Номер пятый, часть 2. Гол в свои ворота

Часть 2 . ГОЛ В СВОИ ВОРОТА.

Глава первая.

Весна пришла в Киев по расписанию: не раньше и не позже, чем ей положено. Незаметно отзвенели капели, город очистился от снега и как-то сразу ожил, наполнился весенними звуками, потянулся к небу распускающимися ветками садов. А весна, словно радуясь этому веселому пробуждению, выпросила у лета тепла, да и залила им ясные дни начала мая. И уже не по-весеннему, а по-летнему припекло солнце, за какие-то считанные дни все вокруг зазеленело и зацвело.
Анатолий Вишневский шёл по аллее к стадиону, и какая-то детская радость наполняла все его существо.
Здорово в семнадцать лет чувствовать себя мальчишкой – сильным, дерзким, увлеченным, с разбегу врывающимся в жизнь, в каждый новый день, мальчишкой, мечтающим о подвигах, живущим с ощущением полета.
Но когда такое чувство приходит к тебе в двадцать восемь, воспринимаешь его как подарок судьбы.
Анатолий улыбнулся. Мама, похоже, смотрит на всё совсем иначе. Вчера, когда он вернулся домой после тяжелейшего, но победного матча в Баку  и, не удержавшись, на радостях подхватил ее на руки и немножко покружил по комнате, она воскликнула, отбиваясь и смеясь: “Ох, мальчишка ты, мальчишка!” Наверное, все мамы одинаковы. Если сын в двадцать восемь лет не обзавелся солидной профессией и не женат, они видят в этом серьезный повод для беспокойства. Конечно, маме его не понять. Она никогда не испытывала тех особенных чувств, которые дает человеку спорт. Ей трудно понять и почувствовать атмосферу матчей, их уникальную неповторимость, их трагизм, их накал. Ей никогда не испытать чувства гола, этого непередаваемого чувства, которое испытывает футболист при виде взметнувшейся от меткого удара сетки чужих ворот. Ей не понять того особого чувства товарищества, без которого команда – не команда и без которого немыслим успех.
А победа, когда автобус уносит тебя от стадиона, но вместо усталости и боли тебя переполняет такая огромная, такая звенящая радость, что хочется смеяться и петь! И даже усталость, которая придет позднее, будет приятна… И не понять маме, к сожалению, как горько услышать о себе впервые слово “ветеран”, и как ранит это доброе и солидное слово. Потому что за ним - финишная черта…  Нет, пока ты чувствуешь себя мальчишкой, до этой черты еще далеко. И не важно, сколько тебе лет – семнадцать или двадцать восемь!
Анатолий вышел к стадиону и огляделся, отыскивая на условленном месте Дожеско.
Валерий сидел на скамейке в кружевной тени двух маленьких тополят и что-то читал, подперев подбородок рукой.
Анатолий остановился и несколько мгновений с доброй улыбкой смотрел на него. Многим, кто не знал Вишневского близко, казалось странным такое редко встречающееся почти нежное отношение к другу со стороны этого внешне сурового парня. А товарищи порою подшучивали над ними. “Эх, Вишня, Вишня, – говорили они, - небось, ревнуешь к Ганне, думаешь тайком: и зачем ты, Валерка, женился!”. И не подозревали, насколько близки они были к истине. Такие мысли действительно частенько приходили Анатолию в голову, но только совсем по другой причине…
На радостное лицо Вишневкого на миг набежало облачко, но он тряхнул головой, прогоняя ненужные мысли, и, подойдя к Дожеско, хлопнул его по плечу.
- Привет!
Валерий поднял голову и улыбнулся.
- Привет. Ты чего такой?
- Какой?
- Ну, не знаю… светишься весь!
- Сам не знаю. На душе как-то светло… Ну, как там дела у Ганны?
- Да ничего хорошего. Вчера в полуфинале был результат лучше, чем у неё.
Валерий захлопнул книгу и положил ее на скамью.
- Понимаешь,  это  все  ерунда: лучше, хуже.  Меня  другое тревожит…
- Что?
- Ганкино настроение. Не знаю, как тебе сказать… Этот вчерашний результат выбил ее из колеи. И я почти уверен, что к финалу она не готова. Не могу только понять, в чем дело. Она в спорте не новичок. И проигрывать случалось. Но тогда все иначе было… Пробовал с нею поговорить, успокоить. А она в ответ: “Слабым проигрывать – позор, нелепость!  На своем стадионе, при своих болельщиках! ” Хлопнула дверью и ушла, заперлась в своей комнате.
- Н-да…
Анатолий пожал плечами.
- А общекомандное как?
- Да в том-то и дело, что КГУ у наших на пятках сидит. Каждое очко важно. Может быть, поэтому Ганка и нервничает.
- Ладно, увидим. – Анатолий взглянул на часы. – Пошли, пора уже.

Белое полотнище с широко раскинувшим крылья буревестником легко реяло над стадионом. Ярко сияло солнце, но вчерашнего зноя уже не было.
- Сильный ветер, – сказал Валерий, глядя, как огромное полотнище студенческого флага развевается на флагштоке. – Встречный к тому же. Тяжело спринтерам придется!
Вишневсий не ответил. Он читал какой-то репортаж, выпросив у соседа газету.
Дожеско взглянул на поле, отыскивая глазами Ганну. Спортсмены уже вышли на разминку, и их разноцветные майки ярко пестрели по стадиону. Это был последний день финального турнира студенческих команд на приз “Комсомольской правды”. Последний и решающий. Пройдет несколько часов упорной борьбы - и будет ясно, какая из команд станет победителем интереснейшего турнира. Пока впереди хозяева – студенты Киевского университета. Пока… Валерий смотрел на беговую дорожку, вдоль которой сейчас прохаживалась его Ганна. Голубая майка с эмблемой Киевского университета ладно сидела на ее стройной фигуре. Все в ней было отточено, слаженно, гармонично. Ганна знала это, и в ее легкой походке с оттянутого носка на пятку и чуть-чуть внутрь, так, чтобы все пальцы ступали ровно, чувствовалась спокойная уверенность в своих силах, яркой,  молодой красоте.
Объявили участников спринтерского финала. Валерий равнодушно прослушал незнакомые фамилии, и лишь когда объявили, что по пятой дорожке бежит мастер спорта Ганна Дожеско, сердце его слегка дрогнуло. Спортивная судьба редко позволяла ему присутствовать на Ганкиных соревнованиях, и он по-прежнему волновался за нее сильнее, чем за себя самого.
- Эта девушка бежит по третьей дорожке, ты слышал? – прервал его мысли Анатолий.
- Какая девушка?
- Да та, что выиграла вчера у Ганны полуфинальный забег. Вот, почитай-ка. Тут о ней здорово пишут.
      Валерий взял газету, машинально взглянул на первые строчки репортажа и отложил в сторону. – Потом. Скоро старт будет.
Он посмотрел на поле, отыскивая соперницу Ганны. Но третья дорожка пустовала.
- Не туда смотришь, - будто прочитав его мысли, буркнул Анатолий. – Вон она, возле тренера.
Невысокая девушка в красной майке стояла перед тренером и, опустив голову, внимательно слушала.
- Обычная девчушка, - подумал Валерий. - На школьницу похожа. Даже не верится, что она смогла выиграть у Ганны.
- Валер, а Валер… - сказал вдруг задумчиво Анатолий.
- Что?
- У тебя память хорошая?
Валерий удивленно взглянул на друга.
- Ты о чем?
- Да так, ни о чем. Ладно, смотри.
Девушки приготовились к старту. Валерий почувствовал, что его сердце мерно и гулко отсчитывает секунды: бух… бух …бух. Резкий звук стартового пистолета прервал напряженную тишину, и девушки рванулись с места, как будто блеснула яркая многоцветная молния.  Ганна сразу вырвалась вперед, но спортсменка в алой майке КГУ настигла её,  и трудно было понять, кто впереди. Стадион молчал, сердце отсчитывало секунды, а на дорожке существовало только одно летящее пятно, в котором мелькали две майки, голубая и алая. Остальные отстали, выпали из этого круга, очерченного воображением Валерия.
Они пришли к финишу одновременно, и предстояло ждать объявления по стадиону. Электронное табло фиксировало результат: 12,3 секунды – но чей? Ганна ходила вдоль дорожки, переводя дыхание. Чье это время? Кто одержал эту важную, очень важную победу?
Что-то треснуло над стадионом, и Валерий напрягся, весь обратившись во внимание.
“На стометровой дистанции с результатом 12,3 секунды победу одержала студентка Казанского университета…”  Громкое “ура”, заглушив шум стадиона и голос судьи-информатора, грянуло сзади, и Валерий даже вздрогнул от неожиданности. Парни и девчата со счастливыми юными лицами отчаянно били в ладоши, и у Валерия потеплело на душе.
- Поздравляю! – улыбнулся он. – Из Казани?
- Из Казани! – откликнулось сразу несколько голосов. – Спасибо! Мы теперь Киев догнали! А вы откуда?
- А мы из Киева.
Сзади наступила неловкая тишина, и Валерий снова улыбнулся, удивляясь, что досада, вызванная Ганкиным поражением, исчезла.
- Ты не очень-то огорчен тем, что Ганна потерпела фиаско!
- усмехнулся Анатолий.
- Да нет, понимаешь, – Дожеско смутился, усмотрев в словах друга скрытый упрек, - такие ребята славные… Подожди минутку, я сейчас.
Он сбежал по ступенькам вниз. Ганна стояла возле барьерчика, отделявшего поле от трибун,  а по другую его сторону столпились “утешители” – ее однокурсники и друзья. Ганна, видимо, была сильно огорчена поражением. Она молча слушала взволнованный стрекот Зиночки Тищенко  и долбила носком шиповки слегка влажный песок. Увидев Валерия, Ганкины друзья разлетелись, как вспугнутые воробьи. “Как всегда! – с привычной горечью усмехнуклся он. Уже три года мы частенько бываем вместе, а они так и не привыкли ко мне, так и держатся особняком. Наверное, мы с Толькой для них уже старики…” Он подошел к Ганне и обнял ее за плечи.
- Ну что, расстроилась?
Она вскинула зеленовато-карие, злые глаза.
- А что же мне, радоваться?! Ничего я не пойму, ничего! Такой фамилии даже сроду не слышала. Знаю у них Расиму, Таньку Зорину, так те обе мастера. А эта откуда? С первым разрядом, даже не кандидат. Позор, и нечего меня успокаивать!
Она стряхнула с плеча его руку и быстро пошла прочь. Валерий вздохнул и вернулся к Вишневскому. Тот встретил его загадочной улыбкой.
- Что с тобой все-таки сегодня случилось? – спросил Дожеско, усаживаясь рядом.
- Со мной-то  ничего.   А  вот  с  тобой  что-то определенно
случилось!
- Со мной?
- Ну, конечно! Сегодня, пожалуй, впервые ты мне серьезно не нравишься. Даже очень серьезно!
- Почему?
Вишневский улыбнулся.
- Не скажу. У тебя еще есть время, чтобы исправиться. Минут эдак пять-десять.

Церемония награждения победительниц в беге на 100 метров происходила у Восточной трибуны, как раз напротив того места, где сидели Вишневский и Дожеско. Девушки построились рядом с беговой дорожкой.
- По-моему, ты безнадежен… - вздохнул Вишневский.
- Да объясни ты мне, в конце концов…
Анатолий не дал ему договорить.
- Тише. Слушай.
“Производится награждение победительниц в беге на дистанции 100 метров!” – объявил судья-информатор, и Валерий увидел, что Вишневский замер с торжественно - ожидающим выражением лица.
“Золотой медалью награждается студентка Казанского университета Анита Далько!»- громко разнеслось над стадионом, и Валерий невольно вздрогнул. Невысокая черноволосая девушка легко запрыгнула на белый куб с цифрой 1 и встала прямо и стройно, чуть смущенно улыбаясь. Он не узнал бы ее, но он узнал эту улыбку и произнес изумленно и радостно: “Аника!.. Толька, ведь это же Аника!”
Вишневский улыбнулся.
- Наконец-то ты прозрел. Туговато все же у тебя с памятью! Я прочитал о ней в газете, в которую ты не пожелал заглянуть. Увидел это редкое имя и заподозрил, что это твоя пропавшая Аника. А когда она появилась возле старта, тут уж все сомнения развеялись. Она же ничуть не изменилась! Поражаюсь, что ты ее не узнал.
Дожеско не ответил. Он смотрел на Анику, и прошлое вставало перед ним, заполоняло сознание, вызывая к жизни давно стершиеся в памяти чувства и образы. Аника, Малыш… Так он звал когда-то Янку и так, незаметно для себя самого, стал называть Анику, девочку, которая до сих пор так необъяснимо ему дорога, которая стала для него живым воплощением ушедшего детства.
Он привык считать ее навсегда для себя потерянной, и вот он видит ее так близко, в нескольких метрах от себя. Изменилась ли она, повзрослела ли? Наверное, и изменилась, и повзрослела. Но мягкие кудряшки все так же вьются вокруг ее милого, ясного лица, и привычка смотреть чуть  исподлобья, но доверчиво и открыто, все та же. Так она смотрит сейчас на корреспондента, который пытается взять у нее интервью, и так же когда-то смотрела на него, Валерия. Вот они, годы. Аника, которая когда-то просила у него совета, стоит ли всерьез заняться бегом, сейчас побеждает на крупных соревнованиях...
Вишневский ткнул его в бок.
- Очнись. То узнать не можешь, а то уставился, как на чудо.
- Надо же, - тихо откликнулся Дожеско. – Аника – студентка Казанского университета. А я искал ее в Москве…
- Разве ты её искал?
А разве ты забыл? Она уехала так внезапно, в день нашей встречи с «Динамо». Я ей несколько раз звонил, и не дозвонился. Тогда я набрался наглости и пошел к ее отцу.
- И знаешь, что он мне сказал? “Извините, Валерий Святославович, но Аника уехала и запретила сообщать вам ее координаты”. Именно мне. Куда же еще яснее?
- И ты на неё обиделся?  - спросил Вишневский с иронией.
- Я? Это она на меня обиделась. И было за что. Все тогда получилось на редкость нелепо. Я вел себя, как идиот.
- Не как идиот, а как дурак, – серьезно сказал Вишневский. – Но хватит о прошлом. Скажи лучше, что ты собираешься делать теперь?
- Как что? – удивленно спросил Дожеско. – Разумеется, найти Анику!
- Найти… - почему-то сердито буркнул Анатолий. – Где ты собираешься ее искать? На стадионе? А место ли это? Они уедут на отдых, вечером эстафета. Наверняка, Анике бежать. Стоит ли выбивать её из колеи?
- Пожалуй, ты прав… - вздохнул Дожеско. – И не известно к тому же, захочет ли она меня видеть. Ведь она знала мой адрес - и не написала ни строчки. Я надеялся, что она со временем простит мою глупость. А она не простила…
- И ты не понял, в чем дело? – удивленно спросил Вишневский. – Да ведь все ясно, как дважды два!
Дожеско с изумлением взглянул на него.
- Так объясни тогда, если тебе все ясно.
- Пошли отсюда, - сказал Вишневский, вставая. – Не здесь
об этом говорить.

Ветер утих и только едва-едва шевелил молодые листья пристадионного парка.
- Слушай… - сказал Вишневский недовольно. - Может  быть, не будем ворошить прошлое? Что было, то было и давно прошло. Зачем о нем теперь?
- Ты же сам сказал…
- Сказал! Ляпнул сдуру,  теперь вот жалею.
- Раз начал, говори.
Анатолий с минуту молчал, потом посмотрел на Дожеско серьезно и грустно.
- Да неужели тебе ни разу не приходило в голову, что Аника тебя любила?
Дожеско вздрогнул и остановился.
- Ты что! Толька, да ты с ума сошел? Аника же тогда ребенком была. Пятнадцати лет от роду.
- А шекспировской Джульетте сколько было? И ты сам в школе разве не влюблялся? И пятнадцать лет – это не пять. Просто ты увидел в ней Янку. Сестру. И не учел, что для Аники ты был совсем не тем, чем для Янки…
Валерий провел рукой по лицу и сел на скамейку, глядя под ноги.
- Нет, все-таки этого не может быть…
- Конечно, если ты хочешь успокоить себя. А если нет – посмотри на все другими глазами. Пятнадцатилетняя девочка, наивная, искренняя, влюбленная в наше “Динамо”. И ты – игрок этого “Динамо”, да еще встреченный при таких сказочных обстоятельствах – друг, защитник, кумир. Тогда, в парке, она смотрела на тебя, как на бога. И я еще тогда поражался твоей слепоте.
- И ничего мне не сказал…
- Сначала не хотел вмешиваться. А потом всё стало бесполезно. Ты был болен своей Ганной. Не влюблен, а именно болен. Позднее я покаялся, что не вмешался и не отговорил тебя ехать с Ганной в Москву. И ты устроил Анике эту никому не нужную пытку.
- Откуда ты все это знаешь?
- Я встретил её случайно, когда она вышла из вашего номера. Твое счастье, что ты не видел тогда ее глаз.  Я в десять раз менее сентиментален, чем ты, и в сто раз менее впечатлителен, но, можешь поверить, у меня весь день душа ныла, как больной зуб… Теперь тебе, надеюсь, ясно, почему она уехала? В Казани вероятность встречи с тобой практически сводилась к нулю…
Дожеско молчал. Потом сказал, не глядя на Вишневского:
- Тогда получается, что я поступил с нею как подлец.
      -   Это слишком сильно. Но поступил ты с нею, конечно, не блестяще. Понимаешь, если бы это была другая девушка, более земная, что ли, и более взрослая, то в такой ситуации не было бы ничего особенного. А Аника… – да не мне тебе объяснять, я ведь знаю ее с твоих же слов и по собственному первому впечатлению… И хватит об этом. Пошли по домам. Вечером я за тобой заеду, посмотрим, чем все это кончится. А там, может, и попробуем найти Анику.
                * * *
     Эстафета 4х100м завершала четвертый и последний день турнира. И, словно специально для того, чтобы поднять накал борьбы до максимума, судьба распорядилась так, что этот последний вид программы решал судьбу первого командного места. Ганне Дожеско предстояло бежать первый, стартовый этап, и она впервые за эти четыре дня сильно волновалась. Так сильно, что не могла, как обычно, усилием воли подавить нервную дрожь и холодок в груди, не могла отвлечься от мыслей о старте и о возможности поражения. Она привыкла считать предстартовое волнение признаком слабости и гордилась своей воспитанной годами выдержкой. Ей было двадцать четыре года, она чувствовала себя в расцвете сил, в расцвете таланта. И вот теперь, когда ничто, казалось бы, не предвещало неудачу, она потерпела поражение от какой-то незнакомой перворазрядницы. Ее результат и результат  соперницы были невысоки, да и трудно было ожидать иного при сильном, на грани допустимого, встречном ветре, но ведь соперница ее имела всего лишь первый разряд!  Именно это лишало Ганну покоя, приводило в бешенство. И какое имело значение, что другие спортсменки – мастера, как и она, уступили этой выскочке! Главное, что она, Ганна, находясь в отличной форме, все же проиграла. Значит ли это, что в чем-то допустила она ошибку? Плохо настроилась на борьбу, переоценила себя? Нет, настрой на турнир у нее был хороший, тренировалась она много и с удовольствием. Так в чем же дело? Она ломала над этим голову, медленно прогуливаясь у старта и злясь на себя за то, что не может справиться с нервами… От команды КГУ на первом этапе бежала мастер спорта Расима Ильясова, хорошо знакомая Ганне по многим соревнованиям. Здесь, в Киеве, Расиме не повезло, она показала весьма посредственный результат, исключивший ее из числа претенденток на награды, и Ганна еще раз удивилась неожиданным поворотам спортивной судьбы. “Нет, надо, надо обязательно выиграть старт! – повторяла она мысленно, подгоняя стартовые колодки. – Я должна его выиграть, обязана! И для команды, и для себя! ”
Валерий, сидя на трибуне рядом с Вишневским, видел, что Ганна волнуется, но это его скорее радовало, чем беспокоило. “Раз волнуется, значит соберется и пробежит хорошо,” – думал он, глядя на последние приготовления к старту. В красной майке КГУ у старта стояла высокая смуглая девушка. “А Аника? – мелькнуло у него в голове. - Где она? Неужели не бежит?”
- Аника побежит финиш, - как бы отвечая на его мысль, сказал Анатолий. - Вон она, смотри.
Аника стояла у кромки футбольного поля, опустив голову и, казалось, не видела и не слышала происходящего вокруг.  Валерий смотрел на нее и пытался вспомнить маленькую школьницу с веселыми и доверчивыми глазами, которая четыре года назад так неожиданно вошла в его  жизнь и так же неожиданно из нее исчезла. Почему? И есть ли доля правды в Толькиных словах, а если есть, то как быть ему теперь? Последовать совету друга и не пытаться разыскать Анику, не тревожить ее? Нет, не сможет он этого сделать, точно знает, что не сможет. Как не отыскать ее, не увидеть, если уже сейчас его так неудержимо тянет подойти к ней, встретить доверчивый взгляд ее по-детски ясных глаз? Только та ли это Аника теперь, та ли маленькая фантазерка, самая преданная из всех болельщиков его команды?..
Взлетела зеленая ракета, и девушки приготовились к старту. Валерий снова взглянул на Анику. Она стояла, упрямо наклонив черноволосую голову, и лицо ее, наверное, было сосредоточенным и строгим. Странное чувство, состоящее из гордости и нежности, возникло у Валерия в душе. “Это же мой Малыш, стойкий и терпеливый человечек. Она всегда ценила в людях преданность общему делу, доброту и мужество. И сейчас она отдаст все силы, чтобы вырвать победу в командном зачете у ровной и сильной команды киевлянок… И у Ганки… ”
Девушки на старте замерли в ожидании выстрела, миг – и они рванулись вперед, вписываясь в поворот четырехсотметрового круга. С первых же метров Валерий понял, что на первом этапе победит Ганна. Она бежала стремительно и легко, все увеличивая отрыв от ближайшей соперницы, высокой блондинки в майке МГУ. И эстафетную палочку она передала первой, включая в борьбу золотоволосую киевлянку Ларису Лотос. Девушка в красной майке Казанского университета передала эстафету только третьей.
Аника стояла, подавшись вперед, туда, где шла напряженная борьба за метры. Руки ее были судорожно сжаты, щеки горели.
- Смотри! – воскликнул Вишневский. – Ты только смотри, что делается!
Спортсменка МГУ при передаче уронила эстафетную палочку и, рванувшись за нею, преградила путь девушке в красной майке.  Произошла заминка. И этот миг увеличил отрыв киевской команды метров до десяти.
- Всё, – сказал Анатолий с сожалением. Итог понятен. А жаль…
- Да брось ты раньше времени!
Спортсменка в красной майке отчаянно бросилась в погоню, и десятиметровый разрыв начал быстро и зримо таять. И когда Аника приняла от подруги эстафетную палочку, он составлял метра три-четыре.
- Много… - прошептал Вишневский. – Слишком много…
Дожеско не ответил. В его душе шла борьба противоречивых чувств. По всем неписаным законам он долен был желать победы киевлянкам. Но на этой последней финишной прямой бежала Аника, его потерянный и вдруг так неожиданно найденный Малыш. И разве мог он равнодушно смотреть, как рванулась она вперед, отдавая все силы, чтобы победить на этой драматической, быстротечной стометровке?!
Аника почти достала соперницу за двадцать метров до финиша, но та на каком-то десятом дыхании опять ушла вперед. Разрыв возрос до полуметра, потом снова стал медленно сокращаться. Стадион гремел. Неужели эта невысокая худенькая девчонка отнимет у киевлянок столь близкую и желанную победу?
- Аника! – кричал Вишневский, - Аника, ну же!!!
Аника настигла соперницу у самого финиша и в последнем, отчаянном рывке упала на ленточку. Подруги бросились к ней, образовав живую ликующую стену, и Валерий потерял её из виду.
- Вот это да!  - сказал Вишневский. – Вот это характер!
Валерий не ответил. В горле почему-то стоял тугой плотный ком, он с усилием глотнул и улыбнулся.
- Слава богу! Мне казалось, что все кончено. Но мы-то, Толька, мы! Узнала бы Ганка, ох!
- Ну и  что? – безмятежно протянул Анатолий. – Каждый в праве болеть, за кого хочет. Оказывается, сотку тоже можно бежать по-разному. Ганна – артистка, а Аника – боец. И трудно сказать, что важнее, мастерство или характер… Но скажи, что ты собираешься делать дальше?
Валерий поднял голову и взглянул ему в глаза.
- Я собираюсь найти Анику и поговорить с нею, – сказал он твердо.

Гостиница, приютившая казанских легкоатлетов, была тихая и старая, и чем- то напоминала старинную усадьбу, потонувшую в зелени сада.
- Прямо княжеский дом! – сказал Вишневский, вытирая ладонью вспотевший лоб. – Живешь в городе всю жизнь и не знаешь, что тут есть такие уголки. Тут им, казанцам, явно неплохо было.
      Дожеско молчал, погрузившись в раздумье. Анатолий тронул его за плечо.
- Слушай, может быть не надо все-таки?
Дожеско покачал головой:
- Я не могу…
- Что не можешь?
- Во-первых, не могу поверить в твою правоту. Во-вторых, не могу не увидеть Анику!. Она приехала в Киев. Она так отлично выиграла турнир – и я не увижу ее, не поздравлю? Это же свинство!
- А если я прав, и если твой визит только разбередит ей старые раны?
Дожеско резко покачал головой.
-   Понимаешь, я не верю. Этого не может быть. Но почему ты говоришь “твой визит”? Разве ты не пойдешь со мною?
Вишневский резко мотнул головой:
- Уволь. Провожаю тебя до дверей и жду здесь. Эта встреча – ваше личное дело. Твое и ее. Я тут – третий лишний.
    
     После яркого весеннего солнца Валерий с трудом отыскал глазами окошко администратора и подошел к нему, почему-то сильно волнуясь. Пожилая женщина добро кивнула в ответ на его приветствие и вопросительно взглянула из-под толстых очков.
- Скажите, пожалуйста, казанские спортсмены живут у вас? – спросил он зачем-то, хоть и точно знал, что да.
- У нас. Вам нужен кто-нибудь из них?
- Да. Далько. Далько Анита Тарасовна.
- Поднимитесь на второй этаж, 221-й номер. Только они, кажется, уехали на экскурсию. Но, может быть, вам повезет.
- Спасибо.
Валерий кивнул, быстро взбежал на второй этаж и легко нашел 221-й номер. ”Как странно… - подумал он. – Четыре года назад мы встретились с Аникой в гостинице. Судьба привела ее ко мне. А теперь мы с нею поменялись ролями”. Он нажал кнопку звонка и замер, прислушиваясь. Шагов он не услышал. Дверь открылась внезапно и беззвучно.
- Здравствуй! – сказал Валерий, чувствуя, что сердце колотится где-то в горле.
Аника замерла на пороге, большие глаза ее широко раскрылись, в них отразилось удивление, мгновенная радость, потом усталость и грусть – как будто потух мягкий синий свет.   
- Здравствуй… - ответила она и отступила, пропуская его в комнату. Окно было открыто, и легкий ветерок перелистывал лежавшую на подоконнике книгу. Валерий осторожно сел на краешек кресла, не сводя с Аники глаз, узнавая и не узнавая ее. От прежней девочки в ней остались только мягкие завитки волос, завязанных на затылке в смешной хвостик, и детская, нежная стройность. А глаза… они стали темнее и строже, и не было в них прежней веселой открытости, лишь ей, Анике, присущей доверчивой ясности. Только усталость и острые льдинки отчуждения. И он не знал, что ей сказать, с чего начать, только сидел неподвижно и смотрел на нее.
      Она отвела глаза, опустила голову. И тогда он сказал:
- Вот мы и встретились снова, Аника.
- Да … - ответила она грустно.
      -    Я пришел поздравить тебя с победой. Благодаря тебе КГУ выиграл турнир.
- Да разве дело во мне? Все старались, как могли. А эстафету спасла Таня Постышева. На третьем этапе.
- Но ты выиграла спринт!
- Я была обязана это сделать. Нашим не повезло -  одна я попала в финал. Это было дело моей чести!
Голос ее зазвенел, и на какой-то миг он увидел в ней прежнюю Анику, маленького бойца.
- Аника … -  спросил он вдруг. – Когда ты ехала в Киев, ты не думала, что здесь мы с тобою можем встретиться?
Она вздохнула.
- Думала … Я знала, что ты можешь быть на стадионе, раз Ганна участвует.
Мгновенная вспышка прошла, и в голосе Аники, и в глазах ее снова появились печаль и усталость. Валерий смотрел на нее, и в душе у него возникало чувство потери, уже испытанное им когда-то в летнем московском парке.
- Ты изменилась … - сказал он грустно. - Так сильно… Скажи, как ты там, в Казани?
Голос его дрогнул, и вопрос получился похожим на просьбу.
- Разве? – спросила она устало и удивленно. – Мне кажется, я такая же, как всегда.
Валерий молчал. Ему было тяжело и горько. И отчаянно хотелось, чтобы кончился этот злой сон и она вновь стала прежней Аникой, его маленьким другом, Малышом. Аника тоже молчала, постукивая пальцами по подлокотнику кресла. Потом подняла голову, и он встретился со спокойным взглядом ее синих, ясных глаз. 
- Ты считаешь, – произнесла она медленно, - что я изменилась… Нет, Валера, просто время прошло. Я была глупой девчонкой, когда мы встретились. И мне было очень плохо. Ты мне помог тогда, и я благодарна тебе за это на всю жизнь.
“Да, - подумал он, - я ей “помог”. Особенно если прав Толька. Сам навязался ей на голову, а потом бросил, как последний подлец. Конечно, она не может этого простить …”
Он подошел к окну, постоял секунду, потом повернулся к ней.
- Аника … Скажи, я причинил тебе много зла?
Она вскинула на него глаза.
- Зла?!
- Да. Скажи честно. Я тебя очень прошу.
Она посмотрела на него тем же устало - печальным взглядом.
- Не спрашивай меня об этом. Пожалуйста. Лучше расскажи о себе. Как ты жил эти три года? Что у тебя нового?
Он вздохнул.
- У меня все по-прежнему. Ничего не изменилось. Только не стало тебя … Аника, ты позволишь тебе писать?
Она покачала головой.
- Не нужно, Валера. Сейчас уже не будет, как раньше. Лучше не надо.
- Да, как раньше уже, наверное, не будет… Ну, а как ты?
- Я нормально. Учусь на физфаке. Бегаю. В КГУ очень сильная кафедра физвоспитания…
- Аника! – он посмотрел на нее мягко и грустно. – Что же, получается, что мы с тобой больше не увидимся?
Она молчала.
- Ну, что ж, - сказал он, вставая, - слово “прощай” – нехорошее слово. До свидания. До свидания, Малыш!
Она вздрогнула, хотела что-то ответить, но смолчала, и только по напрягшимся пальцам ее руки он понял, что, вероятно, не просто дается ей это спокойствие отчуждения.
- До свидания, Валера … - сказала она, не глядя, и не провожая его.

Вишневский сидел на скамейке в кружевной тени большого каштана.
- Ну, как? – спросил он. – Видел ее?
Валерий сел рядом и опустил голову на руки.
- Тяжело … - сказал он глухо. – Да только теперь действительно уже ничего не исправишь …

                Глава вторая

В уютном номере московского “Союза”, несмотря на дневное время, было сумрачно, как вечером. Валерий сидел за столом, пытаясь сосредоточиться на чтении, но мысли его были далеко от текста книги. Он любил эту вещь и, хоть она и была читана им не один раз, он взял ее с собою снова. И все же чтение не удавалось.
Неожиданно дверь приоткрылась, и голова Вишневского просунулась в щель.
- Тебе не надоело тут сидеть? Пойдем в холл, там шикарная шахматная битва. Стасик разошелся и побивает всех за пятнадцать минут.
Валерий отрицательно покачал головой.
- Ну и зря! – с сожалением проговорил Анатолий, все так же торча в дверном проеме. – Что хоть ты читаешь?
- “Семнадцать мгновений весны”.
- А–а. Сильная вещь, конечно. Только у нас завтра будет не семнадцать, а девяносто-помножить-на-шестьдесят мгновений этой самой весны. Говорят, уже минусовая температура. И, как видишь, летит снег. Черт знает что! В Киеве жара, в Москве – холод …
- Три дня назад здесь, говорят, тоже была жара.
- Но нам-то играть завтра, а не три дня назад! Ну, бог с тобой! Сиди. Я пошел.
Дверь захлопнулась. Валерий встал, подошел к окну и облокотился о подоконник, прислонившись лбом к стеклу. За окном мело, и он из комнаты почувствовал холодную колкость мелких сухих снежинок. Недоброй погодой встретила их Москва. В холодной серости дня  серыми и мрачными казались здания, холодной чистотой блестели тротуары, хмурыми и неулыбчивыми были лица прохожих. И знакомая гостиница “Союз”, их неизменное за последние годы и нравившееся всей команде пристанище на этот раз показалась Валерию недружелюбной и хмурой, как все вокруг. И может быть от этой неуютности и отчужденности он весь день не находил себе места.  Не мог даже читать, не мог заставить себя сосредоточиться на тексте.
Приподнявшись на носках, Валерий взглянул в окно. Далеко внизу по ровной серой полоске шоссе мчались машины. И тут он понял, что ему нужно. Резко отвернувшись от окна, он подошел к шкафу, достал плащ и, на ходу застегивая пуговицы, вышел из номера. Бросилась в глаза табличка на противоположной двери:
1135. Одиннадцатый этаж. Тогда они, кажется, жили на пятом …
… На улице было именно так, как представлялось ему в тепле гостиничного номера – холодно, уныло и ветрено. Ветер пронизывал насквозь его неприспособленный для такой погоды плащ, леденил виски. Почему-то с удивительной ясностью он услышал укоризненный голос матери: “Ох, Валерка! Кончай форсить, схватишь менингит  ни за что, ни про что!”. Она повторяла эту фразу каждый год дважды, весной и осенью. И он каждый раз говорил с улыбкой: “Ну, что ты, мама! Я хожу так быстро, что не успеваю замерзнуть”. В те времена борьба с холодом наполняла его душу какой-то дерзкой радостью.  Сейчас она вызвала в нем непонятное ожесточение. Круто повернувшись, он быстро пошел к станции метро. Теперь он знал, чего  ждет от этого дня и зачем.
… Большие тяжелые ворота парка были открыты настежь. Вокруг не было ни души, только ветер крутил по асфальту верткую поземку. Сейчас он не помнил этот парк оживленным и потонувшим в густой зелени. Он помнил его заснеженным, тихим и таким же пустынным, как теперь. И Анику помнил очень ясно – такую, какой она была в тот день – маленькую, восторженную, в пушистой белой шапке со смешными ушами, из-под которой доверчиво блестели синие глаза. “Она смотрела на тебя, как на бога”, – сказал Толька. А он не видел этого. Он  был на редкость недогадлив и слеп …
Как ни странно, он быстро нашел маленькую тупиковую аллейку со старой скамейкой в самом ее конце. Сиротливо и незащищено торчали вокруг голые ветви с едва проклюнувшимися листочками. “Побьет теперь морозом …”- с жалостью подумал Валерий и сел на холодную скамью, подперев подбородок руками. Здесь не было ветра, и хмурая тишина, голые ветви и серое небо еще больше навевали тоску. Почему-то в голове упорно звучала песня, мимоходом услышанная в метро:
“… Белый снег закружил белый вальс
В парке Версальских дубов …
Приглашает на танец вдруг вас
Прошлая ваша любовь.
Парижане играют в снежки,
Только им всем  невдомек,
Что за мной прилетел из Москвы
Свежей разлуки снежок …”
Он тряхнул головой, прогоняя въевшуюся мелодию.
… Тогда все тут было завалено снегом, и к скамейке вела только узкая цепочка аникиных следов. И Аника сказала, что здесь она часто учит устные уроки. И письма ему писала тоже здесь. Он перечитал эти чудом сохранившиеся письма, стараясь понять, прав ли Анатолий и, если прав, то мог ли он сам по этим письмам понять все. Перечитал напрасно. Потом понял, что ищет в письмах лазейку, оправдание для себя. С презрением прогнал эту мысль, успокоился и перечитал все снова, так и не придя к определенному выводу. Письма были искренние, порой наивные и нежные. Но иными они и не могли быть. Аника писала так, как она чувствовала и воспринимала мир, людей и,  в частности, его. Эти письма были частичками ее души. Детская восторженность была в них наивной и открытой. Но точно так же, наверное, писала бы ему и Янка. Такими были первые письма. Две трети от общего числа. А последние… В них что-то изменилось, исчезла детская безмятежная непосредственность. Было в них что-то недосказанное, скрытое. И настроение этих писем стало неровным и часто меняющимся. Она не писала больше: “Ты мой книжный герой”. В ее письмах звучала то бурная детская радость: “У нас настоящая весна! Такая ранняя, такая ясная, такая солнечная!”, то скрытая тоска: “Ты, наверное, понял, что настроение у меня неважное. Нет, это не из-за экзаменов. Даже сама не знаю, из-за чего. Может быть, потому, что на улице дождь …”. И самое последнее, еще тогда вызвавшее в нем жгучий стыд за свое молчание.“Ты не пишешь. Я, наверное, не имею права спросить тебя, почему… Нет, не думай, я не обиделась. Просто я беспокоюсь. Но ты не обращай на это внимания.  Я просто глупая девчонка …” 
И потом, когда она появилась неожиданно на пороге их с Ганной номера в ”Союзе” … Это была уже другая Аника. И голос у нее был не тот, не прежний, и выражение лица, особенно глаз. Даже Ганна заметила это и спросила: “У нее всегда такие странные глаза?” А он и тогда ничего не понял, и куда девалась его  так превозносимая товарищами чуткость? Даже если бы он был для нее просто другом, он и тогда был достоин за свое поведение самого жесточайшего презрения!
Он встал и быстро пошел по аллее. Ветер, снова проснувшись, ударил в лицо, но он был только рад этому жгучему прикосновению. В голове снова закружились строчки:
“Снег как чудо в Париже теперь.
Путь мой совсем замело.
Ты мне машешь рукой сквозь метель,
Чудо чудное мое.
Метель замела, замела Тюильри,
Вьет вензеля, шаля.
Нет прошлой любви, нет последней любви,
Есть настоящая …”
      
 Танцплощадка тоже являла собой печальное зрелище – холод, мрачность, запустение. Валерий поднялся на крытый пятачок для оркестра и присел на деревянные перильца. Три года назад здесь падал почти вертикально мягкий, сказочный снег. И он почему-то услышал в этом безмолвии музыку и пригласил Анику на танец. Это получилось экспромтом, совершенно неожиданно, он не знал даже, как отнесется Аника к этому предложению. А она улыбнулась, бросила варежки на снег и протянула ему руку. И Толька, покачав головой, уселся вот на эти деревянные перильца, где сейчас сидит он сам.
Толька … Наблюдатель со стороны – по его собственным словам. Конечно, ему было проще. После отъезда Аники из Киева они несколько раз возвращались к этой трудной теме. Он настаивал на этом сам, Толька всячески старался ускользнуть от таких разговоров. Но однажды все-таки сказал. Сказал такое, отчего у Валерия на душе стало еще более гадко. “Ну, чего ты ко мне привязался? – бросил он сердито, захлопывая книгу, которую перед этим читал. – Я же сказал уже тебе почти все, что я думал по этому поводу. А если тебе нужно абсолютно все, так знай, что ты вел себя с нею так, что о тебе я подумал сначала то же самое. В твоем поведении было все необходимое для того, чтобы девочка в пятнадцать лет потеряла голову. И, не знай я тебя с детства, в день, когда ты начал встречаться с Ганной, я подумал бы о тебе очень плохо. К счастью, я тебя знал. И, по-сему, взглянул на вещи другими глазами и понял, что в Анике ты видишь Яну. Ребенка, сестру, а не пусть юную, но все-таки девушку. Теперь я сказал тебе все. Ты сам этого хотел. Можешь страдать и казнить себя с новой силой”.
Что ж, он не пожалел о том, что добился от Анатолия этих слов. Он давно уже в душе назвал вещи своими именами и осудил себя непоколебимо и жестко. Не желая того, он поступил с Аникой как подлец, и теперь уже совершенно ничего было нельзя исправить. Теперь он хотел только одного – чтобы из жизни Аники исчезло все то зло, которое он ей причинил. Сам же он ничего не хотел забывать. Это прошлое, которое еще недавно было для него милым и чуть грустным воспоминанием, стало теперь источником неотвязных тоскливых мыслей. Оно притягивало, как притягивает окно, открытое настежь в глухую непроглядность ночи. И сейчас он пришел в этот парк, зная, что это будет больно и горько, но он хотел этой боли, стремился к ней сознательно, как душевнобольной.
Анатолий ошибался, считая, что он забыл Анику. Он ее никогда не забывал. Особенно часто он вспоминал ее осенью, когда скверы и парки покрывались ковром из желтых листьев. Он знал, что Аника любила пору листопада. В одном из самых первых писем она писала ему о летящих листьях . Он потом часто смотрел на желтеющие деревья, но Аникино чудо не открывалось ему. И только однажды прошлой осенью в Конче – Заспе, когда они с Толькой долго бродили по сырому хмурому лесу и, устав, присели отдохнуть возле чахлого тоненького деревца, он случайно поднял голову и понял, о чём говорила ему Аника. Налетевший ветерок тронул тонкие ветви, листья дрогнули, встрепенулись, и сердце Валерия вдруг замерло от чувства подъема, полёта – так, как это бывает на высоких качелях. И серое, низкое осеннее небо вдруг показалось ему безбрежным и глубоким …
И еще он часто вспоминал Анику осенью потому, что осенью заканчивался футбольный сезон. В это время им часто дарили гвоздики – алые, белые, пестрые. Анике нравились всякие. Это были ее любимые цветы.
И в Москве он вспоминал ее очень часто. Выходя в коридор знакомой и привычной гостиницы “Союз”, он, на каком этаже бы они ни жили, невольно оглядывался на дверь, ведущую к лестнице – место, где он впервые встретил Анику. Конечно, её там не было …
И на Киевской универсиаде он не узнал её не потому, что забыл. Просто он не ожидал увидеть её там. Не ожидал, хоть и знал, что она занималась легкой атлетикой …
Теперь он часто спрашивал себя, как мог он тогда легко примириться с её исчезновением, не вдуматься в смысл происшедшего. В то время все казалось ему понятным и простым. Он не писал ей больше месяца, не объясняя причины. Он-то знал, почему не мог написать ни строчки. Раз десять садился он за это письмо, но ничего не получалось, он рвал лист и выбрасывал его в корзину для мусора. Он не мог написать Анике о Ганне. Это были два мира, не имеющие точки касания. Мир, где жила Аника, был миром детства, и он не мог написать ей, ребенку, о том, что встретил и полюбил Ганну Ильчук и собирается на ней жениться. Всё в душе у него восставало против этого признания, и он рвал письма и бросал их в корзину. А не писать ей о Ганне ничего – значило лгать. Лгать Анике он тоже не мог.
Аника ничего этого не знала. И, конечно, она обиделась. И потом, когда он приехал с Ганной в Москву, и их первая встреча получилась такой нелепой и скомканной, Аника почувствовала себя лишней. Поэтому и уехала, ничего не сказав. Так думал он тогда. Уехала потому, что почувствовала себя лишней. Ничего не сказала и запретила говорить, куда уехала – потому, что обиделась. Всё так понятно, так просто и так нелепо. А главное – так неверно …
Поглощенный невесёлыми мыслями, он забыл о ветре, о холоде, обо всем окружающем его мире. И вздрогнул, услышав совсем рядом голоса. По дорожке мимо танцплощадки  шли двое, мальчик и девочка лет шестнадцати. Мальчик нес в руке два портфеля, о чём-то увлечённо рассказывая и отчаянно жестикулируя свободной рукой. Девочка улыбалась, придерживая берет, готовый улететь под порывами ветра. Валерий подождал, пока юная пара скрылась из виду, встал и пошел к выходу.
… Когда он вернулся в гостиницу, Анатолий сидел за столом, погрузившись в чтение.
- Где тебя носило? – спросил он.
Валерий, не отвечая, снял плащ и повесил его в шкаф.
- Где ты был? – снова спросил Вишневский.
Валерий устало опустился в кресло.
- В парке... – ответил он односложно и неохотно. Анатолий поднял голову, взглянул на него в упор, но ничего не сказал.

                Глава вторая

“Не исчезай, во мне ты навек.
Не исчезай на какие-то полчаса …
Вернешься ты вновь через тысячи – тысячи лет,
Но все горит твоя свеча …” - тихо пела радиола.
Валерий лежал лицом вниз, вытянувшись и положив голову на руки. Прямо перед его открытыми глазами желтел уголок большой бархатной подушки.
Не поднимая головы, он знал, что Ганна стоит возле зеркала и одним глазом смотрит на него. И он специально не вставал, чтобы узнать, уйдет ли она, так ничего и не сказав, или, все-таки, что-нибудь ему скажет. Он лежал и прислушивался к звукам, доносившимся из противоположного конца комнаты.
Вот Ганна сделала шаг,  остановилась.
- Валерка, я ухожу! Ты так и будешь лежать?
- Не знаю, будет видно …
- Боже, ты так совсем отстанешь от жизни! Не понимаю, как можно всё свободное время валяться на диване или до исступления гоняться за мячом!
- Я же не просто валяюсь, а читаю …
- А, ну тебя! Тебе же хуже. Я ушла.
Хлопнула дверь. Валерий лег лицом на кушетку, сунув под подушку вытянутые руки.
“Не исчезай из жизни моей,
Не исчезай невзначай или сгоряча …” – все еще пела радиола. Валерий  вскочил и резким движением выключил её. Подошел к столу, достал из ящика уже потёртый на сгибах номер “Советского спорта” и склонился над ним, подперев щёки руками.
      Большие, ясные и чуть тревожные глаза. Удивительные, такие, как у одной только Аники. И непривычное выражение замкнутости и печали на лице. Только оттенок. Но и этого достаточно…
Вот уже скоро месяц, как Аника уехала в Казань, а ему всё не дают покоя её глаза, мучает перемена в ней, мучает и гнетёт. Тяжело чувствовать себя подлецом. Хочется найти в чём-нибудь забвение, но книги его не дают, музыка только бередит душу, а от усиленных тренировок тоже проку мало. Ганку это раздражает, её тянет в кино, в театр, в гости. Подружилась с одногруппницей Зиной и всё свободное время проводит у неё.
Хочется в Казань, но, во-первых, чемпионат, а, во-вторых, не явишься же к Анике просто так: вот, мол, я приехал, хочу просить у тебя прощения. А она скажет: “Ты ни в чём передо мною не виноват. И зачем ты здесь, если Ганна в Киеве …” И он уедет домой и снова будет мучиться и проклинать себя, и снова ему не будут давать покоя синие печально-усталые глаза. А Ганка будет злиться и уходить вечерами к Зине. 
А ей ведь и так не сладко. Взгрели за проигрыш в Универсиаде. Почему-то взъелся декан. И теперь ещё он, Валерий, молчит целыми днями, даже порой грубит  и раздражается из-за её желания вытащить его куда-нибудь “в общество”. А разве она виновата? В том, что он оказался негодяем? Сначала так подло поступил с Аникой, теперь портит жизнь жене. Да, ему не особо нравятся её друзья, этот липкий Котя со слащавыми манерами, ультрамодная Зиночка… Не нравится их привычка шумной компанией бродить по городу с гитарой. Но что он предложил ей взамен? Ничего. Он ведь знал и раньше, что у Ганки легкий, весёлый и общительный характер, что она чуть избалована вниманием многочисленных почитателей и что на биофаке ее группа самая дружная. Разве  в этом есть что-то предосудительное? Просто у него совсем другие привычки. И в чём-то, конечно,  нужно себя ломать …
Резко задребезжал звонок, и Валерий нехотя встал из-за стола и пошёл к двери. В коридор с грохотом ворвался Анатолий.
- Привет! Снова киснешь?  Ей-богу, на тебя противно смотреть!
- Не смотри! – улыбнулся он.
- Хотел бы, да не получается. Слышал я, что в древности тем, кто приносил дурные вести, отрубали голову. А вот что делали с теми, кто приносил хорошие, что-то не припомню. Может быть, ты мне подскажешь?
- Ты что же, принёс хорошие новости?
- Это для кого как! Ты что-то совсем перестал интересоваться футболом …
Валерий удивленно взглянул на него.
- Я?
- Ну, конечно. Обыграли мы “Локомотив”, вышли в одну восьмую, и ты успокоился. А с кем играть в этой одной восьмой тебе, выходит, наплевать?
- Как с кем? С “Араратом”…
- Да?! Сидишь тут, как крыса в норе, и не знаешь, что “Рубин” только что выиграл у твоего “Арарата” в Ереване 2:1! И по итогам двух встреч вышел в одну восьмую. Так что, голубчик мой, 24-го мая будешь ты играть с ними дома, а 31-го отправишься в Казань! Теперь, надеюсь, ты разрешишь мне пройти?
Валерий, оглушенный таким поворотом событий, молча улыбался. Вишневский усмехнулся и подтолкнул его плечом.
- Теперь ты у меня в неоплатном долгу!
Он прошел в комнату и недовольно огляделся.
- Опять ты девал куда-то моё любимое кресло!
- Что-то ты сегодня разбушевался! – засмеялся Дожеско. – Сейчас принесу.
- Надо же! – крикнул он уже из другой комнаты. – “Рубин”-то едва успел выйти в первую группу, а уже выбивает из Кубка команды высшей лиги!

Анатолий удобно устроился в кресле и посмотрел на Дожеско.
- А теперь давай серьезно. Ты не изменил решения ещё раз увидеть Анику?
Дожеско молча покачал  головой.
- А, всё-таки, подумай сначала хорошенько. Может быть, не стоит снова тревожить девчонку?
- Нет, Толя, – сказал Валерий твёрдо. – Это решено. Я просто не могу всё так оставить. И судьба, как видишь, на моей стороне … 

                Глава третья.

Самолёт наклонился на правое крыло, и перед Дожеско открылась панорама большого города: чёткие линии улиц, квадратики домов  и широкая даже с такой высоты  лента Волги.
“Вот она, Казань … – подумал он. – Город, приютивший Анику после её поспешного бегства из Москвы …”
Уши плотно заложило – самолёт резко пошёл на снижение. Валерий откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.
- Вот тебе, Валерка, и ещё один новый город, куда забрасывает нас судьба… - сказал Вишневский. – Ты ведь не был раньше в Казани?
Дожеско молча покачал головой … 

У самолёта их встретил невысокий человек с хорошим открытым лицом, поинтересовался, комфортно ли они долетели, и повёл к шикарному автобусу, стоящему неподалёку. На широком лобовом стекле новенькой машины красовалось изображение футбольного мяча и чёткие яркие буквы “Рубин”.
-   Ого! – сказал, улыбаясь, Вишневский. – Нас встречают, как правительственную делегацию – автобус подали прямо к самолёту!
Валерий устроился у окна. Его живо интересовал этот незнакомый город. Улицы его были не просто улицами, скверы – не просто скверами. По этим скверам и этим улицам ходила Аника. И то, что  было для него чужим и незнакомым, для неё почти за три года, наверное, стало родным …
Казань была красива. Весна уже почти отбушевала, и город плавно вступал в тёплое марево лета. Сквозь приоткрытое окно в салон врывался тёплый душистый ветерок, он трепал шторку, трепал волосы, ласкал лицо. На стёклах дрожали солнечные зайчики. Деревья уже по-летнему оделись листвой, и о весне напоминала только чистота и нежность зелени, юной и яркой.
Город тонул в садах. На улицах его старина гармонично сочеталась с современностью, старые дома не портили общего вида, увязывались в единый  ансамбль с новыми высотными зданиями, создавая образ красивого современного города. Валерий смотрел в окно с затаённой надеждой, что сможет случайно увидеть на улице Анику. Ведь могла же она стоять на крыльце красивого белоснежного здания университета, или  сидеть вот на этой полукруглой скамеечке, залитой солнцем, или просто идти по улице…
Но Аники не было, а короткая автобусная экскурсия по улицам Казани заканчивалась…
- Интересно, - спросил вдруг Вишневский. – Где и когда ты собираешься искать Анику?
- Очень просто! – улыбнулся Дожеско. – Я давно узнал её адрес,  написал в казанскую горсправку. А когда – покажет время матча и расписание самолётов …

* * *
На город опускались сумерки. Трамвай деловито бежал по рельсам, выполняя свою однообразную повседневную работу. Валерий, задумавшись, сидел у окна. Какое-то непонятное оцепенение наполняло всё его существо, и мысли, казалось, не текли, а стояли на одном месте. Ещё с того майского дня, когда он узнал Анику в студентке из КГУ, выигравшей спринт, слово “Казань” связалось у него накрепко с ее образом . Весь день он думал только о ней, устал от этих неотвязных мыслей, гнал их от себя, но, всё равно, думал. И сегодняшний гол “Рубину” он забил, наверное, тоже для неё. Ведь Аника не могла не прийти на этот матч. Правда, он не видел её в толпе болельщиков, обступивших после матча автобусы. Но как раз  там-то ее могло и  не быть …
- КХТИ – вывел его из задумчивости голос водителя. – Следующая – Восьмое марта.
“Какие красивые тут названия... – подумал Валерий, вставая. – Остановка Восьмое марта. Улица Заря…”
Трамвай остановился. Валерий спрыгнул со ступенек и быстро перешёл улицу. Дома потонули в густой зелени деревьев.
“Зелёный город … - отметил он автоматически. – Анике он должен нравиться …”
Дом её он нашёл очень легко. Остановился, чтобы ещё раз удостовериться в том, что это тот самый дом, и вдруг почувствовал волнение. Как примет его Аника? Что скажет? И что скажет он? Станет умолять о прощении? Называть себя дураком и подлецом? Или просто молчать и смотреть на неё глупыми глазами? Три года прошло, Аника повзрослела, и, может быть, зря он видит в ней прежнюю восторженную девочку?  Кто она для него, эта девочка? Почему он так нестерпимо волнуется?  Он медленно поднялся на третий этаж, нашёл дверь с номером 52. Звонка не было, и он постучал. За дверью послышались шаги, и Валерий почувствовал, что сердце его бешено заколотилось. “Что со мной? – успел подумать он прежде, чем дверь открылась. На пороге стоял высокий парень в пёстрой футболке и ярко-синих джинсах.
- Здравствуйте… – сказал Валерий немного растерянно. – Аника дома?
Парень окинул его любопытным взглядом и крикнул в полумрак коридора:
- Нитка, иди, это к тебе!
Аника появилась быстро и бесшумно.
- Здравствуй! – сказала она, и глаза её наполнились так хорошо знакомым ему мягким синим светом.
- Всё-таки, отыскал меня и здесь? …
Она провела его  через длинный коридор и раскрыла дверь в маленькую крайнюю комнатку.
- Проходи. Здесь я живу… 
Валерий уселся на высокую табуретку у стола, занимавшего третью часть комнаты. Полка с книгами, огромный стол, возле которого Валерий сидел, и кровать, покрытая пушистым пледом, были всем её убранством. Над кроватью висела вырезка из какого-то журнала – футбольный матч “Динамо”(Киев) – “Торпедо”(Москва). Валерий даже узнал себя. При съёмке он стоял спиной к объективу, и пятый номер на его футболке был отчётливо виден.
- Вот видишь, это моя комната … - сказала Аника.
     Она села к столу, подперев щёку кулаком и глядя куда-то мимо Валерия. На ней было белое платье с голубыми цветочками, и  Валерий  заметил, что она по-прежнему  носит его значок – белый мяч на зелёном квадратике поля и два слова: “Динамо - Киев”.
 За стеной раздались голоса и смех.
- Стасик вернулся из армии, – пояснила Аника. Я хотела перейти в общежитие, но тётя Стеша не пустила. Тётя Стеша, на самом деле её зовут Стефания – это мамина родная сестра …  А Стась – мой двоюродный брат. Ты его видел, это он открыл тебе дверь. Сейчас у него гости. Они часто тут собираются. У Стасика много хороших пластинок, да ещё я привезла свои …
И, как будто в подтверждение ее слов, за стеной раздалась тихая музыка, и Валерий увидел, что в лице Аники что-то дрогнуло. «Где я слышал эту мелодию?» – подумал он.
- Помнишь? – спросила вдруг Аника.
Её глаза светились затаённой печалью, но в них не было прежнего холода, и Валерию показалось, что стена отчуждения, разделявшая их при первой встрече в Киеве, начинает рушиться. И, cам не зная, почему, он кивнул головой.
- Тогда был такой же вечер … - тихо сказала Аника, глядя за окно. – И было много-много синих огней. И ты спросил, знаю ли я, что это за музыка.
И тогда он вспомнил и эту музыку, и этот вечер. Это был их последний вечер в Москве, и под эту музыку они тогда танцевали. И он не догадывался, что видит Анику в последний раз … Он посмотрел на неё мягко и грустно.
- Зачем ты уехала тогда?
- Так было нужно, Валера …
Она подошла к окну, распахнула обе створки и выглянула на улицу.
- Посмотри, какой чудесный вечер! Звезды какие!
Валерий выглянул во тьму. Небо было уже всё усыпано звёздами. Можно было различить только тёмные ветви большого сада, бледный свет окон соседних домов, да разноцветное сияние дальних огней. Из окна тянуло свежестью. Аника села на подоконник, глядя в густую темноту задумчивым и чуть грустным взглядом. И вдруг в памяти Валерия отчётливо всплыли старые образы. Холодный сентябрьский вечер, лестница из гладкого белого мрамора, стеклянная дверь московской гостиницы, и возле двери  девочка с большими печальными глазами. Лучистыми и доверчивыми. Милая маленькая девочка в коротенькой школьной форме. И он, тронутый чистотой и искренностью её души  и увидевший в ней потерянную три года назад Янку …
Из соседней комнаты всё ещё доносилась печальная старая песня:
     “ Эта полночь в молчанье луны,
      Погруженная в сон без движенья,
      Словно повесть, к которой должны
      Мы с тобой написать продолженье.
      Где продолжится завтра она,
      Под Москвой, за Полярным ли кругом?
      Ты одно мне позволить, позволить должна –
      Разреши мне назвать тебя другом…”

А он видел перед собою зимний парк, заснеженный круг танцплощадки и девочку в пушистой шапке, с робкой улыбкой протягивающую ему руку …
Волна воспоминаний поднималась в его душе, наполняя её щемящей болью потери, утраты чего-то драгоценного, прекрасного и чистого. Он ещё не мог понять, что с ним происходит, только чувствовал, как пылают горячим огнём его щёки и гулко, неровно стучит  сердце. Аника сидела, скрестив на груди смуглые руки и слегка покачивалась в такт печальной мелодии с волнующими и немного отчаянными словами:
“Пусть свиданья часы коротки,
Пусть разлука нас ждёт у причала …
Как не знаешь истока реки,
Так не знаешь и дружбы начала.
А волна то нахлынет опять,
То обратно отхлынет с испугом.
Я хочу, я хочу на прощанье сказать:
“Разреши мне назвать тебя другом …”
Другом! А он лишился этого права, с такой доверчивостью данного ему этой девочкой с чистой и верной душой. Он лишился его навсегда и не может теперь просить её об этом снова! Не может! Он взглянул на Анику. Она смотрела на него широко открытыми, грустными глазами. И он почувствовал, что
проваливается в какую-то горячую мглу, затмевающую сознание и путающую мысли. Он схватил её за руки и прижал их к своим пылающим щекам.
- Аника, прости меня! Ради бога, прости! Я причинил тебе много зла, я недостоин прощения, я знаю. Но я не могу так! Я … Я люблю тебя!
 Он ещё и сам не понял, что случилось. Аника оттолкнула его, спрыгнула с подоконника и закрыла лицо руками.
      -     Нет!  Валера, зачем?! Боже мой!
Валерий стоял, прислонившись к стене.
- Аника!...
Она опустила руки и взглянула на него. Лицо её побледнело, в широко открытых глазах были беспомощность и тоска.
- Уходи, или я тебя ударю! Уходи! Я ненавижу тебя!
Валерий секунду стоял, оглушённый всем происшедшим, потом распахнул дверь и выбежал из комнаты …

Он не помнил, как добрался до гостиницы, нашёл свой номер. Вишневский не спал. Он лежал на спине и смотрел в потолок. Рядом, на тумбочке, горел ночник.
Валерий повернул ключ в двери и ничком бросился на кровать.  На соседней кровати заскрипели пружины.
- Что с тобой?
- Ничего. Оставь меня в покое!
Валерий стиснул зубы и натянул подушку на голову.
Она сказала: “Уходи! Я тебя ненавижу”. У неё было бледное-бледное лицо. И глаза, какие глаза!  Потемневшие, какие-то испуганно-напряжённые. Это навсегда. Он потерял её навсегда. Неужели …  Как, как мог он ей такое сказать? Откуда это?  Разве он хоть раз до этого думал такое? Но это так, господи, это действительно так! А Ганка? Что же Ганка?
Разве в том, что происходило у них в последнее время, виновата она? Какая она была раньше! Весёлая, яркая, быстрая и лёгкая. И красивая… Такая красивая, что прохожие оборачивались, когда он шёл с нею по улице... Он прекрасно помнил день, когда увидел её впервые. Стадион, блестящий мокрыми трибунами в лучах первого послегрозового солнца, влажная беговая дорожка и лёгкая, стройная девушка в шиповках, приготовившаяся к старту. И как она бежала! Стремительно, непринуждённо, красиво… А потом вдруг повернулась и улыбнулась ему одними глазами … Блестящими, карими.  И он забыл всё, забыл даже Анику… Он жил жизнью Ганны, её словами, её улыбкой. Так было в течение года. А потом … Потом розовый туман развеялся. Почему? Потому, что он понял, что потерял Анику? Потому, что красивая московская гостиница “Союз” будила в его душе горькие воспоминания? Потому, что часто по ночам ему снились синие удивительные глаза? Не верящие в его предательство. Чистые.  А разве нельзя было соединить их? Ганну и Анику. Жену и друга. Если бы он с самого начала всё написал Анике… Или он уже тогда неосознанно боялся того, что произошло? Почему тогда в Москве он отпустил Анику одну, разрешил ей уйти? Почему он не постарался во что бы то ни стало найти её, когда узнал, что она уехала из Москвы? И даже задолго до этого, ещё в июне, не ответил на два её последних письма? Почему? Чтобы не случилось того, что всё-таки случилось? И он впервые сказал об этом не себе, а ей. И сломал этим всё. Она сказала: “Ненавижу!” Она не стала бы лгать… Всё по заслугам. За всё, за всё получил то, что заслужил…Мысли его путались, голова горела. Он повернулся набок, стараясь остановить эту бешеную карусель. И опять, то ли наяву, то ли уже во сне, увидел её глаза. Синие, тревожные. Они смотрели на него с укором, грустью … и с нежностью. И чёрные волосы её были почти совсем острижены, оставалась только маленькая чёлочка. И нос у неё был более курносым, чем у Аники. И она протянула к нему тоненькую ручку и погладила его по щеке. Нет, это была не Аника. И Валерий опять, то ли во сне, то ли наяву простонал с отчаянием и болью: “Янка! Яночка!” Картины прошлого снова замелькали, понеслись быстро и ярко. Картины гибели сестры. Янке было пятнадцать. У неё была одна страсть – футбол, одна любовь – киевское “Динамо” и один друг, самый лучший и верный – двадцатилетний брат – футболист. Он обучил её всем приёмам и правилам игры, спортивной стойкости и благородству. И ребята, товарищи по команде, любили Янку и всегда, когда было можно, брали её с собой, не веря в глупые приметы. В тот день они стали чемпионами. Задолго до конца чемпионата. Досрочно. После матча Янка подбежала к нему и повисла у него на шее. Она была счастлива, пожалуй, даже больше, чем они, чемпионы и обладатели Кубка …
Потом они сели в автобус.
- Нет, я на велике, за вами! – весело крикнула Янка, взлетая на свой гоночный велосипед… Она ехала сзади, прямо за автобусом, и это помогало её передвижению в плотной толпе автомашин. Он смотрел в окно, а она улыбалась, блестя задорными синими глазами. Что было дальше, Валерий запомнил отчётливо, как кошмарный сон. Справа, из боковой улочки, не обращая внимания на красный свет, вылетел огромный грузовик, груженый кирпичом. Он мчался прямо на автобус, и шофёр, вероятно растерявшись, резко затормозил. Страшный толчок свалил Валерия на пол, но он, не помня себя, вскочил и рванулся к окну. Он увидел только искорёженное колесо велосипеда, валяющееся на асфальте. И тогда, сжимая голову руками, он закричал отчаянно и страшно:  “Янка!  Яночка!”… За жизнь Янки боролись лучшие врачи. Но все знали, что это было бесполезно. Вероятно, знала и Янка.  Первый и единственный раз придя в сознание, она посмотрела на него печально и нежно и прошептала еле слышно: “Ну, что, Тигрёнок, пропали наши футболисты?…”  Он ничего не понял тогда в этой фразе, кроме своего прозвища, которым ещё в детстве называл его отец. Он взял её беспомощную маленькую руку и долго держал в своей, пока врачи не выгнали его из палаты …
Он долго не мог  потом видеть шофёра Мишу, ведь если бы он не затормозил так резко, всё могло бы быть иначе…  Прошло три года, и он случайно встретил Анику, так похожую на погибшую сестру. Из-за этого сходства он и подошёл к ней тогда в московской гостинице, что положило начало их дружбе. А потом он предал Анику, забыл, бросил …
… Очнулся Валерий оттого, что кто-то тряс его за плечо. Он поднял голову и увидел Вишневского. Тот сидел рядом с его кроватью на стуле в одних трусах, устало вытянув красивые, сильные ноги.
- Давай, выкладывай! – сказал он сердито. – Что случилось?
Валерий провел рукой по лицу и сел на кровати.
- Что у тебя произошло с Аникой? – снова спросил Анатолий.
- Ничего. Вернее, слишком много. Я сказал ей то, чего не должен был ни в коем случае говорить …
- Всё ясно, – спокойно произнёс Вишневский. – Ты сказал ей, что ты её любишь … И она, разумеется, тебя выгнала.
Валерий вздрогнул.
- Ты что, ясновидящий? Откуда ты всегда всё знаешь?
- Ничуть я не ясновидящий. Просто наблюдатель со стороны. Разве не понятно было, что к этому всё шло? Только лучше  было бы, конечно, если бы всё это случилось три года назад …
- Но ты понимаешь, что это всё? Конец! Навсегда.
Анатолий сердито бросил на пол какой-то шнурок, который перед этим наматывал на палец.
- Не суди сгоряча. Время покажет… Лучше умойся, разденься и ложись спать. А то хорош ты будешь завтра утром.

Глава четвёртая.

     Он сидел на массажном столике, вытянув усталые, побитые ноги в синяках и кровоподтёках. Перед его глазами мелькали быстрые сухие руки клубного врача, бинтовавшего ему колено желтоватым эластичным бинтом. Тело ныло тупой, привычной болью. И казалось, что не осталось больше сил встать. Даже встать, а не только выйти на поле и вступить в игру, в этот ужасный кубковый матч со “Спартаком”. Матч одной четвертой финала, в котором после обидной домашней нулевой ничьей его “Динамо” проигрывало со счётом 1:2, и играть так, будто от этого зависит твоя жизнь, подставляя своё побитое тело под удары, падая, снова вставая в едином стремлении вперёд, к воротам “Спартака”, чувствующего близость победы над чемпионом. И если ничего не выйдет, если табло сохранит этот проклятый счёт, то на другой день все газеты поведают миру о том, что киевские динамовцы спасовали, сдали игру, действовали вяло, безвольно, не так, как подобает чемпиону. И никто не сосчитает синяков и ссадин на их руках и ногах, не почувствует тяжести, сковывающей движения, мешающей играть так, как хочется, не поймёт отчаяния команды, лишившейся накануне матча лучшего форварда. Истина одна: чемпион не должен иметь слабостей. И они выйдут на поле и будут играть. Не на втором,  на десятом дыхании. Не отдадут без боя ни одного мяча воодушевлённому близостью победы “Спартаку”, играющему на своём поле. Вон как решительно вскочил совсем ещё юный Саша Данилов, заменивший выбывшего из строя Анатолия. Как будто и не он за десять минут до перерыва лежал у кромки поля, скрипя зубами и подтягивая к подбородку сочащуюся кровью, рассеченную коленку.
Валерий встал – команды выходили на поле. Обдал прохладой тусклый полумрак туннеля,  и вот уже появились перед глазами край зелёного поля, ворота и махина переполненных трибун. “Спартак” встретили восторженным рёвом. Ещё бы!  В этом сезоне ещё ни одной команде не удавалось уйти на перерыв, ведя против них в счёте.  А “Спартаку” удалось. И потому так шумны и рады сегодня трибуны, и потому какой-то юнец, встав на скамейку ногами и сложив ладони рупором, сейчас истошно орёт: “Хохлов на мыло!”
«Это мы ещё посмотрим!» – подумал Валерий, вступая в игру. Сегодня он играл без вдохновения, но с той упрямой спортивной злостью, которая так часто помогала ему в тяжёлых матчах. Он безжалостно подставлял себя под удары, преграждая путь мячу, без страха получить травму шёл в жесткие стыки и только равнодушно смотрел, как расплываются буроватые пятна на его белых гетрах.  “Динамо” начало тайм яростным штурмом. Постепенно стихли трибуны, как затихает природа перед бурей, ожидая первого удара ветра. И он не заставил себя ждать. Валя Степанов прорвался по левому краю. Валерий, чувствуя, что остаётся свободным, рванулся вперёд, в образовавшийся в центре коридор, получил мяч и повёл, вкладывая все силы в отяжелевшие, усталые ноги. Путь к воротам был свободен, но он уже слышал за спиной дыхание соперника, догоняющего его. И в тот момент, когда спартаковец уже был готов к отбору мяча, он сделал длинную навесную передачу Саше Данилову, возле которого не было опекуна. Он увидел, как сверкнули в воздухе ноги в белых гетрах и как Саша, падая на спину, резко послал мяч в ворота, под самую перекладину. Вратарь, вероятно, не ожидал такого удара, запоздал с броском и теперь тупо глядел на мяч, выкатившийся из ворот ему под ноги. Сзади кто-то взвыл, восторженно и нечленораздельно. Высоко подпрыгнул Серёжа Зотов, раскинув в стороны руки. А Саша лежал на траве возле ворот в том же положении, что и упал – на спине, неловко подвернув правую руку. Тогда все бросились к нему.  Выбежал на поле доктор с чемоданчиком. Ни слова не говоря, ребята помогли вынести Сашу за боковую и положить на беговой дорожке. А игра продолжалась. Выбывшего форварда заменил товарищ. И тут в игре обеих команд наступил спад. Атаки возникали в центре поля, доходили до штрафной и гасли как-то автоматически без острой борьбы и “драматических” ситуаций. “Странная концовка”, – подумал Валерий, глядя на табло, фиксировавшее 10 минут до конца матча. И вдруг “Спартак” взорвался. Последовала быстрая атака, одна, другая. Мяч попал в штангу и отскочил в поле. Валерий почувствовал, что ребята запаниковали. И интуитивно подвинулся к своим воротам. Оглядевшись, он заметил, что вся полузащита подтянулась за ним. “Продержаться! Только выдержать этот последний, отчаянный штурм, и игра будет наша!” – с какой-то фатальной уверенностью думал Валерий, бросаясь наперерез спартаковскому нападающему. Но тот сделал неуловимое движение корпусом, и мяч оказался уже у Валерия за спиной. “Ах, так?!”  Он рванулся  к воротам. Спартаковцы выходили двое против одного Семченко и вратаря. И когда спартаковец Дегтярёв отпасовал мяч направо, выводя Попова на удар, Валерий бросился под этот мяч, преграждая ему путь. Он не понял, что именно вышло у него не так. Увидел только, как мяч рикошетом от его ноги  вонзился в девятку его собственных, динамовских ворот и как упал на землю вратарь, вцепившись в траву руками. И тогда, почти теряя сознание, он закрыл лицо локтями согнутых рук и шатаясь побрёл к центру поля.
Этот нелепый гол решил судьбу матча. Отчаянный девятиминутный штурм спартаковских ворот не принёс успеха, и табло по истечении 90-й минуты зафиксировало итог:
                “Спартак” (Москва) – “Динамо” (Киев)      

                3  :  2

* * *
Длинная трель звонка прокатилась по пустынной площадке. Никого… Валерий расстегнул замок сумки, достал из кармашка ключ, открыл квартиру. Тишина и пустота. На полу какой-то листок, исписанный химическими формулами. В кухне на столе гора разбросанных учебников. “Сегодня у Ганки последний экзамен, - вспомнил Валерий. Но экзамен утром, а сейчас уже девять вечера …”
Он вошёл в комнату и сел в кресло, устало закрыв глаза. “Отверженный…” Почему-то это слово въелось в голову и стучало в мозгу уже четвёртый час, с момента окончания матча, по дороге в аэропорт, в самолёте. Отверженный. Никому не нужный, одинокий человек. И тем более одинокий, что сам обрёк себя на это одиночество. Ребята не сказали ему ни единого слова упрёка. Скорее наоборот, пытались ободрить, растормошить. Но он замкнулся, ушёл в себя и все два часа полёта от Москвы до Киева уныло смотрел в окно на серебристо-белые ватные облака. Впервые за долгое время ему было жалко себя. Ведь он не хотел ничего плохого. Ничего! И так по глупости или по наивности искалечил свою жизнь. Зачем? Кто толкал в спину его судьбу, заставляя её совершать немыслимые финты? Ведь всё в его жизни до встречи с Ганной было так гармонично и просто. А потом всё пошло под откос. Где и когда поступил он неверно? Какую вину сейчас так трудно искупает? Он вытянул затёкшие ноги. Они ныли глухо, устало, и мысли текли устало, и сам он устал, очень устал. От всего …
Тиканье часов вывело его из задумчивости. Он повернулся, взял в руки большой будильник, усердно отсчитывающий секунды, и погладил его по блестящей полированной поверхности. Этот будильник подарила ему Янка. “Чтобы ты, засоня, никогда не просыпал!”. Будильник исправно выполнял свою функцию вот уже восемь лет, и Вишневский всегда поражался, как Валерий может спать под такое громоподобное тиканье. Толька!!! Валерий вскочил. Ведь его ещё вчера должны были отпустить из больницы домой! Он подошёл к телефону, снял трубку, подержал секунду в руке и снова положил на рычаг. Если Анатолий дома, он, конечно же, видел по телевизору этот матч. И этот гол...
Он посмотрел на будильник, только что поставленный на журнальный столик. “Пятнадцать минут десятого… В конце концов, ещё совсем не поздно!”. Он быстро вошёл в кухню, открыл холодильник и достал пакет с огромными апельсинами, купленными ещё позавчера специально для Анатолия. Сунул пакет в сумку и торопливо вышел на лестницу, пытаясь одной рукой закрыть дверь, не придерживая её за ручку. Сзади раздались шаги. Он оглянулся. В трёх метрах от него стояла девушка в голубом платье, обшитом белым кружевом. Золотистые локоны мягко лежали на плечах, темнокарие глаза выжидающе улыбались.
- Здравствуйте! – сказала она, смерила его непонятным, долгим взглядом и бегом спустилась по лестнице.
- Здравствуйте, Лариса, – крикнул он ей вслед. Это была Лариса Лотос, студентка КДУ, и знал он её благодаря Ганне. “Обрати внимание на эту блондинку! – со смехом сказала она ему как-то. – Она два года тщетно пыталась задурить тебе голову. Удивляюсь, как ты этого не заметил!”.
       Валерий, наконец, справился с замком и выбежал во двор. Солнце село, но было ещё светло. После дневного зноя в воздухе висело сероватое марево. Валерий пересёк двор и вышел на улицу. Троллейбусная остановка была в двухстах метрах, напротив молодёжного кафе. Он быстро дошёл до неё и остановился, прислонившись к столбу. За десять лет игры в “Динамо” он привык к бесцеремонному вниманию прохожих, к их любопытным взглядам. Но сегодня ему, как никогда, не хотелось быть узнанным. Громкий звон гитары заставил его поднять голову. Из молодёжного кафе напротив выходила шумная  компания. Высокий парень, раскачиваясь на длинных ногах, подтолкнул маленького рыжего гитариста:
   -   Ну, Санич! Оркестр в честь Анжелики, маркизы Ангелов!      
   Рыжий парень ещё раз рубанул по струнам, дверь кафе распахнулась, и на пороге появилась Ганна. Валерий узнал её сразу, ещё до её картинного появления, по прозвищу, которым именовали её студенты – биофаковцы. Ганна была в белых брюках,  плотно облегавших её красивые бёдра, и ярко алой узкой рубашке. Волосы её рассыпались по плечам, глаза блестели. Следом за нею вышла Зиночка Тищенко и ещё человек десять хорошо знакомых Валерию парней и девчат. Ганна жестом королевы оперлась одной рукой на кругленькое Зиночкино плечо, другой – на плечо длинного парня, в котором Валерий узнал Котю по прозвищу “чемпион”, те подхватили её сзади за талию, и компания двинулась по тротуару. Ганна оглянулась, тряхнула головой, каштановые локоны её взметнулись,  и дружный хор грянул под гитару:
“Сессию сдав без единого трупа,
Соберём забалдевшую группу,
Опрокинем стаканчик – другой
В пивной! …”
Валерий посмотрел вслед удаляющейся компании и горько усмехнулся. “Ангелы” празднуют окончание весенней сессии. Ганна в своей стихии. Ей нравится эта роль королевы … Почему-то вспомнилось, как впервые он услышал это нелепое прозвище. Это было в день их свадьбы. Объявили танец жениха и невесты, он вывел Ганну в центр зала, она положила руку ему на плечо вот так же, как сегодня, жестом королевы, и замерла, ожидая музыки – стройная, прекрасная, в длинном белом платье и прозрачной фате, увенчанной лёгкой серебристой короной. И Котя вдруг громко, на весь зал, выкрикнул: “Да здравствует звезда факультета Ганна Дожеско, урождённая Ильчук, королева красоты и маркиза Ангелов–биофаковцев! …”

… Бесшумно подкатил троллейбус, Валерий вошёл в полупустой салон и встал у заднего окна. Медленно проплыло мимо кафе, высокое здание “Универмага”, булочная. Валерий ещё раз увидел Ганну и её друзей, бредущих в обнимку по тротуару под бренчание гитары, и отвернулся …

Анатолий открыл ему сам. Добродушно улыбнулся и хлопнул по плечу.
- Привет! Ты ожидал увидеть труп? А я живёхонек и бью хвостом!
Валерий вытащил из сумки кулёк с апельсинами и сунул ему в руки:
-    На вот, пополняй запас витамина С!
- Ну и чёрт! – засмеялся Анатолий. – Ты бы ещё целый вагон прикатил! Спасибо. Только к чему сей похоронный вид?
Валерий удивлённо поднял на него глаза.
- Хватит притворяться, ты что, не видел, что ли?
- Ну, допустим, видел.
      Анатолий взял его за локоть и протолкнул в комнату.
- Ну, допустим, видел, – повторил он, усаживая Дожеско на диван и забираясь в постель. – И что из этого? Это же был стопроцентный гол! Вмешайся ты или не вмешайся – так или иначе гол бы был. Так что успокойся и запиши его на счёт Вовки Попова. Он ведь не зря в чемпионате прёт в лучшие бомбардиры!
- Да брось ты мне втирать очки, – хмуро бросил Дожеско. – А Дегтярёва кто упустил? Попался на самый дешёвый финт! И не нужно, пожалуйста, меня успокаивать. Кубок улыбнулся нам по моей вине. Это очевидно любому ребёнку.
- Ну, а такому ребёнку, как я, это далеко не очевидно, – улыбнулся Анатолий. – Так что брось-ка эти мысли и займись лучше больным. А то я тоже начну хныкать, что мне сто лет не играть!
- Да, действительно, как твои дела?
- Отменно. Лучше некуда. Не бегать, не прыгать, не поднимать тяжестей, не делать резких движений. Нежить и холить этот проклятый шов. Уж лучше сразу не есть, не пить, не дышать и так далее.
- И надолго так?
- Сказали, что, минимум, на месяц. А потом потихонечку, полегонечку, с самых маленьких нагрузок. И за что бог наказал человека аппендицитом?
- Ничего, и не заметишь, как пролетит этот месяц! – Дожеско с доброй улыбкой посмотрел на друга. – Бывают вещи пострашней и похуже болезней. Я бы, например, с радостью поменялся с тобой местами.
- Да брось ты об этом! Проиграли и проиграли. Ну и ладно. Пусть “Спартачок” порадуется. Кстати, как тебя встретила Ганна?
- А никак! Она с друзьями отмечает окончание сессии …
Вишневский бросил на него быстрый взгляд и сказал задумчиво:
- Знаешь, Валерка, настоящий гол в свои ворота ты забил не сегодня, а три года назад. Когда женился на Ганне Ильчук …




Глава пятая

Щедрым теплом заливает Москву июльское солнце. Тают в лёгкой дымке корпуса зданий, лениво дремлют на посту мороженщицы, тёплое марево повисло над большой спортивной ареной Лужниковского стадиона. Пристроившись на скамейках в кружевной тени деревьев, дежурят бабушки  возле играющих малышей. Мирная, безмятежная и такая знакомая картина.
Молодой папа, нахлобучив на голову бумажное сомбреро, углубился в “Советский спорт” и не видит, что его двухгодовалый сынишка в погоне за большим многоцветным мячом растянулся на асфальте. На круглой курносой мордашке изумление и обида. Веснушчатый носик морщится и раздаётся оглушительный рёв. Папа вздрагивает и отбрасывает газету, готовый ринуться на выручку. Но его опередили. Юная девушка в синих джинсах и белой кофточке поднимает ревущего малыша и вытирает платком его раскрасневшуюся мордашку  и поцарапанные коленки.
- Ну, успокойся! – говорит она ему. Ведь ты же футболист, а футболисты народ стойкий. Видишь, как ты папу напугал! Она улыбается и передаёт малыша подбежавшему отцу. Тот растерянно благодарит, подхватывает ребёнка на руки и несёт к скамейке, забыв про мяч. И невдомёк ему, что принял он своего сына из рук призёра завершившегося неделю назад в Тбилиси  турнира по лёгкой атлетике Аниты Далько, о которой он только что читал в газете. 

     Аника идёт по аллее Лужниковского парка к стадиону. Мягкие чёрные волосы её коротко подстрижены, загорелая рука слегка придерживает перекинутую через плечо спортивную сумку. Неделю назад завершился турнир, принёсший ей серебряную медаль в спринте и звание кандидата в мастера спорта. Совершенно нежданно и негаданно. Как в сказке. Всё позади: и весенняя сессия, и изнурительные тренировки, и труднейшие старты финала. А радости нет. Только бесконечная усталость вперемежку с приступами тревоги и тоски. И разве нет причин для этой тревоги? Аника подходит к стадиону.
Здесь та же тишина и безмятежность летнего дня. Билетные кассы открыты, но возле них нет обычного оживления. Аника подходит к кассе, бросает взгляд на афишу. “Торпедо” (Москва) – “Динамо” (Киев). И два человека возле кассы, всего два! И, словно отвечая на её мысли, высокий сутулый мужчина говорит: “Пустовато у касс, пустовато. Давно такого не было!”
- А что! – лениво откликается его сосед. – Заурядный матч. Ни класса, ни накала не будет. Так, идёшь по привычке. На киевлян нынче смотреть противно, и торпедовцы будто сонные мухи.
  Аника отворачивается и идёт прочь. Спорить бесполезно. Только наслушаешься всякой пакости. Турнирная таблица красноречивее любых слов. Странная таблица, в которой после десяти побед две ничьи и пять поражений подряд. И речи, подобные только что услышанным, теперь можно слышать очень часто. И в газетах всё чаще читаешь тревожные, удивлённые, а то и иронические строчки, объединяемые фразой: “Что с командой?” Что с командой,  которая около десяти лет уверенно выступает во всех турнирах, а в последние годы почти никогда не уступает никому звание чемпиона страны? Сами по себе спады и срывы в игре для футбола не новость. Бывают и смены поколений, и смены руководства, и фатальное невезение, и усталость после трудных международных турниров. Но когда ни одна из этих причин явно не прослеживается, а команда проигрывает всем подряд? И не какая-нибудь команда, а чемпион страны?
Аника вздыхает. Ей кажется, что ей понятна причина неудач, преследующих киевлян. Она отлично помнит, с чего всё это началось. С того ужасного кубкового матча со “Спартаком”, в котором Валерий забил гол в собственные ворота. И не знал он, что студентка Казанского университета  Аника Далько, досрочно сдав экзамены и приехав на недельку в Москву, сидела на стадионе и видела воочию и этот матч, и этот гол. И не знал он, конечно, когда, поникнув головой, уходил с футбольного поля в раздевалку, что в это время та самая Аника, которая в мае сказала ему убийственное слово “ненавижу”, в это время безутешно рыдала на Восточной трибуне Лужниковского стадиона, не слыша ни шума, ни свиста, ни уговоров отца. “Тифози ты тифози! – сказал ей тогда отец. - Ну, вылетели из Кубка, ну и что же? В чемпионате у них полный порядок. Выиграют  пару матчей, и всё забудется. Что же касается гола, так тут безнадёжное дело было. И напрасно Дожеско совался под этот удар.” Всем всё казалось обычным и естественным. И только Аника каким-то шестым чувством поняла, что это поражение – начало больших неприятностей, как оно и оказалось в действительности.
Аника вздохнула и села на скамейку напротив билетных касс. Сегодня восемнадцатый тур чемпионата страны. Она дала себе слово, что не пойдёт на стадион, устояла против всех доводов отца, даже против последнего. “Эх, ты! – сказал он. - А ещё называла предателями болельщиков, которые не ходят на стадион, когда команда проигрывает! А сама-то как же?” Аника приняла этот упрёк, смолчала. Она не хотела идти на стадион не потому, что команда играла плохо. Напротив, как раз это обстоятельство, как магнит, тянуло её к билетным кассам. Но пойти на матч - значило увидеть Валерия. Увидеть в ту пору, когда ему тяжело и плохо, в пору, когда стыд за злое слово “ненавижу” особенно нестерпим и когда так трудно справиться с неудержимым желанием прийти в “Союз” и сказать ему: “Прости меня. Разве могу я тебя ненавидеть? Неужели ты не понял, что я …” Аника тряхнула головой. Вот именно. Если она не выдержит сейчас, если пойдёт на этот матч и увидит Валерия после очередного поражения, она наверняка скажет эти слова. И страшно подумать, что из этого получится. Она встала, собираясь уйти, но тут два мальчишеских голоса, раздавшихся сзади, привлекли её внимание. Она оглянулась, но сквозь густую листву увидела только две пары ног в видавших виды кедах.
- А какого чёрта ты ему морду бил? – с нескрываемым возмущением спрашивал один голос.
- Какого, какого … - огорчённо ответил второй. – Что ты, Щуку не знаешь? Это же гад последний, фашист и предатель. Бил, и ещё буду бить!
- Ну и бей. И не будешь на футбол ходить. Думаешь, Щука не знает, как тебя наказали? Такая радость ему любую морду компенсирует! 
- Да ладно, Жень. Пошли. Расскажешь мне потом, как “Торпедо”. Может, разыграются ещё. А то смотреть противно, как тряпичники радуются.
  Аника невольно улыбнулась. ”Тряпичниками” по непонятным для неё причинам именовались болельщики московского “Спартака”. Тем временем двое мальчишек лет одиннадцати вылезли из кустов и медленно отправились в сторону метро. Озорной чертёнок, так часто в былые времена толкавший Анику на необдуманные поступки, снова ожил в её душе. Она улыбнулась и крикнула им вслед: “Эй, ребята!” Мальчишки удивлённо остановились.
- Ну-ка, вернитесь!
Ребята переглянулись, но безропотно пошли назад. Аника с улыбкой глядела на их недоумевающие физиономии. “Почему бы, - подумала она, - не сделать маленькое чудо этим симпатичным сорванцам, если это в твоих руках?”
- За “Торпедо” болеете? – спросила она, когда мальчишки настороженно остановились возле неё.
- За кого же ещё … - хрипло буркнул худой чернявый мальчишка, в котором Аника по голосу узнала Женьку.
- А “Спартак”, “Динамо”, ЦСКА? Ведь они лидеры, а “Торпедо” на пятнадцатом месте!
- Ну и что! – так и взвился второй мальчуган, белобрысый и синеглазый, прямая противоположность товарищу. - Что же, только за лидеров болеть? Да “Торпедо” им всем ещё покажет! Растащили всех игроков в ЦСКА да в “Спартачок”, и ещё хотят, чтобы “Торпедо” играло!
- Ладно, - улыбнулась Аника. - Правильно. А теперь скажи: этот Щука, которого ты побил, действительно того заслуживал?
Мальчишки удивлённо переглянулись.
- А вам это зачем? – спросил ершистый Женька. - Вы что, из детской комнаты?
Белобрысый паренёк дёрнул его за рукав и доверчиво посмотрел на Анику.
      -     Гад он последний, этот Щука. Ябеда, трус. Вчера вон у
его сестрёнки ягоды отобрал и сожрал все, рожа поганая!
Аника кивнула головой.
-    Ясно. А ну пошли!
- Куда? – спросил Женька, не двигаясь с места.
- А вон туда! – Аника кивнула головой в сторону стадиона.
И, схватив за руки оторопевших мальчишек, побежала к билетным кассам. Через две минуты юные болельщики злополучного «Торпедо» держали в руках два билета и ещё не верили своему счастью.
- Ну, до свидания! – кивнула им Аника. Отошла на шаг и вдруг оглянулась.
- Обещаете исполнить мою просьбу?
- Конечно! – хором ответили мальчишки.
- Пожалуйста, - сказала Аника серьёзно и грустно, - не свистите с трибуны, если киевляне сегодня проиграют …

“Наверное, - думала Аника, когда электричка уносила её от станции “Спортивная” – мама этого белоголового сорванца с радостью отстегала бы меня крапивой за этот поступок. А напрасно … Как жаль, что взрослые так быстро забывают то время, когда были детьми. И разве не заслужили эти симпатичные ребятишки то маленькое чудо, которое сегодня с ними приключилось? А если уж делать сюрпризы, то почему не сделать сюрприза и тем, кто больше всего в нем сейчас нуждается?”

Только сегодня Аника поняла, как много ступенек отделяет площадь от входа в гостиницу “Союз”, и как далеко от входной двери окошечко администратора. И как велика опасность встретить  на этом пути Валерия.
Но всё обошлось благополучно, и знакомая администратор ещё издали улыбнулась ей.
- Здравствуй, здравствуй, мастер спорта! Ну-ка покажись! Да ты совсем взрослая стала, не узнать!
- Ой, Антонина Семёновна, не нужно! Какой я мастер! Я КМС. И то это случайность, везение.
Смутившись, Аника опустила голову, потом подняла глаза и робко попросила:
- Антонина Семёновна… Сегодня будет матч. Футбольный. Когда киевляне вернутся, как бы они ни сыграли, передайте им, пожалуйста …
Она  нагнулась  и  достала  из  сумки  большой  букет  алых
гвоздик.
- Только ни в коем случае не говорите, от кого.
- Хорошо … - улыбнулась администратор. – Будет исполнено. А кому передать?
- Да хоть кому … Толе Вишневскому. Или … - она опустила голову. – Или … Валерию Дожеско.

И не ведала она, убегая из прохлады вестибюля в марево жаркого летнего дня, что через несколько часов её команда проиграет шестой раз подряд. Опустив черноволосую голову, не вытирая пота и грязи с усталого лица, уйдёт в раздевалку футболист под пятым номером, капитан команды Валерий Дожеско. Сурово, по мужски, обнимет его за плечи верный друг Толя Вишневский, забивший-таки свой гол после полуторамесячной болезни. И когда с ликующих трибун московского стадиона раздастся свист в адрес проигравших и группка ребятишек лет двенадцати лихо заткнёт пальцы в рот, собираясь внести свой вклад в общее дело, два мальчугана тех же лет безбоязненно вступят в спор с превосходящими силами противника и, как ни странно, будут услышаны и поняты.
И ещё не знала она, что вечером, когда автобус подвезёт усталых, измотанных и сражённых очередным поражением киевлян к гостинице, из-за стойки выйдет администратор и вручит букет её гвоздик приглянувшемуся ей Валерию Дожеско.
- От кого? – спросит он с внезапной надеждой.
- От какого-то болельщика, – ответит администратор, как было условлено. И удивится жгучей боли, которая полыхнёт в глазах этого красивого, сильного парня …   

                Глава шестая

Эфир выл, гудел, трещал на разные голоса, изредка прорываясь музыкой или далёким, заглушенным треском помех, голосом. Аника отложила бесполезный транзистор и вздохнула. Разве можно поймать Орджоникидзе при помощи такой коробочки? И будет ли оттуда, вообще, какой-либо репортаж?
Со скрипом приоткрылась дверь, заглянула Валентина: «Пошли, уже началось!»
… Холл забит до предела. Душно. Накурено. Как всегда в общежитии во время трансляции футбола или хоккея. Аника с трудом добралась до своего места, села. Второй тайм уже начался.
- Не передали ещё? - спросила Аника у соседа слева, второкурсника, болевшего, как и она, за киевлян. 
-   Нет, рано же! Жди.
Жди… Аника ждала весь первый тайм матча «Торпедо»  (Москва) – «Динамо»(Тбилиси), вздрагивала при каждом объявлении по стадиону, мысленно заклиная судьбу : пусть даже ничья, только бы не поражение! Хватит их, этих поражений, ведь так нельзя, невозможно, чтобы так не везло! Нельзя, чтобы её команда, самая лучшая – всегда и не смотря ни на что – проиграла в очередной раз. Это несправедливо!
Матч, этот, московский, транслируемый по телевидению, казался ей чужим и скучным. Сзади спорили болельщики московских «Спартака» и «Динамо», делили золото. А Аника смотрела на экран и думала о матче в Орджоникидзе…
Когда телекомментатор обычным бодрым голосом произнёс : «Нам только что сообщили…», - Анике показалось, что время встало. Замерло, а потом пошло в странном, замедленном режиме. Как специально для того, чтобы она нестерпимо долго слышала, что за несколько минут до конца матча счет в Орджоникидзе 3:1 в пользу «Спартака». А потом оно совсем исчезло, и всё вокруг стало бессмысленным и ненужным : и матч, где выигрывало московское «Торпедо», и болельщики рядом. И те, которых эта победа радовала, и те, которых она печалила, и те, кому она была совершенно безразлична…

                ***
… Дождь барабанил по стеклу, сыпал, сеялся за окном, стекал нудно и тоскливо по водосточным трубам. За тёмными стёклами ничего не было видно.
Анике  не спалось. Сердце ныло тупой, тягучей болью,

                * * *
     Листья падали, падали на серый асфальт, ложились на него жёлто-бурым шуршащим ковром. Люди наступали на них то осторожно, боясь поскользнуться, то с размаху втаптывали в грязь. Листья темнели, покрывались замысловатым узором подошв, слипались.               
     Потом налетал ветер, встряхивал почерневшие ветви клёнов, и они опять покрывали землю жёлто-бурым узорчатым ковром…
     Снова осень… Аника села на влажную скамейку и подняла голову. Сквозь тёмные  сырые ветви проглядывало небо, хмурое, с обвисшими, как мокрая вата, тучами. Бурый лист, долго дрожавший на ветру вместе со своими собратьями, оторвался и прилип к Аникиному плащу, зацепившись за воротник. Она осторожно сняла его, расправила на ладони. Снова осень… Только в этом году она дождливая, холодная. А в прошлом была солнечная, красивая, деревья стояли лёгкие, стройные, с невесомыми золотисто-багряными кронами. Совсем, как тогда…
     Тогда… Иногда это «тогда» кажется сказкой, днём, проложившим границу между сном и явью. До этой границы, этой черты был сон или, правильнее, интересная книга с вымышленными писателем героями. И то, что они, её герои-киевляне, где-то жили на самом деле, не вносило существенного отличия от бытия книжных героев. Ведь и Овод, и каллистяне, и капитан Немо, и героический экипаж «Хиуса» тоже жили реальной жизнью в её душе, эта жизнь не ограничивалась рамками книг, выходила из них, развивалась в мыслях, фантазиях, мечтах, развивалась сама собой, иногда совсем по иному сюжету, чем тот, что задал ей писатель. Поражения киевлян в матчах вызывали боль, но разве меньшую боль вызывали трагические судьбы Овода и капитана Немо или гибель покорителей Венеры? Даже большую…   
     Это был сказочный мир, пришедший к ней сначала с любовью к футболу, а потом – с любовью к своей несравненной команде. Футболом увлёк её отец. Мама в те годы была очень занята, она работала над диссертацией, Нина была уже большой, со своим, сложившимся миром подруг, планов, увлечений. Поэтому отцу и бабушке досталась львиная доля в воспитании Аники. Бабушка приобщила её к книгам, воспитала любовь к походам, подвигам, приключениям. А отец увлёк её футболом.  Часто в свободное время он укреплял мяч на багажнике старого велосипеда, сажал Анику на раму, и они ехали на опушку леса, туда, где неподалёку от будущего Пика Весны была удобная полянка. Иногда они гоняли мяч вместе, и отец обучал Анику технике игры, а чаще они били друг другу пенальти, и отец с удивлением заметил, что дочь пропускает мячи гораздо реже, чем он. Так началось её вратарское амплуа, вскоре подмеченное мальчишками-одноклассниками и очень выгодное для них: стоять в воротах никто не хотел… В те годы телевидение ещё не пришло в Дубровск, и о большом футболе Аника имела представление только благодаря репортажам по радио. Она не видела команд, не представляла стиля их игры и ни за кого не болела постоянно. А потом  появилось телевидение. Был конец зимы, и все начали с хоккея. Мир распахнулся, подарив множество новых чувств, эмоций, увлечений. Шёл чемпионат мира, сборная СССР была великолепна, и школа буквально сошла с ума. На тетрадях  девчонок и  мальчишек красовались изображения клюшек и шайб, на уроках шепотом обсуждались перипетии матчей, на переменах мальчишки гоняли шайбу во дворе, а девчонки, стоя у окон, по очереди вели репортажи о происходящем, подражая комментатору Николаю Озерову. Когда чемпионат мира завершился, начались трансляции матчей чемпионата страны. И тут у Аники впервые появилась любимая команда – ЦСКА. Нет, это не была та всеобъемлющая любовь, которую позднее подарила она киевскому «Динамо», но это было глубокое уважение и восхищение силой духа, мужеством и самоотдачей армейцев…
     Когда настало лето, хоккей сменился футболом. Аника впервые видела на экране команды, которые раньше знала только на слух, по радиорепортажам. И решила, что в футболе будет болеть тоже за ЦСКА. Как будто это можно «решить»! В тот день она села к телевизору, предвкушая интереснейший матч. ЦСКА играл с киевским «Динамо». Игра складывалась явно в пользу армейцев, они забили быстрый гол, были все поводы для радости. Но… Но она не могла радоваться. Киевляне играли так, что всё в их действиях находило отклик в Аникиной душе, ей казалось, что это она сейчас находится на поле, это в её ворота влетают обидные мячи, это она бьётся за победу, не щадя сил. Она ловила себя на том, что, вопреки всему, всё более отчаянно болеет за киевлян, что желает победы именно им. Это не поддавалось объяснению. Это было, как любовь с первого взгляда – и навсегда. И, взглянув на неё после матча, отец с улыбкой сказал: «Очень похоже, что сегодня родился великий тифози!». Так  в её жизни появилось киевское «Динамо», пока ещё единый организм, из которого много позднее, холодным осенним вечером, выделился синеглазый футболист Валерий Дожеско -  и мир  изменился снова. Любимая команда не стала менее любимой. Но она разделилась. Раньше это было всеобъемлющее слово:киевляне. Теперь они существовали рядом: киевляне и Валерий. И как непросто было снова объединить части в единое целое… А так нужно было объединить…
     Вспомнилось, как однажды, прошлой осенью, ей упал под ноги большущий кленовый лист, необыкновенно красивый, весь в холодных капельках росы. И ей почему-то пришла в голову нелепая мысль вложить этот лист в конверт и послать киевлянам, чтобы они тоже посмотрели и порадовались красоте осенней природы…
     Аника всегда жалела, что не может писать хорошие стихи. Настоящие, а не простой набор рифм. Отчего-то вспомнились полудетские нескладные строчки:

                “ Я на ветру стою и не мёрзну,
                Хоть падает снег. У меня в руках
                Дрожат небольшие алые звёзды –
                Гвоздички на тоненьких стебельках…”

      Как хорошо помнила она этот день! Далёкий, родной уральский городок. Ноябрь, снежный, с прозрачно-морозным воздухом, с запорошенными ранним снегом деревьями. Восьмое число, праздник. Финальный матч Кубка страны. День, когда киевское «Динамо» сделало золотой дубль…
     Она выбежала тогда на улицу без пальто, примчалась к Наташке и крикнула с порога, задыхаясь то ли от счастья, то ли от быстрого бега: «Натка! Ура! Киевляне выиграли Кубок!» И Наташка, улыбнувшись, вынула из вазы три красные гвоздики и протянула ей: «Что ж, поздравляю!» 
      А потом она стояла во дворе, ловила снег ладошками, на которых лежали гвоздики, и думала, что, если бы была она сейчас в Москве, то обязательно подарила бы киевлянам огромный букет красных гвоздик. Это ведь так здорово: холодный, снежный ноябрьский день,  и вдруг – живые цветы, алые гвоздики с тонкими, нежными лепестками… Тогда-то ей и пришли в голову эти строчки. Первые четыре. А остальные так и не были придуманы, остались далёкой, красивой мечтой…
    
     Налетел ветер, принёс стаю снежинок и обрывок старой газеты с разорванным надвое заголовком: «Что с то…» Аника вздохнула. Она отлично знала продолжение этого заголовка. Статья называлась: «Что с тобой, капитан?» Это была не злая статья, не такая, как в «Спортивной газете», сразившая её наповал. Автору тоже было больно. И он тоже не мог понять, что случилось. А она-то, она разве могла? Много дум было передумано, много слёз пролито. А вопрос, назойливый вопрос, так и остался без ответа: «Что делать?»