Белый Рай

"Белый Рай". Рассказ. Возрастное ограничение 18 +. Автор: Иван Лапырин.


Вера

- Заткнитесь... Суки... Падлы...Суки... Сволочи... - Отрывисто, размазывая по лицу прозрачную рвоту и слюни, яростно выплевывала из себя каждое слово пьяная Вера. Медленно и совершенно неестественно она прикладывала сухой кулачок к исшарпанной бетонной перегородке хрущевки.

Эта стена, наспех оклеенная много лет назад целлюлозными обоями, сегодня выглядела особенно сальной и пожелтевшей от времени. Тусклый свет дешевой энергосберегающей лампы источал почти осязаемый болезненный свет, пропитывая пространство и предметы грязным химическим маслом, которое уже не отмыть и не отстирать.

- Гниды...Падлы...Суки...Сволочи... Падлы! - Уже совершенно бессильно булькала Вера, лежа на полу, перебирая тонкими пальцами.

Резкие вспышки сознания проталкивались сквозь хмельной туман, растили возмущение и ярость. Маленький кулачок снова и снова бесшумно ударял в стену, цвета кошачьей мочи; в облупившийся коричневый пол; в собственную щеку женщины.

- Сдохните, сдохните.... Вы все сдохните... - Почти беззвучно бормотали одни только губы. Тело безвольно мякло на неровном полу. Коричневые доски таяли, становились мягкими, уютными. По телу разливалось тепло.

Из-за стены иногда доносился плач ребенка, похожий на поросячий визг. Назойливый и бесцеремонный, он крушил хрупкое забытье, вызывал неприятные сны. Про отца-пьяницу, которого она в детстве очень сильно любила и так же сильно стыдилась его перед друзьями. Про строгую мать, которая до двадцати лет укоряла Веру распутными подругами. Про друзей, которые подтрунивали над ней.

Ей грезились малознакомые люди, которым она отписала мамину трешку; похороны этой злобной старухи, которая так и не простила «непутевую суку», и даже в гробу лежала грозная, седая и страшная.

Сны поднимали в Вере чувство вины, одиночества и страха, начинало ломить лопатки и больно давило шею и затылок.

Все и всегда корили Веру, постоянно были ей недовольны... Даже в магазине, куда она ходила за чекушкой или в аптеке, где в последнее время брала боярышник, ей не были рады.

Крик за стеной тревожил Веру. Даже этот мелкий никчемный ублюдок не уважал её горя. Он специально вопил, чтобы сделать ей еще больнее.

- Сдохниии! - Протянула она. - Сдохни, ради бога! Суки! Твари! Отстаньте от меня, гадины. Я сама знаю...Сдохните...все вы сдохните...

Пьяное непослушное тело вяло дергалось на полу. Ярость казалась Вере громогласной, всеобъемлющей и масштабной, как буря, способная уничтожить всё живое вокруг. Но снаружи тело лишь жалко провизжало последнюю фразу, сжалось и стало медленно оседать, снова сливаясь с рассохшимися грязным полом хрущёвки.



Район

Дом, где доживала свою плохую неудачную жизнь старая Вера, был построен по заветам Хрущёва больше 50 лет назад, и местными звался хрущебой либо хрущём. То, что в годы пузатого лысого вождя было мечтой, теперь казалось убогим, тесным и неуютным.

Ее пятиэтажка стояла серой и угрюмой, как и весь обнищавший рабочий район рабочего города. Кроме хрущёб и панельных девятиэтажек, вокруг были россыпи деревянных двухэтажных бараков и немного шанхая — разномастных безвкусных домиков частного сектора, которые за дешевизну активно скупали кавказцы.

Некогда крепкий район стал бедным и спился. Лишившись заводов, он стал ненужным. Район находился далеко от центра и почти весь вытянулся вдоль кромки гигантской промзоны, кормившей когда-то 90 000 рабочих.

По другую его сторону располагались два оборонных завода у великой реки, один из которых давно закрылся, а второй начали восстанавливать два года назад.

От остального города район отделяло пять железнодорожных переездов, которые то и дело «звенели красным», усугубляя положение местных, особенно по-утрам, превращая людей в узников. Внутри района было мало хорошей работы и почти вся молодежь ежедневно ездила в центр, преодолевая по 30 километров пробок в каждую сторону.

Саму необъятную промзону, гордость советского времени, по площади сравнимую с небольшим европейским городком, с середины 90-х разбирали на металл и кирпич, но никак не могли растащить всё до конца. Даже отходы ее шламового полигона продали шведам вперемешку с редкоземельными металлами. Отчего раскопанный полигон здорово фонил, обильно посыпая район радиоактивной пылью ветреными весенними вечерами.

Сами 90 000 рабочих за эти 25 лет куда-то растворились. Поначалу их было много, они шатались в промзону с потерянными пыльными лицами, все время жаловались и ругались. Иногда робко бастовали. Многие начали пить, меньшинство сколотило банды. Еще меньше начали торговать и отправлять жен с клетчатыми сумками за рубеж. Кто-то уехал из города в поисках счастья. Кто-то первым начал пилить с промзоны металл...

Спустя четверть века на улицах чаще встречались постаревшие жены рабочих, чем они сами. Жены смогли научиться скромно жить и непристижно работать в неспокойные годы, гораздо лучше своих мужей. Остались «на районе» их озлобленные дети и внуки, потерявшие веру в какие-либо перспективы и счастье. На улицах и в транспорте выделялись «выжившие» трудяги с грустными глазами, которые не спились благодаря шабашкам, автосервисам и мелким коммерсантам. Их было легко узнать по потухшим взорам, старомодной, но опрятной одежде, крепким рукам с въевшейся в складки кожи грязью и лужковским кепочкам.

Бывшие бандиты на районе жили скромно и не высовывались. Держали шиномонтажки и гаражные сервисы, катались на старых бэхах и новых фордах. Кто-то из них еще тянул скромные ларьки, отжатые в лихие времена у коммерсантов.

Год-два, на районе стали появляться люди с синими перстнями на пальцах и хищным взглядом быстрых глаз. Это со строгих сроков возвращались те, кому повезло - «закрытые» в конце 90-ых. Большинство же бандитов, кто вовремя не отошел, постреляли уже к началу двухтысячных. Кто по-умнее успел спрыгнуть в менты, и сегодня патрулировал улицы на которых когда-то сам собирал дань. По-сути, они занимались тем же самым, только уже от лица государства и в меньших масштабах.



Тетя Фая

Мать Веры еще долго ходила на родной «Третий завод». Но уже не ведущим инженером, а простой уборщицей. Мыла в родном КБ полы за смешную зарплату, когда там пустили швейное производство. Приходила домой и плакала, «что цеха пустые, огромные, пыль там и ветер. Страшно смотреть. Всё, как мёртвое».

В 2009-м году, через пол года, как разорилось швейное производство, мать Веры умерла. Оставив богато меблированную по советской моде квартиру в самом центре рабочего района; сберкнижку на 800 тысяч рублей и ядовитое проклятье «сучара ****ая», сказанное за секунды перед тем, как навечно закрыть глаза.

Вере тогда было 40 лет, она беспробудно пила, жила у матери и была старой. Мать, к тому моменту содержала ее уже несколько лет. И получается, что содержит до сих пор, спустя семь лет после своей смерти.

Еще два года Вера пропивала шкафы, посуду и прочую утварь, избегая продавать телевизор, который заполнял её одиночество.



Тимуровцы

Деньги с книжки Вера почти не тратила и никому о них не рассказывала, эти деньги были на чёрный день.

Друзей у нее уже давно не было. Милый Иван расстался с ней ещё в 95-м, когда она начала пить и воровать из их ларька деньги. Выгнал со своей квартиры, «как шкуру ****ую». Через четыре дня Ивана убили рэкетиры. Когда ей рассказали об этом, Вера даже немного обрадовалась, что Иван так пострадал. Но после того, как всё осознала, беспробудно пила и плакала несколько лет. Даже удавиться хотела, но не решалась - ее тошнило от ощущения удушья.

Её милый Ваня занимался коммерцией, держал два ларька в рабочем районе, подпольный цех с водкой и потихоньку пилил металл с завода. А, тоже был инженер, как мать. Проектировал атомные корабли...

Познакомились они ещё в детстве, и в институт вместе поступали, но на последнем курсе Вера учиться бросила. Надоело. Ваня часто корил её за это, даже после перестройки.

В 2011 году пришли тимуровцы. Они так сказали. Начали носить еду, наливать стакан. Ходили долго, месяца два. Потом попросили отписать им квартиру на обмен. Вера отказалась. Ее долго били, после чего предложили вновь. Соседи, «падлы», даже не высунулись, хотя Вера орала от боли и страха. Когда и в милиции «её послали на ***», Вера подписала документы. И уже на следующий день стояла посреди своей «новой» квартиры у самого дальнего подножья мертвой промзоны. По ночам Вере казалось, что промзона хочет всосать в свою трупную черноту всё живое, что осталось здесь с 90-х. Промзона смотрела к Вере в окна, пугала её, и как бездна манила своим холодом.

Вместе с квартирой Вера получила полный холодильник еды, три мешка макарон и два ящика водки.

В соседях по дому у неё оказалось ещё трое «подопечных» тимуровцев, которые охотно пили с ней водку и делились своим опытом о поисках правды по несправедливому обмену. Вера правды искать не стала. Ей было все равно, где «доживать», и она осталась в хрущёвке.



Милый Ваня

Шли последние дни 2016 года. Вере было 47 лет и она была совсем старая и никому ненужная женщина.

Двое её соседей-собутыльников умерли в начале года, отравившись самогонкой, купленной на лесном. «Об этом даже показывали по телевизору». Сейчас в их квартирах делали ремонт и меняли окна.

Зина из соседнего дома умерла в середине декабря - замерзла, когда Костя-сожитель выгнал её из квартиры в одной рубашке. А она спьяну улеглась прямо в подъезде спать, «нет чтобы пойти к кому, дура глупая». Других она не видела уже месяц...или больше.

Сейчас она пила одна, боярышник из аптеки и брагу от бабки из третьего дома у железки. Экономила, чтобы не так быстро тратить деньги с книжки. Когда Путин «у хохлов отнял Крым», все сильно подорожало. Стало сложно.

Зато впервые с 95-го года она почувствовала себя человеком. Смотрела, как «эти ублюдки фашисты украинские страдают», как их там убивают бородатые ополченцы и плакала. Плакала от радости, как в детстве на парадах 9 мая. Сквозь слезы она часто повторяла: «Мы всех этих пидоров уебём на ***! Покажем им. И этих гадов америкосов сотрём. Это они всё сделали! Они!!! И Ваню они убили, суки ****ые. Теперь не только нам в говне жить! Тоже жрите, сволочи». Становилось легче. Не так гадко жить становилось.

Вера любила пить. Когда была молодой, ей нравилась легкость. Так проще было общаться с друзьями и незнакомыми людьми. Мать боялась, что дочка пойдет в отца, станет пьяницей. Но Вера всегда знала, что ей отвратительно похмелье и запойной она не будет.

Сейчас алкоголь вызывал в Вере сны. Добрые и тёплые, она смотрела их, как по телевизору, который благодаря Крыму и Путину, до сих пор не был продан.

Чаще всего, она видела, что ей 20 лет. Все суетятся. Перестройка. Кто-то говорит о новой жизни, а кто-то в ней уже разочаровался. Отец говорит, что коммунистов почти не осталось и что скоро «всё продадут на ***». Мать вздыхает, но не верит, что всё продадут. Говорит, что «хороших людей больше и всегда больше будет»...

Теперь середина 1989 года. Иван сидит с ней на лавочке. Май. Ночь. Везде темно, а над ними фонарь. Чуть сбоку, вдали красиво перемигиваются угольки фонарей промзоны. Работает третья смена, только заступили. Иван — инженер. Работает в первую в КБ, что в заводоуправлении «Первого предприятия». Там разрабатывают атомные корабли. Чуть поодаль в цехах, где потолки выше домов, у реки, эти корабли строят. «Третий завод», на том конце района, поставляет к ним оборудование. Что-то везут из других районов, которые считаются отдаленными. Почти всё сам делает город для «Первого» и «Второго заводов». Даже сталь плавят недалеко отсюда.

Иван держит её за руку. У него такие руки огромные и шероховатые почему-то. Как шлифовальный камень для ножиков. Только теплый и родной какой-то, свой камушек. Иванушка широкий, могучий, кудрявый. Нос ровный, как по линейке рисованный. Губы толстые мягкие, голос низкий и немного хриплый, потому что Ваня курит. Весь ладный Иван, зубы только заборчиком с щербиной посередине, зато улыбка красивая.

Он с ней разговаривает. Советуется. Говорит, что атомоходы станут не нужны скоро. Даром, что в цехах новый корабль строят. Не доделают. Видно, что волнуется, злится. Сердце у него колотится.  А Вере  хоть бы что. Да, хоть бы и война. Ей сейчас хорошо, с Иваном. Ну его, это будущее и эти корабли ей — тоже ну. Она выпила пива, ей тепло и весело. Уткнулась к Ивану в плечо, как в подушку и улыбается.

Иван говорит, что такой завод не умрет, будет производить другие вещи, от иголок и гвоздей до кастрюль и телефонных аппаратов. Может, даже и автомобилей. Ведь «люди-то какие! Мощности! Сколько эти заводы строили! Всей страной! На Западе и нету таких гигантов. Кроме того, санатории, котельные, садики — все на нём!». «Завод останется», повторяет Иван раз пятнадцать.

Но он, Иван, теперь точно уйдет. Сам. Выгнать его, конечно, не выгонят, он всё-таки инженер. Но переучиваться с кораблей на кастрюли ему не хочется. И пусть она, Верушка, не сомневается. Он заработает точно. «Не пропадем, - басит Иван, - Страна другой становится, и мы поменяемся, пойдем в коммерцию, кооператив будет, производство откроем. Сейчас, ведь, всем чем хочешь торговать разрешают».

А Вера и не волнуется. На улице жара, а она об него греется. Уютный у неё парень. Хороший. Настоящий. Конечно не пропадет она с ним.

Резкий визг, как свинью режут. Вера поднимает голову с Иванова плеча, открывает глаза...  Все кружится, тусклый свет расплывается по желтым обоям...запах браги, мочи и пота... грязно-коричневый пол... Тошнит. Боль в висках. Нет ни лета, ни Вани... только хрущёба-сука...

- Все недовольны... Вот, ведь, суки! В школе! В институте! Дома! Мама! Отец!.. Отец-то чего? Пьяница! Почетный токарь? Да! Говорил, что запил, как завода не стало. Как же! Жрал, как тварь с самого детства. Мать за косы таскал, в грудь ногами пинал, сволочь...сука! Гад!.. Всем я не так. Отец пил и я пью! Училась плохо?.. На завод не пошла?.. Друзья оборванцы? И чего? Как хочу, так и... ****ы на *** сука вот вам... На *** вас! Хуй бля... - Скороговоркой завизжала Вера.

- Сдохни, сука...В покое оставь, ****ь...в покое оставь... Что же вы, бля, - Резко поднявшись на локте рявкнула она. Голова закружилась так сильно, что вмиг вернулось тепло и добрые уютные объятья Иванки-медведя.



Новый год

Вера сидит с Ваней за столом в синем платье с кружевами на коротком округлом рукаве у самых плеч. На столе хрусталь, белая скатерть, оливье, селедка под шубой, шампанское. Ваня привез ананас — неприятный, жесткий, кислый, но красивый и невиданный раньше. Экзотика. Все в восторге, такого и не знали никогда. Ей 23. У нее важная работа - у мужа киоск, она им заправляет. Новый год!

Подруги дивятся, как они с Ваней хорошо живут. Завод погибает. А ей-то что? Новый год!

Она всё время что-то говорит. Как правильно жить, про артистов, про то, как надо готовить. Её слушают. Так красиво она рассказывает, что гордится даже, будто по телевизору выступает. Все слушают. Стол. Оливье... На улице взрывают хлопушки. Весело кричат. Кто-то вопит «с новым годом, сучки!». По телевизору поет Пугачева, Леонтьев, какой-то непонятный Шнуров и почему-то Путин.

Вера говорит, что Пугачева сильно постарела и живет с румыном. Все согласны. Гости смотрят на неё и на Ваню. Только Иван, почему-то, старше, чем тогда. Но, вот он тут. Живой. Оливье ест, улыбается. Пусть будет и старше, ничего страшного. Это всё равно.

У неё прическа красивая, высокая - кудри и наверх заделаны, она красавица и пока ещё стройная. Иван, хоть и немолодой какой-то, не был таким даже когда хоронили. Зато говорит, как же вкусно «его Верочка» готовит, и опять улыбается. Так он по-доброму улыбается, что Вера вся растаяла, засмущалась, смеётся. Так хорошо, что аж слезы потекли немножечко. Так приятно. И гости «Изабеллу» пьют. И с Ваней все они согласны, что с женой ему повезло очень. Снова крик за окном. Только детский от чего-то. Противный такой....

Перед глазами скорлупки коричневой старой краски. Грязь с пола. Сальный свет. Болит голова. Грязные обои из под которых выглядывает серый бетон вперемешку с галькой...

- Сволочи...суки...сдохните!!! - Вера резко встает и несколько раз бешено ударяется телом о стену. Запрокидывается назад и падает затылком о край некрасивого старого стола.

Нет стола. Нет Вани. И гости не хвалят. Только голова болит сильнее... и крики....****ь...опять крики...всю жизнь крики... сука...темно.



Леночка и Никита

Леночка вздрогнула в кроватке от глухих ударов за стеной и с ужасом уставилась на белые обои с зайками. Её жиденькие волосы мышиного цвета слиплись и в сумерках мистически сочетаются с серыми блестящими глазками.

За четыре дня, что мамы не было дома, голубые глаза девочки поседели, пухлые щечки впали, губы потрескались, а озорное личико стало бледным напряженным и глупеньким. Розовая сорочка изгрязнилась и пахнет мочой. В левом углу кроватки засохли какашки — Лена перестала выходить в туалет.

Из-за шума к девочке вернулось сознание. Она почувствовала голод, жажду, страх и неприятный запах. Лена оглянулась и посмотрела через всю комнату. Там вдоль стены, перед балконной дверью, стояла высокая маленькая кровать желтого цвета, укрытая пологом с мики-маусами. Рядом незаправленная большая постель, а чуть ближе к широкому проходу в коридор — наряженная ёлка.

Днём ёлка была очень красивой и блестела, но в темноте становилась страшной и шевелилась. Если смотреть подольше, темный силуэт начинал приближаться, из ниоткуда появлялись мохнатые черные лапы чудовища и тянулись в сторону Лены.

Под мики-маусами лежал брат Лены, Никита. Сначала, когда мама ушла, он спал, иногда похрипывая и ворча. Потом всё время плакал. Он так громко и истошно кричал, что кружилась голова. Потом унимался на время. И вдруг начинал визжать, как будто в него втыкают иголки. Вообще-то, Лена мечтала, чтобы Никита заткнулся. Каждый раз, когда он так долго плакал, у неё звенело в голове, колотилось сердце, ком в горле мешал дышать.

В первые дни Лена стояла у входной двери, запертой снаружи на ключ, и звала маму. Иногда заглядывала к Никите, но он от этого он еще страшнее кричал и девочка уходила. Ночью чудовище, поблескивая чешуей, устремлялось к Лененой кроватке. Но стоило Никите закряхтеть, оно отступало. Потому что Никита был мужчина, хоть и маленький. Мама говорила, что он их защитник, и его надо очень любить, потому что Никита теперь вместо папы.

Лена помнила хорошо помнила своего отца. Он всегда приходил домой поздно и уставший, всегда обнимал маму, целовал её, потом они вместе смеялись. В один день, вроде пол года назад, Лену оставили на несколько дней у незнакомой толстой тётки, которая сказала девочке, что её папа умер. Тогда Лена сильно плакала, но теперь поняла, что он не умер, а просто бросил их всех. Потому что мама, когда Лена вернулась, каждую ночь плакала и тихонечко говорила «Коленька, почему ты нас оставил? Почему ты ушёл? За что!?». А еще мама ругалась по-ночам с богом и отчего-то злилась на него, говорила, что он самый злой и самый несправедливый гад. Лена ненавидела папу. И брата тоже, ненавидела. Потому что брат был такой же мужчина, как папа, и тоже от них уйдет, и мама будет плакать опять.

Теперь было тихо и Лене стало совсем жутко сидеть в темноте одной. Никита молчит. Она отвернулась к стене и замерла, стараясь не смотреть на чудовище. А оно всё ближе шуршит своей чешуёй.



Мама

Мама была красивой, с длинными серыми волосами, взятыми в хвост. Она всегда улыбалась и глаза у нее синие, всё время светились. Мама любила подходить к Лене обнимать её и целовать в макушку. «Ты — моё счастье», говорила мама, а Лена прижималась к ней всем телом.

Когда папа ушёл от них, мама стала другой. Грустной, резкой, всё время ругалась с богом по-ночам и зачем-то говорила с предателем-отцом, хотя того не было в комнате. А глаза у мамы перестали быть синими совершенно и уже не светились.

Утром мама вставала от того, что кричал Никита. Лене казалось, что мама очень устала, было видно, как ей тяжело, какие у нее под глазами круги. А Никитка её специально будил, издевался нарочно. На его крик за стеной орала соседка, очень страшная тётя Вера, похожая на ведьму. Лена её очень боялась и думала, что из-за Никиты тётя Вера придет к ним домой бить посуду.

Когда было совсем тяжело, мама шла в коридор и долго звонила в соседскую дверь, стук прекращался. А недавно тётя Вера открыла дверь и набросилась на  на маму с кулаками. Лена очень испугалась, застыла, вместо того, чтобы маме помочь, и смотрела в открытую дверь. Мама со всей силы ударила тётю Веру в лицо. Злая соседка упала и уползла к себе. А через час начала кричать, что все умрут и говорить матерные слова. Мама снова стучала к ней в дверь, но соседка больше не открывала.

Потом мама поймала соседку на улице и долго била её руками и пинала ногой. Мимо проходили люди, и только одна бабушка ринулась разнимать их. Наверное, если бы не та бабушка, мама бы тётю Веру убила.

Когда мама поднялась в квартиру, она сразу зашла в ванную и громко заплакала. Лена тоже заплакала и начала скребсти ь к маме в дверь. И Никита заплакал.

Мама распахнула дверь, схватила Лену, прижала к себе и, трясясь всем телом, долго целовала её.

- Тебе больно мамочка, - спросила Лена?
- Нет, милая.
- Почему тогда ты плачешь?
- Я - злая, Леночка.
- Ты — добрая, - ответил ребёнок.
- Нет же, - плакала мама, - Она такая же несчастная, как мы. А я её не жалею. Я её бить пошла. Потому что мне самой горько, - мама сжала Леночку сильнее.
- Ты добрая мама. Папа дурак, что от тебя ушёл и нас всех бросил. - сказала Лена серьёзно, - И предатель. Он нас больше не защищает и Никита не станет.

Мама перестала плакать и замерла. Через минуту она посмотрела на дочь и спросила шёпотом:

- Кто тебе такое сказал, Милая? - и не дождавшись ответа, добавила. - Наш папа умер. Он бы нас никогда-никогда не бросил. Он знаешь как нас любил... - ее губы задрожали, лицо искривилось, она уткнулась в ребенка лицом и зарыдала.

Лена ей тогда не поверила.



Менты

- Фу, ****ь! Алкаши ****ые! - В комнату, зажимая нос платком, брезгливо, но по-хозяйски вошел Семён Иволгин, сорокалетний старший оперуполномоченный в черной кожаной куртке. - Че тут, на ***?

К нему подскочил рябой полицейский лет двадцати семи:

- Двое детей, Семён Валерьевич. Вы чего долго ехали как? - Видно было, что молодой полицейский ошарашен и волнуется, находиться здесь ему было мучительно.

- Туда и дорога! Нехуй ублюдков плодить, - сказал Иволгин, заглядывая в кроватку у стены с зайками. - Родителей нашли? Забухали, что ли, с нового года? Суки ****ые, ****ь! ****ь! Чё, бля, месяц где-то ебошут? Уроды паршивые!

Иволгин взял со стола карандаш и приподнял простыню, под которой свернувшись калачиком лежало маленькое восково-серое тело. Белые трусики и розовая сорочка пропитались разложениями и местами стали похожи на вяленые финики, запаренные в кипятке. Он бросил карандаш, развернулся и быстро прошел к кроватке, укрытой пологом с мики-маусами. Там лежал младенец в желтых ползунках с коричневыми разводами. Его темно-мясная кожа в некоторых местах вспенилась, а губы и щека потеряли очертания, глаза впали.

- Фу, воняет, бля! Окна хоть открой, Сережа!, - бросил он полицейскому и вышел в подъезд. За ним потянулся едкий сладко-противный запах. На лестничной клетке толпились соседи, старушки и местные алкаши.

«Беднота и сброд», подумал Иволгин, и пожалел, что взял дежурство на выходные, грубо растолкал людей и вышел на улицу.

Около дома, в старенький обшарпанный красный ЗИЛ с надписью МЧС на двери грузились пожарные, которые вскрывали дверь квартиры ломами. Рядом стоял ржавый милицейский УАЗик Сергея и казенный «Фокус» Иволгина.

Из «Форда» вышел наголо бритый плотный мужчина с синими перстнями на правой руке, достал сигарету и подошел к Семёну.

- Чё там, Сём? - спросил он закуривая.
- Да, жмурье, бля. Два ****ёныша, - брезгливо ответил оперативник.
- Чё, ***нули? Или так, газом опять потравились, что ли? - спросил лысый совсем без интереса.
- Да *** его знает. Воняет, как в Чечне, ****ь, - Иволгин сплюнул на землю и уставился в промзону.

Лысый хотел спросить еще о чём-то, но подошёл Сергей. Лысый посмотрел на него презрительно, швырнул сигарету и сел обратно в автомобиль.

- Врачи говорят, от голода померли. Ну, или, там от обезвоживания, *** их пойми. - Сказал полицейский. - Из отдела звонили. Говорят у вас телефон не абонент...

- И хули, за этим звонили, что ль? - Не отводя взгляда от промзоны грубо обрубил Семён.

- Нет. - Ответил полицейский. - Родителей нашли.

- А-а-а-а-а, это заебись! - с садистким наслаждением протянул опер, медленно поворачиваясь к участковому, и хищно улыбаясь. - Где эти мрази, эти выродки? Суки! Я их сам лично закопаю!

- Да закопали уже, походу... - Сказал Сергей и сам улыбнулся случайно удавшейся шутке.

Но Иволгин ещё не понял в чём дело и каламбура не оценил.

- Чё бля!? - Напрягся он, смутив полицейского.

- Отец без вести пропал с пол года назад... - сказал Сергей, - Наши говорят, его хачи ёбнули. Он с ними лесом занимался. Короче дело закрыли...вы его вели, по-моему. Там Хасян проходил...

- Похуй, бля! Мать где? Где эта шалава ****ая!? - Иволгин сжал правый кулак и шагнул к участковаму. - Меня мертвые не ебут, я их не покараю!

Полицейский невольно отступил назад и продолжил только спустя секунд пять. Всё это время Иволгин стоял перед ним с поднятым кулаком, закипая злобой.

- Нашли её...

- Нууу!??? - взревел Иволгин, - Где эта манда!?

- Три недели назад бабу без документов машиной тут неподалеку сбило. До больницы не довезли. Под новый год, хули... Скорых мало, врачи бухают...

- И чё, не искал никто? - опер опустил руку, достал сигарету и с досадой развернулся обратно к промзоне.

- Не... не заявляли. У них нет тут никого. А соседи сами видите какие, похуй всем.

Полицейский посмотрел под ноги на грязный снег.

- Соседей опросил: никто ничего. Алкашка, которая рядом живет только говорит, что ребенок плакал. Ну и хули, он всегда плакал, ребёнок ёпты. Чё с неё возьмешь, ****ь? - выпалил Сергей, раздражаясь

- ****ые алкаши. - Иволгин сделал несколько шагов в сторону зоны. - ****ые алкаши. Сука ненавижу, убил бы всех на ***! - И продолжил после небольшой паузы, стоя спиной к полицейскому. - Так, ****ь, и передохнем все, сука.

Он достал из кармана серебряную фляжку, сделал из нее короткий глоток и махнул лысому, что пора ехать.

- Бумажки все нарисуй, мне и в отдел завези потом. - Крикнул он полицейскому, садясь в служебный «Форд».

Полицейский повернулся лицом к зоне, медленно выдохнул.

- Как же вы меня все заебали, бандиты ****ые! Суки продажные! Гниды. - Сжал кулаки. По его щеке пробежала одинокая короткая слеза. - Ненавижу...

Спустя две минуты Сергей развернулся и медленно пошел обратно к подъезду, у которого его ждала низенькая корреспондентка с толстыми ногами и ярко вымазанными помадой губами. Рядом с ней мялся высокий несуразный оператор с красной опухшей от пьянства рожей в идиотской чёрной вязаной шапочкой. Он знал эту парочку, ребята снимали для программы «Тяжёлый день нашего города» и были падки на любую чернуху. Корреспондентка замахала рукой.

- Сергей Викторович, мы вас ждали! Мария Григорьевна сказала, вы нам всё покажите! - И мерзко заулыбалась.

- А, вы, как меня заебали, саранча никому не нужная, извращенцы сраные. - Процедил беззвучно полицейский прежде, чем поздороваться с четвертой властью.



Рай

Вера лежала на полу и отколупывала ногтем коричневую краску с досок. За стеной было тихо. Везде было тихо. И очень светло. Как в раю из иностранных фильмов.

На улице шел густой пушистый снег. Казалось от тишины можно почувствовать, как он шуршит, опускаясь на землю.

Вера не пила уже три дня. И не хотелось. Она лежала и ни о чем не думала. Последнюю неделю алкоголь не давал ей снов. Она больше не видела Ваню, друзей, не видела молодость. За это время она почти не спала. Не было смысла.

Зимний, пропитанный снегом свет, делал квартиру в хрущёвке уютнее и чище. Белой и стерильной. Не такой, как от лампочки. Но комната теперь казалась совершенно пустой.

Только у стены лежала некрасивая старая женщина, в грязном спортивном костюме чёрного цвета, и ковыряла корявым пальцем коричневую краску рассохшегося пола.

Стало очень тихо. Только в глубине промзоны неявно, как-будто бы лаяли собаки, наполняя жизнью её мёртвую бездну. В этот день промзона казалась чистой и уютной. Но, несмотря на собак, совершенно пустой.



2007, 2016-2019. Н.Новгород-Москва. Лапырин Иван. Рассказ. По мотивам реальных событий, имена и обстоятельства изменены. Цикл «Прощание с Морозкой».