Легенда об Ихтиандре

    Стрелка преодолела отметку в девяносто по Цельсию и продолжила скольжение по прибору, невзирая на мой ненавидящий взгляд. «Закипим…» - понял я, что чуда не будет. Сейчас я сгоню «ЗиЛ» на обочину и буду лепетать что-то в ответ сидящему рядом начальнику караула. Начальником, как назло, был Калеев.

 - Почему остановились? – голос у прапорщика был колючим, как его жидкие усики, торчащие над верхней губой. Почему его так боятся?..
 - Температура растет, товарищ прапорщик, - пояснил я, озабоченно уставившись на доску приборов.
 - У кого? – холодный взгляд серых глаз выразил полное непонимание ситуации. Ну да, по уставу температура расти не должна.
 - У машины, - ответил я, выключив зажигание. Мотор, вопреки здравому смыслу, продолжил работать, злополучная стрелка еще подвинулась вправо. Тяжелый взгляд заставил меня покинуть кабину и выпрыгнуть на сырой воздух Эстонии.
 
    «Что делать?..» - вопрос в этот раз встал не абстрактно. Рука сорвала клемму с аккумулятора, мотор, фыркавший до того подобно издыхающей лошади, начал набирать обороты. Я даже в мыслях боялся назвать явление, о котором слышал еще на «гражданке». «Движок пошел вразнос», - говорили о нем шофера, округлив глаза, как охотники на известной картине.

    Зрелище, по рассказам бывалых, обещало быть фееричным.
 
    Не требуя больше искры для работы, двигатель заживет собственной жизнью, разгонит в безумстве подневольные поршни, и те полетят, пробивая капот и снося по дороге крышку блока цилиндров. Нормальные люди наблюдают такое на расстоянии…

    Хлопнула дверь кабины. Я вспрыгнул на бампер и с ужасом поднял капот. Пахнуло жаром. Мотор трясло в лихорадке, радиатор извергал белесые струйки, вентилятор суетливо мельтешил черными лопастями, надеясь избежать грядущего разрушения. «Агония…» - я с опаской взглянул на крышку блока цилиндров…

 - Что у вас происходит, младший сержант?! – прокаркал снизу Калеев. Как он умудряется при таком росте смотреть на собеседника сверху? – И заглуши, наконец, свою тарантайку! – добавил он раздраженно.
 - Есть! – ответил я, словно зомби, поднял правую ногу и сунул каблук сапога в лопасти вентилятора. Ничего более умного в голове не возникло.

    Крыльчатка недовольно затарахтела по возникшей преграде. «Не нравится?..» - злорадно оскалился я, нажав посильнее. Вентилятор протяжно заныл, мотор дернулся пару раз и затих.

 - Вот так, - сказал прапорщик, привычным жестом оправив на себе портупею.

    Сапог источал острый запах паленой резины.

                *       *       *

    В роту охраны, где на должности старшины был Калеев, я попал из «учебки». Считал себя к тому времени тертым бойцом и успел за полгода проститься с большинством своих романтических представлений о службе.

    Романтику из меня выбивали по-разному. Сержант из хозвзвода делал это примитивно и тупо – простым табуретом. Я поклялся убить его на «гражданке». «Старлей» с заносчивой рожей аристократа вытравливал ее скучающим взглядом водянистых бесцветных глаз, разглядывавших меня с откровенной досадой. Так обычно смотрят на вещь, прежде чем выбросить за ненадобностью.
 
    Где-то я его понимал – военная кость, закончил училище. И тоже, наверно, имел свои представления… «Господа офицеры», там. «Честь имею…» А приходится смотреть на меня – лопоухого и не воинственного. Но я ведь не виноват, что наши судьбы пересеклись так нелепо.
 
    И все равно под таким взглядом неловко. Извините, мол, что я есть.

    Однако, не все обстояло так грустно. Офицеры, в большинстве своем, были нормальными. Командир части вообще походил на Высоцкого. Внешне. И говорил таким же приятным уставшим голосом. По-моему, он «дослуживал».
 
    В возрасте был и командир роты, хлопотавший вокруг нас, как забитый делами папаша.

    Но фокус был в том, что «хлопотали» они, пока были в части. В рабочее, так сказать, время. В остальные часы молодняком занимались старшины, сержанты и старослужащие из хозвзвода. И ничего хорошего, надо сказать, в «занятиях» этих я не видел.

    Интеллигентнее всех был старшина роты, ответственный за снабжение подопечных необходимым для содержания в чистоте одежды и тела. Старший прапорщик выслушивал дерзнувших обратиться к нему с угрожающе отвисшей вниз челюстью, ничего не «рожал» и пугающе «на-кал» в конце каждой фразы.
 
 - Какое тебе мыло-на?.. – говорил он, задиристо стряхивая на лоб фуражку. – Я его что, рожаю-на?..

    Беспокоить его лишний раз опасались.
 
    Сержанты, подражая старшине, тоже «на-кали» и отдавали команды первосортным оперным басом.
 
 - Ро-ота, встать! – гремело в столовой. – Выходи строиться!

    Как антилопы, вспугнутые гепардом, мы вскакивали с табуреток и бежали на улицу, провожая трагичным взглядом недоеденную перловку. Отбирать хлеб, который мы норовили упрятать в карманах, тоже входило в обязанности сержантов. «Никак не нажрешься, мамин сынок?». Звучало обидно, но голода не утоляло. Не знаю, почему сержанты казались такими… ненормально большими. И взрослыми. Хотя разница составляла всего-то полгода.
 
    Еще они нас учили летать.
 
    Особенно впечатляли ночные полеты. Бывает, спит уставшая рота в казарме. И слышит сержант подозрительный звук. Посторонний. Или кажется ему, что он слышит…

 - Рота подъе-о-о-м!!! – ревет он проклятым оперным.

    Мы взлетаем с кроватей и строимся, облачаясь на ходу в гимнастерки. С «облачением» с первого раза не складывалось. Мы расстраивались, сержант нервничал, полет повторялся вторично… Потом – еще… Еще…

    И стихало. Пока сержанту опять что-нибудь не почудится… Была у них какая-то мнительность в характере.

    Третья категория «занимавшихся» нами людей – самая неприятная. Люмпены из хозвзвода – наглые, тупые животные в форме советского воина. Нигде более не встречал я настолько расхлябанных людей в военной форме.
 
    Лексикон их был скуп и ограничивался примитивным: «Духи, вешайтесь». Наверное, это считалось космически остроумным. К счастью, «духи» (мы – то есть) сталкивались с ними редко: бездельники в основном отирались в буфете. Главное было – не нарваться на такого «бойца» вне казармы. Однако, мы быстро научились распознавать неприятный «род войск» по приметам.
 
    Развинченная походка, руки в карманах, воротник нараспашку – по территории чешет «чмо» из хозвзвода. Для меня осталось загадкой, откуда, из каких мест взялись эти люди. В то, что они такие же граждане моей страны, я верить отказывался. Нет, я все понимаю… Просто… Обидно, что ли.

    В общем, к концу полугодия я обтерся, стал меньше думать и больше соображать. Один человек сказал мне, что в «войсках» все по-другому.

                *       *       *

    Попав сквозь высокие окна в казарму, свет обнажал все детали пустующего в это время пространства. Ни затеряться, ни спрятаться в царстве установленных под линейку кроватей, тумбочек, табуреток…

    Не укрыться было и от стальных серых глаз, изучавших меня с повышенным интересом. К подчиненным Калеев всегда был внимателен. Даже – слишком.

    «Что усатый хрыч там хочет увидеть?» - как кролик на анаконду, смотрел я на пожилого худощавого человека.
 
    Китель на нем сидел безупречно. Бледное лицо и впалые щеки могли свидетельствовать о слабом здоровье, но колючие усики, твердый взгляд и прямая осанка говорили обратное. Прапорщик был здоров. И чувствовал себя куда лучше, чем мы в тот момент.

    Закончив любоваться моей персоной, Калеев выдал на руки новое полотенце и шагнул ко второму из нашей четверки вновь прибывших, выстроившейся в центральном проходе. Ритуал с полотенцем повторился для каждого лично. «Что за намек?..» - соображал я в гробовой тишине, пытаясь понять смысл странного действа.

    Закончив, прапорщик отступил на два шага и скомандовал:
 - Напра-ву! В баню, шаго-ом марш!

    Какая-то ирония заключалась в том, что мне трудно было понять смысл поступков Калеева. Хотя все они диктовались единственным для него мерилом порядка – Уставом.
 
    Такой же загадкой оставался феномен его власти, распространившейся далеко за пределы роты охраны.

                *       *       *

    Командир роты («ротный») такой властью не обладал даже в собственном подразделении. Хотя имел на то все основания.

    Под два метра ростом, сибиряк капитан Смалько передвигался по территории части вразвалку, далеко отводя мощные руки боксера-тяжеловеса. Лицо его излучало не просто здоровье, а необходимость сражаться. И добыть себе славу, неважно – какую. «Берегись! - кричала его фигура. – Я здесь… Иду».

    Но! Передвигался Смалько, а «держал» роту Калеев. И делал это весьма виртуозно.

 - Товарищ капитан! – выпучив глаза, встречал он ротного на пороге (как и положено по уставу). – Рота занимается по штатному расписанию. Чрезвычайных проис…
 - Вольно, Анатолий Тарасович, - вяло козырял ему ротный, лицо теряло одухотворенность титана и излучало теперь одно лишь здоровье. И то – в гомеопатических дозах. Казалось, сам вид Калеева вынуждал капитана занять второстепенное положение.
 
    Однажды ротный сорвался.

                *       *       *
 
    Я был дежурным. Калеев ушел, распорядившись готовить роту к отбою.

 - Ротный приехал, - вбежал вдруг дневальный с испуганными глазами.

    «Приехал?..» - поправив пилотку, я вышел встречать командира.
 
     Лампа у входа освещала постриженные кусты и асфальтированную площадку, на которой расположился мопед «Верховина». За рулем был неизвестный гражданский, сзади сидел, ухмыляясь, Смалько. Тоже – в гражданской одежде.

 - Моя рота… - сказал он товарищу с кривенькой какой-то ухмылкой и направил на меня взгляд мутных, с покрасневшими белками, глаз.
 - Младший сержант, - тяжело поднялся Смалько с сидения. – Да-ла-жить обстановку в подразделении.
 
    Рука покорно потянулась к пилотке, а потом вдруг нашло…

 - Товарищ капитан, - сказал я, холодея от страха. – Вы не в форме.

    Приятель ротного издевательски хохотнул.
 
    Я не догадывался, насколько двусмысленно звучит мое заявление, но капитан, судя по тяжелому взгляду, все понял. Я повернулся и поспешил укрыться в казарме.

    Утром от Смалько сильнее обычного пахло «Шипром», а так – все было как прежде. Он поздоровался за руку с Калеевым, не обратив на меня никакого внимания. Ни слова, ни взгляда, ни наказания. Будто и не было никакого визита.

    Впервые я ощутил силу Устава. По-настоящему. И (страшно признаться) понял в чем-то Калеева.

    Однажды, правда, и сам Калеев был поставлен Уставом в трудное положение.

                *       *       *
 
    Виновника происшествия звали Сидорко. Уроженец бессарабских степей «с под Одессы», Сидорко был на хорошем счету у Калеева. До «дембеля» ему оставалось полгода, и он имел все шансы уволиться в запас ефрейтором, а то и младшим сержантом. Особенно грела душу Калеева аккуратность бойца, его трогательная, маниакальная подчас щепетильность в отношении оружия и одежды.

    В тот день Сидорко был часовым. Приняв под охрану склад ГСМ, он двигался по маршруту, проверяя печати на пузатых, с него ростом, цистернах с керосином, бензином и прочим горюче-смазочным материалом.

    «От, раззявы, - покрутил головой часовой, обнаружив на посту непорядок. – Влетит разводящему…» Одна из емкостей халатным образом не была опечатана. Устав караульной службы гласит – о любых беспорядках сообщать в караульное помещение – по связи, выстрелом в воздух или иным каким-нибудь способом. Можно не сомневаться – Сидорко бы способ нашел…

    Но в тот момент им овладело обычное любопытство. Кряхтя, он залез на цистерну и поднял люк. В нос пахнуло качественным керосином, в светлом кружке на поверхности жидкости появилась, как всегда выбритая, Сидоркина физиономия. Секунды она хранила индифферентное выражение, затем озарилась неожиданной мыслью. Мысль эта, судя по выражению, имела необычный характер…

    Когда у ворот остановился караульный автомобиль со сменой, Сидорко стоял на положенном месте: он был дисциплинированным воином.

 - Стой! Кто идет?! – грозно окрикнул он сменщика и начальника караула – Калеева.
 - Начальник караула со сменой, - тоже дисциплинированно ответил Калеев.
 - Освети лицо! – потребовал Сидорко, чем ввел начальника в замешательство. Команда назначалась для темного времени суток, а в небе Эстонии в тот момент солнце едва добралось до зенита.
 - Чем я тебе освещу? – растерялся Калеев, чувствуя, что с часовым творится что-то неладное.
 - Не знаю, - сказал Сидорко, растерявшись не меньше Калеева.

    Подойдя ближе, прапорщик обнаружил, что у часового не хватает одной важной детали.

 - Товарищ солдат, где ваш автомат? – хватил он стихом от возмущения.
 - Там… - шмыгнул носом Сидорко и кивнул в сторону блестевших на солнце емкостей с керосином.

    Никогда еще прапорщику не приходилось разгадывать ребусы, чтобы просто сменить часового.

    А дело, можно сказать, оказалось житейским.
 
    Обнаружив на посту бесхозную емкость, деятельный Сидорко решил извлечь из этого пользу. И отмыть, как следует, свой автомат. В хозяйском порыве он настолько увлекся, что упустил ремень, на котором полоскал в цистерне оружие. Последнее тут же погрузилось на дно.
 
    Утеря оружия – проступок серьезный. Требует срочной огласки,тщательных разбирательств, и явственно пахнет дисбатом. Но способ, который употребил Сидорко для уничтожения собственной репутации, заставил Калеева крепко задуматься.

    В конце концов – ни часовой, ни оружие не покинули границы объекта, хоть и оказались – по трагичной случайности – порознь.

    На пост, в итоге, доставили противогаз, комплект химзащиты, и дали возможность Сидорко смыть пятно с биографии в керосине. Еще он получил семь суток ареста и симпатичное прозвище «Ихтиандр». Для памяти, так сказать.

    Случай "замяли", но в роте он стал своего рода легендой, которая передавалась другим поколениям исключительно устно. Забавно, что я, хихикая над бедным Сидорко, не ведал, что в скором времени тоже впишу в историю роты несколько не очень умных страниц.

   Но это уже, как говорится – другая история.