагов, заорал юноша. В ответ нужно было произнести нечто неординарное, но, взглянув девушке в глаза, он промолчал. Глаза были серо-голубыми, преследовавшими его по жизни. Все стало на свои места. Макар снова был в своей тарелке. «Не дело, а тело. Не в чем, а чье!»- хотелось рявкнуть на прыщавого недоноска. «Коленька,- нашлась девушка - мужчина подошел, чтобы спросить, чей это палаточный городок». «А чего он пялится на тебя?»- не унимался паршивец. «А кто ты такой?»- прозвучал вопрос по существу. «Я - профессор молодежного университета «Поколение ХХI»»,- не без гордости ответил будущий Чубайс. «А я - доцент взрослого»,- на полном серьёзе ответил Чубайс, уже не состоявшийся. «А разрешите посмотреть Вашу визитку»,- не унимался профессор. «Сейчас, погоди»,- Макару захотелось залезть в плавки и пошарить там, но, помня о присутствии девушки, он счел это не слишком учтивым по отношению к ней (мнение будущего Чубайса его мало интересовало). «Я Вам занесу ее после полдника»,- последовал максимально учтивый ответ. Пауза затягивалась. Повод для конфликта не проглядывался. Кому-то нужно было уходить. Макар повернулся и с крайне заинтересованным видом стал рассматривать палаточный городок. Девушка проворно накинула халат. Пацан с дурацким видом стоял и молчал. «Да, братец, ты не Цицерон, куда ж тебе в ХХI век с таким речевым аппаратом»,- подумал он, глядя с нескрываемой жалостью на молодого профессора. Почему-то вспомнился доктор Тринос и его семинары в республиканском обществе «Знание». Лобовой резонатор, грудной резонатор и двадцать вторая минута, после которой внимание аудитории теряется и надо срочно рассказывать анекдот. Но ситуация сама по себе была анекдотичная, да и на ум ничего не приходило.

Ох уж это женское племя! Почувствовав, что от незнакомого взрослого мужчины не исходит никакой опасности, а даже наоборот, есть некоторая интрига и пикантность ситуации, девушка взяла инициативу в свои руки: «Коленька, все нормально, я скоро поднимусь наверх». «Хорошо, Оленька»,- пацану ничего не оставалось, как развернуться и нехотя плестись обратно в гору. На горе за разворачивающейся сценой с интересом наблюдали будущие немцовы, кириенки и хакомады. Терять лицо было нельзя.

«Скажите, а Вы всегда так... с девушками»,- спросила Оленька, слегка наклонив свою головку и прищуриваясь. Рассказать о том, что толкнуло его на этот дурацкий поступок значило совершить еще более дурацкий. Начавший было подниматься рейтинг, упал бы безвозвратно. Сорокалетний рефлексирующий мужик, уже не Чубайс, для молодой двадцатилетней девушки был бы неинтересен. «А ты хочешь быть ей интересным?- мелькнуло в голове,- Все еще хочешь быть? Или казаться? Пожалуй, казаться, потому что быть уже не получиться. Увы».

«А на что тебе язык?» - спросил сам себя  Макар и занялся сексом. Тут же. На пляже. С молодой девушкой Оленькой, совсем не подозревавшей, что с ней уже занялись ЭТИМ. «Я всего лишь хотел прикоснуться к прекрасному! – воскликнул Макар, - А Вы прекрасны! Вы прекрасны в окружении солнца, моря, гальки и гор! Я не представляю Вас в чуме, или каслающей в кисах по побережью Ледовитого океана! Вы знаете, что такое очуметь? Это сидеть в чуме, в тундре, среди полярной ночи, слушать вой ветра и отгонять голодных песцов!»  «Куда ты прешь, - подумал он, - какие к черту песцы! Поворачивай оглобли, полярная экзотика - это не то, что сейчас нужно». Оленька была слегка ошарашена этим пассажем. Она, конечно же, читала Джека Лондона, и там были ездовые собаки и крутые мужики. Но ведь это было там, в книжках, а она здесь, на южном берегу Крыма, а перед ней стоит сорокалетний мужик и плетет лапти. Она не успела сделать выводы, так как «старый конь борозды не портит». Обладая отменной реакцией и еще не разучившись читать женские мысли, Макар успел - таки завернуть оглобли. Его явно занесло. «Да, старик, давно ты не ездил... по девичьим ушам»,- мысленно отругал он себя.

- Вы знаете, к ней надо подъезжать на мягких лапах, - резко сменил тему Макар.
-К кому?- не поняла девушка.
- К будущей дырке,- авторитетно ответил он - Тундру портить нельзя. Слово «тундра» он произнес так, как будто речь шла о молоденькой красавице с нежной кожей и раскосыми ненецкими глазами.
-О чем это, о какой еще дырке,- растерянно подумала Оленька. Она окончательно была сбита с толку, ротик ее снова начал открываться, а глазки округляться. А Макар уже пер напролом, как болотоход, на мягких широких лапах, по зыбкой трясине эпитетов и сравнений, по кромке двусмысленности, поднимая языком, как клыком гигантского бульдозерного рыхлителя целину девичьего подсознания.
- Вы знаете, что такое термобур?
- Нет,- честно призналась Оленька.
- Это нечто фаллическое! Такая длинная, мощная штанга, на конце которой, как громадная земляничная ягода, торчит камера сгорания. Обычно окрашена в красный цвет, так как это зона повышенной опасности. Из нее в разные стороны торчат несколько сопел.
 - Но ведь у фаллоса одно сопло,- подумала Оленька.- Ах, да о чем это я! Ведь это же тер-мо-бур.
- Вы знаете, какая красавица эта тундра! Она, как плоский, упругий девичий живот. Плавные изгибы многочисленных рек. И ягель, шелковистый, кучерявый ягель во всех укромных местах. Нет слаще ягод, найденных в ягеле! А место под дырку надо готовить. Чтобы не потревожить спящую тундру надо раздвинуть ягель буквально руками, разгладить шелковистый песок, и подъехать на мягких лапах с готовым к работе термобуром. И еще, под ягелем тундра часто бывает холодной. Сначала ее надо разогреть. Термобур придвигается близко - близко, из сопел течет нестерпимый жар, круговыми движениями, медленно происходит разогрев будущей дырки. Поверхность ее становится мягкой и влажной, и тогда бур входит в нее. Он вгрызается, исторгая фонтаны влаги, и, когда уходит на конечную глубину, тундра начинает дрожать и издает стон. Впрочем, все зависит от породы. Иногда это стон, а иногда это просто дикий визг, - Макар замолчал.

Глаза его лучились лаской, на губах блуждала легкая улыбка. Он говорил так естественно и страстно, что Оленька не могла не поверить Макару. Она вдруг представила себя тундрой, как становиться мягкой и чувствительной ее плоть, как начинает сочиться в ожидании термобура. Она представила, как этот раскаленный фаллос заставляет фонтанировать ее плоть. Видение было настолько явственным, что Оленька вскрикнула и тихонько застонала. Щечки ее залил румянец. Потом, чтобы что-то сказать, она спросила:
- А зачем делают эти...дырки?
- Скважины,- поправил Макар. - Все очень просто. Туда забивают сваи, а на сваях строят теплые, уютные дома, в которых живут счастливые семьи.
Он проснулся. Солнце висело на горизонте. Бесконечный июльский день не думал кончаться. Четыре часа утра! Черт бы побрал этот полярный день!


ДЕНЬ СУРКА

            Пробуждение было ярким, как вспышка. Не вставая с дивана, Макар придвинул к себе стул с ноутбуком и лихорадочно забарабанил пальцами по клавишам. Главное - схватить за хвост ускользающий сон и успеть записать его до того, как он превратиться в мозаику бессмысленных картинок. Эта мысль овладела пробуждающимся сознанием настолько, что, забыв про зубную щетку, крепкий чай и прочие атрибуты утреннего моциона, он щелкал по клавишам до тех пор, пока не закончил фразой, на которой оборвался сон - «…в которых живут счастливые семьи».

            Теперь можно было встать, умыться, побриться и выпить крепкого чаю. Заглянуть в прошлое… Тема времени текущего, уходящего в темноту небытия, пронизывающего нас, каждый миг уносящего частичку нас самих, не давала ему покоя. Как взаимодействует материальный объект и время? Каков его зрительный образ? «Время течет» значит, время - это вода, это поток воды, это река... «Ваше время истекло» значит, время конечно? Но ведь оно кончается только для меня, оно «ваше», т.е. «мое», но для других оно продолжается. Другим оно дарит мгновения счастья, любовные страсти, или физические страдания! Представим наш мир бесконечной пустыней, в которой люди раскиданы, как камни. Бурный поток времени переносит их из одного места в другое, обгладывает их, как гальку, и, в конце концов, превращает в песок. Человек, умирая, превращается в прах. Но ведь песок - свидетель того, что здесь когда-то были камни! Человек рассыпается в прах, но не исчезает. Человечество создает свой культурный слой, как отмершие кораллы создают свои атоллы в океане. Мы такие же атоллы и кораллы, умершие и живые, в океане времени. 

            «Итак, время конечно для меня потому, что конечен я сам, а вообще-то оно бесконечно, - подумал Макар. - Вот я был, и меня уже нет, я унесен потоком времени по крупице, время разрушило меня, как камень, и превратило мое тело в рассыпающийся прах. А может быть я - это плотина на реке, превращающая энергию течения времени в другую энергию, в энергию мысли, в энергию духа. Так кто же я - «лампочка Ильича» или Прометей?».

            «Да ты просто философ, а не бывший лектор общества «Знание»», - эта мысль наполнила Макара чувством превосходства над другими пахарями вечной мерзлоты. Ее оказалось достаточно, чтобы руки снова потянулись к клавиатуре компьютера. «Как остановить время? – задал себе вопрос Макар и тут же уточнил. – Точнее, заставить его двигаться по кругу, чтобы каждый день был похож на другой, как две капли воды, чтобы, обернувшись, не провожать взглядом эти сорванные листья календаря, уплывающие вместе со временем в прошлое». Ответ появился сам собой - исключить случайные события, сделать их повторяемыми изо дня в день.

 «Нет, это все не то! – он раздраженно одернул себя. -  Мы ощущаем время, деля его на промежутки между наблюдаемыми нами событиями: сменой дня и ночи, фаз Луны, движением часовой стрелки. Люди вводят относительные системы координат и при помощи них меряют  время. Для того чтобы не видеть восхода и захода солнца, смены времен года человек должен ослепнуть. Для того чтобы не слышать боя часов человек должен оглохнуть. Когда он не меняет несколько дней белье, то начинает дурно пахнуть. Чтобы не чувствовать запаха тела человек должен потерять обоняние. Чтобы не чувствовать пальцами отросшую на щеках щетину человек должен потерять осязание. Каждый удар сердца - это тоже отрезок времени. Чтобы остановить время человек должен умереть! Или уснуть?»

            Макар поднялся и приоткрыл форточку. Теплый июльский ветер ворвался в комнату, разогнав пелену сигаретного дыма и наполнив ее слабым ароматом цветущего в тундре Иван-чая. Запахи в этих местах такие же слабые, как чахлые березки и лиственницы. Но все же, это был запах лета! Короткого полярного лета. Выждав, когда полностью рассеется табачный дым, он прилег на диван и прикрыл глаза. Это упражнение было чем-то сродни Раджа – йоге.  Хотя он осознанно не пользовался рекомендациям Анри Бретона, «пограничное состояние» между сном и бодрствованием, ассоциации, рождаемые запахами и звуками, даже сонливость после сытного обеда волшебным образом переносили его из настоящего в прошлое. Ощущение было настолько остро и красочно, что на время терялась связь с реальностью, и прошлое накатывало океанской волной. Это было не просто видение, это было ощущение прошлого каждой клеткой тела!

  Губы касались ее волос, упорно пробираясь к заветной цели - мочке уха, розовеющей между светло-русых прядей. Легкий запах французских духов «Элипс» возбуждал и пьянил. Это было возбуждение желания действия,  наливавшее тяжестью соответствующий орган. Возбуждение ожидания и предвкушения было совсем другим. Оно рождало ощущение легкости и пустоты внизу живота. В такие минуты хотелось подпрыгнуть и засучить в воздухе ногами.
Его губы уже касались заветной мочки уха, а язык пытался осторожно проникнуть в ушную раковину. Это была прелюдия к другому проникновению, психологическая подготовка к  тому, что неминуемо должно произойти. Губы скользили ниже, по шее, ласкали ложбинку между ключиц, балуясь, расстегивали верхнюю пуговичку батника. Язык уже пытался ласкать грудь, казалось бы, надежно защищенную ажурным лифчиком.

  Для многих молодых и горячих он становился непреодолимой преградой, Рубиконом, который заставлял краснеть неумелых завоевателей. Топтание перед этой естественной преградой вызывало у девушек чувство легкой иронии, а иногда и досады от неопытности партнера. Это был первый тест на зрелость в любовных делах, и настоящий мужчина обязан был с честью его пройти. Потеря темпа могла привести к легкому облому или полному конфузу в зависимости от темперамента обладательницы этого предмета туалета. «Быстрей, быстрей, сама, сама» - это для зрелых дам из фильма Эльдара Рязанова. Но когда заходит речь о большой и чистой любви...

  Макар был опытен. Он не стеснялся изучать устройство этих хитрых штучек, ибо знал как важно правильно и быстро расправиться с ними.  Каких только конструкций ни придумал извращенный ум французских и отечественных модельеров! Тут были и пуговки (он встречался и с такими устаревшими моделями), и застежка, условно названная им «две скобы», которая, кстати, могла располагаться как спереди, так и сзади. Ну и, конечно же, нестареющий хит - крючки, которых было как минимум два, ну а максимум - кому как Бог на душу положит.

Левой рукой Макар расстегнул оставшиеся две - три пуговки батника, а правой, лаская, провел по спине девушки. «Классика, - подумал он,- два крючка сзади». Большим, указательным и средним пальцем с двух сторон сжал застежку с таким усилием, чтобы крючки вышли из зацепа. После этого требовалось только резко разжать пальцы - упругость девичьей груди сама довершила дело, концы лифчика разошлись. «Ох!»- вскрикнула девушка, явно не рассчитывавшая на такое быстрое падение предпоследнего бастиона обороны.

Это была игра на раздевание. Отбросив ненужные уже части туалета девушки и попутно стянув с себя рубашку, он принялся неторопливо и основательно ласкать ее грудь. Именно так! Неторопливо и основательно, не дергая бешено в разные стороны, не вымешивая, как сдобное тесто, не теребя и кусая за соски! Макар бережно брал их в ладони, как яблочки, оценивая их упругость и спелость. Легко сжимая большим и указательным пальцами соски, попеременно прикасаясь к ним губами, он сдвигал два холмика и проводил между ними языком. Ритм ее дыхания участился, глаза были закрытыми. Он слегка отстранился чтобы полюбоваться открывшимся пейзажем, но был тут же притянут обратно нежным и властным движением девичьих рук, скрестивших пальцы у него на затылке. Ее тело источало легкий запах дезодоранта «Back», навсегда оставшийся для Макара запахом молодости и любви.

Резко зазвонил телефон. Москва или Токио требовали немедленного отчета о проделанной работе! Время неумолимо вторгалось в прекрасные картины прошлого, и мир, сказочный мир рассыпался как сухой песок! Черт возьми! Вот бы всем людям лежать молчаливыми камнями в стремительном потоке времени, обрастая детьми, как ракушками, и рассыпаясь от старости! Так нет же, в поисках «природных богатств» им надо кромсать Землю гусеницами, дырявить ее термобурами, вязать, как веревками, автодорогами и гадить, гадить, и гадить, где ни попадя! Макар вскочил и рванулся к телефону, разрывавшемуся на столе в другой комнате.    

КаЛОГРАФИЯ

            Трель телефона резко оборвалась. Не добежал… Одним щелчком Макар, словно Прометей, зажег ночное светило. Хотя за окнами лазурью, переходящей в пурпур, струилась жаркая белая ночь, в гроте было темно и прохладно. Из тумана полусна его взору предстала сияющая белая чаша. По ее фарфоровым склонам с тихим шелестом струились потоки прозрачной воды. Омытые склоны искрились и переливались под искусственным светом. Через несколько мгновений этому драгоценному сверкающему сосуду суждено было принять то, что многие люди стыдливо прячут по кустам, прикапывают в огородах, стремясь избавиться от него и уничтожить, то, что есть квинтэссенцией нашего земного бытия, и чему нет места на небе.

            Запах и цвет говна, его форма и содержание сугубо индивидуальны. Это, как разрез и радужная оболочка глаз, как линии на руке. Это – продукт. Нет, не жизнедеятельности, а некоего высшего психофизиологического процесса, происходящего внутри нас. То, что иным кажется легким и непринужденным, другим дается тяжкими страданиями. Так устроена жизнь, что одни - счастливчики, не выстрадав, даже не напрягшись, порхают как мотыльки из клозета в клозет, наслаждаясь бытием, а другие рождают в муках, высиживая задницей.

            Процесс пошел, и ничто на свете не могло прервать его! Кто сможет остановить извержение вулкана? Кто осмелится встать на пути раскаленной лавы? «Черт возьми! Опять я позабыл про диктофон», - подумал Макар. Сколько раз он корил себя за то, что оригинальные мысли и интересные тексты, рожденные в туалете, так и не увидели свет, не дошли до благодарных читателей и слушателей. Возможно, маститые писатели и драматурги (о поэтах вспоминать не будем – они творят, утопая в благоухающих цветах) не так забывчивы…

            Мысль, не облеченная в слово, обречена умереть в голове, но эти смелые мазки, нанесенные собственной задницей на девственную чистоту унитаза, просто так не растворятся в небытие. Они будут радовать глаз творца своего до тех пор, пока он бестрепетной рукой не уничтожит произведение свое.

            Искусству кАлографии не учат в школе, его не преподают в институтах. Этим искусством человек владеет с пеленок. Да, да, с тех самых смешных, закаканных пеленок, которые заботливые мамаши с упорством, достойным лучшего применения, стирали и кипятили в общежитиях и малосемейках вместо того, чтобы вечно хранить эти милые, написанные жидкими мазками произведения их любимых чад. А что же дальше? Ребенок, не получивший поддержки и восхищения своим детским искусством, превращается в унылую, серую, устоявшуюся личность, бестрепетной рукой ежедневно смывающую свои произведения в помойку мировой цивилизации.

            Вдохновение посетило его. Хорошо проведенный вчерашний день - без пьянок, обжорства и половых излишеств, явил миру свои пластичные и однородные плоды. Загадочными линиями и затейливыми крендельками они упали на дно фарфоровой чаши. Жребий брошен! Но, как разгадать, как увидеть в этом причудливом сплетении линий манящее и непостижимое будущее? Говно – вот связующее звено, путеводная нить, протянутая между прошлым, озаренным неверным светом воспоминаний, и будущим, являющим неясные очертания, окутанные дымкой еще не свершившегося бытия.

(Белый стих – прим. Автора)
            В японском языке нет слов, лишь только иероглифы. Они не буквы, нет! Но образы, рожденные воображением, перенесенные на тонкий лист бумаги. Их тайный смысл японцы постигают с младых ногтей. Звучание этих слов оторвано от написания. Мы пишем «мама мыла раму». А у японцев «мама», быть может,  иероглиф женщины, держащей на руках младенца. Но всякая ли женщина с дитем есть мать его? Возможно, иероглиф тот все ж  выглядит иначе, как женщина, толкающая плод из чрева своего, рождающая в муках жизнь.… Так мысль, поднятая из глубины сознания, рождает слово, записанная символом абстрактным, абстрактные же звуки и рождает. Из сочетания слов рождаются понятия. Но у японцев – все наоборот, понятия слова их образуют!

            Конец гармонии! О, если бы не этот запах! Запах мешал ему, как дребезжащая гитарная струна. Он разрушал симфонию узоров и красок фарфоровой чаши, превращая их в кАкофонию! Этакий «перформенс» с душком! Воздуха! Побольше свежего воздуха! В широко распахнутую дверь ворвались неистовые ароматы цветущего Иван – чая с еле уловимыми оттенками смолистого кедра, растущего по берегам бесконечных рек и речушек, голубыми венами растекшихся по бескрайней шелковистой тундре. И в этот миг гениальнейшая мысль промелькнула в его полусонном мозгу. Да, именно так! Чтобы понять эти загадочные иероглифы необходимо день за днем фотографировать содержимое фарфоровой чаши и скрупулезно записывать все то, что случилось в этот день. Необходимо установить корреляцию между рисунками и тем, что происходило в этот день. Это будет своего рода сонник – «атлас гадания на каловых массах».

            Но одно дело придумать что-то, а другое дело осуществить задуманное. Привычка – вот что губит нас и наши самые лучшие порывы, и гениальные прозрения! Рука автоматически потянулась к рычажку смыва.… Одним нажатием он уничтожил то, что должно было стать первой страницей нового атласа, возможно, первым шагом в создании нового течения в футурологии! Еще не родившись, новый «фукуяма» полетел в выгребную яму.

            Отчаянье овладело Макаром. Голову заполнил шум, «белый шум» смываемой воды. В отчаянии он уже не соображал – то ли голова его опустилась в унитаз, то ли унитаз превратился в его голову. Журчанье струй медленно погружало его в реку небытия. «Иоанн, Иоанн, где твоя голова? Иродыыы!!!»
 
БЕЛЫЙ ШУМ

           Макар, казалось, полностью растворился в шуме льющейся воды, как вдруг: «Пам, папам, папа-папа-папам! Там, татам, тата-тата-татам!». «Девятый вал» жизнерадостной музыки Моцарта захлестнул его. Голова представлялась одним большим резонатором, усиливающим эти неистовые и прекрасные частоты. Это была полифония настоящего симфонического оркестра, с которой не сравнится ни один синтезатор в мире! Он не вспоминал и не воспроизводил у себя в голове мелодию. Эти звуки прилетали откуда-то извне. Хотя Макар готов был поклясться, что ни единый звук не нарушал тишину белой и бескрайней, как тундра, ночи.

           Странные, невероятные вещи виделись и слышались ему  в пограничном состоянии между сном и бодрствованием. Соединение двух далеких друг от друга реальностей рождало сюрреалистические картины, которые когда-то описывал Бретон. Но эта возникающая ниоткуда, сотрясающая голову музыка походила на слуховые галлюцинации. «Та-та-та- там! Та-та-та-там!»- ответил ему глухой Бетховен. Черт возьми! Сидение в четырех стенах, сдобренное чтением христианских и философских книг, является хорошим поводом для сумасшествия. Но разве может чтение Трубецкого, Гегеля, Лейбница, Рабиндраната Тагора и Лао Цзы стать причиной того, чтобы без видимых причин уплыть пол волнам чарующей музыки в эту темную бездну. А может быть, все дело в музыке, в ее физической природе и ее восприятии? И как вообще воспринимается искусство?

           Небо казалось низким из-за рваных, свинцово - серых туч, рассеивавших невидимый свет полуденного солнца. Темные от влаги бревенчатые стены домов создавали перспективу улицы, по которой медленно ползли сани, запряженные усталой гнедой кобылой. Полозья саней, сделанные из грубых, потемневших от времени и воды хлыстов, глубоко уходили в тяжелый, набухший мартовский снег. Вода темно - синей кровью заполняла глубокий санный след. Образовавшаяся по обе стороны улицы толпа безмолвствовала, осеняемая  двумя перстами боярыни Морозовой. Еще не сумерки, но уже не день. Свинцовая тяжесть безвременья выплескивалась из картины и невольно наполняла душу посетителя, рискнувшего остановиться возле нее. Промозглый мартовский полдень не сулил ничего хорошего.
   
Это было громом среди ясного неба, величайшим личным открытием. Чем больше Макар ходил по Третьяковке, тем радикальнее менялись его представления об изобразительном искусстве. Твердое убеждение в том, что «высшим пилотажем» является непосредственное действие на подсознание (суггестия), вызывающее  эмоции, оставалось таким же твердым. Но! Он впервые понял, что живопись, использующая реальные образы, также может вызвать эмоции, воздействующие на подсознание. Реальные образы, требующие от зрителя восприятия на уровне элементарного узнавания и рождающие детскую радость оттого, что он узнал на рисунке помидор, вдруг оказались способными суггестивно влиять.

Трупы отпеваемых священником погибших солдат на картине Верещагина, рядами лежащих в золотой колосящейся пшенице, уходили с нею за горизонт, растворялись в нем и, морозом по коже, рождали ощущение вечности. Бескрайнее, золотистое поле, освещенное полуденным солнцем, уходящее за горизонт, в вечность, за ту черту, за которой ничего не разглядеть. Жизнь, смерть и вечность сливались и переходили друг в друга, создавая ощущение непрерывности.
Наш темный поезд мчится где-то,
Среди затерянных миров,
И луч холодного рассвета
Не разорвет ночных оков,

Летит вагон по шпалам в вечность,
На полустанках тормозит,
И, словно плата за поспешность,
Далекий кладбища транзит…

           «Вваууу, тудум – тудум – тудум». Протяжный гудок и перестук колес электрички выхватили его из состояния полусна, как прожектор тепловоза на крутом повороте выхватывает опушку леса из темно – синей бездны ночи. Шум колес сливался с шумом ветра за окном, с шелестом листьев придорожных берез и хлопаньем крыльев ночных птиц, потревоженных электричкой. И на фоне всего этого беспорядочного звучания из глубины ночи непостижимо возникала еле слышная мелодия романса: «Слы-ы-шишь  в ро-ще за-а-звуча-ли тре-ли со-о-ловья». Нет, слов Макар не слышал, он слышал только мелодию, рождавшуюся из «белого шума»…

           Шум воды в унитазе иссяк, когда иссякла сама вода. Звуки и видения прошлого исчезли, пролившись последней каплей. И уже новая мысль о сущности музыки всецело завладела его просыпающимся сознанием. Ведь Музыка – это самое абстрактное из искусств. Это не инструмент, который рождает звуки. Это не ноты, которыми записана мелодия. Это тончайшие, невидимые колебания воздуха, которые ласкают наш слух и угасают едва родившись.

(Белый стих – прим. Автора)
Мелодия, пока звучит, рождает ощущения, и эти ощущения исчезают, лишь стоит ей умолкнуть. Когда я слышу «Реквием», душа моя стремиться к Богу, и слезы катятся невольные из глаз, лишь только слуха моего коснется «Лакримоза». И божьим гневом за былые прегрешения грозит мне «Рекс». «О, Господи, как просто!- подумал он,- услышав «белый шум», я слышу все частоты разом, и тысячи гармоний в нем звучат одновременно. Я сам – Творец, из хаоса рождаю гармонии. Я сам и «белый шум» вселенной, и больше мне никто не нужен!»

           «Творчество в массы!» - чуть было не выкрикнул Макар, по – ленински вытянув руку вперед и распахнув окно навстречу красному ночному солнцу, посылавшему привет из-за горизонта. С композиторами все понятно – они отмирают как класс. А что же художники? Импрессионизм, сюрреализм, экспрессионизм! «Купальщица», «растекшееся время» или «черный квадрат» - все они могут родить ощущение конечности бытия. Женская красота, которая непременно увянет, лучшие годы, ушедшие как вода в песок, и темнота небытия, ожидающая нас впереди. Неважно, что нарисовано и как нарисовано. Главное то, что ты видишь. Он вспомнил «картину» годовалой племянницы, которая медовыми красками при помощи кисточки смело измазала листок формата А4. «Господи! Да это же клоун!»- восклицал каждый взглянувший на произведение юного художника. Да, это действительно было лицо клоуна, улыбка которого проступала сквозь разноцветные пятна, как только кто-либо обращал свой взгляд на пестрый листок. Он занял достойное место на стене бабушкиной квартиры, как доказательство великих талантов любимой внучки.

            В грохоте колес проходящего поезда и в тихом шелесте морской волны можно расслышать звуки чудного романса. В любой кляксе на бумаге, в любом сомнительном пятне на простыне, в любой кофейной гуще можно найти очертания реального или фантастического объекта. Фарфоровая чаша ждала его новых творческих позывов. 
г. Новый Уренгой – г. Киев, 2004 – 2009 г.