Хох-ма

Хох-ма;

Говорят, человек, это существо, по замыслу рождения, заточенное, как сейчас принято говорить, на бескорыстие, добродетель, бесконечность и счастье, а вынуждено отвлекаться на занятия всяческой ерундой, чтобы кое-как просуществовать и коротать жизнь. При этом только оголтелый оптимист может не замечать, пуще, отрицать, что жизнь конечна, а потому, трагична, и бывает растрачена зря, то есть на пустяки.

Русский израильтянин Вадик Эпштейн – признаюсь, только недавно осознал необходимость помечать, в каком-таком углу земного шара живет мой герой под условным названием еврей-русакок, иначе читатель не сможет до конца понять, в чем суть повествования, и ненароком обидится. Так вот, весьма заметно, что Вадик Эпштейн в англо-саксонских краях уже другой, чем в европейских, давно перенял у аборигенов удручающе-глупую, инфантильную улыбку равнодушного дурачка. Европеец, понятное дело, горд до заносчивости мутными европейскими ценностями, не понимая их смысла, а израильтянин отягощен знанием Господнего промысла и ожиданием, что Мессия вот-вот сойдет с площадки иерусалимского трамвая. Впрочем, есть кое-что несомненно общее – это борьба с ожирением и самозабвенное хождение по врачам, как фанаты ходя на футбол, а заядлые театралы на премьеру.

Не мудрено, что наш израильский Вадик на этом фоне пытался разобраться в хитросплетении бытия, в трагикомизме жизни, сыскать гармонию и баланс, чтобы не впасть в пессимизм или, наоборот, не витать за облаками. Тем паче, что ему пришлось жить в разное время на две страны, и обе эти жизни были мало похожи друг на дружку, как канарейка и атлантическая сельдь.

Эффект перемены места оказался совершенно неожиданным. Вадик, от природы романтик, сорвиголова, с темным прошлым спортсмена-биатлониста и фантазера в одной стране, в итоге раздумий и сомнений стал самым обыкновенным бюргером, филистером, середнячком в другой, евреем, где-то глубоко в промежутке между Эйнштейном и Эйзенштейном, то есть, в сущности, никем. Впрочем, на таких, как утверждают философы и моралисты, держится мир, а аномальные экземпляры будоражат, двигают человечество вперед, притом живут невпопад со всеми, как птицы божьи или бомжи, что, если вдуматься, одно и то же.

По зрелости лет Вадик взял моду по меньшей мере раз в год паломничать к Стене Плача, благо было всего-то полтора часа езды с пересадкой на Центральном вокзале в Тель-Авиве, откуда другой автобус довозил до одноименного вокзала в Вечном Городе. Там прямоходом вдоль трамвайной линии – дался мне этот трамвай – до Яффских ворот, – а здесь уж мимо сувенирных лавочек и назойливых арабских торговцев до цели рукой подать.

Никто не подозревал толком, зачем он это делал. Прямой корысти у него самого тоже не наблюдалось. Он, если загадывал заранее желание, то у Стены тушевался и никак не мог его воспроизвести, точно крепколобый школяр у классной доски, а если вдруг вспоминал, оно казалось теперь неважным, если не ничтожным перед внушительными камнями, свидетелями коленопреклонения самого Александра Македонского, за что еврейском детям разрешено в его честь носить имена.

Понимая, что любое его желание тянуло на слабую троечку, Вадик скромно благодарил Б-га за то, что покамест жив и здоров, ни в чем особо не нуждается, не хватает, что называется, семи пядей с небес, что, как известно, чревато непредсказуемыми последствиями по закону всеобщей компенсации таланта за счет душевного и физического здоровья. И что надоумил однажды круто изменить жизнь.
Написать записку, как это делали другие, он считал пошлостью. Бог, в его интерпретации, мог все: Он мог уметь читать, но с таким же успехом, мог и не уметь читать. Это исходило из допущения, что если Он может все – значит, может не мочь ничего. Срамно Вадику было и другое – вдруг кто-то посторонний, кто выковыривает записки из стены и складывает в холстяной мешок как у Деда Мороза, прочтет из любопытства и прознает про его заветную мечту.

Он искренне верил, что сеанс связи состоялся итак.

Было у него все же одна заветная просьба, но из тех, о чем не просят, но искупают. Но это он хранил глубоко в себе и никогда не произносил вслух.
Не смея занимать надолго Время Господнее, он почтительно пятился от Стены, и был таков до следующего появления в местах повышенной Концентрации Всевышнего Внимания и Участия в делах мирских.

Вадик не мог конкретно объяснить, что с ним происходило у Стены и зачем он все это ежегодно исполнял, как ритуал. При этом он еще покрывался холодной испариной, и у него леденели руки до такой степени, что их можно было прикладывать в оздоровительных целях к синяку.

– Меня там вставляет, – говорил он товарищам с завода полимерных изделий, унылого кладбища амбиций советской и русской интеллигенции нескольких поколений, когда возвращался в свой городок на берегу Средиземного моря.
Товарищи, кто с пониманием, но в основном скептически смотрели на него, как на блажного, однако эти его ежегодные отлучки общей погоды не делали. Короткое время кое-кто относился к Вадику с холодным недоверием и легковесной иронией.

– Может, ты вообще уверовал в воскрешение душ? – поинтересовался Лева Брянский, кандидат физмат наук, циник и активный безбожник из цеха производства молочной тары. – Или грехи замаливаешь, братан?

– Какие тут грехи? – говорил Вадик и отходил в сторону, увиливая от разговора. А руки его холодели, как у арестованного на допросе.

– Темнишь, я нутром чую, что ты из тех, кто в Израиле круто садится на дно, – кричал ему вслед Лева.

Спасало обычно то, что Вадик, несмотря на известную всем странность и скрытность, и в дальнейшем оставался хорошим товарищем, честным и порядочным семьянин, прекрасным собутыльником, человеком, в общем и целом, компанейским и относительно ничего.

Так совпало, что накануне последней поездки в Иерусалим у Вадика с правого запястья исчезла красная нить. Пробовал найти в квартире, чтобы, как положено, сжечь – бесполезно. Еще вчера он ее видел, осматривал и даже слегка подергал. Она казалась надежно прочной, долговечной, хотя и тонкой. Он, помнится, внимательно пересчитал узелки. Их оказалось девятнадцать. Неужели столько грехов скопилось у него за отчетный период с прошлого лета?

Жена Фира, обыкновенно знавшая лучше, где что надо искать, тоже была в недоумении и растерянности.

Вадик искренне удивился этому обстоятельству и стал составлять негативный реестрик собственных дел, беря любые прегрешения на карандаш, но кроме мелочей и промахов ничего значительного не припомнил. Он зачислил туда, что отговорился болезнью, чтобы не пойти на день рожденья к Лёве Брянскому и не слушать в очередной раз его атеистическую белиберду и отвечать на неудобные вопросы о таинственном прошлом, хотя был в тот день совершенно здоров, то есть соврал Но врать, как известно, – отнюдь не тяжкий грех, тем более, если во спасение.

– Что я, по-твоему, если мне стреляют в правый бок, должен подставить левый? – произносил Лева свою регулярную шутку.

– В правый бок, в печень, стреляют только любители, негодяи, шпана и энтузиасты, профессионалы стреляют в лоб, – однажды сорвалось у Вадика явно со знанием дела, о чем он сразу пожалел.

– Походка у тебя, будто ты только-только лыжи скинул, но винтовка еще на плече,
– пошутил в ответ Лёва.

Вадик сконфузился, но смолчал.

Засчитал он в грехи и тот факт, что не смог устоять и съел уху из осетрины в некошерном ресторане «У Натали». И как заподозрил невинного коллегу Рому Черноморского в том, что тот спер наушники от iPhone, хотя Вадик сам позабыл их дома, а когда нашел, из гордости не извинился и нарочно оставлял их теперь дома, чтобы не объясняться в липовой пропаже. Успокоил он себя тем, что страдал и внутренне каялся, а коллега, скорее всего, уже позабыл об этом случае, – вот, собственно, и всё, почти невинные злодейства за тот отчетный срок.

Значит, решил Вадик, если других грехов нет, то остальные узелки – попытки сглазить и конспиративно причинить ему зло. И сделал вывод – но оберег уберёг.

Кто это мог быть и напакостить в таком количестве, он тоже не определил. Трудно составить перечень бед и несчастий, если они пронеслись мимо, не оставив следов или хоть сколь заметных рубцов на память.


В этот раз Вадик вернулся из Иерусалима уже с двумя красными нитками. На правой и левой руке. За десять шекелей подаяния – у Вадика не было монеты мельче – их завязал ему с виду унылый праведник с ярко-красным лицом, будто его покрасили заодно с шерстью на той же прядильной фабрике. Есть такой вид румянца, выдающий хворь, как ярко-красный язык – признак цирроза печени.

Он стоял с десятком девственных нитей, свисавших с ладони как дохлые змейки.
Произошло это как раз возле площади им. Неизвестного Рабиновича, то есть не в честь кого конкретного, а всех безымянных однофамильцев вместе, даже если они отец, сын и брат. Тот, ради кого зарезервировано это место, еще жив, а в честь живого улицу даже в Израиле пока еще ни за какие деньги не назовешь.

Вадик давно привык к тому, что Государство Израиль хоть и иудейское, с религиозными традициями, без конституции, с раввинатом вместо суда, однако с такой разнузданной демократией, полярными страстями и большими странностями, что диву даешься, как оно умудряется вообще существовать. Он недавно и с удивлением усвоил, что в секулярной Польше, куда он ездил в турпоездку по местам Холокоста, где католическая церковь отделена от государства, в воскресенье на автотрассе ни души, зато между городами Хайфа и Тель-Авив в шаббат бывают такие пробки, будто весь Израиль проголодался и отправился за покупками. Из чего он смог сделать вывод, что в религиозном государстве на религию и запреты большинству граждан наплевать, а там, где этот вопрос поставлен на самотек, сознание верующих подчас много крепче, показательнее и нравоучительно навысоте.

В каком-то смысле, на этом общем фоне окружающего безбожия Вадик был отщепенцем и, как говорили, себе на уме. Он с некоторых пор искренне поверил в скорое воскрешение всех умерших, поэтому решил сэкономить, не блуждать туда-сюда-обратно, а переходный период как-нибудь благополучно и по преимуществу нравственно переждать, чтобы получить еще при жизни привилегию на вечное бытие и не оказаться в потоке хаоса, в неразберихе и толкучке движения внушительного большинства, десятков поколений усопших, возвращающихся на кошерную Землю, словно в Московском метро после работы в часы пик.

Испытав в очередной раз насыщенное, но необъяснимое умом воздействие у Стены Плача и нравственный подъем, а также будучи человеком, как уже было сказано, себе на уме, Вадик в автобусе по дороге назад надумал впредь вести показательный образ жизни и сформулировал правила, практически совпадающие с законами Божьими, только на свой упрощенный, понятный ему манер.

Сочиненные им походу Общие Законы Существования имели, однако, еще и то свойство, что не давали спуску никакому злодею или обидчику, любому, даже мелкому, кто хоть как-нибудь пытался посягнуть на права человека вообще, обидеть, обхитрить, обмануть или нагадить ему. Представителем его интересов и защитником заделался Вадик.

В общем и целом получилось, что Вадик добровольно становился невыносимым для нарушителей спокойствия, порядка и окружающей среды, пытаясь реформировать потомков Адама к лучшему. Он жестоко следил за тем, чтобы во время молитвы верующие вовремя вставали, чтобы читали правильную браху на вино и еду, делал замечание, если кто неправильно надевал талес или стартовал к Торе не с той ноги.

В повседневной жизни он мог, например, выйти из дома с пустой бутылкой из-под кока-колы с той целью, чтобы находясь на пешеходном переходе со всей силой ударить по крыше автомобиля-нарушителя, водитель которого, очумев от звука, в панике тормозит у бордюра, бежит назад и ищет на переходе ненароком сбитого им пешехода. Или гуляет по набережной с медной боцманской дудкой, купленной случайно у соотечественника на барахолке, начищенной до золотого блеска. Когда
Вадик чувствовал запах дыма сигарет, он быстро определял источник зловония, подходил к нему совсем близко и свистел прямо в ухо. Это он называл несимметричным ответом звуком на запах.

Окна его квартиры выходили на проспекта Жаботинского. Когда там случалась пробка и водители сдуру давили на клаксон, наивно полагая таким образом разогнать поток, Вадик выходил с баллоном в руках, к которому была прикручена труба, издающая громкий футбольно-спортивный гимн команды Маккаби, выбирал самую активную жертву, подходил к двери автомобиля, круговым жестом просил открыть окно, просовывал туда своё орудие мести и дудел в замкнутое пространство. Шок был такой мощи, а испуг столь неожиданной, что Вадику эта выходка всегда сходила с рук. Он переходил от одной машины к другой-третьей. Через месяц таких Вадикиных проделок на проспекте Жаботинского во время пробок мирно спали дети всех окрестных домов и в близлежащем парке.

Вадик записывал себе за это в реестре жирный плюс.

И так бы он дальше ходил «с хохмой по жизни», как едко поддразнивал Лёва Брянский, пока не заметил, что на веревочках, как левом, так и на правом запястье, стали активно образовываться непредвиденные, непредсказуемые узелки, и призадумался.


Работал Вадик Эпштейн, как уже сказано, на заводе полимерных изделий, на производстве кошерных пластиковых бутылок для молока, баночек для йогуртов, майонеза и прочих жидких и полужидких продуктов. Он следил, чтобы в здание не залетали птицы, не порхали над готовой продукцией и не гадили где попало, особенно перед проверкой на кашрут. Если раввин находил в помещении следы активности птиц, – выбраковывал все, что было в цеху и на складе. Готовая продукция отправлялась на помол в мелкий порошок, а затем в другой цех, где отливали пластиковые трубы для будущей канализации отходов жизнедеятельности людей.

Работа Вадика была ответственной. Он запускал беспилотники или дроны в цехах и по всему периметру завода. Склады и цеха были обычно открыты. Туда въезжали грузовики и электрокары. Один БПЛО должен был всегда висеть над въездом и наблюдать, ястребом выслеживать птицу, и при ее появлении приближаться к ней, издавая звук хищной птицы, на самом деле противный и громкий, как у павлина. Другие аппараты летали то тут, то там по всему периметру завода, издавая прочие неприятные птицам звуки.

Вадик сидел в тесной, душной комнате перед шестью мониторами, сотрудничавших с израильской жарой, в белом халате на голое тело и белой шапочке-сетке, постоянно сползавшей у него набекрень, как у французского солдата, потел и через видеокамеры наблюдал за дронами и за происходящим на территории завода. В конце смены Эпштейн сажал свои синие квадрокоптеры на специальную площадку, откуда сменщик уже успел запустить желтые, свои. Так было заведено, что менялись дронщики и дроны тоже, каждый отвечал за свои, обеспечивал их готовность, проверял смазку, проводил плановый техосмотр и необходимый мелкий ремонт.
После смены Вадик в насквозь промокшем халате аккуратно укладывал беспилотники в коробки, любовно прокладывал не пупырчатым пластиком, а ветошью, принесенной из дома. Он обожал свои дроны, называл нежно женскими именами и заботливо берёг, как любимую жену.

Раньше, до появления беспилотников, птиц палками гоняли сторожа, все, как положено в Израиле, с высшим образованием и даже, как Вадик, с научными степенями. Некоторым счастливчикам с хорошим зрением перед сменой вместо палки выдавали малокалиберную винтовку с оптическим прицелом, чтобы попадали наверняка. Но это был несовершенный и, в некотором смысле, варварский способ.
Цех приходилось потом отмывать от крови и собирать перья, причем останавливать станки и конвейерные линии, проводить строжайшую дезинфекцию и ждать разрешения проверяющего раввина на возобновление работ. Техника, в свою очередь, после неплановой остановки никак не хотела соблюдать качество, печки перегревали пластмассу и плевать хотели на предписанный технологический процесс.

И только один Вадик, как бывший спортсмен, был в каком-то смысле профессионалом и на особом счету. Он был лучшим стрелком, умел убивать наповал, исключительно в голову, и не развозить кровавую слякоть и некошерную грязищу.
С появлением на заводе беспилотников Эпштейну вручили винтовку в подарок, как поощрение – как раньше в СССР – личное наградное оружие.

В благодарность за доверие и чтобы не утратить навыки и по старой памяти, Вадик иногда подрабатывал стрелком – помогал городской службе соблюдения порядка, – если кто на городском пляже нарушал правила эксплуатации летательных аппаратов, вел незаконную видео- и фотосъемку посетителей городского пляжа женского пола с воздуха, Эпштейн аккуратно, чтобы не повредить хрупкую плоть дрона, одним выстрелом спускал его на землю. Квадрокоптеры обыкновенно были той же несложной модели, как на заводе, только настроенные умным еврейским программистом не на птицу, а на обнаженное женское тело в бикини или без.

На берегу моря с высоким обрывом, будто специально созданном природой для охоты, объект обыкновенно оказывался в плоскости Вадикиных глаз. Хозяин аппарата, как правило, находился далеко внизу, в укрытии, под зонтиком или в ресторанчике «Бермуды». Подняться наверх, где располагался стрелок, можно было с левой стороны на лифте, или с правой – воспользовавшись широкой лестницей в 12 маршей.
Это бы заняло минут двадцать, так что при любом раскладе Вадик всегда успевал скрыться от гнева.

Что тут говорить, – это была ювелирная работа. Пуля должна была попасть акурат в край крылышка одного из четырех пропеллеров, чуть срезать его. Беспилотник вздрагивал, слегка покачивался и медленно снижался. Повредить камеру, попасть в моторчик было строжайше запрещено – по инструкции из Министерства внутренних дел повреждение и ущерб полагалось наносить легкие, незначительные.

Дрон, оставаясь при трех исправных пропеллерах, терял ритм движения, скорость и высоту, когда медленнее, когда быстрее, но никогда не разбивался вдребезги.
Муниципальная еврейская хитрость заключалась в том, чтобы ущерб не превышал размер штрафа за запуск дрона в общественных и неположенных местах. Таким образом улаживались взаимные претензии сторон друг к другу и никто никому не был должен, вроде как квиты.

Обычно стрелок Вадик хохмы ради оставлял на паперти записку на тот случай, если разъяренный владелец квадрокоптера станет искать, откуда стреляли по его имуществу и придет в поисках сюда наверх: «Уважаемый нарушитель общественного порядка! – писал Вадик. – Советую впредь так больше не поступать. Замучаешься ремонтировать свои вонючие приборы. Мы знаем, что ты фотографируешь преимущественно полуобнаженных блондинок славянской внешности, выставляешь их в интернете, а потом такие ублюдки, как ты, на них дрочат. Прекращай, тварь, а то хуже будет. Мы знаем, как тебе зовут и где тебя искать. Твоя мэрия».

– И нечего тут летать, – итожил каждый раз вслух Вадик свою работу.

Однажды о нем была статья в местной газете: «Русский биатлонист сбивает беспилотники-нарушители». Соседи, прочитав заголовок, пришли прощаться, решив, что Вадика на старости лет призвали в ЦАХАЛ и скоро отправят на границу с Сирией или сектором Газа.


– Эпштейн, выходи в квадрат 12/18, у тебя сегодня дроноотстрел, – позвонил ему как обычно Беня Шмукис, мелкий чиновник из мэрии.
Вадик надел сандалии на белый носок, достал из сейфа малокалиберную винтовку, уложил ее в футляр, скупо поцеловал на прощанье жену Фиру, как в фильме про войну, и пошел на указанное Шмукисом место.

– Береги себя, – сказала заботливо Фира, будто муж действительно собрался на палестино-арабский фронт, поправила ворот рубашки и поцеловала в лоб.
Вадик отправился на набережную пешком. Замечу, в Израиле к человеку с ружьем или прохожему с автоматом относятся спокойно, как если у него с собой были удочки, и он собрался бы на безобидную рыбалку, или как будто при нем разводной ключ, если, конечно, он с виду водопроводчик, а не араб. Патроны, как и положено,
Вадик нёс отдельно в коробочке, и они звонко пощелкивали при ходьбе. Это только в боевом оружие их держат в патроннике, фактически в стволе.

На набережной стрелок подождал, пока по небу медленно проползут с севера на юг вертолеты береговой охраны, огромные, тяжёлые, похожие на бабушкины чугунные утюги, и думал о своем, совсем далеком от этих богом насиженных мест.

«При коммунистах, – думал Вадик, пока мимо пролетали охотники за палестинскими диверсантами и их международными пособниками, – в магазине не было колбасы, туалетной бумаги, жили на картошке и квашеной капусте. Ботинки были такие, что сняв их, час приходилось отлеживаться ногами вверх, чтобы расправилась ступня.
Портки были одни на двадцать лет, – Вадик думал и провожал глазами вертолеты, похожие на разжиревшие дроны, только с людьми внутри. – Приличной книги было не достать, кино без блата не посмотреть. Вот мы тогда думали, что во всем виноваты коммуняки и главные политбюросы. Вот их не станет – заживем, как люди».
Вадик прилежно и умышленно ждал, когда пролетят мимо вояки, чтобы ненароком не засветиться с оружием или нечаянно не задеть выстрелом армию и получить «ответку» прямо в лоб от снайперских коллег.

«Гонка вооружения, – продолжалась его свободная мысль, весьма косвенно связанная с его актуальным житьем-бытьем, – кончится, не будем помогать всяким там друзьям и сводным братьям из Азии, Латинской Америки, перестанем содержать голопузую Африку, компартии в Европе, которые вяло борются с капитализмом на наши деньги исключительно в свою пользу. Думали, освободятся несметные капиталы, и мы заживем, как боги. Свобода слова даст нам новую, великую литературу и Нобелевские премии все будут наши».

Он достал патрон двумя пальцами, как достают из банки маслину, положил аккуратно на ладонь и стал перекатывать вниз-верх, пока не уронил на красноватый рыхлый грунт.

«А я теперь, в итоге, подрабатываю форменной ерундой. Этого ли я хотел?» – задал себе Вадик резонный вопрос, поднимая пулю с земли.

Полтора десятка бродячих кошек общего пола и сборной масти обступили его полукругом, пока он готовился к стрельбе. Вадик присмотрелся к ним. Почти все были с обрезанным на четверть ухом – признаком кастрации. Тем не менее по городу коты и кошки бродили стаями, буквально стадами.

Бездомных собак в городе, наоборот, давно нет – их упорно и безжалостно истребили арабы, как скверное животное, ослушавшееся Аллаха и совокупившееся в Ноевом ковчеге. В этом смысле, подумал Вадик, арабы оказались эффективнее ветеринарной службы. Мысль о том, что было бы, если бы Аллах запретил нелегальную фотосъемку с беспилотников, повисла в воздухе.

Он распаковал винтовку, загнал патрон, вскинул, левым локтем упёрся в круглые железные перила. Другая рука осталась навесу. Вадик прицелился через оптику.
– Возьми чуть ниже, – услышал он впервые в своей жизни подсказку Сверху.
Вадик послушался, однако выстрелил будто в замешательстве. Рука досадно дрогнула. Кошки разлетелись в разные стороны, как осколки. Пуля впервые в его практике попала в тело дрона. Беспилотник отлетел сперва в бок, очертил собой дугу и стремительно упал в песок.

В этот раз Вадик оставил другую записку, адресованную неизвестно кому и схожую с эпитафией: «Прости, братан, – написал он. – Сегодня что-то пошло не так».

Сделав на телефон снимок сбитого квадрокоптера, зарывшегося боком в песке, и отослав его в мэрию Шмукису, стрелок собрал вещички и отправился назад. По обыкновению, после таких дел по пути домой он заходил в ресторанчик съесть рыбный суп с пышным пирогом или грузинское харчо, или из бараньей головы с мозгами, аккуратно порезанными на квадратики языком и щёчками, и выпить рюмку-другую водки. На этот раз вышло особенно к месту, будто справлялся за упокой, как если бы после убийства Деда Хасана киллер грустил за рюмкой водки, расслабляясь от мокрушных дел в ресторане «Каретный двор».

После второй рюмки Вадик обмяк и от душевного истощения слегка прикорнул. Ему снилось, как душа сбитого дрона возносится на небеса. Его долго, насколько хватило сил под обжигающим и плавившим пластмассу солнцем провожали дроны с завода полимерных изделий, а когда вернулись вниз, дрониха по имени Наденька жужжа, как крупный шмель, подлетела к нему и сказала Вадику прямо в глаза:
«Убивец ты, Эпштейн. Гад. Киллер, мокрушник, урка, люберецкая ты шпана. Ненавижу!».

Вадик во сне сильно пригорюнился, особенно обиделся на шпану. Разница между стрелком, киллером или шпаной приблизительно такая, как если ты радостно живешь, считая себя иудеем, потомком Авраамого племени и виртуозом своего дела, например, науки или кинематографа, а тебя исподтишка называют еврейчиком или жидом.

Пока Эпштейн мрачно дремал на эту вечную тему, к столу подсел Беня Шмукис, еврей из Черновиц, тот самый служащий мэрии и постоянный заказчик «мокрушных дел». Он всегда рассчитывался с Вадиком наличными за проделанную работу в тот же день. Пока стрелок кемарил, Беня положил на стол поощрительный конверт и уже собрался было уходить, как Вадик, не открывая глаз, скомандовал:

– Садись!

Беня послушно сел за стол.

– Шмукис, муниципальная твоя душонка, вот объясни мне, дураку, почему так устроена жизнь, что что бы я ни делал, о чем бы ни думал, все равно выходит кукиш с маслом и никакого навара для удовлетворения и успокоения души. Так было раньше, так и теперь, – говорил он с нарочно закрытыми глазами.

– Это ты о чем таком? – удивился Беня.

– А вот о чем, – Вадик продолжил начатую еще на набережной мысль. – Вот мы тогда со всеми друзьями расплевались, кого и просто предали, потеряли чуть ли не треть собственной территории, а лучше не стало и денег не прибавилось.

– Когда это было тогда?

– Когда СССР развалили.

– Ничего себе, вспомнил!

– Я всегда помню. Мы думали, что если у фабрик, заводов, земли появится собственник, хозяин – мы тогда этим словом бредили, то еды у нас будет хоть завались, и ботинки со штанами появятся в неограниченном количестве, а качеству их позавидуют сами французы. Так?

– В общем и целом так, – согласился Беня, не очень вникая и думая, что это в Вадика полусонный бред.

– Для этого, мы тогда знали наверняка, надо только перейти к капиталистическому способу производства, были готовы пройти через шоковую терапию, через нее перестроить экономику, а там, глядишь, и все наладится. Однако новые капиталисты из прежних барыг и партийно-комсомольского актива усвоили для себя только одно из капитализма – это рентабельность и прибыль. И помнишь, что сделали?

– Помню.

– Правильно, что помнишь. Позакрывали фабрики, заводы, потому что наш работник и производство обходились дороже, чем там, где всегда лето и не надо тратить энергоресурсы на отопление помещений зимой, а рабочие могут питаться одним рисом и круглый год ходить без штанов.

– От меня-то что надо? – удивился Беня.

– Подожди, я к этому сейчас подведу. В итоге вместо того, чтобы наладить
производство, наши капиталисты закрыли заводы, сдали оборудование на лом, в цехах открыли торговые центры и стали торговать там товарами из Китая. А мы-то думали, что заживем как в Европе, где климат не сильно лучше нашего, но зарплаты как у людей. Потом заколотили наше НИИ. Наука стала не нужна – её некому оказалось содержать. Творческая и научная интеллигенция, самые ярые сторонники новой жизни оказались в полной заднице. Литературы не стало, кино пропало. Народ обнищал, и каждый стал спасаться, как мог. И самым ценным оказалась не моя диссертация, а то, что я бывший биатлонист, стрелок по мишени.

– Так ты уже сто лет как здесь..

– Это правда. Я свалил сюда, и что я здесь вижу? Везде в руководстве сидят евреи из Черновиц, Кишинева, Житомира, реже, из Днепра, будто в этих городах нарочно готовили новую израильскую элиту, провинциальную, местечковую, как ты, а потомственная интеллигенция работает на заводах и фабриках, и хорошо, если как я, чистеньким дронщиком, а то ведь простыми упаковщиками, а по совместительству операторами станков за 19 шекелей в час. Какими же надо было быть блистательными идиотами, чтобы разрушить сверхдержаву с людьми первого сорта в пользу убогого периферийного капитализма и добровольно стать людьми второго сорта? И какая-то сволочь всегда готова поживиться за твой счет.

– Не знаю, мне всего хватает, и я своей жизнью доволен.

– А мне еще после всего пережитого приходится подрабатывать муниципальным Робином Гудом.

– Что тебя опять не устраивает?

– Я сегодня дрон пристрелил, как последний мокрушник, – Вадик снова сник, как на поминках, когда в шумной компании вдруг вспоминают, для чего, собственно, собрались.

– Ладно, мэрия заплатит, если возникнут претензии. Не переживай.

– Я не за это переживаю. Между прочим, твоих денег хватает только на то, чтобы расплатиться за харчо, рюмку водки и дать 5 шекелей официанту на чай. Акурат твои 60. А пуля, выходит, опять же за мой счет. А знаешь ли ты, дорогуша, что раньше я без двадцатки долларов с места не уходил.
Беня по своей мелочности перемножил двадцать зеленых по курсу и у него получилось 88 шекелей.

– Я тебя понял, – сказал Беня, – но так сразу не получится. Для этого надо утвердить повышение расходов в городском бюджете.
Вадик дико улыбнулся, встал, взял со стола конверт с деньгами, потом бросил его на стол, посмотрел на ниточки – на них узелков становилось с каждым часом все больше. «С чего бы это, ведь неспроста?», – задумался Вадик.

– Я тебе сейчас главную хохму расскажу, – сказал он Бене.

– Какую? – Беня сделал специальное лицо, готовое поржать.

– Знаешь, вообще, что такое хохма у наших богословов?

– Нет.

– Мудрость. Откровение Господа, – перевожу с их языка.

– Да ты что?

– Не знал? Мое счастье в том, что я больше не имею дела с людьми. Да и их счастье тоже. Работаю с дронами, пасу квадрокоптеры, а отхожу и успокаиваюсь тоже на беспилотниках. Представь, если бы на их месте были люди? Сколько бы вас, сук, полегло?

– Это хохма?

– Нет, хохма в другом. Б-га нет, Беня, никакого нет!

– С чего ты это взял? – Беня хмуро насупился, потому что был уверен, что у него Б-г есть.

– А с того, что Б-г может все. Захочет, поведет твоей рукой, захочет – не поведет. Он может быть, а может не быть. Захочет – вот он есть, а не захочет, так его никакого и нет. А человек – дурак. Был, есть и будет! Вот и вся суть бытия, в том-то и вся хохма, – Вадик в сердцах оборвал обе веревочки на запястьях, бросил их на конверт.

– У меня сегодня впервые рука дрогнула, – сказал он и удалился.
«Вот как человека проняло, – подумал Шмукис, – с чего бы это?»
Официант принес счет на 55 шекелей. Беня открыл конверт, достал из него 10, взамен положил пять, а пять взял себе.

День, с точки зрения Шмукеса, удался, был проведен хоть и по мелочи, однако не зря, достойно, даже, в каком-то смысле, нравоучительно.
«Видел ли Вадик что-то хорошее, положительное в жизни? – подумал о нем Беня. – Например, сразу сто тысяч или даже миллион вместе?» И расплылся в самодовольной и блаженной улыбке.

А мне стало понятно, почему мы, евреи, вместе с русскими остаемся самым загадочным народом на земле, а может, что и вдвойне.
Вот она где самая хохма.