3. Дружная палата

Повзрослев, в возрасте двадцати с небольшим лет, Зуйченко был доставлен в районную психиатрическую больницу Москвы. В эту больницу ещё не поступали такие вежливые, улыбчивые и разговорчивые пациенты. Главврачу он говорил:

– Значит, здесь все какие-то больные и несчастные? Я это исправлю! Я научу их, как надо жить.
– Уж не мастурбации ли вы их научите? Простите.
– Нет, не так грубо и конкретно. Но… Вообще… Изложу им свои взгляды на жизнь, а там уж – кто как поймёт.
– Ну смотрите, Григорий Юрьевич (так представился Зуйченко), если будете слишком расходиться, излагая свои взгляды, – главврач внушительно посмотрел, – придётся вас успокаивать.
– Что вы, Михаил Борисович, не придётся, я во всём знаю меру.

Заведующий отделением говорил:
– Его бы в пятую палату, дружные все там. Но там мест уже нет. В первую тогда, там народ скучнее, пусть их веселит, если сможет.

Узнав, что пятая палата дружная, Зуйченко не замедлил заглянуть в неё.
– Здравствуйте, господа! Я слышал, вы здесь дружно живёте? Так? Не слышу ответа!
– Ну, говорят… – недоумённо буркнул один.
– Поздравляю вас, что вы так живёте! А то придумали ещё, что больница – место скучное, только о болезнях здесь и говорят. А надо просто помнить, что мы здесь на время, что-то у нас временное со здоровьем, надо, не переставая, мечтать о возвращении домой и в прочие приятные нам места. Да и не только ждать, но и здесь, в больнице чувствовать себя радостно. Дружить друг с другом, говорить о большом мире. Вот, что там, за окном? Трубы, линии электропередач, промзона в общем. Скучно, скажете? А можно и в этих трубах красоту разглядеть. Смотрите, какие высокие, как возвышаются над горизонтом! Это могучие великаны, испускающие дым, свою энергию. Эти столбы с проводами не лишены благородства – они несут свет в дома, в том числе, в нашу больницу. Умейте преображать то, что видите, используйте воображение.
– Так, Зуйченко, тебя вообще-то в первую определили! – раздался голос медсестры.
– Да я здесь на время, не волнуйтесь. Не позволите знать ваше имя?
– Марина Игоревна. 
– Так вот, почтенная Марина Игоревна, не волнуйтесь. Я просто узнал, что в этой палате дружно живут и не смог не заглянуть в неё, не выразить уважение.

Медсестра ушла, не дослушав.

– Я подытожу, друзья. Во всём надо находить радость жизни. Жизнь нам один раз дана, и ей надо радоваться. А то я вообще слышу, что кое-кто из попадающих сюда думал о каком-то чуть ли не самоубийстве что ль. Мне от этого страшно, дико и мерзко. Жизнь нам дана, чтобы наслаждаться, а не прерывать её. Бр-р… Ужас… Всё, не буду больше об этом, а то плохо станет. Пойду что ли… Ах, нет, позвольте, я ещё кое-чего не досказал. Отчего проистекает высшее наслаждение – так это от девочек. Их сюда не пускают, мы отделены от них, специально, чтобы было скучнее, мужское здесь, понимаешь, отделение. Я обожаю само слово «девочка», его звучание. В нём корень – «дево», похожий на «диво дивное», а затем следует шипящий суффикс «чк», похожий на игривую щекотку. Моё любимое слово! А-а-ах!.. А прекраснее всех особая разновидность девочек, которые… с плёточкой шипастенькой, – тут голос Зуйченко утоньшился до писка. – Но всё-таки не такие, которые могут совсем убить – тогда не будет наслаждения ими. Вот, с моими советами, хотя вам и так неплохо, но, может, с ними ещё радостнее будет лежать.
– Чего он всё? – буркнул, наконец, один из лежащих, повернувшись к другому.
– Что? – вздрогнул Зуйченко, – я вижу, вам уже надоела моя речь, мешает вашему собственному настрою на радость? Что ж, имейте свой настрой, главное его иметь. А я тогда ухожу в свою первую палату. Там вид в другую сторону, на парк небольшой, ну, больничный наш, с деревцами, дорожками, фигурками из дерева. Может, покрасивее, чем здесь. Но ничего, я вас научил, как можно и трубами этими любоваться.
– Давай-ка сваливай уже отсюда!
– Ой, ну зачем же так грубо? Можно было дать мне понять, что я уже достаточно сказал. Всё, ухожу. Зовут меня, кстати, Гриша. Чаще Гришкой называют. Всё, до встречи!

Кое-кто выдохнул после ухода Зуйченко.

Ему диагностировали манию. При ярко выраженном эротическом окрасе это была эротомания. В связи с этим давали бромистые средства. К Зуйченко боялись заходить молодые медсёстры, специально не заходил никто моложе Марины Игоревны, которой было уже за сорок.

Когда запевал голосистый Смекалин, Зуйченко сразу мчался подпевать ему. Сначала ещё Смекалин согласился петь предложенный гимн мазохизма:

Не плачь, мой палач,
Ты меня подожди.
Бей меня, бей,
Если хочешь любви.

Но дальнейшие музыкальные предпочтения Зуйченко посчитали пошлыми. Смекалин возмутился:
– Слушай, хватит пошлить! Без тебя знаю, что мне петь!

Зуйченко и тут удивительно спокойно ретировался:
– Ну, хорошо, знаешь, так знаешь. Моё дело было предложить.

В столовой Зуйченко также громко озвучивал свои вкусы.
– Это борщ. Да, просто борщ. А вот если бы сюда ещё ветчиночки нарезать кубиками, да головку лучка покрошить. М-м-м…

Все присутствующие, как один, ощутили урчание в животе. Но повариха возмущённо крикнула:
– Слушай, мальчик, здесь тебе не ресторан! Здесь больница! Ешь то, что дают всем. Фантазию попридержи.
– Ну да, здесь больница, и этим всё сказано. Больница должна убавлять настроение. Меня за то и положили, что настроение слишком хорошее.
– Так, парень, – заговорила та же повариха, – я не разбираюсь, из-за чего тебя сюда положили – это с врачами разбирайся, с Александром Иванычем. Но надоедать ты точно можешь. Будешь слишком надоедать – пожалуюсь, чтоб тебе дозу уколов добавили. А сейчас ешь давай!

На первый взгляд Гриша имел жизнерадостный настрой, и это можно было бы даже одобрить. Но беда в том, что радостей он искал только животных. При поиске удовольствий ему не было важно, что чувствуют другие. Например, его недавнее преследование девочки-подростка по тёмным дворам. Он хоть и не собирался её насиловать, но она-то этого не знала! Или это, как он думал, радушное общение, которым он только лишь всем надоедал. Всё потому, что он не думал, хотят ли его слушать, интересно ли, что он разглагольствует. В таком разговоре была только одна сторона – его, он выражал весь набор своих обострённых чувств и впечатлений, выражал не по порядку, как попало и получалась несуразное многословие, которым он претендовал на ораторское мастерство.

Уровень воспитания у Гриши, действительно, был пониженным.  Родители его, ещё в том посёлке втянулись в бизнес и его учили быть предприимчивым, находить всё в жизни самому. Частично это удалось – Гриша стал предприимчив, но не в сфере денег, а в поиске удовольствий и напыщенных речах. В них заключалась некая словесная мастурбация или словоблудие, как это точно определил сержант полиции.

И могло ли что-нибудь поколебать такой гедонистический настрой Гриши Зуйченко? Оказалось, кое-что смогло. Это было, когда в отделение поступил тяжёлый и мрачный больной Капитонов. Как раз на тот момент в дружной палате освободилось место, и его определили на первое время туда. До Гриши дошли сведения, что в той палате он портит всем жизнь – говорит, что в больнице нельзя общаться, надо страдать, думая о своём ничтожестве, и приносить себя в жертву. Словом, говорил всё полярно противоположное словам Гриши. Но не стал Гриша вступаться за ту пятую палату, не захотел прерывать своего животного спокойствия. «Не в моей же палате этот упырь, не мне всё это говорит». Но пробил час и для Гриши – Капитонова перевели в его палату. Гриша опять же сначала не встревожился, оставался таким же непринуждённым.

Переворот в его сознании наступил, только когда Капитонов, застыв в испуге, спросил, что он делает под одеялом. Чем пригрозил ему Капитонов? Что он будет гореть. Будет объят пламенем. Адским пламенем. Грише никто ещё этим не грозился. Его грозились только лишь поставить в угол, да вызвать родителей в школу. Но такое! От этого самый спокойный и беззаботный пациент стал обездвижен, у него ёкнуло сердце и выкатились глаза. Но самое главное – он впервые в своей жизни ощутил желание убить. Никто так не мешал ему жить, никто так страшно не угрожал за его исконный образ жизни, как этот Капитонов.  Впервые теперь Зуйченко стало тянуть ещё и к убийству. Раньше он не видел в нём никакого удовольствия, но теперь убийство этого чудовища было бы даже не удовольствием, а восстановлением прежнего состояния, прекращением страданий.

В палате не было острых и тяжёлых предметов, но были… подушки. Оставалось только дождаться, когда изверг уснёт, но у него, как назло, было бессонница. Когда, наконец, Гриша услышал ровное сопение, он подошёл убедиться, что его мучитель спит, быстро выдернул из-под его головы подушку и набросил сверху, навалившись со всей силы. Грише действительно показалось, что он сейчас уничтожит зло. Происходящее кое-как заметили медбратья, по странным звукам и теням, и оттащили Зуйченко. Капитонов сбросил с лица подушку и, бледный, стал судорожно ловить воздух.

Больше они в одной палате не лежали. Капитонова перевели в четвёртую, а Зуйченко стали закалывать снотворным так, что он спал часов по семнадцать-восемнадцать в сутки. Но при этом самым тяжёлым больным считали по-прежнему Капитонова. Но до погруженного в сон Зуйченко уже не доходили сведения, какую он там где устроил драку и прочее. До него даже не доходило вечернее заливистое пение Смекалина:
               
Я вижу, как закат стёкла оконные плавит.
День прожит, а ночь оставит тени снов в углах.
Мне не вернуть назад серую птицу печали.
Всё в прошлом, так быстро тают замки в облаках.