Гоша

В тот день с утра крутила метель: в свете фонаря казалось, что снежинки в ужасе мечутся, убегая от какой-то неведомой опасности. Иногда ветер бросал охапки снега прямо в стекло.
Днём вьюга утихла, но столбик термометра быстро пополз вниз. К пяти часам вечера – 5 превратились в – 28.
Уже начинало темнеть, когда я выглянул в окно. У дороги, метрах в 15-ти от нашего дома, громоздился сугроб почти в человеческий рост. Был конец февраля, оттепелей в ту зиму не случилось. Снег чистили и навалили вот такие снежные бастионы.
На нашей стороне дороги, на высоком снежном валу, лежала собака. Довольно большая, тёмного окраса. В сумерки её было хорошо видно на белом снегу.
Собака лежала на боку, не шевелясь.
Я несколько раз подходил к окну, уходил на кухню. Но пёс всё не двигался с места. Тогда я оделся и вышел посмотреть на него.
Сугроб был такой высокий, что собака находилась почти на уровне моих глаз. Пёс был тощий, достаточно крупный, без ошейника. Он лежал всё в той же позе, с отрешённым, безразличным и покорным взглядом, какой бывает у умирающих животных.
Со стороны дороги на сугробе видны были следы. Видимо, кто-то поднял собаку и положил на сугроб. Я догадался, что пёс попал под машину: на нашей улице жуткое движение. Видимых повреждений не было, но он всё не двигался. В 28 градусов мороза.
На меня он никак не реагировал.
Я взял в сарае лопату. Взобрался на сугроб (пёс зарычал, но так и продолжал лежать) и выкопал в снегу довольно глубокую нору. Вернулся домой, взял старое одеяло и какие-то тряпки и бросил их в нору.
Потом спешно побежал на рынок, купил куриных лапок и положил их собаке прямо под нос.
Каждый раз, когда я приближался, он рычал и скалил зубы, но лежал всё в той же позе. Я увидел, что бок у него был чем-то облит: то ли водой, то ли бензином.
Он почувствовал запах еды, с трудом приподнялся и лёг на живот.  Стал есть. Он съел всё, что я ему дал: довольно много лапок.
Задние лапы его оказались рядом с норой. В какой-то момент они провалились туда. Он хотел выбраться, но не смог и сполз вниз, в нору, на брошенное мной одеяло.
Я стоял и смотрел на него сверху.
Там было мало места для него. Но он свернулся калачиком и уткнул нос в край одеяла. Становилось всё темнее, и различить что-то в глубине норы было уже трудно.
Я бросил оставшиеся лапки рядом с норой и пошёл домой.
Но заснуть не мог.
В два часа ночи я тихо, чтобы не разбудить маму, вышел посмотреть, как там этот пёс, жив ли. Ветра не было, но мороз пощипывал основательно.
Рядом горел фонарь (когда я уходил, он ещё не зажёгся). Пёс был в своей снежной норе: он, видимо, спал.
Я, более-менее успокоенный, тоже пошёл спать.
Наутро я снова рано-рано побежал на рынок, нашёл несколько старых картонных коробок, купил ещё лапок и спешно вернулся назад.
Тех лапок, что я оставлял, не было.
Я бросил свежие лапки прямо внутрь норы. Пёс был там, он был жив. Он стал есть, но ему было очень неудобно: тесно.
Я вбил в снег четыре доски, принесённые из сарая, а потом прикрутил к ним верёвками и скотчем несколько картонных коробок. Получился домик, в середине которого оказалась снежная нора.
На картоне я сделал надписи: просил не трогать домик и не обижать собаку.
На третий день он смог вылезти из снежной ямы.
Я увидел это утром.
Он лежал на снегу совсем рядом со своей картонной будкой. Уже не на боку, а на животе.
Я поскорее достал из холодильника лапки и побежал его кормить. Было уже не так холодно: всего градусов 10.
Он поел, но близко меня к себе не подпускал. Вид у него был уже не такой безразличный: он уже не казался умирающим.
Потом заполз обратно в яму.
Только на шестой день он стал вставать на лапы, но никуда не уходил от своей странной норы. Рядом, буквально в полутора метрах, неслись потоки машин, с другой стороны шли люди. Никто из них не останавливался, никто даже не посмотрел на собаку.
На следующий день я снова кормил его, и он уже не рычал на меня. Я протянул руку и погладил его. Всего несколько раз провёл рукой по голове и шее. И он это мне позволил.
Сейчас я могу сказать: это был один из счастливейших моментов моей жизни.
А был мне тогда 41 год. Сейчас, когда Гоши уже нет на Земле, - мне 56 лет. Но по-прежнему я помню эту первую искорку его доверия ко мне, помню – как величайшее счастье.


Пёс поправлялся, а у нас началась оттепель. Жить в снежной норе он уже не мог.
Я стал спешно сколачивать будку для него, мальчишки из нашего и соседнего домов мне помогали. Будку сколотили за два дня: она была большая, тяжёлая, неказистая на вид. Поставили её с торца дома, где нет окон.
Гошу я стал кормить у этой будки, и он быстро понял, что это его новый дом.
Он уже хорошо ходил, но оказался совершенно диким. Ни одного человека, кроме меня, к себе не подпускал.
Я старался заманить его в подъезд. Он сначала не хотел туда заходить, но я всячески зазывал его.
Хорошо помню, как он в первый раз, недоверчиво фыркая, забежал в подъезд, потом в коридор нашей квартиры. Он нервно и возбуждённо бегал по коридору, а потом и по комнате, обнюхивая всё. В помещении он казался гораздо крупнее.
Скоро будка, промокшая во время оттепели, когда порой даже шли дожди, стала уже непригодна для жилья. И Гоша окончательно переселился к нам.
Так я нашёл своего лучшего Друга: прямо на улице.
Как будто сама судьба подарила мне его.

Первый год
Да, судьба посылает нам какие-то знаки – но мы можем их и не замечать. Можем пройти мимо своего счастья, даже не повернув головы. Человек так устроен, что, в конечном счёте, он сам делает выбор.
И Гоша появился в моей жизни неслучайно.
В 41 год я жил с мамой и был совершенно одинок. Маме было уже 75 лет.
Наверное, инстинкт самосохранения подталкивал меня к тому, что мне нужно какое-то близкое существо.
В 2002-2003 гг, летом, я написал книгу рассказов «Мои знакомые животные»: это книга о нравственных проблемах, возникающих в отношениях человека и животных. Я всегда серьёзно относился к тому, что пишу. Этой книгой я внутренне подготовил себя к тому, что моим Другом станет именно собака.
В эти же годы я часто помогал бездомным собакам, их тогда в нашем старом районе была тьма-тьмущая. Одну небольшую серую собачку, у которой формально были хозяева, но они её не кормили и, видимо, били, – я кормил каждый день многие годы. Она приходила к нашему подъезду и сидела у нас под окнами, а я выносил ей еду.
Всё это, конечно, по-настоящему не удовлетворяло: это всё-таки были чужие собаки.
Но так я внутренне подготовил себя к тому, что произошло потом: между мной и Гошей.
Так девочка готовится к заботе о своих детях, пеленая и баюкая куклу.
Гоша попал под машину напротив наших окон – случайно. Но неслучайно, что именно я помог ему.
Раньше мне никого не удавалось спасти. У собаки, неподвижно лежавшей на снегу при 28-ми градусах мороза, шансов не было.
И для меня, кому многое не удалось в жизни, это было очень важно. Я полюбил Гошу в том числе за то, что сумел спасти его.
Гоша, до того, как попал ко мне, был бродячим псом. Кончалась зима: ему многое пришлось пережить. А потом он попал под машину, но это оказалось поворотом в его судьбе. У него появился друг-человек.
В романе «Отверженные» Виктора Гюго есть глава, которая называется «Два несчастья, соединившись вместе, дают одно счастье». Беглый каторжник Жан Вальжан увёл с собой девочку-сироту Козетту.
И два несчастья превратились в одно счастье.
Это – и про нас с Гошей. Он был бродячим псом, я одиноким человеком. Мы были нужны друг другу. И вот мы встретились – и наша жизнь изменилась.

В одном из моих рассказов (он называется «Найдик») есть такая фраза: «Когда бывает трудно, привязываешься сильнее».
С Гошей сначала было очень трудно. Но, как ни странно, именно это мне и было нужно, чтобы сильнее привязаться к нему.
Гоша был совершенно диким псом. И крайне агрессивным. Он ненавидел всех мужчин, не жаловал и детей.
Ходить на поводке он отказывался: просто ложился и всё. Заставить его было невозможно. Тащить его за собой я не мог: он весил около 30 кг, а я физически несильный человек. И он гулял без поводка.
Ко мне он относился хорошо, но не очень слушался. На мужчин, даже просто проходящих мимо, он буквально бросался. Из-за этого случались постоянные конфликты, и я всё время находился в напряжении.
Мужчины, видимо, его раньше обижали. Нападения на них были формой самозащиты. Детей же он не боялся и поэтому давал себе волю.
Как-то зимой – шёл тихий снежок – мы поднимались по нашей улице. Через три дома от нас – детский сад. Родители забирали детей, и они катались на санках, съезжая от ворот садика вниз.
Гоша что-то вынюхивал в сугробе и не смотрел в ту сторону. Какой-то мальчик на санках, хорошенько разогнавшись, свернул в сторону Гоши и проехал совсем рядом с ним. Гоша так рявкнул на него, что малыш скатился с санок и, бросив их, побежал к садику с плачем и криком: «Маааама!!!»
Я взбеленился и ударил Гошу по спине. Ударил изо все сил. Гоша лёг на снег. А у меня потом два дня болела рука от этого удара.
Гоша постоянно рвался гулять один: я его выпускал.
Как-то он, возбуждённый, выскакивал из подъезда: там стоял соседский мальчик Денис, шести лет. Гоша укусил его за палец. Денис потом говорил, что сам был виноват, но что он сделал, я не знаю.
Потом он укусил за ногу девочку, которая испугалась его и побежала от него.
На прогулке за ним всё время нужно было следить, уводя его от нежелательных встреч: ни на минуту нельзя было расслабиться.
Разумеется, он дрался с другими псами, достаточно крупными, в которых видел достойных противников. Он никогда не нападал на собак мельче себя.
И ко мне он относился хорошо.
За всю жизнь, что бы я с ним ни делал, Гоша ни разу не укусил меня.  Он был упрямым, своенравным, как все бывшие бродяги, но в том, что он считает меня своим Хозяином и Другом, сомнений не возникало.

У Гоши было что-то не в порядке с органами пищеварения. Следствие ли это голодной бродячей жизни или удара машиной, я не знаю. Его постоянно рвало, выворачивало наизнанку. Рвота – с ужасным запахом. Всё это происходило прямо в комнате, часто – ночью.
Долгое время я делал ему уколы церукала (противорвотного).  Без этих уколов он не мог ни есть, ни пить.
Раньше я никогда не делал уколов никому.
У Гоши была густая шерсть с большим количеством пуха, особенно – на штанах. Он, конечно, сначала не подчинялся, рычал, и мне приходилось его привязывать поводком к ножке кровати.
Проблемы с желудком у него продолжались, постепенно затухая, лет пять. Я бессчётное число раз убирал за ним: иногда по 2-3 раза в сутки. На зелёном паласе, лежащем в нашей комнате, не осталось живого места.
Как многие собаки, он любил грызть: прогрыз даже лист кровельного железа, прибитый к полу у печки.
Когда мы гуляли, многие нас обходили стороной. У Гоши тогда был такой вид: его боялись.
И всё-таки это был хороший год зарождения нашей дружбы. Мы знакомились друг с другом. Узнавали друг друга. Он привыкал к новой жизни. Я видел в нём удивительное загадочное существо, которое мне нужно постичь. И всё больше привязывался к нему.
Я никогда не пытался дрессировать Гошу. Я просто заботился о нём и учился любить его.
И через год его агрессивность по отношению к людям исчезла. 
Она не была его натурой, а чем-то внешним, наносным, случайным – следствием тяжёлых детства и юности. Когда же изменилась его жизнь, обнаружился его настоящий характер.

Часто собака и её хозяин похожи. У нас с Гошей это так и было.
Он оказался особо чувствительным, нервным, но самолюбивым псом. Он не желал уступать и признавать своей слабости и вступал в бой даже с самым сильным противником. В то же время он был внутренне неуверенным в себе, даже робким, и, в сущности, тихим и мирным псом.
Гоша был умным и даже одарённым: например – прекрасным актёром, обаятельным и фотогеничным. Крайне активный, не терпевший ни минуты бездействия, – он стал моим альтер-эго, только с хвостом. Таким был бы я, если бы родился собакой.
Я нашёл его на улице, случайно. Но выяснилось, что я нашёл – себя самого.

Исчезновения и драки
Гоша часто пропадал на прогулке: любил свободу и был увлекающейся натурой – как и я.
Исчезал он неожиданно: оглянешься – а его нет.
Сам он приходил не всегда: приходилось его искать.

Зима. Сильный мороз. Я иду по набережной, наклонив голову от ветра, а вьюга бросается на меня, как злая собака, швыряет в лицо горсти ледяной снежной крупы. Гоша опять пропал. Разумнее было бы подождать его дома. Но я волнуюсь. Быстрая ходьба, поиски заглушают волнение.
Несмотря на метель, в снегу видны собачьи следы. Они нечёткие, закруглённые. Я присел на корточки. Тут побежали рядом две собаки. Один пёс крупный. Но рядом – другой след, значительно мельче.
Следы быстро заметала пурга: я почти бежал, чтобы не потерять направление, пока они совсем не исчезли.
И я не был уверен, что это след Гоши.
Цепочки следов привели в порт. Они уходили за ограждение. Рядом – пост полиции: крошечный, словно игрушечный, деревянный домик. Окно светилось, и я понял, что меня не заметят. Перелез через ограждение и в самом конце пристани, где швартуются теплоходы, нашёл Гошу с маленькой чёрной собачкой. Он бегал за ней, ничего не замечая вокруг, а она ужасно кокетничала.
Гоша очень удивился, увидев меня. Он, видимо, забыл о моём существовании. Но завилял хвостом и подбежал ко мне.
Так – благодаря Гоше – я стал Следопытом.

Часто он пропадал надолго.
Как-то он прождал меня у крыльца магазинчика «На Луне», где я покупал мясо, 20 часов, на морозе. Когда я вечером искал его, он, оказывается, заходил внутрь магазина. А я не догадался посмотреть. Нашёл его – на следующий день.
Один раз он исчез на 4 дня – и чуть не погиб.
Это было в июле. Стояли жаркие дни. Я забеспокоился. Напечатал на принтере объявления с фото Гоши и расклеил их на гранитных тумбах на набережной: следы от этих объявлений сохранились там до сих пор.
Мне стали звонить разные люди: Гоша, оказывается, пристал к большой собачьей свадьбе – их видели то в одном месте, то в другом, но я всё время не успевал: они убегали.
Я всё-таки продолжал каждое утро ходить на набережную один. Надежды я не терял: верил, что он найдётся.
Так прошло 4 дня. Рано утром мне позвонил пожилой человек, с которым мы часто встречались на прогулке: у него была маленькая собачка, Димка. Он сказал, что Гоша лежит на мосту через Лососинку.
Я попросил его покараулить Гошу, он согласился. Я побежал туда.
Гоша лежал на мостике: прямо посредине. Он был измучен, весь в грязи, задняя левая лапа, бок и левое ухо – в крови. Взгляд у него был как в тот день, когда я нашёл его: отрешённо-покорный, безразличный. Он «дошёл» за эти четыре дня: бег, нервное напряжение, драки, – он ничего не ел, а, может быть, и не пил.
Он одичал за эти четыре дня и с рычанием отбежал от меня. Я стал звать его. Через минуту или две он как будто опомнился, узнал мой голос.
В глазах его появилась живая искорка, надежда. Он словно  что-то вспомнил – и подошёл ко мне.
Я взял его на поводок. Он сумел сам дойти до дому. Я вымыл его, обработал раны перекисью и сангелем, он поел, выпил больше литра воды, зашёл в комнату и, не дойдя до своего коврика, рухнул на пол. Так он неподвижно пролежал почти сутки.
Вода в пластиковой ванночке, где я его мыл, стала чёрной от грязи и крови.
Больше никогда он не исчезал так надолго.
Тогда произошёл перелом в наших отношениях. Прежде он доверял мне, считал Старшим Другом – но зависимости от меня у него не было: он всё-таки ощущал себя свободным, бродягой.
Но после той собачьей свадьбы, снова оказавшись на краю гибели, он смирился – и постепенно превратился в обычную домашнюю собаку. Он отказался от свободы, несущей боль и страдания, - и полностью отдал себя человеку.
С тех пор в нём появилась покорность, и, как ни странно, мне было грустно это видеть.

Гоша всегда томился в квартире. В четырёх стенах всегда выглядел грустным, даже мрачным. Преображался – только на прогулке.
А меня мучили мысли о том, имею ли я право лишать свободы живое существо, держать его взаперти, как в тюрьме.
Конец этим сомнениям положила одна случайная встреча.
Мы с Гошей гуляли, недалеко от дома.
Стояла поздняя осень. У длинной серой панельной пятиэтажки, с торца, дворники нагребли две огромных кучи осенних листьев.
На одной такой куче лежал тощий, как скелет, старый рыжий пёс.
Я остановился, но Гоша бежал вперёд.
Бродяга испугался его, встал на дрожавшие и будто задеревеневшие лапы и, хромая, припадая на правую переднюю, побрёл прочь.
Меня поразили его глаза: тусклые, тёмные, как окна заброшенного дома, – в них была безнадёжность.
Да, я встречал и других бродячих псов, вполне довольных своей жизнью и жизнерадостных. Но Гоша не мог стать таким. Он не был создан для такой жизни.
Гоша был особо чувствительным, нервным, неуверенным в себе и даже робким. Бродячая жизнь была не для него.
Когда у него появился друг-человек, он не изменил своей сущности, а наоборот – эта сущность постепенно проступила в нём: он стал самим собой.

Гоша дрался десятки раз.
У него был странный – тигровый – окрас. Возможно, его папаша был тигровым боксёром, а мама, конечно, – обычной карельской дворняжкой.
Как-то мы возвращались домой через Зарецкое кладбище, обычное место наших прогулок. Зимой, лежал глубокий снег. По узкой протоптанной тропинке шла в нашу сторону невысокая пожилая дама с громадным чёрным ротвейлером. Вдруг, ещё метров за 15 до нас, ротвейлер дёрнул поводок так, что его хозяйка свалилась в снег, вырвался  от неё и кинулся на Гошу. Я встал у него на пути, но он сбил меня с ног. Он был – как артиллерийский снаряд. Он набросился на Гошу, прижал его к земле и укусил в шею.
Я схватил его за заднюю лапу, оттащил от Гоши и стал колотить ногой, лежа на снегу. Мне показалось, – он удивился. К счастью, ему не пришло в голову кусать меня.
Тут подбежала перепуганная хозяйка, схватила поводок и, почти сев на снег, оттащила своего пса.
Дома оказалось, что у Гоши глубокая рана на шее, но, к счастью, не там, где проходит артерия. Я замазал рану сангелем и забинтовал её.
Сангель у меня хранился, как в ветеринарной аптеке: по несколько баночек сразу. И его не всегда хватало.
Ему постоянно рвали уши.
Один раз Гоше разорвали ухо в буквальном смысле слова пополам: вместо одного уха вышло два. Я заклеил его сангелем. И оно срослось!
В нашем доме, в соседнем подъезде, жила кофейного цвета злющая доберманша. Гошу она терпеть не могла, всегда налетала на него.
В конце концов ему это надоело, он кинулся грудью на неё, сбил с ног, так что она, кувыркаясь, покатилась по земле. Тут на Гошу набросился хозяин этой злобной твари, оказавшийся не менее злобным, пытаясь пнуть его ногой, и мне пришлось защищать его уже от человека.
Несколько раз на Гошу нападали бойцовые собаки. Я научился мгновенно отрывать их от него особым способом: левой рукой хватал боксёра за ошейник, правой – за верхнюю челюсть, широко раскрывая псу пасть, – затем поднимал на воздух, передавая хозяину, который обычно, широко улыбаясь и радуясь доблести своего питомца, стоял рядом.
Натренировался я так, что делал это буквально за секунду.
Я защищал его, только если противник был заведомо сильнее.
Гоша был беспокойным питомцем. Но мне именно такой и нужен был. Только такую собаку я и мог по-настоящему полюбить.
 
Гоша-экстрасенс и Гоша-гений

У Гоши были и какие-то паранормальные способности.
Как-то в Москве я зашёл в огромное, как вокзал, здание, чтобы отпечатать фотографии для детей. Фотостудия находилась на третьем этаже в крошечной комнатушке. Гоша остался у входа.
Внутри здания люди так и снуют, как муравьи в муравейнике. Длиннющий, как перрон, коридор и множество дверей с обеих сторон.
В фотостудии оказалась очередь. Примерно минут через 15-20, устав ждать, я обернулся – и, к своему изумлению, увидел сзади, прямо у себя за спиной, – Гошу. Он вопросительно смотрел на меня.
Но как он меня нашёл?
Следы там не могут сохраняться: после меня прошли ещё десятки, если не сотни, людей.
Откуда он знал, на какой этаж подняться (их там 11 или 12)? Как нашёл нужную комнатушку в середине бесконечного коридора?
И дверь была закрыта: надо было дождаться, пока кто-то её откроет.
Мама рассказывала, как Гоша предупреждал её о моём приходе. Минуты за 2-3 до того, как я подходил к дому, он начинал оглушительно лаять и выламывать дверь в комнату, бросаясь на неё. Он ни разу не ошибся.
Но ведь видеть меня, слышать он не мог: я был ещё далеко от дома.
Утром мы гуляли очень рано. Проспать я не рисковал, даже если забывал про будильник. Меня будил Гоша. Он или начинал скулить, или соскребал с меня одеяло лапой, или тыкался в меня носом. Он никогда не пропускал нужное время. Иногда он начинал тормошить меня чуть раньше: минут на 5-10. Но никогда не опаздывал.
Гоша был умным, хотя вёл себя иногда глупо (этим он тоже похож на меня).
Например, он сам придумывал интересные игры. Больше всего он любил игру «Прогони меня с дивана». Я не разрешал ему лезть на диван. Но он делал так: в моём присутствии с самым хитрым видом забирался туда – а я должен был его оттуда спихивать. Это было не так просто. Он тут же лез на диван снова. Ему эта игра никогда не надоедала. Только постарев, он отстал от неё.
Попавший ко мне уже взрослым (по крайней мере, он был взрослым на вид), никогда и ничему не учившийся, он понимал некоторые команды («Сюда!», «Фу!», «Нельзя!», «Туда!» (надо было показать рукой, куда именно)),  и если не исполнял сразу, то только из упрямства и нелюбви к подчинению. Он почти всегда понимал намерения человека, не только мои, но и мамы.
Он знал, например, какое пальто она надевает, когда идёт выносить мусор, а какое – на прогулку, и во втором случае просился вместе с ней. Знал, когда я ухожу без него, а когда с ним. Если я при нём кормил другую собаку, он отворачивался.
Как бывший бродяга Гоша обладал феноменальной способностью находить косточки. Благодаря Гоше я убедился, что все улицы и дворы нашего города буквально усыпаны костями. А раньше я этого не замечал.
Отучить его съедать найденные вкусности (хотя дома он ел говяжье сердце, индейку и пр.) я не смог: для него было важно именно то, что он это сам нашёл.
Как-то в конце зимы мы шли по дорожке к нашему дому. Слева громоздился сугроб метра в полтора высотой. Гоша подошёл к нему, понюхал, ткнулся туда носом, потом погрузил туда всю голову – и стал разрывать его. Под метровым слоем снега он обнаружил ценный клад: крошечную гладкую-гладкую, будто отполированную, куриную косточку. Она пролежала там, наверное, целый год, дожидаясь, пока Гоша её найдёт.
С каким же удовольствием он её съел!
Этим он тоже похож на меня: он был самолюбивым, ему нравились трудные задачи, его привлекало то, что непросто даётся.
Помню, мы как-то гуляли летом, после дождя. Везде темнели большие лужи. Гоша решил напиться из самой обширной, но на поверхности я заметил радужные бензиновые разводы – и громко приказал ему: «Фу!»
Он покосился на меня: «Ах, нельзя? Ну, пожалуйста!» Отбежал к другой луже – ещё грязней – и напился оттуда.
Ну, что тут сказать? Гений, просто гений!

В наших отношениях он играл роль первой скрипки.
Подобно многим мужчинам, я не слишком ласковый и нежный. Но Гоша был другим.
Дома он, например, садился на задние лапы, а обе передние протягивал мне. Любил прятать голову мне под локоть или класть её мне на колени.
Ночью он часто спал рядом с моим диваном, так что, вставая, я рисковал наступить на него.
Один раз я действительно чуть не наступил на него, но он успел вскочить и отбежать в сторону – хотя до этого спал сладким сном.
На прогулке он иногда подходил и прижимался ко мне, но не головой, а, наоборот, задом. Его полагалось погладить. Только после этого он отходил.
Случались, конечно, и разногласия.
Гоша был фотогеничным: я любил его снимать. У меня остались сотни снимков с ним. Но он не любил позировать, отворачивался. Вообще он не одобрял моего увлечения фотографией, считал её пустым делом.
Когда я в очередной раз слишком уж увлекался съёмкой, Гоша, сидя где-нибудь невдалеке и поневоле дожидаясь меня, часто смотрел на меня не совсем одобрительно, словно хотел сказать: «Опять взялся за свои глупости? Господи, терпения моего нет. Ну, что это за хозяин? У всех хозяева как хозяева, а у меня…»
Он очень любил снег. И я его тоже люблю.
Когда мы отправлялись в лес зимой, он шёл впереди. Он всегда выбирал именно тот путь по снежной целине, где было меньше снега.
Как он это делал? Я не знаю.
Гоша видел сны. И часто плакал во сне. Плакал так горько, жалобно, неутешно, что я не выдерживал, и будил его.
Вообще он никогда не был весёлым, жизнерадостным псом. На прогулке он был энергичным, активным. Но в остальном – серьёзным и даже печальным.
У него была поразительная память. Если с ним где-то что-то случалось, он помнил об этом всю жизнь.
У нас есть озеро (оно называется «Каменный карьер»), где мы сотни раз бывали. Как-то на другом берегу, куда мы редко добирались, мы наткнулись на крупную хищную птицу с добычей. Она сидела на большом валуне.
Увидев Гошу, она раскрыла огромные крылья и пронзительно закричала. В когтях она держала огромную крысу.
Гоша рассердился, шерсть на загривке у него встала дыбом. Он, конечно, легко разорвал бы её на кусочки, но я его остановил.
Через много лет мы снова пришли туда. Я давно забыл о том эпизоде. Вдруг Гоша тихо, но довольно злобно, зарычал на какой-то совершенно голый огромный валун.
И я вспомнил, что именно тут мы видели птицу, на которую он чуть не напал.
Гоша всегда и всюду сопровождал меня. На поводке при этом он никогда не ходил. Он ждал меня у дверей целыми часами, и не было случая, чтобы он ушёл.
И вот такого друга я подобрал, как булыжник, прямо на улице.
Это действительно был подарок свыше.

Гоша-москвич
Во второй половине 2012 г. мы с Гошей жили в Москве. Ехали мы туда на автомобиле 13 часов. Гоша сидел рядом со мной на заднем сиденье и всё время норовил выглянуть в окно (он дома очень любил смотреть в окно, для чего становился передними лапами на мой письменный стол: я ему это позволял).
В первый же день в Москве Гоша познакомился со множеством людей. Он ходил со мной вместе по школе, его гладили учителя, дети, их родители. Все удивлялись, что Гоша такой самостоятельный: ходит без поводка.
Только один раз, когда его хотел погладить директор школы, он вдруг рыкнул и сделал вид, что хочет его укусить. Тот испуганно отдёрнул руку.
Потом оказалось, что этот директор – большая дрянь: Гоша понял это сразу, в первую минуту знакомства, а я, человек, педагог и психолог по профессии, - только спустя полтора месяца.
Как? Наверное, в движении руки этого человека, в его голосе он различил фальшь, притворство – все же остальные, кто гладил его, были искренни.
За всё время нашей московской жизни он единственный раз так повёл себя.
Гоша был доброжелателен к людям: он не очень любил, когда его гладят, но и не протестовал против этого.
Когда мы с детьми ходили в походы в Филёвский парк, Гоша тоже составлял нам компанию. Только он появлялся во дворе: он всегда бежал впереди меня – как оказывался буквально облеплен со всех сторон детьми, как Винни-пух пчёлами. Они все одновременно бросались гладить его, и Гоша исчезал за их спинами, его уже не было видно.
В Филёвском парке Гоше было интересно. Там живут лесные мышки: совсем крошечные, коричневые с тёмной полоской на спине. Гоша охотился на мышек, но так ни одной и не поймал.
У нас была чудесная девочка, Лиза, тоненькая и маленькая, как второклассница: она была как солнечный лучик. Она обожала дразнить Гошу. Подбирала палочку и делала вид, что хочет ударить его. Он хватал ветку зубами. Она отбирала палочку, а он тянул её к себе. Потом всё-таки отдавал, она опять его била, он кидался на неё, ужасно рыча и скаля зубы.
Гоша был актёрски одарённым: у него это здорово получалось. Лиза искренне веселилась. Со стороны это выглядело забавно, потому что Гоша был гораздо больше неё.
Дети притащили с собой в парк сосиски, которые жарили на мангалах. Но почти все эти сосиски сожрал Гоша. Он стал толстым, как свинья, и уже еле-еле мог подпрыгнуть за очередной сосиской.
Сначала мы жили рядом со школой, но потом тот самый директор уволил меня, и мы переехали подальше, на Малую Филёвскую улицу, где я снял комнатку.
Я спал на втором этаже двуспальной кровати, а Гоша внизу, на старом одеяле. Я всегда перед сном прощался с ним. Но дома он ложился рядом, и я гладил его. А тут он оставался далеко внизу, и оттуда жалобно смотрел на меня.
Мне пришлось судиться с директором. Почти два месяца мы с Гошей каждый день ходили в Филёвский парк и бродили там часами. Потом выяснилось, что как раз в те дни там орудовал маньяк. Но мы с Гошей его не встретили. Или встречали, но маньяк показался Гоше более приличным человеком, чем директор, и он не залаял на него.
В Москве Гоша ещё только один раз особачился на человека. Это было какой-то пьяница, огромный детина, который на улице решил поприветствовать его. Но собаки не любят пьяных. Гоша так рявкнул на него, что тот, отшатнувшись, чуть не упал.
Голос у Гоши в лучшие годы был ого-го! Труба иерихонская.
В Москве полно догхантеров, а Гоша бегал и по Москве без поводка. Объявление о догхантерах висело даже на нашем подъезде.
Гоша всегда бежал где-то впереди или в стороне. Рядом со станцией метро, когда выходили люди, он скрывался за лесом ног, и я его не видел.
Но пропал он только один раз: в первый же наш московский день. В подъезде был домофон. Я выпустил из квартиры Гошу, сам стал закрывать дверь. Квартира на третьем этаже. Спустился, а его нет. Кто-то вышел или зашёл – и он выскочил. Было уже совсем темно. Я нигде не мог его найти.
Страшно перенервничал. Но потом он появился: сидел рядом с домом, в кустах, видимо, опасаясь ко мне подойти, понимая, что провинился.
Я покупал продукты в магазине «Монетка» и там привязывал Гошу. Как-то вышел, а рядом с ним стоит крошечная девочка и гладит его по груди: до головы она не доставала – а Гоша с большим удивлением смотрит на неё. Наверное, раньше он никогда не видел таких маленьких людей.

В конце декабря нам надо было уезжать домой. На поезде. Пришлось оформлять все ветеринарные документы для Гоши. Ветеринарный центр находился в двух часах ходьбы он нас, а как туда доехать, я не знал. И мы ходили туда пешком. В 20 градусов мороза.
Сейчас у меня стоит перед глазами эта картина: завьюженная прямая, как стрела, широкая улица с громадными коробками домов, несущиеся потоки машин, – Гоша бежит впереди, время от времени оглядываясь на меня, и ветер ерошит шерсть у него на спине.
Филёвский парк. Поздняя осень. Уже очень поздно, горят фонари на дорожках. Гоша нашёл мышиную норку под кустом и сторожит свою жертву, а я фотографирую его.
Каким огромным счастьем сейчас всё это кажется!
Как-то на прогулке, поздно вечером, мы встретили молодую овчарку: пёс волочил за собой длинную железную цепь. Цепь очень мешала ему. Гоша его побаивался, и я сначала привязал пса этой цепью к какому-то забору (в Москве везде металлические заборы, даже во дворах жилых домов). Но потом пожалел его: пёс очень симпатичный.
Вернулся к нему, нашёл на ошейнике гайку, которой крепилась цепь, и отвинтил её. Как радостно он запрыгал по снегу, как он был счастлив! Бедный. Этот пёс, конечно, сбежал с огромной автостоянки. Его, видно, никогда не спускали с цепи, вот он и удрал. Вернётся назад, что неизбежно, – ему сильно достанется.
Цепь я повесил на забор, и мы с Гошей пошли дальше.

На вокзал мы добирались на метро. В московском метро нельзя возить собак. Но полная пожилая дежурная, сидевшая в стеклянной будочке у входа, как куколка в коконе, махнула мне рукой: «Проходите!» В центре в вагон набилась куча народу, Гошу чуть не задавили. А когда мы выходили, его задние лапы провалились в зазор между вагоном и платформой, и я с трудом одной рукой (в другой была огромная сумка) его вытащил.
Раньше я никогда не возил Гошу на поезде. В билете (для собаки надо брать особый билет) сказано, что в первом вагоне должно быть оборудовано место для перевозки собак. Куда там! Гошу поместили в холодный тамбур между вагонами, куда выходят покурить. При минус 10-ти градусах мороза, а пол там железный. Дышать нечем. Снизу во время движения страшно дует.
Я сначала подложил ему свою рубашку. Очень злился и нервничал, ежеминутно бегал туда. Потом стащил с верхней полки казённое одеяло и отнёс ему.
Какая-то проводница увидела это и возмутилась: «Наше одеяло! Собаке!» И убежала.
Я готовился к войне, но вскоре Гоша очутился в купе проводников, и ему даже насыпали каких-то косточек. Там было тепло, и я успокоился.
Так Гоша недолго побыл столичным жителем, аристократом-москвичом. Но он был скромным псом, и совсем не гордился этим.

Гоша без меня. Озеро Карьер
В 2008 г. я работал в деревне, далеко от Петрозаводска, и Гоша на всю неделю оставался с мамой. Она говорила, что он целыми днями нервно лаял. Перенести это она смогла только потому, что ей было уже 80 лет, и она плохо слышала.
В 2013 г. (мамы уже не было) я лежал в больнице, мне сделали операцию. За Гошей ухаживали соседи и знакомые.
Он плохо переносил моё отсутствие. Нервничал. Плохо ел.
У нас в городе есть чудесное место – озеро Каменный Карьер. В 60-е гг. прошлого века там хотели добывать гранит, но из-под земли забили родники и на месте предполагаемого карьера образовалось чистейшее озеро. Карьер забросили. Вокруг озера громоздятся тремя террасами гранитные утёсы, во многих местах к воде спускаются россыпи камней.
Есть там очень странные камни. Один, нависающий над водой, я называю «Голова дракона»: он похож на голову огромного ящера с закрытыми глазами. Другой – «Моё кресло»: я там часто сидел, а Гоша устраивался рядом на травке.
С третьего уступа открывается далёкий вид на Онежское озеро. По берегам растёт редкий лес, брусника, земляника, черника.
Я знаю там в лицо многие деревья, цветы.
Наверное, это самое моё любимое место на Земле.
Мы были там сотни раз.
Гоша больше нравилась дорога туда, чем само озеро. Там приходилось спускаться вниз по крутым каменным осыпям, что было ему не по душе. И там я часто снимал: этого он тоже не одобрял.
Но это были счастливейшие наши часы.
Я только два или три раза был там без Гоши. Не то, совсем не то. Без него не было той радости, хотелось скорее вернуться назад.
Радость – только тогда радость, когда можно разделить её с близким существом.

Последние годы. Болезнь и смерть
Гоша становился всё более тихим. Он совсем перестал драться, перестал лаять. Но всё так же любил гулять.
На голове и на спине у него появились седые шерстинки, их становилось всё больше. Уши совсем повисли.
Я давно уже знал наизусть все его привычки, мне был понятен его внутренний мир. Я знал каждое его движение, каждое желание или чувство. Загадкой для меня он перестал быть.
Он всегда был рядом, и наши отношения, забота о нём постепенно ушли из поля моего внимания куда-то на второй план, оказались спрятаны словно в чулан моей души, куда я заходил очень редко.
Я не перестал любить его. Я только забыл о том, что люблю его. Ведь он был всегда рядом.
А он старел и становился всё более зависим от меня.
В любви иногда важны и разлуки. Нам свойственно забывать, как важен для нас тот, кого мы любим, - и расставания этому помогают.
Нужны изменения, обновления: ведь живое тем и отличается от неживого, что всё время меняется.
Любовь не терпит рутины: она убивает любовь.
Мы часто ценим только то, что ново, не совсем обычно или трудно даётся.
И своих близких, которые ежедневно у нас под рукой, не замечаем.
Мне особенно свойствен этот недостаток: я типичный творческий человек. Такие люди устремлены вдаль, ориентированы «навынос» - а тех, кто рядом с ними, порой совсем не видят. Такие люди страдают дальнозоркостью.
Для чужих они могут быть находкой, а для близких – наказанием.
Гоша постепенно стал положительным эмоциональным фоном моего жизни. И я перестал осознавать, как он важен для меня.
В 2016 г. началась история Щенки.
Щенка родилась под старым деревянным домом, от собаки, у которой формально были хозяева. Но её не кормили, всех щенков утопили, а Щенку не смогли найти, и она чудом выжила. Но росла совсем одна, а когда у её мамы кончилось молоко, – едва не умерла от голода.
Я помню её, щенком, зимой, всю дрожащую, тощую-тощую, с сухим крылом голубя в зубах.
Она страшно боялась людей, и почти не выходила из своей норы под домом.
Я стал кормить её.
Потом взял её к себе. Она была совсем дикая, с ней было нелегко.
Потом у неё родились щенки: 8 щенков. О них надо было заботиться, пристраивать. На это ушли 4 месяца. 4 месяца постоянного нервного напряжения.
И Гоша совсем выпал из моего внимания.
Он был уже старым, ему особенно нужно было внимание хозяина. Но я был занят другим. О нём заботился автоматически, почти не замечая его.
И он смирился и с этим тоже.
Гоша иногда отказывался от еды.
Ему приходилось регулярно давать артрогликан (лекарство для суставов), потому что он начинал припадать на переднюю лапу. Как-то, во время течки у собак, он беспокоился и не хотел есть, и я насильно заставил его проглотить два-три куска: сунул ему в пасть и держал до тех пор, пока он их ни проглотил. Артрогликан даётся только с кормом. Прерывать же лечение – нельзя: тогда оно ничего не даст. И так я насильно кормил его несколько дней подряд.
В результате у него появился очень странный синдром: он стал отказываться от еды – и именно тогда, когда я его кормил. Если его угощал кто-то другой, он ел. На прогулке по-прежнему с удовольствием подбирал косточки. Но дома часто есть не хотел.
Я очень устал от этой истории со Щенкой и её щенками. И когда все щенки были пристроены, напряжение спало, эта усталость накрыла меня. Я тогда лечился от гепатита С, потерял 1/10 часть своего веса, мне было уже 56 лет.
Я словно выключился из жизни: делал всё на автомате.
В какой-то момент Гоша стал очень много пить. С огромной жадностью, как насос, с всхлипыванием он очень быстро выдувал почти по поллитра воды в один присест, и так по нескольку раз в день.
Я знал, что это грозный симптом: у старых собак часто отказывают почки – и тогда собака начинает очень много пить, чтобы вывести вредные вещества из организма, просто интенсивно промывая его. Потому что орган, ответственный за это, уже не в состоянии выполнять свои функции.
Нужно было срочно лечить ему почки. Но я ничего не делал.
Гоша опять стал отказываться от еды. Вместо того, чтобы раскормить его: купить какую-то кормовую добавку, магазинный корм в пакетиках с соусом, который так любят собаки, – я опять стал кормить его насильно. Это было трудно, он сопротивлялся, мне не хватало терпения.
Иногда я выходил из себя – и бил его.
Мне становилось стыдно, я говорил себе, что теперь буду держать себя в руках, но по натуре я вспыльчивый – и опять срывался.
Я никогда не умел быть чутким к физическому состоянию своих близких: ни мамы, ни Гоши. А других близких – у меня не было. Тут нужна была женщина: женщины это хорошо умеют – но у Гоши был только я один.
Я не понимал, что его жизнь подходит к концу. Мне следовало бы пристально вглядеться в любимое, дорогое существо, чтобы навсегда запомнить его черты. Но вместо этого я завёл себе блог на одном сайте, писал туда статьи почти каждый день.
А Гоша, хоть и продолжал ежедневно проситься на прогулку и по-прежнему по 2-3 часа гулял один, всё худел и приметно сдавал.
Я это, вроде бы, видел, но ничего не делал.
Как будто какое-то безумие нашло на меня.
7 декабря его вырвало. В комнате. В молодости его постоянно рвало, иногда – по несколько раз в день. Я не придал этому значения.
Спина у него изогнулась, как лук: такая спина бывает у немецких овчарок. Он стал с трудом ходить: задние лапы разъезжались. Я опять взялся за артрогликан, но его приходилось растворять в воде и лить в задний проход: есть он уже не мог.
8-го он уже с трудом мог подняться на лапы. Но я, как мальчишка, продолжал жить иллюзией, что он выздоровеет. Я просто не мог допустить, что он вот так внезапно умрёт. Я не был к этому внутренне готов.
9-го утром мне пришлось вынести Гошу во двор: он уже не мог сам спуститься с лестницы. Он прошёл несколько шагов, зашёл за сарай. И исчез.
Я пошёл за ним. Он лежал на снегу, на груди. Лапы у него разъехались, и он упал. И покорно лежал так, даже не заскулил.
Я поднял его и отнёс домой. Он стал гораздо легче, чем был прежде.
В последние дни он совсем перестал спать. Потом у него начались боли: как при родовых схватках. Брюшина резко сжималась: это были спазмы. А у меня не оказалось нужных  лекарств.
Пришлось бежать в ветеринарную клинику за обезболивающим, потом в обычную аптеку за феназепамом (я надеялся, что он поспит) и спазмалгоном. Боль я снял, но уже в самые последние часы его жизни.
Вся эта суета мешала понять, что происходит. Надо было попрощаться с ним: ведь он уходил навсегда.
Но я набегался и вышел на кухню: что-то выпить и съесть. И как ни спешил, когда зашёл в комнату и подошёл к нему, – он лежал посреди комнаты, накрытый тёплой старой маминой ночной рубашкой, – прикоснулся к нему, а он уже перестал дышать.
Он был ещё совсем тёплый.
Гоша умер 10 декабря, около 17-00.
Он прожил со мной почти 15 лет.

Сегодня 40 дней со дня смерти Гоши. Но примириться с ней не удаётся.
Он ушёл слишком рано. Если бы я правильно заботился о нём, он мог бы ещё жить: может быть, ещё год или два.
Мог бы ещё походить по земле, видеть солнце, траву, деревья, нюхать, ощущать множество запахов, – мог бы жить.
И мы могли бы с ним по-настоящему спокойно попрощаться.
Он этого заслужил. Но я плохо заботился о нём, когда он стал старым, и он погиб.

Мы часто думаем, что самоотверженностью, преданностью можем компенсировать любые свои недостатки. Особенно характерна эта ошибка для одиноких женщин, воспитывающих детей.
Человеку кажется: я отдам всего себя этому единственному дорогому существу!
Да, это так. Но что у нас есть такого, что стоило бы отдать?
Главная забота человека на Земле – свою, именно свою, жизнь сделать полноценной и счастливой.
Только тот, кто сам счастлив, может дать счастье и кому-то другому.
Мне это не удалось: я всю жизнь прожил совсем один.
Я любил Гошу.
Объективно говоря, в первые 12-13 лет его жизни я был для него хорошим хозяином. Я хорошо его понимал, не заставлял ходить на поводке, отпускал гулять одного. Именно потому, что у меня не было других близких, я охотно тратил на него много времени и сил, а ему это было необходимо.
Но в последние 2 года я не смог быть для него хорошим хозяином. Поэтому он и умер.
Он был зависим от меня. Кроме меня, у него никого не было.
Сказалось и то, что в начале декабря у меня почти не оставалось денег: всего 2 или 2,5 тысячи. 11 декабря мне на карточку пришли 7,5 тысяч, но Гоши уже не было. Если бы они пришли раньше, я понёс бы его в клинику: она тут рядом. А так я был уверен, что денег не хватит.

Правду говорят: мы понимаем своё счастье, только когда утрачиваем его.
Жизнь без Гоши словно покрылась пылью, стала однообразной и пресной.
Без него не радует снег, который я всегда так любил. Зачем он, если Гоша уже не может пройти по нему, понюхать, поесть его. Ведь снег существовал для него.
Красивое небо, улыбки детей, вкусная еда – все простые радости человека – померкли без него.
Ведь главное для нас – это не как жить, а зачем, для чего и ради кого жить.
Быть нужным кому-то – вот что важнее всего.
Оказывается, именно Гоша придавал смысл моей жизни, давал мне уверенность в себе, его присутствие рядом со мной бодрило, было источником радости.
У Гоши была сильнейшая аллергия: в ушах у него образовывалось противное коричневое вещество, забивавшее ему уши, из-за чего он почти не слышал и постоянно тряс головой. И уши ему приходилось чистить – пинцетом с ватным тампоном, – и смазывать мазью «Синафлана». Каждый день.
Не очень, вроде бы, приятный процесс. И он его страшно не любил.
Но – странное дело – даже это сейчас воспринимается как счастье.
Я был нужен Гоше. Человеку это необходимо. Он должен кому-то отдавать себя, о ком-то заботиться, кого-то любить.
Но Гоша был у меня один, и без него жизнь стала пустой, незаполненной, ненужной.
                Опустела без тебя Земля.
                Как мне несколько часов прожить?

Гоша умер в нескольких метрах от того места, где я нашёл его лежащим на сугробе почти 15 лет назад.
Здесь прошла вся его жизнь.
И когда мы со Щенкой идём куда-то, всё напоминает о нём.
Вот место, где он всегда задерживался, потому что там добрая женщина кормит бездомных кошек, а Гоша любил их обкрадывать – и мне приходилось подзывать его.
Вот здесь, у магазина, он всегда лежал на траве и ждал меня.
И эта трава, эти улицы, этот воздух – они ведь нужны были именно для Гоши.
Зачем они остались, когда его уже нет?

По-настоящему хорошо мы можем делать только то, что считаем счастьем для себя. Андрей Платонов написал об этом так: «Даже для обыкновенного, несложного труда человеку необходимо внутреннее счастье».
Я забыл, каким счастьем для меня был мой Дорогой Друг, - и потерял его.

У Гоши была такая привычка. Если я оборачивался к нему, когда он лежал на своём коврике, в углу, он всегда вставал и подходил ко мне, чтобы я его погладил.
Это единственное, что ещё оставалось у него в старости: прогулка и добрые руки человека (пусть они иногда несли боль и страх, но всё-таки – добрые и родные).
Когда я заходил в комнату 10 декабря, в день его смерти, он уже не двигался, но боль его отпустила. Он лежал на правом боку. И каждый раз, когда я входил, он слегка вилял кончиком хвоста: на большее у него уже не оставалось сил.
Может быть, он просил помощи? А, может быть, прощался со мной и благодарил за почти 15 подаренных лет жизни?

Я всегда любил собак.
И сейчас у меня живёт собака – Щенка.
Но Гоша был для меня Единственным в мире. Я знаю, что другого такого Друга у меня уже никогда не будет.
Он не был человеком. Он был лучше, гораздо лучше всех людей. Люди всегда предают друг друга, а он, к счастью, не был на это способен: ведь он не был человеком.
Да, иметь собаку – большое счастье.
Хорошо, что и в моей жизни было это счастье.

Прощай, Дорогой Друг!
Ты всегда был мне самым лучшим Другом, а я был недостоин тебя.
Прощай!