Глава семнадцатая. Война. Часть четвертая
Женщины, подвернув подолы и закатав рукава, стоя белыми, мягкими коленями на дощатых мостках полоскалки, поочередно, с размаху хлестко шлепают мокрым бельем по водной глади речки Белилки. Меркулов-первый по колени в воде стоит аккурат по середине между берегом и плотом полоскалки с удочкой в руках. Речка с журчанием течет между его ног к близкой Волге и все дальше уносит красно-белый поплавок. И хорошо, пусть уносит от шумных мостков на глубину, где плавает крупная рыба. Вот поплавок резко уходит под воду. Подсечка, и уже сидит на крючке подлещик, отсвечивая на Солнце плоским серебряным боком. Руки торопливо сматывают леску, подтаскивая добычу.
Но, что это? Рыба, кажется, не подает признаков жизни. Волна энтузиазма моментально опадает, оставляя смутное предчувствие неприятностей.
Даже во сне Меркулов-первый помнит неохотные и скупые пояснения бабушки Елизаветы Лукиничны, что видеть во сне рыбу – к печали, а если рыба к тому же еще и дохлая, то, вообще, твое дело – труба.
Если рассказать про такой сон бабушке, – она будет молиться перед большой и темной иконой «Спаса Нерукотворного», прося спасти горемыку от беды неминучей, от наказания, пока не известно за что грозящих ее непоседливому внуку.
Металлический гром в трубе за спиной, по счастью, обрывает сулящий нешуточные напасти сон.
Меркулов-первый не сразу приходит в себя. В трюме по-прежнему темно, и это мешает быстрому и окончательному пробуждению. Блуждая между сном и явью, он все еще слышит частые, равномерные шлепки по воде, но уже понимает, что это взбивают воду гребные колеса, вращающиеся по бортам парохода с частотой тридцать оборотов в минуту, сообщая ему скорость хода до шестнадцать километров в час, если буксир идет «без воза».
Меркулов-первый не слышит работы паровой машины, потому что между ним и машинным отделением расположены кормовой кубрик для кочегаров и машинной команды, угольная яма и котельное отделение с паровым котлом.
Зато он превосходно слышит, как снова загремели в железной трубе, разгоняя последние остатки сна, штурцепи, передавая из рулевой рубки к румпельной машине команду к повороту.
За бортом зажурчало сильнее, будя в организме беспокойное желание освободится от накопившейся лишней жидкости.
Меркулов-первый на ощупь нашел подсохшие, но еще влажноватые штаны и рубаху. От тюремной робы он избавился, когда прятался под бортом терпевшей бедствие баржи.
Натянув на себя одежду, он осторожно двинулся в ту сторону, где по его расчету должен был находится трап, ведущий на верхнюю палубу.
Пока добирался до трапа и карабкался вверх по его ступеням, успел прикинуть, как лучше себя вести, когда произойдет неминуемая встреча с командой.
Решил так: потребует отвести себя к капитану, которому расскажет все без утайки и попросит оставить в команде. Ему бояться нечего: плохого он ничего не делал. А что нет документов, – так это еще лучше: смело можно прибавить себе пару лет. Вполне может сбыться его давняя мечта - стать матросом. Как говорится: «Не было счастья – да несчастье помогло».
Люк на палубу от толчка и не подумал открываться, потому что оказался запертым хорошо известным даже детям устройством, которое «не лает, не кусает, а в дом не пускает».
Все люди в той или иной степени подвержены влиянию сословных, кастовых, расовых, культовых, гендерных и этических условностей.
Человек, как личность изначально необузданная, эгоистичная, своевольная и довольно грубая, в эволюционном процессе социализации был постепенно усмирен и сглажен условностями, в конце концов приучившими его стыдиться бесчестных поступков, проявлять великодушие и сострадание, бороться с несправедливостью, не хамить и уступать место в общественном транспорте.
Правда, иногда условностям объявляли войну и ставили их вне закона.
Советская власть по началу яростно боролась со всякого рода условностями, вычищая от этих старорежимных сорняков сознание своих граждан, даже придумав определение этому социально-этическому состоянию: «сознательность».
«Я, как сознательный советский гражданин, целиком и полностью одобряю справедливый и суровый приговор, вынесенный жалкому троцкистско-бухаринскому отребью».
«Определенная часть несознательных граждан – вчерашних нарушителей социалистической законности прошла через трудовую перековку на ударных стройках Пятилетки, доказав, что в Советском Союзе труд – есть мощный рычаг воспитания советского человека» (Из газетных материалов 30-х годов).
Но!
Хотя и с большими потерями, условности пережили годы гонений, найдя приют в провинции, в тесных комнатках столичных «коммуналок», подлестничных каморках бывших «дворницких», чуланчиках без окон вместе со своими бесправными заступниками.
Впоследствии Советская власть реабилитировала часть условностей, даже включив их в «Кодекс строителя коммунизма».
К сожалению современная российская власть вместе с ненавистным ей коммунизмом поспешила избавиться от условностей, мешающих стремительному индивидуальному обогащению за счет такой же стремительной деградации общественного благосостояния.
Меркулов-первый, росший под влиянием своей бабушки Елизаветы Лукиничны, был набит всякими условностями, которые в данной ситуации понуждали его сначала несмело, но потом все нетерпеливее и громче стучать в крышку люка.
Его положение усугублялось тем обстоятельством, что, сам того не зная, он проспал до глубокой ночи, когда численность вахтенных на судне обычно сокращена до необходимого минимума, и вероятность быть услышанным сильно уменьшается.
На его счастье в этот поздний час не спала Клавдия, исполнявшая в команде буксира обязанности кока. А не спалось Клавдии, потому что ее супруг – капитан буксира Ананий Спиридонович Шестов стоял «собачью» вахту, которая, как известно, длится от полуночи до четырех часов утра.
Обычно, вахту в эти часы стоял первый помощник капитана Жуков. Но с началом войны он был мобилизован и убыл на Каспийскую военную флотилию. А поскольку приказом наркома водного транспорта все ночное навигационное оборудование судоходных рек на европейской территории СССР было потушено, то доверить судьбу парохода молодым и малоопытным помощникам в обстановке, грозившей посадкой на мель или того хуже – столкновением с другим плавсредством, капитан Шестов не рисковал и самую трудную и ответственную вахту стоял самолично.
Итак, Клавдия, желая подкрепить бодрствовавшего мужа свежим, крепким чаем, отправилась на корму буксира, чтобы вытрясти из артельного самовара скопившуюся золу.
Тогда-то она и услыхала сигналы бедствия, подаваемые Меркуловым-первым.
Поставив самовар на палубу, Клавдия в сомнении подошла к люку, ведущему в ахтерпик, часть которого боцман буксира Пахомыч использовал, как дополнительную кладовку для имущества, которому не хватило места в основной кладовой, устроенной в форпике.
Остановилась над ним, прислушиваясь.
В это время Меркулов-первый в очередной раз забарабанил в крышку люка, да так, что замок в проушинах заскакал как бешеный.
Клавдия, будучи не из робкого десятка, наклонилась к люку и строго спросила:
- Эй, пошто стучишь?!
Меркулов-первый, обрадованный, что его, наконец, услышали, торопливо ее проинформировал:
- Тетенька, пожалуйста, откройте! Мне очень надо!
Клавдию полученный ответ не удовлетворил, и она продолжала допытываться.
- Пошто ты туда залез?
У Меркулова-первого не было времени на пространные объяснения, поэтому он постарался ответить по существу, но очень коротко.
- Открыто было, я и залез. Тетенька, открывайте скорее.
Клавдия отвечала с сомнением в голосе.
- Как же я тебе открою? Ключ-от у Пахомыча. А он с вахты сменился, поди, спит давно.
У Меркулова-первого надежда быстро сменилась отчаянием.
- Тетенька, сходите к Пахомычу. Только поскорее. Пожалуйста!
У Клавдии было доброе сердце и отзывчивая душа, поэтому она снова возродила в Меркулове-первом надежду.
- Ладно, што с тобой поделаш. Пойду, побужу. Ох, осерчат он, што невпопад побудила.
Она вернулась даже раньше, чем ожидал вконец измученный Меркулов-первый. Пришла не одна, а с Пахомычем, который тоже начал было с расспросов.
- Ты кто такой есть, назовись.
Меркулов-первый взмолился:
- Дяденька, откройте. Мне в гальюн…очень надо.
Пахомыч, живо входя в ситуацию, оценил резонное желание Меркулова-первого как можно быстрее выбраться из трюма.
- Погодь еще немного. Сейчас замок отомкну.
Он немного повозился, слыша сквозь деревянную крышку нетерпеливую возню незадачливого узника. Сняв замок и распахнув створки, Пахомыч заблаговременно отступил в сторону, освобождая дорогу Меркулову-первому, который выскочил из люка с исступленным лицом и, даже не сказав слов благодарности, бросился на корму, теряя на ходу последние капли терпения.
Мимо его слуха пролетели сочувственные слова Пахомыча:
- Ишь, как приспичило. Видать натерпелся парень.
Будем считать, что Меркулову-первому все же удалось сберечь последнюю каплю терпения, и он, стоя у кормового флагштока, пребывал в сладкой истоме, с непередаваемым облегчением слушая веселое журчание забортной воды.
Затем его отвели на мостик к капитану буксира «Иван Папанин».
Капитан Шестов, которого Клавдия в пределах капитанской каюты называла по-домашнему «Анаша» (с ударением на второй букве «а»), не перебивая, выслушал скороговорку жены, дополненную короткими репликами боцмана Пахомыча, одновременно пытаясь разглядеть в полутьме рубки (тусклый свет освещал только счетчик оборотов гребных колес и шкалу машинного телеграфа) стоявшего перед ним «найденыша».
Тут его внимание отвлек рулевой, сообщивший, что проходят погашенный створный знак у деревни Коптеловки.
- Одерживай левее – скомандовал капитан Шестов и принялся внимательно следить, как едва различимый нос буксира по плавной дуге стал смещаться налево до той точки пространства, где нужно было подать новую команду – «Право руля», удерживавшую буксир точно на фарватере.
Чтобы не прозевать этот момент капитан Шестов вышел на правое крыло мостика, напряженно вглядываясь в темноту.
Оттуда он окликнул Пахомыча:
- Пахомыч, поди сюда. Кажись, сверха встречный идет. Послушай.
Боцман немедля ни секунды присоединился к капитану, даже перегнулся через планширь от старания расслышать сквозь частый плеск гребных колес работу чужой судовой машины.
Но, как не вслушивался, вынужден был признаться:
- Нет, Спиридоныч, не разберу. Тут берега высокие. От них шум нашей машины отражается, сбивает с толку. Может гудком подать сигнал?
Капитан Шестов на это предложение возразил:
- Какая от гудка польза? Сам подумай: разве по гудку расстояние определишь? Вот что, Пахомыч. Включи на секунду ходовые огни.
- Так, ведь, строго-настрого...
- Ничего. Под мою персональную ответственность. По моей команде включишь, а после, по команде – выключишь.
- Ты капитан, я тебе обязан подчиняться.
Капитан Шестов и секунды не сомневался в своем капитанском праве при необходимости нарушить категорический наркоматовский приказ.
- Готов? Включай!
По бокам мостиков зажглись разноцветные огоньки: справа – зеленый, слева – красный.
Через две секунды, которые, казалось, расползлись по темноте, капитан подал команду гасить огни.
Темнота стала еще непроглядней. Все молчали, напряженно глядя вперед, по ходу буксира.
И тут впереди, посреди летней ночи зажглась разноцветными огнями новогодняя елка: внизу – зеленый и красный, а посередке и на макушке – два белых. Только красный был справа, а зеленый – слева.
Река повторила их мягкий, согревающий душу свет.
Мигнув, огоньки погасли.
Капитан Шестов шагнул к машинному телеграфу и, переведя ручку вниз-вправо, совместил стрелку на шкале с надписью «ВПЕРЕДЪ МАЛЫЙ». И телеграф, подражая музыкальному ящику, ответно тренькнул нежным колокольчиком.
- Сипягин, возьми еще левее, ближе к берегу – приказал капитан Шестов рулевому – Хорош. Стоп. Так держать. Пропустим по правому борту.
Сквозь переднее стекло рубки стало видно, что темнота впереди начала как бы сгущаться и при этом оживать, сопровождаясь усиливавшимся плеском взбиваемой колесами речной воды.
Наконец из темноты выдвинулся преувеличено широкий силуэт встречного буксира.
Кто-то невидимый окликнул в рупор капитана Шестова:
- Это ты, Спиридоныч?
Капитан, вооружившись жестяной воронкой рупора, подошел к самому обвесу крыла мостика.
- Я. Ты, что ли, Васильич?
- Он самый. Куда путь держишь?
- В Серпухов. Сам-то откуда идешь?
- С самой Москвы.
- Как шлюзы прошел?
- Нормально. В кузьминском немного постояли в очереди.
- За тобой еще кто идет?
- «Пестель» отстает часа на два.
- Ну, счастливо дойти.
- И тебе три фута под килем.
Вернувшийся в рубку капитан Шестов на молчаливый вопрос находящихся в рубке сообщил:
- Ванюшка Савельев на «Слепневе» из Москвы баржи ведет.
Снова подойдя к машинному телеграфу, перевел стрелку сначала на «ГОТОВСЬ» и, дождавшись одобрительного ответа из машинного отделения, - в самый низ шкалы: на жирную и крупную надпись «СТОПЪ».
Машина покладисто отозвалась звоном в первой октаве и смолкла.
В наступившей тишине стали слышны прежде неразличимые звуки: плеск о борт буксира волн, поднятых прошедшим рядом встречным пароходом, журчание окской воды, раздвигаемой тупыми носами барж, тонкий свист пара в травящем вентиле парового свистка и приглушенные голоса машинистов, долетавшие по переговорной трубе из машинного отделения.
Буксир, мягко покачиваясь, стремительно несся вместе с Окой и Землей в бесконечности Космоса.
Но никто этого не замечал.
Когда концевая баржа каравана, хлюпая, протянулась мимо, капитан Шестов отдал рулевому Сипягину команду «Право на борт» и перевел ручку телеграфа на отметку «ВПЕРЕДЪ МАЛЫЙ».
Убедившись, что буксир движется в правильном направлении, капитан Шестов повернулся к ожидавшим его решения Пахомычу, Клавдии и Меркулову-первому.
Надо отметить, что Ананий Спиридонович Шестов был основательным и рассудительным человеком. Он не стал решать вопрос о Меркулове-первом, что называется, «с кондачка», благоразумно придерживаясь мудрого правила: «утро вечера мудренее».
Поэтому Пахомыч получил распоряжение: отвести «найденыша» в носовой кубрик и устроить на свободную койку, с тем, чтобы утром во всем разобраться.
Оказавшись в темном и душном кубрике, наполненном храпом свободных от вахты матросов, Меркулов-первый долго ворочался на жесткой койке и, чтобы как-то заглушить сосущее чувство голода, перебирал в памяти все подробности своего знакомства с членами команды буксира и его капитаном.
Первое впечатление от знакомства давало надежду, что Судьба, исписав очередную страницу в Книге человеческих судеб, пока обмакивала перо и переворачивала чистую страницу, успела позабыть о нем, кладя конец преследовавшим его испытаниям.
Заснул Меркулов-первый только под утро.
Он был разбужен нарочито громким голосом, явно старавшимся прервать его не долгий сон.
- Эй, полундра! Свистать всех наверх!
При этом его бесцеремонно трясли за плечо.
Меркулов-первый, открыв глаза, разом сел на койке – будто и не спал вовсе.
Перед ним стоял узкоплечий, чернявый матрос. Казалось, угольная пыль впиталась в поры его чисто выбритого, широкоскулого лица. Но вскоре Меркулов-первый узнал, что это - ошибочное впечатление, просто так угольно черны были росшие на его голове и теле волосы.
- Долго еще ваше превосходительство собирается дрыхнуть? Между прочим, команда готова приступить к приборке и только ждет вашей команды.
Голос звучал насмешливо, но, кажется, не зло.
Меркулов-первый, сгорая от стыда, что проспал подъем, смущенно пробормотал:
- Я сейчас, – вскочил с койки, заправляя в штаны выбившуюся рубаху.
Чернявый, улыбаясь, ждал, когда он приведет себя в порядок. Когда Меркулов-первый был готов, поинтересовался:
- Как ваше имя, благородный синьор, или вы путешествуете инкогнито?
После настороженной неразговорчивости зэков витиеватая речь чернявого удивила Меркулова-первого, но и отпустила туго натянутые нервы, отчего сделалось легко и весело.
Уже уверено глядя в оживленно блестевшие глаза чернявого, Меркулов-первый назвался:
- Борис Меркулов.
Но чернявый по-прежнему не хотел или не мог расстаться с гаерским тоном.
- Будем знакомы – Вальтер Скотт.
От удивления у Меркулова-первого глаза полезли на лоб.
- Вальтер Скотт умер сто лет назад.
- Вы в этом уверены? – невозмутимо поинтересовался чернявый и, не сморгнув глазом, важно заключил – Тогда, извините, нам говорить больше не о чем.
И, взявшись за поручень трапа, неожиданно продолжил уже совсем другим – задорным тоном – А ну, не отставай, Бориска.
Чернявый слукавил, – на залитой солнцем палубе уже во всю шла утренняя приборка.
Матросы – в большинстве своем пожилые дядьки, терли деревянную палубу швабрами из распущенного пенькового троса, и окатывали ее из ведер забортной, ослепительно сверкавшей водой.
Меркулов-первый, помня наставления Генки, как себя держать «правильному пацану», впервые попавшему в незнакомую «хату», громко и коротко всех поприветствовал:
- Здорово.
Матросы взглянули на него с интересом. Один – малорослый и босой, с вылезшей из сползавших штанов тельняшкой, усмехаясь в седые усы, ответил:
- Это точно. Спать ты здорово горазд.
Меркулов-первый глянул на него исподлобья и опустил глаза. А затем порывисто обернулся к чернявому.
- Чего надо делать?
Тот усмехнулся:
- Твоя работа от тебя не уйдет. А на дядю Кузьму не обижайся, он человек справедливый. Познакомишься – узнаешь. Ходи веселей.
Они вошли в надстройку и по длинному коридору, освещенному двумя тусклыми плафонами с каждой стороны, минуя поочередно двери с табличками «капитан», «радист», «первый помощник», «второй помощник», «третий помощник», «механик», «помощник механика», «второй помощник механика», указывающими на положение владельца каюты в судовой иерархии, прошли почти в его конец, до двери с табличкой, на которой было написано «столовая» и ниже – «красный уголок».
Чернявый широким жестом распахнул дверь.
- Проходи. Не стесняйся. Как говорится: будь, как дома, но не забывай, что ты в гостях.
Войдя вслед за Меркуловым-первым в опрятное и светлое помещение, отделанное нарядным линкрустом, с солнечными «зайцами», затеявшими чехарду на белоснежном потолке, по судовому – «подволоке», с портретами Сталина и Папанина на переборке, с подшивкой газеты «Водник» на столе под портретами, чернявый громко позвал:
- Клава! Привел! Давай, корми охламона.
Из широкого проема напротив портретов выглянула насупленная Клавдия в белом поварском колпаке.
Все, кто видел Клавдию в первый раз, рисковали составить о ней неправильное мнение.
Широкие скулы и пухлые щеки, округлый подбородок и вместительный лоб, строго сжатый рот и глубоко посаженные возле немного коротковатого и слегка вздернутого носа круглые, орехового цвета глазки в сочетании с невысокой, но крепкой фигурой придавали ей определенное сходство с небезызвестной Настасьей Петровной из сказки про трех медведей, каким-то волшебным способом обернувшейся женщиной и поместившейся за раздаточной стойкой в судовом камбузе.
При виде Меркулова-первого ее строгое лицо украсила неожиданная, мягкая улыбка
- Ты што какой невеселый, али тебе спать не дали? У-у-у, наши мужики так храпят, что инда думаш – втору машину в трюм поставили. Ничиво, я тебя сичас развеселю. Мужик апосля еды всегда веселый деется…Оладышков-то любишь?
Меркулов-первый, сглотнув набежавшую слюну, с молчаливой благодарностью взглянул на Клавдию и утвердительно кивнул головой.
Клавдия, повернувшись взад-вперед, поставила на стойку разнос с тарелкой, наполненной румяными оладьями, политыми сверху янтарным яблочным конфетюром, и стаканом крепко заваренного чая.
Чернявый предупредительно подхватил разнос, перенес его на ближний стол - у прямоугольного окна. Поставив разнос, ухватил два оладья и под возмущенный крик Клавдии «Чижик, ты што это себе, ирод, позволяш?!» торопливо отправил их в рот.
С набитым ртом чернявый сделал попытку оправдаться:
- С двух штук не убудет. И вообще, у порядочных людей так принято – делится с товарищем. Верно, Бориска?
Меркулов-первый его поддержал:
- Конечно, делится надо.
Чернявый развел руками:
- Вот видишь, Клавдия, а ты сразу в крик, будто я невесть что сделал – а сам косился глазом на тарелку с оладьями.
Но Клавдия была начеку.
- Может тебе ишо орден за это дать? Вот уж хорош, - так хоро-ош! От работы отлыниваш, так еще парнишку объедаш. Ступай-ка да займися делом, и штобы я тебя до обеда возле камбуза не видала.
Чернявый подмигнул Меркулову-первому, сделал Клавдии «ручкой» и, бросив короткое «Пока», вышел за дверь.
Когда Меркулов-первый сел за стол и склонился над тарелкой с аппетитными оладьями, Клавдия перешла с камбуза в столовую и села напротив его, подперев голову правым кулаком и уставившись немигающим взглядом.
Это была ее привычная поза, когда она кормила своего мужа-капитана, которого любила и еще больше уважала.
Вот так, глядя «медведиком», она стала рассказывать, округло «окая» и по-своему изменяя в словах суффиксы и окончания, про изгнанного ею Чижика.
- Вот Чижик-от наш – как есть шалапут. Не приведи, Господь, за таким замуж уйти. А ведь должность каку ответственну занимат – радист. А ведет себя, поди сам видел, рамно шут гороховый. Бахарей. Должность-то свою, чо говорить, он справлят справно – у маво Спиридоныча не больно забалуешь, а в башке – полный кавардель. Это все от книжек, што он читат. Больно много читат, да видно все – не те.
Меркулова-первого клавдино внимание смущало.
Из-за этого он глотал куски оладий, толком их не разжевывая, что лишало весь процесс изрядной доли удовольствия.
Кроме того, он, сам не замечая этого, все время почесывал голову с отросшими и спутанными волосами.
И это обстоятельство не укрылось от зорких клавдиных глаз.
- Чо ты все скребешься-то? Воши у тебя завелись, што ли? – напрямик поинтересовалась она у Меркулова-первого. Тут же встала и, обойдя стол, без церемоний принялась копаться короткими твердыми пальцами в его волосах.
- Нутко! Цельный зверинец. Экой ты! – Клавдия больно ткнула его костяшками пальцев в затылок - Это ж надо себя довести! Скоко ж ты не терся?
Меркулов-первый прикинул: последний раз он мылся в бане перед отъездом из дома, это было восьмого июня. Если не считать нескольких купаний и вчерашнего заплыва, то получалось - больше месяца.
- Охохонюшки – горестно вздохнула Клавдия, узнав результат его подсчетов, - Надо тебе немедля заделать санобработку, покуда ты своих зверей по всему пароходу не распустил.
В столовую заглянул Пахомыч, поинтересовался:
- Ну, подкрепился, безбилетный пассажир? Пойдем, тебя капитан кличет.
Клавдия решительно перебила Пахомыча:
- Куды его такого к капитану? Он завшивел весь. Его сперва отмыть надо. Найди ты ему, Пахомыч, какую ни есть подсменную одежонку. А евонную я в зеленом мыле замочу. Да скажи котельным, штоба горячей воды в душевую дали.
Пахомыч начал было озадачено скрести затылок, но, заметив пристальный взгляд Клавдии, тотчас опустил руку и зачем-то спрятал ее за спину.
- Пойду, пошукаю – буркнул он, выходя.
Клавдия уже во всю распоряжалась.
- Сиди тута. Я скоренько ворочуся.
Пока Клавдия отсутствовала, Меркулов-первый не спеша доел оставшийся оладий, тщательно собрав последним куском размазанный по тарелке конфитюр, и с удовольствием выпил щедро подслащенный чай.
Не успел он, осоловевший, откинуться на спинку стула, как вернулась Клавдия, видимо, привыкшая все делать быстро. В одной руке у нее поблескивали большие портновские ножницы, в другой она держала частый деревянный гребень.
- Ну, што - готов к труду и обороне? – пошутила она и, посерьезнев, распорядилась – Адя на корму – там справней тебя окорнать будет.
На корме трое матросов возились с механической лебедкой. Увидав Клавдию с Меркуловым-первым, они тут же бросили работу и принялись не спеша сворачивать цигарки.
Клавдия на них даже глазом не повела.
- Садись на кнехту – приказала она Меркулову-первому, который успел заметить, что все слова, относящиеся к пароходу и несению службы на нем, Клавдия выговаривала правильно.
Велев ему раздеться до трусов и оглядев его худую фигуру, дала свою оценку:
- Худючий рамно Кашей. Но силенка быдто имеется. Шамать тебе надо как следоват. Но, топерича сиди тихо, не то ухи пообкорнаю.
Через десять минут на голове Меркулова-первого вместо свалявшихся прядей, исчезнувших в Оке, остался короткий бобрик из светло-русых волос.
Довольная своей работой, Клавдия провела по ним ладонью.
- Ничаво, отрастут. Топерича хоч на человека похож, а то рамно пудело огородное был.
Тут подоспел Пахомыч со старыми, обремкавшимися, в пятнах засохшей краски штанами, просвечивавшей от ветхости, с дырами на локтях тельняшкой и задубелыми, и порыжелыми, на три размера больше, чем требовалось, прогарными ботинками.
Клавдия укорила Пахомыча:
- Еще худей шабоны не мог надыбать? Неучто самому не срамно, что на буксире парнишка арашкой будет блондить?
Пахомыч без задора оправдывался:
- Где ж я, Клавдия, ему нову форму добуду? Сама не хуже меня знаш, что ОРС год, поди, как ни тельников, ни форменок не выдает.
Клавдия досадливо махнула на него рукой.
- Веди парня мыться, да вехотку не забудь дать.
Уходя, не упустила дать последнее наставление, заставившее Меркулова-первого вспыхнуть от стыда до самых ушей:
- А ты мыла не жалей. Да ж..у как следоват вымой. Ажно нос на сторону воротит.
Когда отмытый и розовый Меркулов-первый вышел из душевой кабины, на скамейке в «предбаннике» лежали аккуратно сложенная, ношеная, но чистая и заштопанная тельняшка, синие спортивные шаровары и белые парусиновые тапочки, в которых Клавдия восемь лет назад выступала на спартакиаде водников в соревнованиях по метанию спортивного ядра и ручной гранаты.
Капитан Шестов – мосластый, средних лет человек в форменной черной тужурке, со спокойным и несколько задумчивым взглядом серо-голубых глаз, помещавшихся под кустистыми, как у Льва Толстого, бровями, рядом с незаурядным носом, обращавшим на себя внимание даже на его крупном и безотчетно располагавшим к себе лице, вполне естественно смотрелся бы на боевом мостике линкора, ведя за собой в сражение эскадру.
Солнце нестерпимо горело на его груди в пяти жарко начищенных пуговицах и положило на каждый рукав по четыре золотых дорожки.
Голубой ветер с Оки играл его поредевшими спереди, мягкими волосами.
Тень дремлющим псом лежала около его ног, свернувшись калачиком.
Мельком глянув через плечо на приведенного Пахомычем Меркулова-первого, капитан Шестов вернулся в свое прежнее положение: опершись локтями на планширь левого крыла мостика, он продолжал пытливо разглядывать знакомые до мельчайших подробностях реку и ее берега, ища в них явные и скрытые признаки войны, которая шла уже почти месяц.
И не находил.
Река была все также прекрасна и голуба, берега – нарядны и зелены, стада разномастных коров по-прежнему неторопливо спускались по желтому речному песку на водопой, гуси и утки с гоготом и кряканьем усердно плескались на мелководье, дружно уплывая под берег от близко проходящего парохода.
Но именно эта сугубо мирная окружающая обстановка и беспокоила капитана Шестова, вместо умиротворенности наполняя душу щемящей сердце тревогой.
Если бы его спросили об этом, то он навряд ли бы смог объяснить свои ощущения словами. На самом деле его – человека здравомыслящего и ответственного, привыкшего к четкости и порядку, – беспокоило отсутствие признаков производимой подготовки к отпору того грозного, что неудержимо накатывалось из-за лесов, за которыми садился червонный диск Солнца.
Об этом ему мог бы рассказать стоявший рядом парнишка, но капитан Шестов пока не догадывался об этом.
Все это время Пахомыч праздно отдыхал от беспокойных боцманских обязанностей, требовавших поддержания корабельного порядка и занятия каждого свободного от вахты матроса какой бы то ни было работой, но для Меркулова-первого сам факт нахождения на капитанском мостике настоящего парохода был значительным событием.
Тихоходный, технически устаревший буксир (у новых буксиров паровые котлы питались не углем, а мазутом) заключал в себе очарование старинной, но все еще действующей, сложной механической игрушки.
Как мала, но уютна была его дощатая рулевая рубка с большим латунным штурвальным колесом, приобретшим от соприкосновения с грубой кожей матросских ладоней матовый блеск благородного металла.
Какими летящими, несмотря на неспешность передвижения, были открытые крылья мостика, распахнутые в обе стороны от рубки на всю ширину корпуса, составлявшую тринадцать метров (на один метр больше размаха крыльев первого самолета братьев Райт).
Доставшаяся в наследство от пращуров парусного флота позади рубки тянулась ввысь фок-мачта со стеньгой, реем, гафелем с вымпелом, сигнальными огнями, вантами и фалами для подъема сигнальных флагов.
Из плоской, желто-коричневой палубы надстройки черной шахматной турой, осажденной вражеской пехотой, поднималась дымовая труба, окруженная с четырех углов желтыми трубами вентиляционных дефлекторов.
Правый берег был настолько близким, что с мостика Меркулову-первому было отлично видно, как волны от буксира сначала начинали поднимать и опускать темно-зеленые листья-сердечки и бело-золотые бутоны кувшинок с сидящими на них голубыми стрекозами, а затем, упруго выгибаясь, устремлялись на пологий берег, тщетно пытаясь настичь серо-голубых, с черными манишками трясогузок, убегавших на тоненьких семенящих ножках от накатывавших водяных валов, которые с высоты воробьиного роста должны были казаться гигантскими волнами-цунами.
Тем временем, как бы нехотя отрываясь от своих беспокойных мыслей, капитан Шестов выпрямился и повернулся всем телом к ожидавшим Пахомычу и Меркулову-первому.
Тень без команды бросилась под ноги Меркулова-первого и накрыла своим краем клавдины белые тапки.
Положив одну руку на планширь и засунув ладонь другой до большого пальца в боковой карман тужурки, капитан Шестов с интересом принялся разглядывать вчерашнего «найденыша», стоявшего перед ним без внешней скованности и напряжения, что подсознательно вызывало чувство симпатии.
Все надетые на «найденыше» предметы одежды были хорошо знакомы капитану Шестову, и он про себя усмехнулся порыву щедрости своей жены Клавдии, обычно старательно скрывавшей от посторонних за внешней угрюмостью золотое сердце и отзывчивую на добро душу.
Сам «найденыш», одетый в мешковато висевшие на нем капитанскую тельняшку и клавдино трико, был худ, но за этой худобой чувствовалась жилистость и ловкость, правильные черты лица были обострены либо перенесенной болезнью, либо недоеданием, коротко остриженные волосы делали его старше, но самое главное – глаза: в их спокойном и не по годам строгом взгляде угадывался характер человека, успевшего познать «почем фунт лиха».
«Серьезный паренек» – решил про себя капитан Шестов.
Он не стал расспрашивать «найденыша» о причине его появления на буксире. Ответ можно было угадать заранее: с началом войны не было отбоя от «малолеток», поставивших себе цель – поскорее надеть матросскую форменку.
Но узнать по чьей халатности паренек проник на буксир незамеченным – стоило. Для присутствовавшего при сем боцмана Пахомыча это должно было стать не лишним напоминанием о соблюдении железного порядка и неусыпной бдительности.
- Отвечай, но только – честно: ты когда забрался на буксир? – спросил капитан Шестов, не догадываясь, как облегчает такой постановкой вопроса положение Меркулова-первого, не планировавшего откровенничать о своих похождениях в присутствии боцмана и незнакомого матроса-штурвального.
- Вчера днем, во время грозы – без заминки отвечал Меркулов-первый.
Капитан Шестов переглянулся с боцманом Пахомычем.
- Ага. Это значит – когда мы в Гребневском канале стояли. Так. Ты что же, – на лодке подплыл или с берега вплавь?
- Вплавь.
- Ишь ты! Боек. – не утерпел вставить «свои три копейки» боцман Пахомыч, у которого младший сын–«сорви-голова» был ровесник Меркулову-первому.
Капитан Шестов если и не одобрил, то, во всяком случае, не стал вслух оспаривать мнение боцмана.
Из последующих расспросов Меркулова-первого стало известно, что тот закончил шесть (на самом деле - пять) классов, живет с матерью и бабушкой.
- Бросать учебу не гоже – заметил капитан Шестов, сам имевший только дореволюционное четырехклассное образование – Когда придем в Рязань, матери напиши, – чтобы не волновалась. Поди, у ней сейчас и без тебя хлопот хватает.
- Я напишу. Честное слово – еще боясь поверить своему счастью, истово пообещал Меркулов-первый.
- Добро – отвечал капитан Шестов задумчиво и еще раз изучающее взглянул на Меркулова-первого, как бы в последний раз сверяя свое впечатление от увиденного и услышанного, и после этого отдал боцману Пахомычу распоряжение, от которого у любого волжского пацана сердце готово было бы вырваться из груди и взлететь выше клотика фок-мачты.
- Вот что, Пахомыч, прими его под свою команду. Пока подвахтенным матросом. Лишняя пара рук не помешает.
- Товарищ капитан, я оправдаю – только и сумел вымолвить Меркулов-первый, готовый в этот миг совершить любой подвиг.
Впрочем, подвиги не входили в число служебных обязанностей неквалифицированного палубного матроса, требовавших от него:
- обеспечивать чистоту и порядок в кубрике;
- производить уборку помещений, расписанных ему в заведование;
- дежурить на камбузе;
- участвовать в ремонтных (отбивка ржавчины и зачистка старой краски) и покрасочных работах;
- знать места хранения противопожарных, спасательных средств и сигнальных флагов;
- нести вахту совместно с впередсмотрящим, рулевым и швартовым матросами;
- участвовать в погрузке угля на буксир;
- знать свои обязанности по расписанию водяной или пожарной тревоги.
Так что на ближайшее время его постоянными помощниками должны были стать пеньковая швабра, прозванная «машкой», проволочная щетка, скребок, молоток, зубило и малярная кисть.
Конечно, не очень увлекательное дело, сидя на палубе, чистить от ржавчины и мазать солидолом старые якорные цепи, которые хранил в форпике запасливый Пахомыч, но Меркулов-первый старался всякую порученную работу делать не только на совесть, но и с долей щегольства, что было замечено и с удовлетворением отмечено приглядывавшим за ним боцманом.
Матросы, видя его старание, без всякого испытательного срока приняли его в свою семью, а когда он, немного освоившись, начал по вечерам развлекать их декламаторскими выступлениями, то не только не пытались подшучивать над ним, посылая осадить кувалдой кнехт или заточить напильником лапы адмиралтейского якоря, но напротив – делились с ним своим опытом, рассказывая и показывая как ловчей выполнить ту или иную матросскую работу.
Меркулов-первый пользовался особенным расположением Клавдии, которая не упускала случая, чтобы лишний раз подкормить его. Поэтому неудивительно, что, неся почти каждый день дежурство по камбузу, он скоро открыл Клавдии правду о себе и своих странствиях, которая в тот же день стала известна капитану Шестову, а спустя короткое время – всей команде буксира.
Одни, как Клавдия, Пахомыч и радист Чижик, безоговорочно поверили его рассказу, другие имели свою точку зрения.
К последним относился пожилой матрос Сапожников Кузьма Степанович – «дядя Кузьма». До тридцатого года он крестьянствовал и считался на деревне крепким «середняком», проживая с женатыми сыновьями в просторной избе со светелкой и с пятью окнами «на улицу», имея в хозяйстве помимо кур и гусей, два десятка овец и трех коров удоистой вологодской породы, двух выносливых коней, стальной плуг, конную сеялку, жатку и рубленную ригу с крытым током.
Однажды, побывав по делам в городе, где во время посещения чайной услышал по радиотарелке выступление московского оратора по поводу ускорения темпов вовлечения крестьян в колхозы, послушал разговоры взбудораженных мужиков, он, вернувшись домой, объявил своей жене Марье Андреевне:
- Амба (это неведомое, но явно – зловещее слово, подцепленное в той же чайной, произвело столь сильное впечатление на супругу дяди Кузьмы, что убило в ней всякую охоту к спорам). Распродаем все хозяйство, Маня, а сами – переезжаем в город.
Через пару месяцев, к изумлению всей деревни, распродав с барышом шесть гектаров пахотной земли, дом с двориной и со всем хозяйством, семейство в полном составе перебралось в город.
Каждому сыну дядя Кузьма дал денег на обзаведение хозяйством. Себе с женой и младшей дочкой купил небольшой домик с садом-огородом и банькой, сам устроился кочегаром на кирпичный завод.
Старший сын пошел в строители, благо – ловко управлялся с плотницким инструментом и вскоре был назначен бригадиром.
Младшему городская жизнь закружила голову – деньги прогулял и скоро явился с семьей к отцу проситься жить на квартиру. Хорошо, что дело было летом – прикупили лесу, сделали пристройку к бане, где и разместилось блудное семейство: «сам с усам», жена-растрепа и три девчонки-соплячки.
Не работалось на заводе дяде Кузьме, привыкшему к вольному полевому простору. Поэтому, когда подвернулся случай устроиться кочегаром на буксир «Ермак Тимофеевич», позже сменивший свое название на «Иван Папанин», бросил прежнюю работу, не раздумывая.
Но несмотря на десятилетний матросский стаж, по-прежнему билась в нем крестьянская жилка, заставлявшая болезненно переживать несправедливость, с какой поступала с русским крестьянством советская власть.
Вырванный только на время войны и германского плена из безостановочного колеса крестьянского труда, не представлявший возможность предаваться безделью в самую горячую крестьянскую пору, дядя Кузьма все свое свободное от вахты возле парового котла время проводил на верхней палубе, озирая проплывавшие мимо поля и луга, вдыхая приносимые ветром запахи созревающего клевера и зерна, вглядываясь из-под ладони в фигуры и машины, копошившиеся на развернувшихся просторах колхозных угодий. При этом его руки, привыкшие к труду, требовали занять их любой физической работой.
После появления на буксире Меркулова-первого, коего он сразу определил в беглые зэки, дядя Кузьма обыкновенно подсаживался к нему, поджав под себя перевитые венами, с дублеными подошвами ноги, помогая справиться с порученной работой.
Считая Меркулова-первого человеком незаслуженно обиженным советской властью, он, тем не менее, никогда не критиковал власть, но постоянно сворачивал разговор на одну тему: крестьянство – основа всего во всяком государстве.
- Имей ты хоть гору золота, а не будет у тебя куска хлеба, так и с голоду помрешь. И никакие машины тебе не помогут.
По его словам, все люди на земле вышли из крестьян.
Для подтверждения своих слов он брал примеры, не углубляясь в далекое прошлое.
- Возьми ты хоть нашего механика – Андрей Ляксандрыча. Лучше его никто машины не знает. С закрытыми глазами по винтику разберет и соберет. На слух без ошибки неисправность определяет. А тоже – родом из крестьян. К машине-дизелю его парнишкой, вроде тебя, помещик приставил на своей фабрике, а когда в военную службу забрали – опять на машины попал. Он в самом Петербурге в гвардейскем полке, в инженерном батальоне служил. В царский дворец электричество подавал. Во как! В революцию он к большевикам пристал и, когда с «белыми» воевали, плавал по Волге и Каме на нашем буксире, переделанном в канонерскую лодку, механиком и выбранным комиссаром. Правда, комиссарил он недолго. Тогда, Бориска, время больно жестокое было. Люди друг дружку не жалели. Хлопнут какого-нибудь комиссара, в ответ за это приказ: полста человек заложников к стенке поставить. Не захотел наш Ляксандрыч невинной кровью мараться – отказался от комиссаровой должности. Крестьянин, – он всегда по справедливому началу живет…Шибко справедливый человек. Но только ты об этом никому. Ни-ни!
Таким манером дядя Кузьма помогал Меркулову-первому чистить не только ржавые якорные цепи. Вот только время для этого было выбрано не удачно: общая беда заслонила все и заставила забыть прежние обиды.
Другим, еще более близким ему товарищем стал радист Чижов – «Чижик». Но у этого на уме было совсем иное.
Чижик был холост, и из-за этого факта своей биографии никак не мог остепениться и, прожив на свете двадцать восемь лет, зачастую вел себя как парень-допризывник.
Он был о себе высокого мнения, но легкий, а если говорить точнее – легкомысленный, характер нередко превращал его достоинства в их противоположность, придавая его фигуре комические свойства.
Он не был распущенным, но все его мысли крутились вокруг противоположного пола. Себя он считал неотразимым и не упускал ни одного случая, чтобы не испробовать свое гипнотическое влияние на очередном объекте своего внимания.
Его приводили в волнение деревенские девчата, работавшие на шлюзах: с помощью ручных шпилей открывавшие и закрывавшие нижние и верхние затворы камеры шлюза.
Девушки были молодые и сильные, грудастые, с крепкими икрами и развитыми бедрами, с загорелыми руками и лицами, с задорными шутками и частушками, которыми они охотно и весело отвечали на кадреж Чижика.
Не всегда выходя победителем из этих словесных состязаний, Чижик долго находился в взбудораженном состоянии. Разгоряченный телесными формами и двусмысленными шутками девчат, он мог выдать такое:
- Вот, скажи, Бориска, чем отличается девка от березы? Не знаешь. Березу сначала рубят, а потом валят. А девку наоборот: сначала… – и осекался под свирепым взглядом Клавдии, которая, кажется, одна не испытывала магнетизма чар Чижика.
- Паскудник, ты пошто парнишку сбивашь? Ой, мотри, Чижик, попадет тебе жонка нравная, живо обратает тебя, што навек забудешь свои подходцы.
На это Чижик самодовольно возражал:
-Так, я такую, как ты, Клавдия, и не возьму. Я себе такую деваху сыщу, чтобы в точности отвечала моим принципам: чтоб меня любила без памяти – это перво-наперво; чтобы все было при ней: было на что посмотреть и за что подержаться; чтобы была нраву веселого; хозяйственная: себя и дом содержала в чистоте и порядке. И чтобы не была ревнивая.
Клавдия на это отвечала пренебрежительно:
- Ишь губы-то обрамсал. Ты сперва таку девку спытай: нуждо ли ей тако богатье, как ты. Поди, у ей ужо свой хахель имется: шкиперский либо летчик, а то – красноармейский командир. Чой на тако барахло жисть переводить.
Дождавшись, когда гордая Клавдия величаво удалялась на камбуз, Чижик принимался учить Меркулова-первого уму-разуму.
- Клавку не слухай. Ты меня слухай. У-у, брат! Я их хорошо изучил. С бабами острый глаз, как у Зверобоя, нужен. Читал Фенимора Купера? И осторожность, иначе – в миг на мель сядешь. Много у них приемчиков, чтобы нашего брата на самодур ловить. Но меня этими штучками не возьмешь! Я-те все примечаю. Вот раз повел одну для налаживания близкого знакомства в ресторан. Снимает она пальто, чтобы, значит, гардеробщику его сдать, я смотрю, – на пальте вешалка оборвана, хвосты в разные стороны смотрят. Весь вечер передо мной из себя культурную строила. Вилку возьмет, обязательно мизинчик оттопырит. А я гляжу на нею и сам себе думаю: сколько ты пальцы не оттопыривай, а какая же ты заботливая хозяйка и мать будешь, если сейчас с оборванной вешалкой ходишь. Вот еще. Ежели домой к себе позовет – обязательно, загляни, будто ненароком, под ейную кровать: там чего только не увидишь. Все ясно – можно сматывать удочки. Или, если шамать зовут, тоже держи ухи востро: иной раз тарелка сама из рук от жира выскакивает. Ну и к мамаше, ежели она имеется в наличии, не худо внимательно присмотреться: по ней сразу видать: какой ейная дочка в ее летах будет. Девку, которая с подругами хороводится, тоже сбрасываем со счета: ее дома не удержишь, все по чужим домам будет шлендаться. Болтливую нам тоже не надо, - будет с подъема до отбоя громкоговорителем тараторить, из дому сам побежишь. Но и с молчуньей не легче – как узнаешь, что у нее на уме?
Только вот воспользоваться своим опытом самому Чижику так и не доведется.
В декабре сорок первого добровольца Чижова Якова Мелентьевича зачислят в четвертый воздушно-десантный корпус по его специальности – радистом и двадцать второго февраля сорок второго года сбросят в тыл врага в районе Вязьмы. Перед погрузкой в самолет Чижик вместе с рацией получит противотанковую гранату РПГ-40. На его просьбу дать автомат или пистолет ему ответят категорическим отказом – «НЕ ПОЛОЖЕНО» и объяснят, что граната ему вручена не для того, чтобы использовать ее по прямому назначению, а чтобы в случае опасности быть взятым в плен, он мог подорвать себя, рацию и таблицы радиокодов. Особист, присутствовавший при этом, сурово предупредит, что в противном случае он будет отдан под трибунал как трус и изменник Родины.
Но, как это бывает, в ход событий вмешается судьба. Рация при десантировании разобьется, командира и бойцов их группы разнесет в разные стороны ветром. Из двадцати выпрыгнувших из самолета десантников на заснеженном ночном поле соберутся только семь человек. День они будут идти, ориентируясь на звуки боя между основными силами десанта и стянутыми для его ликвидации немецкими подразделениями. На второе утро их группа напорется на немцев. Отстреливаясь, они станут отходить в глубь леса. Но немцы, открыв огонь из минометов, положат их в снег перед большой поляной, которую им нужно было пересечь, а затем быстро окружат, подъехав к краю поляны на колесно-гусеничном бронетранспортере с пулеметом MG-34 на передней турели. Вот тогда Чижик и распорядится своей гранатой, нарушая приказ особиста. Прячась за припорошенные искристым снегом елки и кусты можжевельника, Чижик подберется к немецкой машине на расстояние броска и метнет гранату. Но по какой-то причине стальные шарики, блокирующие ударник, не встанут на положенное им место, и граната, ударившись о гусеницу транспортера, вхолостую упадет в снег. Двое немцев, открыв по нему огонь из автоматов, сначала принудят его упасть за ствол поваленной ветром осины, а затем, зайдя с двух сторон, пинками заставят подняться с поднятыми вверх руками. Несколько раз ударив откидными прикладами автоматов, его грубо усадят в снег – спиной к забитой снежным крошевом гусенице бронетранспортера, пулемет которого непрерывно будет бить очередями, повторяясь гулким эхом, по отвечающим редкими выстрелами десантникам. Неразорвавшаяся граната будет лежать в двух шагах, томя душу Чижика одновременно двумя взаимоисключающими желаниями: броском схватить гранату и ударить ею по корпусу вражеской машины; и остаться живым, хотя за это малодушное желание он будет себя презирать. Когда смолкнут минометные взрывы и стрельба, немцы, поставив Чижика впереди бронетранспортера, погонят его к последней боевой позиции десантников и там, держа под прицелами пулемета и автоматов, заставят его растаскивать завалы из отрубленных осколками лап и верхушек елей и сосен, и вытаскивать на истоптанный пятачок белого наста перед бронетранспортером еще теплые, окровавленные тела боевых товарищей. Чижик в отчаянной тоске, в которой не будет места для жалости к себе, а только унизительное чувство собственного бессилия перед стоявшими кружком и спокойно курившими немцами, будет ждать смерти. Но немцы, развернув бронетранспортер в обратную сторону, снова погонят его перед собой, и он, задыхаясь и обливаясь потом, долго будет бежать по рубчатому следу, слыша вплотную за спиной рычание мотора и крики подгонявших его немцев. Вконец измотанного, запалено дышавшего обожженным морозным воздухом ртом, его поставят перед офицером, который едва взглянув на него, отдаст короткую, как ругательство, команду, после чего Чижика втащат в кузов крытого брезентом грузовика, полного немецких солдат. По возвращению в занятую немцами деревню его коротко допросят, а после допроса посадят в холодный сарай, в котором он проведет остаток дня и ночь. На следующее утро под охраной одного конвоира он будет отведен в соседнее село и заперт в церкви вместе с другими попавшими в плен десантниками.
Три года он проведет в «шталаге» – лагере для военнопленных рядового и сержантского состава – в Восточной Пруссии, привлекаясь к сельскохозяйственным работам в усадьбах местных помещиков. В мае сорок пятого Чижик из немецкого лагеря прямым ходом попадет в советский фильтрационный лагерь и после непродолжительной беседы с офицером-смершевцем получит путевку в солнечный Магадан, в лагерь для власовцев и фашистских пособников. Он отсидит от звонка до звонка, десять лет дробя кайлом вечную мерзлоту. После освобождения Чижик, чтобы не возвращаться с пустыми руками, останется в Колымском крае, и будет принят сначала рабочим, а затем радистом в геологическую партию, ведшую разведку рассыпного золота в бассейне реки Ичувеем. Неизвестно, навсегда ли он откажется от своих прежних взглядов или только временно сдаст позиции, но позже выяснится, что в свободное от поисков золота время он сведет знакомство с продавщицей Дуськой из магазина ОРСа Дальстроя, по документам - гражданкой Евдокией Евстихиевной Байсюк, уроженкой села Чупаховка Сумской области, попавшей на Чукотку в довоенном 1938 году по обстоятельствам, о которых она сама не считала нужным рассказывать. К моменту их знакомства Дуська раздобреет телом и успеет потерять свои собственные зубы, заменив их золотыми. Чижик будет у нее по счету четвертым или пятым. Но, возможно, на сей раз Дуськины планы будут более обстоятельными и долгосрочными. Во всяком случае, иногда ей будет представляться живописная картина, как они вдвоем с Чижиком, «завязав» с северным житьем-бытьем, купят на скопленные ею деньги домик с садом в недавно переданном Украине Крыму и поедут на Дуськину малую Родину – навещать многочисленных Дуськиных родственников, и как Чижик во время застолий будет повергать в изумление хозяев и приглашенных гостей, переходя на разговор по-немецки, что будет с ним регулярно случаться после принятия «на грудь» известной дозы алкоголя.
Но ее планам также не дано будет сбыться.
Только вернувшийся после окончания полевого сезона, намытый и прифранченный, с яркой бутылкой кубинского рома в кармане нового ратинового пальто Чижик по дороге к своей «Дульсинее» будет убит «урками» из-за своего дорогого «прикида». Блатные разденут задушенного удавкой Чижика, а самого его закопают в свежий снеговой намет рядом с дорогой. Хватятся Чижика только через неделю: по обычаю геологи, закончив «поле», законно «гуляли», первую неделю не появляясь в Управлении. Найдут его только два месяца спустя, когда трактор, таща на прицепе груженные сани-волокуши, разворачиваясь, наедет на слежавшийся сугроб.
Сделать остановку в Рязани не случилось, – был получен приказ: в отмену прежнего – следовать в Москву. Когда подошли к Коломне, то оказались в хвосте каравана судов, ожидавших пропуска через Северский шлюз, работавший исключительно на пропуск каравана, шедшего со стороны Москвы.
Побывав в капитанской каюте, боцман Пахомыч подозвал к себе Меркулова-первого и велел готовиться ехать вместе с ним в город.
Свой разъездной ялик спускать на воду не стали, а вызвали посыльный ялик коломенского речпорта.
Через час портовый ялик подошел к борту буксира, и Пахомыч с Меркуловым-первым с привального бруса спустились в него.
Гребцом ялика оказался парень ненамного старше Меркулова-первого. Поглядев, как тот старательно гребет веслами, выгибаясь и напрягаясь всем телом, Меркулов-первый, не утерпев, предложил ему сесть на второе весло. «Портовый» позволил себе скептическую усмешку, но, видно, приняв во внимание официальный матросский статус Меркулова-первого, возразить не решился и молча подвинулся на банке, умышленно выбрав весло по правому борту, как известно, более удобное для «правши».
Первые несколько гребков ялик рыскал по сторонам, так как «портовый» тщетно пробовал перегрести Меркулова-первого, но после того, как Пахомыч, прикрикнув на обоих, велел им грести ровней и держать одинаковый темп, ялик выровнялся и полетел стрелой, оставляя после себя бурунный след.
До бревенчатой стенки грузового причала долетели вдвое быстрее.
По металлическим скобам поднялись на верхнюю площадку причала.
В это мгновение Меркулов-первый испытал чувство открывателя новых земель, известное всем мореплавателям, начиная с безвестного предка, впервые пересекшего водное пространство на плоту, отважных финикийцев, предприимчивых карфагенян, упрямого Лейфа Эрикксона Счастливого, расчетливых авантюристов Васка да Гама, Фернана Магелана, Корнелиса де Хаутмана, любознательного Джеймса Кука, наконец, легендарного Синдбада-морехода, сладость которого с лихвой компенсирует все тяготы и испытания долгого плаванья.
Это чувство придает зрению сошедшего на берег человека такой же эффект, что и акварельное расцвечивание черно-белой фотографии.
Именно поэтому лучшие описания стран, городов и их достопримечательностей принадлежат перу заезжих путешественников, а не местных обывателей.
Открывшийся перед ними город лежал в золотой дымке жаркого июльского дня.
Городские улицы были неподвижны, как на «заднике» театральной декорации.
Но было предчувствие, что вступление Пахомыча и Меркулова-первого в их пространство откроет скрытые за неподвижными декорациями движение и жизнь.
Однако, первым делом Пахомыч повел Меркулова-первого в отделение почты, которое располагалось в здании портовой конторы.
Там Пахомыч выдал ему полтинник на покупку конверта для письма домой, а сам пошел на телеграф.
Меркулов-первый на полтинник купил два конверта и два листа почтовой бумаги. Первое письмо было коротким и не заняло много времени. Его он вложил в конверт со своим домашним адресом. Второе письмо он писал дольше, торопясь успеть до возвращения Пахомыча. Его он вложил в конверт с адресом: Москва, Кремль, тов. Сталину.
Вот его содержание. (Письмо товарищу Сталину):
«Дорогой товарищ Сталин!
Иосиф Виссарионович!
Письмо, которое я обещал Вам передать испортилось от воды, и его совсем нельзя прочитать. Поэтому я пишу Вам другое письмо о том, что сам знаю. Не далеко от Брянска есть колхоз. Названия я не знаю. Но рядом с ним есть село Супонево. Председатель колхоза по фамилии Антипов. Там живет колхозница тетя Паша, фамилии я тоже не знаю. У тети Паши есть сын по имени Александр, которого перед войной посадили в тюрьму, а он ни в чем не виноват, потому что комсомолец и мичуринец.
Дорогой и уважаемый товарищ Сталин, прошу помочь тете Паше, потому что у нее одна корова, и даже пола в доме нет, а детей трое.
С пионерским приветом,
ученик шестого класса Первой образцовой школы имени К.Либкнехта Борис Меркулов».
Нерешительно направился Меркулов-первый к окошку, в котором женщина-почтальон принимала корреспонденции.
Нерешительно – потому что за стеклянной перегородкой, как за неприступной крепостной стеной, находится сила, называемая «Государством». Государство общается с простыми людьми через амбразуры окошек и отгораживается от них строгими табличками «Посторонним вход воспрещен», «Без приглашения не входить» или «Только для работников аппарата». Отдельные крепости, цитадели и бастионы Государства связаны нервами телефонных и телеграфных проводов и подчиняются Центру. И поэтому действуют сообща. Простой человек, имея дело с Государством в одиночку, в этой малой величине ему не опасен и может рассчитывать на снисходительное к себе отношение. Хуже, если простой человек вдруг начинает увеличиваться в числовом значении. Хуже, естественно, становится ему самому.
Идя к окошку, Меркулов-первый опасался, что, увидев письмо, адресованное товарищу Сталину, с ним самим что-нибудь сделают: задержат, начнут расспрашивать, кто он и как посмел писать самому Сталину, и каким-то образом дознаются о его побеге, арестуют и вернут страшному Задиралову. О дальнейшем думать не хотелось.
Но его страхи не оправдались. Женщина-почтальон с безразличным видом забрала у него оба конверта, а когда он замялся у окошка, по неопытности ожидая, что за письмо, адресованное Сталину, ему дадут что-то вроде квитанции, недовольно спросила:
- Чего тебе еще?
- Квитанцию.
- Какую квитанцию? У тебя письма разве заказные? Если заказные, – заранее надо указывать. И заказное дороже стоит. Будешь отправлять заказным?
Меркулов-первый поспешно отказался.
- Тогда не задерживай работу.
Тут как раз подоспел Пахомыч, и оба с чувством исполненного долга покинули почту.
У Пахомыча оказались дела на городском рынке.
Пройдя по улице, на которой им встретилась одна старуха, сидевшая на лавочке перед домом с закрытыми ставнями окнами, да две козы в заросшем лопухами и крапивой тупичке, они дошли до рынка.
Рынок был малолюден и скуп на ассортимент. Мужики и лошади были взяты на войну, поэтому подвоз деревенских продуктов в города сильно сократился. Цены на продукты с началом войны неуклонно ползли вверх, правда, на второй месяц войны еще не очень сильно – на десять-двадцать процентов.
Хуже было с гастрономическими и промышленными товарами. Не просто хуже, - их просто не стало.
Пахомыч с трудом отыскал мужика, продававшего с рук «кирзачи», но услышав запрашиваемую цену, только махнул рукой.
Им уже пора было возвращаться на буксир. Проходя мимо магазина с вывеской «Спорттовары», Пахомыч, словно подчиняясь какому-то наитию, остановился и, сделав рукой знак Меркулову-первому следовать за ним, решительно толкнув остекленную дверь, вошел внутрь.
Войдя в магазин, Пахомыч быстро оглядел полки и стеллажи, заставленные в одночасье потерявшим спрос спортинвентарем, над которыми красовались два транспаранта следующего содержания:
«Мускул свой, дыхание и тело тренируй с пользой для военного дела»
«Спорт, гимнастика и плаванье – не пустая забава, а могучее средство укрепления обороны социалистического отечества»
Тут Пахомыч обнаружил нечто, побудившее его с довольным видом разгладить усы и подозвать продавца – маленького, седенького старичка с библейской внешностью и значком ГТО на холщовой толстовке, коротавшего время между открытием и закрытием магазина за разбором шахматных партий матча за звание чемпиона мира между Махгилисом Эйве и Александром Алехиным, состоявшемся в 1935 году.
- Товарищ, покажите-ка мне вон те ботинки.
Продавец потянулся взглядом в направлении, куда указывал палец Пахомыча и с удивлением возразил:
- Уважаемый, зачем вам эти лыжные ботинки, когда на улице лето. Лучше купите палатку с гамаком, уверяю вас, это будет лучшее вложение ваших денег – в наше беспокойное время иметь при себе кров и постель. Вы знаете, что в подобном случае говорил Цицерон? «Omnia mea mecum porto» – «Все свое ношу с собой». Могу также предложить прекрасные бамбуковые удилища и катушки для спиннинга с набором блесен, – и вы забудете вопрос «что кушать?».
Но Пахомыч стоял на своем:
- Этого нам не надо. Вы ботиночки покажите.
Старичок, оставив шахматную доску, на которой белый конь Эйве готовился прорваться на королевский фланг черных, и заложив веснушчатые ладони за поясной ремешок, окинул быстрым, оценивающим взглядом солидную фигуру боцмана.
- Вам какой размер? Брать будете с лыжами?
- Размер? – почесал затылок Пахомыч – Бориска, ты который носишь?
- Тридцать восьмой, а что?
- Так. Ну тогда дайте нам сорок первый.
Старичок снял с полки связанную шнурками пару лыжных ботинок из прочнейшей бычьей кожи.
Пахомыч протянул ботинки Меркулову-первому «Меряй».
Меркулов-первый нерешительно принял пахнущие новой кожей и водостойкой пропиткой ботинки.
- Зачем, Василий Пахомыч? Мне не надо.
- Что значит не надо? А грузить уголь ты тоже в белых тапочках будешь? А вахту в котельной или при шлюпочных учениях? «Не надо!» Техника безопасности – она, брат ты мой, на втором месте после правил судовождения и дисциплины на судне. Так что, ты эти разговоры про «не надо» брось. Исполняй приказание.
Меркулов первый послушно надел ботинки и почувствовал себя Чарли Чаплиным в ботинках с задранными носами.
Но Пахомыч как ни в чем не бывало озабочено совал палец между задником и пяткой Меркулова-первого.
- Ноге свободно? Ты пройди, пройди несколько шагов. Велики? Это – ерунда. Портяночку навернешь – и порядок. Значит берем. Товарищ, сколько стоят ботиночки?
Старичок поинтересовался:
- С лыжами будете брать? У нас имеются отличные лыжи «Муртама» петрозаводского завода.
- На кой нам лыжи?...Хоть «муртама», хоть «муртута».
- Как же? Лыжи продаются в комплекте с ботинками. Вы купите ботинки, а что мне с лыжами делать?
- Да, делайте, что хотите.
- Вы не понимаете: купят у меня лыжи, а ботинок к ним – нет.
- Вы, товарищ, не переживайте. Лыжи что? Деревяшка. Они от всяких причин ломаются. Кому-нибудь сгодятся лыжи и без ботинок.
- Не хотите лыжи, так купите другой товар. Вы, я слышал, на пароходе плаваете? У нас отличные канаты есть. Небывалой прочности.
- Мы, товарищ, на буксире плаваем. У нас стальные дюймовые тросы, так что, ваши канаты – нам без надобности. Товарищ, почем ботинки?
- С такими тросами управляться – сила нужна. А как ее приобрести? Вот у нас гантели есть: от килограмма до пуда. И гири: полтора пуда и двухпудовики. Прекрасное средство для развития мускулатуры. Что скажете, молодой человек?
Иметь собственные гантели – была давняя мечта Меркулова-первого. У него был подаренный Марьей Сергеевной – бабушкой Влады номер журнала «Нива» за 1912 год с напечатанным отрывком книги знаменитого российского атлета Георга Гаккеншмидта «Путь к силе и здоровью», с нарисованными иллюстрациями к описанным упражнениям с гантелями и гирями. Но просить у матери денег для покупки гантелей – нечего было и думать.
Меркулов-первый – мечтательно поглядел на матово блестевшие шары гантелей, обещавшие превратить ничем не примечательные мускулы в такие же шаровидные и железные бицепсы атлета, и нерешительно перевел взгляд на Пахомыча.
Тот в ответ махнул рукой.
Возвращались на буксир следующим порядком: через шею Меркулова-первого на связанных шнурках висели лыжные ботинки, в каждой руке он нес по пятикилограммовой гантели; у Пахомыча из подмышки торчала складная картонная шахматная доска, карман штанов оттопыривался картонной коробкой с уложенными в нее черно-белыми шашками, на груди болтался судейский свисток. За все было уплачено семьдесят семь рублей и 35 копеек из ста рублей, выданных капитаном Шестовым из личных сбережений.
Справедливости ради следует признать, что покупка лыжных ботинок была более чем удачная, – Меркулов-первый проходит в них всю войну.
Началась настоящая работа.
Все силы Московско-Окского пароходства были брошены на эвакуацию речным путем московских учреждений, предприятий, детских домов, раненых красноармейцев в города Поволжья.
На обратном пути в Коломне боцман Пахомыч еще раз съездил на берег, уже без Меркулова-первого, и привез капитану Шестову синий конвертик телеграммы.
Это был ответ на телеграфный запрос, посланный Пахомычем директору Первой образцовой школы имени Карла Люксембург о местонахождении её учащегося Бориса Меркулова, подтвердивший его участие в экскурсионной поездке на Украину, исчезновение в Полтаве и отсутствие информации о его настоящем местонахождении у руководства учебного заведения и членов семьи.
А еще через день Чижиком была принята радиограмма из управления пароходства в связи с официальным запросом, полученным из города на Волге, от управляющего районной конторы «Заготзерно», о нахождении на борту парохода «Иван Папанин» несовершеннолетнего Бориса Меркулова и категорическим требованием его немедленного возвращения в место постоянного проживания.
По получении первой телеграммы капитан Шестов и вида не подал, а после получения второй вызвал Меркулова-первого в свою каюту и, показав категорическую телеграмму, сообщил о своем решении расстаться с ним по прибытии в Горький.
Ошарашенный этим сообщением Меркулов-первый в такой же категорической форме отказался возвращаться к родным пенатам, пообещав в случае, если его прогонят с буксира, вылезти из кожи вон, но устроиться на другой пароход.
Капитан Шестов, как всякий капитан, не любил, когда ему ставили ультиматумы. Тем паче – матросы, чей матросский стаж – без году неделя.
Поэтому стороны разошлись недовольные друг другом, каждый при своем мнении.
Капитан Шестов был недоволен вдвойне: неблагодарностью пригретого и обласканного мальчишки и подспудным убеждением, что упрямец все сделает по-своему.
Так или иначе, но можно было не сомневаться, что у капитана Шестова было достаточно возможностей, чтобы с попутным пароходом отправить Меркулова-первого прямым ходом домой.
Однако, у того нашелся заступник, убедивший строгого капитана не действовать столь поспешно и решительно.
Ну, конечно, этим добрым ангелом была Клавдия, пожалевшая «найденыша» и уломавшая своего «Анашу» принять компромиссное решение, которое перед самым приходом в Горький было объявлено Меркулову-первому и затем отправлено в город на Волге в виде телеграммы, где капитан Шестов брал на себя ответственность за жизнь и здоровье Меркулова-первого и давал обещание отправить его домой к началу учебного года.
Поставленному перед выбором Меркулову-первому ничего не оставалось как согласиться с этими условиями.
Теперь он работал наравне с остальной командой, касалось ли это работ по швартовке барж, погрузке угля в трюм, уборке судна, несения вахт в качестве подвахтенного, в том числе в котельном отделении, или участия в учебных тревогах.
Казалось, он не знал усталости, насвистывая или напевая во время работы свою любимую – «А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер!» из фильма «Дети капитана Гранта».
И скоро сам капитан Шестов забыл былую размолвку и в часы своей дневной вахты ставил его к штурвалу, обучая тонкостям вождения связки барж на узком и извилистом фарватере Оки.
В августе, спускаясь к Рязани, они впервые попали под налет немецких бомбардировщиков.
Держа курс на Рязань, самолеты тремя тройками прошли стороной, вызвав общее мнение, что это наши новые бомбардировщики.
Всем хотелось в это верить, так как с начала войны в небе еще ни разу не появлялись наши самолеты, которые на праздничных плакатах к Первомаю и очередной годовщине Октябрьской революции, и на агитационных плакатах ОСАВИАХИМа закрывали собою все небо.
Их долго провожали взглядами из-под козырьков приставленных ко лбу ладоней.
Пожалуй, только у одного Меркулова-первого, уже имевшего недобрый опыт встреч с самолетами, противно засосало «под ложечкой».
Самолеты появились неожиданно, выскочив низко из-за леса, поднимавшегося за овсяным полем, которое кончалось у левого берега Оки. Теперь они летели двумя цепочками, следуя друг за другом. Обнаружив впереди реку с караваном судов, самолеты, сверкнув остеклением кабин, стали неуклюже – боком, растопырясь крыльями, неторопливо подниматься вверх, одновременно забирая вправо, занимая позицию непосредственно над голубой лентой реки с тесно сгрудившейся флотилией из заполненных до отказа пассажирских и буксирных пароходов, и барж.
Меркулов-первый, напряженно наблюдавший за этими маневрами, почувствовал, как у него все сжалось внизу живота, как это бывает в самый последний момент перед прыжком с парашютной вышки, и, бросив на палубу малярную кисть, с криком «Прячьтесь, немцы» кинулся не прятаться, а, карабкаясь по арке кожуха правого гребного колеса, полез на крыло мостика, где стояли капитан Шестов с вахтенным помощником Егором Молодцовым.
А, тем временем, самолеты, выстроившись в кильватерную линию, уже неслись, раскинув крылья от одного берега к другому, по мере приближения все более становясь похожими на черные кресты, перечеркнувшие небо.
От черных крестов к пароходам и баржам, внося в их скопление отчаянный переполох, полетели оранжевые цепочки пулеметных трасс, которые с разлета утыкались в деревянные борта и надстройки, в человеческие фигурки, тесно заполнявшие палубы, которые при этом уморительно начинали суетиться, толкаться, давя друг друга, срываясь, падать и прыгать в воду. Куда не успевал как следует попасть штурман из курсового пулемета, туда добавлял огня бортстрелок из нижней гондолы.
То, что минутой раньше спокойно качалось на мирной реке, теперь в страхе шарахалось, не разбирая куда, проламывая носом чужой борт, наваливаясь корпусом, давя, круша и перемалывая чудовищной мясорубкой гребных колес и винтов.
Казалось, заработал конвейер смерти под рев авиамоторов, грохот выстрелов, под крики, визг, крутую площадную брань, покрываемые испуганным воем пароходных гудков.
Но поверх этих внешних впечатлений Меркулов-первый отлично запомнил фигуру капитана Шестова, твердо и прямо стоявшего на мостике безоружного буксира со сдвинутым на глаза козырьком фуражки и с жестяной воронкой рупора, вскинутого к перекошенным яростью губам, гремевшего следовавшими один за другим командами «Отставить панику!! По местам стоять!! Боцман! Объявить пожарную тревогу!».
Обернувшись к Меркулову-первому, капитана Шестова свирепо крикнул:
- Брысь с мостика!
Слетев по трапу на палубу, Меркулов-первый тут же попал на распаленного Пахомыча.
- Ты чего тут под ногами путаешься? Где твое место?!
Меркулов-первый кинулся помогать вытаскивать из-под трапа ручную пожарную помпу и раскатывать по палубе брезентовые пожарные рукава.
Но пока нарядно-красная, похожая на детские качели, помпа была перетащена на ют и помещена между буксировочной лебедкой и фальшбортом, налет, продлившийся не более двух минут, уже закончился,– немецкие самолеты, построившись журавлиным клином, не спеша потянулись на запад, то пропадая, то появляясь из тени спокойно плывущих летних облаков, вспыхивая на солнце стеклами пилотских кабин и колпаков пулеметных гнезд.
Две короткие минуты дорого обошлись судам каравана и людям, казалось, предусмотрительно спасшимся от войны, которая, словно мстя им за это, настигла и свела с ними кровавые счеты за сотни километров от огненной линии фронта.
Оставив ненужную помпу, спустили на воду лодку и поплыли спасать тонувших людей.
Меркулов-первый сидел на носу лодки и подсказывал Пахомычу куда править.
Он оказался даже ловчей остальных двух матросов и не терял самообладания, когда приходилось вытаскивать из воды перепуганных, часто – с кровоточащими порезами, ссадинами и ранами, охваченных паникой людей.
Они сделали три ездки, спасая живых, а затем еще три – с тяжелой миссией: выловить и свезти на берег тела утонувших.
Дважды Меркулову-первому пришлось нырять с лодки, чтобы достать со дна утопленников. Как и в случае с пассажирами львовского поезда, он делал все без внешнего драматизма, отгородив сознание спасительным щитом бесчувствия, как бы наблюдая за самим собой со стороны. Глубина была небольшой, и солнечный свет смягчал тень смерти, а течение придавало приметы жизни расслабленно лежавшим на песчаном дне молочно-белым телам. Не вглядываясь в лица утопленников, он хватал их за складки одежды и всплывал к лодке, поднимая за собой послушно и легко двигавшиеся в воде тела.
С вытащенным в лодку телами происходила мгновеная перемена: они становились длиннее, чем были при жизни, грузными и нескладными, кожа приобретала синюшный оттенок, а черты лиц выражали недовольство совершенной с ними переменой.
Его отрешенность посчитали за храбрость. Это произвело впечатление.
Пахомыч, докладывая капитану Шестову о результатах их деятельности, особенно отметил образцовое поведение Меркулова-первого.
Этот случай помог Меркулову-первому окончательно утвердиться в команде буксира «Иван Папанин».
Буксир не имел ни одного дня простоя: вернувшись с «возом» из Москвы, он тут же отправлялся в обратный рейс с плотами. Бревна были необходимы для строительства полевых укреплений вокруг столицы.
Несколько раз они сами ходили за плотами на Унжу.
Там на лесозаготовке и в запани работали сурового облика бабы – в порванных телогрейках, мешковатых брезентовых штанах и высоких сапогах, одинаково широкие в плечах и талии, с красными от ветра и гнуса лицами, с распухшими от воды огрубелыми пальцами. У многих руки были обмотаны тряпками – не выдерживала, рвалась кожа от работы с тросами при связывании в бревен в пучки. Разговаривали охрипшими голосами отрывисто и мало. Многие курили махорку.
В перерыв на обед (а что они ели, развязывая свои тощие узелочки?) подходили прямо по бревнам к борту буксира, прося кипяточку.
Клавдия им никогда не отказывала. В этих рейсах она становилась еще молчаливее и строже.
И не только она – вся команда, совестясь своей, казавшейся размеренной и ненапряженной судовой службой, ответственнее относилась к своим обязанностям, никого не надо было подгонять.
Даже Чижик изменял своим привычкам и из радиорубки лишний раз старался не показываться.
Иногда бабы подходили узнать последние новости с фронта. Уцепившись крюками багров за борт буксира они молча выслушивали пересказанное Чижиком содержание последней сводки Совинформбюро и, молча повернувшись, уходили, шагая по вертящимся в воде бревнам, как обыкновенные люди ходят по асфальту, лавируя между луж.
Сводки не радовали. В семьи стали приходить первые похоронки и извещения о пропавших без вести. Ожидание обещанной победы скоро уступило место озабоченности и тревоге.
Постепенно всем становилось ясно, что для победы нужно будет напрячь все силы.
Поэтому, когда наступил, а затем подошел к концу август (13 августа, почти месяц спустя после самого события, Совинформбюро сообщило об оставлении Смоленска), никто не вспомнил об обещанной отправке Меркулова-первого домой к началу учебного года.
Тем более, что в прифронтовых областях учебный год своевременно начался только для учеников первых шести классов, учащиеся остальных классов были привлечены к строительству полевых укреплений, шоссейных дорог, железнодорожных путей или к сельскохозяйственным работам.
Сентябрь принес ухудшение положения на фронтах. В сводках перестали указывать названия сданных врагу городов, теперь сводки сообщали о «направлениях» боевых действий, в которых враг неизменно нес тяжелые потери и был близок к поражению, но потому, как из сводок исчезали прежние названия «направлений», и им на. смену возникали новые, человеку, сведущему в географии, нетрудно было догадаться о судьбе Пскова, Старой Руссы, Новгорода, Луги, Мги и Ленинграда. На Юго-западном фронте по сводкам шли тяжелые бои за Киев. Южный фронт упоминался в связи с сообщениями о героической обороне Одессы. О положении на Западном фронте говорилось неопределенно, скупо сообщалось о наступлении частей Резервного фронта и освобождении районного центра Ельня.
Пятого октября – седьмой день с начала операции «Тайфун» (уже потеряны города Орел, Спас-Деменск, Юхнов, окружены войска в районе Брянска, стремительно развивается немецкое наступление в направлении Вязьма-Ярцево) газета «Красная Звезда» в статье «Таковы факты» сообщила данные о потерях Красной Армии и немецкой армии за «три с лишним месяца войны»:
«Красная Армия за истекший период потеряла убитыми 230 тысяч, ранеными 720 тысяч, пропавшими без вести 178 тысяч, всего 1128 тысяч человек, около 7000 танков, 8900 орудий и 5316 самолетов…
Немецко-фашистские войска потеряли свыше 3000 тысяч убитыми, ранеными и пленными, более 11000 танков, 13000 орудий, 9000 самолетов, сбитых нашей авиацией в воздушных боях и уничтоженных на аэродромах, не считая потерянных самолетов при взлете и посадке».
Первого октября выпал первый снег. Во второй декаде месяца на Оке и Москва-реке образовался лед.
Из последнего рейса в Москву буксир «Иван Папанин» вернулся 12 октября. По Волге шло «сало». Образование льда было делом двух-трех дней.
Буксир уходил зимовать в затон завода «Красное Сормово».
Настала пора Меркулову-первому отправляться домой. Общими усилиями его снарядили в дорогу: Чижик пожертвовал ему свою старую форменную ушанку, Клавдия отдала ему старинное клетчатое пальто-сак, в котором могли поместиться два с половиной Меркуловых-первых, но когда пальто было плотно обернуто вокруг тела и туго стянуто новеньким ремнем с блестящей латунной бляхой, украшенной адмиралтейским якорем – драгоценным подарком капитана Шестова, – с этим можно было смириться.
Ему в дорогу Клавдия собрала торбочку из мешковины с матерчатой лямкой через плечо, положив в нее полдесятка сваренных «вкрутую» яиц, ломоть хлеба, четыре куска сахара и желтое «антоновское» яблоко. Пахомыч добавил пять вяленых сорог, пойманных и приготовленных сыном.
Капитан Шестов лично отвел его на вокзал и договорился с моряками-командирами, откомандированными с Каспия на Белое море, взять Меркулова-первого в свой вагон.
Расставаясь, они договорились, что будущим летом, окончив седьмой класс, Меркулов-первый будет зачислен в команду буксира.
Моряки – корректные люди – не стали смеяться над его нарядом, а принялись щедро угощать лучшей на свете – астраханской селедкой пряного засола, называемой в народе «залом» (ударение на букву «о»). А узнав из расспросов о его матросской практике, предложили ехать с ними, соблазняя для начала званием юнги на настоящем боевом корабле.
Он с легкостью согласился, в один момент позабыв про дом и свой уговор с капитаном Шестовым.
Поезд остановился для смены паровоза в городе, соседствовавшем с родным городом
Меркулова-первого.
Ему бы пойти на вокзал и дождаться своего поезда, который через четыре часа неспешной езды доставил бы его домой.
Вместо этого он вызвался сбегать за кипятком для своей кают-компании.
Несмотря на мороз, он побежал налегке, в одной шапке, с чайником в руке.
Он подлез под двумя стоявшими поездами и вынужден был остановиться перед третьи, готовившимся отправиться в сторону Москвы.
Эшелон был военный и, вероятно, местного формирования: ополченцы, наскоро одетые в летнюю полевую форму образца тридцать пятого года, стояли у окон, густо толпились у открытых дверей тамбуров, прощаясь с немногочисленными провожающими, исхитрившимися посреди рабочего дня придти к поезду, чтобы в последний раз проститься со своими мужьями и братьями, которые, возможно, уже завтра пойдут в бой.
Поезд медленно тронулся и последние красноармейцы, напоследок обняв кто мать, кто жену, торопясь, влезали в ускорявшие ход вагоны.
Мимо Меркулова-первого пробежал, поправляя на ходу вещмешок, красноармеец, и он, узнав в нем своего школьного физрука Полетаева, радостно закричал:
- Владимир Васильевич!
Полетаев на ходу повернулся в его сторону, при этом его левая нога, попав на замерзшую лужу, взлетела вверх, и в следующую секунду, беспомощно вскинув руки, он полетел ногами вперед под заднюю колесную пару проезжавшего мимо вагона.
Раздался резанувший уши визг. Растерявшийся Меркулов-первый не сразу понял, что было источником этого нечеловеческого звука. И только оглянувшись он понял, что визжит женщина в коричневом пальто и сером шерстяном платке, упавшая на колени, с прижатыми к лицу сжатыми кулаками.
Вторя ей, завизжали вагонные тормоза, и эшелон, остановленный этим нечеловеческим визгом, замер.
Пытаясь выяснить причину остановки, из тамбуров вагонов свешивались косо обрезанные по плечи красноармейцы.
Из остановившегося напротив вагона пятеро спрыгнули на перрон. Двое в одних гимнастерках, потом еще один в расстегнутой шинели нырнули под вагон и вытащили на платформу тело Полетаева, чьи ступни в солдатских ботинках болтались не в такт на почерневших от крови обмотках.
Его положили на платформу. Кто-то побежал по тонко взвизгивающему снегу за помощью.
Он был жив и все порывался приподняться на локтях. Его насильно укладывали на спину, насовывая на голову все время спадавшую буденовку.
Женщина в коричневом пальто, растолкав собравшуюся толпу, упала на колени перед лежавшим Полетаевым и завыла страшным воем.
Меркулов-первый повернулся, чтобы куда-то идти, – он не осознавал куда и зачем, и последнее, что он видел, – были две белые фигуры санитаров с носилками, бежавшие навстречу ему вдоль эшелона.
Сначала его перенесли в вокзал, в помещение медицинского поста, но все попытки привести его в чувство были безуспешными.
Его отвезли в больницу. Термометр показал тридцать девять с половиной. Из документов при нем была только справка, сообщавшая, что Меркулов Борис с семнадцатого июля по двенадцатое октября одна тысяча девятьсот сорок первого года работал матросом второго класса на буксирном пароходе «Иван Папанин» Московско-Окского пароходства.
Он по-прежнему не приходил в себя. Бредил.
Решили, что у него сыпной тиф, и положили в инфекционное отделение.
Ртуть в термометре не опускалась ниже отметки «тридцать девять», к ночи выползая поблескивающим хвостиком за угрожающие «сорок один».
На третий день бессознательного состояния к его койке подошел старичок – главврач, осмотрел и вынес вердикт – менингит.
Его вынесли в полутемный коридор, рядом с «черной» лестницей, по которой спускали покойников в «мертвецкую».
Старичок навестил его на следующий день и удивился, что он еще жив.
Пожалуй, именно этот факт и заинтересовал его.
Почти не надеясь на успех, старичок начал его лечить.
Выбор средств был невелик.
До открытия пенициллина единственным доступным антибиотиком был сальварсан, которым обычно лечили венерические болезни.
Еще оставалась надежда на крепость молодого организма.
Он выжил и при этом не стал идиото
Когда на восьмой день болезни Меркулов-первый открыл глаза, то в первое мгновение из-за окружающего полумрака и тишины решил, что находится в кубрике стоящего у причала буксира. Но, вглядевшись в высокий побеленный потолок и стены, до половины выкрашенные темной масляной краской, осознал свою ошибку.
Пробуя, он поднял вверх руку, и она показалась ему удивительно худой и слабой.
В следующей своей попытке он попробовал немного оторвать от подушки голову, чтобы осмотреться, но она чрезмерно нагрузила своим весом ослабевшую шею и вынуждена была снова улечься в выдавленную в подушке лунку.
Однако, эти скромные упражнения имели последствия: в поле его зрения неожиданно появилась женская фигура в белом халате и такой же косынке, которая, сделав по направлению к нему два или три неуверенных шага, резко повернулась и, выбивая частую дробь каблуками, скрылась в боковом коридоре.
Меркулов-первый догадался, что следует ждать развития событий.
Так оно и случилось.
Через короткое время у койки Меркулова-первого некуда было ступить.
Главным был седенький старичок, которого все поздравляли, как именинника.
Старичок, лучезарно блестя из-под седых бровей увлажнившимися глазами, спросил, слышит ли Меркулов-первый его.
Меркулов-первый к явной радости старичка подтвердил, что слышит.
Старичок попросил назвать его свое имя, и Меркулов-первый опять сумел удовлетворить его любопытство.
А потом, отвечая на новые вопросы, назвал город, где проживает, и домашний адрес, а также перечислил членов семьи, назвав их по именам, чем вызвал особенное удовольствие старичка, который тут же велел своему ассистенту с густой ассирийской бородой, вылезавшей черной пеной из стоячего воротника халата, и бараньей шевелюрой под докторским колпаком увековечить эту информацию записью в особой книге.
Потом старичок захотел как следует осмотреть его и для этого велел перенести его в палату. И пока бегали за длинным столом на колесах, называемом каталкой, старичок оставался возле Меркулова-первого, любовно глядя на него и то и дело оживленно расправляя седую бородку.
В палате, которая поразила Меркулова-первого ярким светом солнечного зимнего дня, свободное место было возле разрисованного морозом окна, но старичок категорически настоял, чтобы койку с Меркуловым-первым поставили у глухой стены – вдали от опасных сквозняков.
Старичок велел принести вторую подушку и, подложив ее под плечи Меркулова-первого, приподнять его повыше.
Первым делом измерили температуру. Термометр показал тридцать шесть и три.
Старичок долго проделывал разные манипуляции и результатами, по-видимому, остался доволен, потому что, слегка потрепав Меркулова-первого за плечо, сказал радостно, словно Меркулов-первый неожиданно сделал ему дорогой подарок:
- Ну, что, брат, выкарабкался?! Да, шансов было мало. Не просто мало – один из тысячи. Удивительный случай…Как это называется… – старичок, замявшись, сухо щелкнул суставчатыми и плоскими большим и указательным пальцами и требовательно обернулся к волосатому ассистенту – ну-ка, подсказывай, - когда на прииске находят золотой самородок.
- Фарт – задумавшись не более секунды, пробасил волосатый.
- Вот-вот – обрадовался старичок и несильно ткнул пальцем в грудь Меркулова-первого.
- Ты – стало быть, фартовый парень – и приблизив праздничное лицо, ласково промурлыкал:
- А теперь спать. Тебе теперь надо больше спать. Силы восстанавливать.
Меркулов-первый, давно косивший глазом на недопитый стакан чая, стоявший на тумбочке рядом с соседней кроватью, нерешительно попросил:
- Можно мне чего-нибудь поесть?
Этот вопрос привел старичка в еще больший восторг. Он тут же распорядился, громко призвав к себе некую Фаину, которая, как оказалась, была больничной сестрой-хозяйкой:
- Фая, что там у нас осталось от обеда?
- Только овсяный кисель.
- Хорошо, принесите ему киселя и хлеба.
- Хлеба нет.
- Что, совсем нет?
- Совсем нет.
- Ну, ладно. С хлебом мы что-нибудь решим. Давайте кисель.
И уже с усилием разгибаясь, вставая, еще раз с доброй улыбкой повторил:
- Побольше спи, фартовый!
Потом Меркулов-первый хлебал из голубой эмалированной кружки кислый овсяный кисель и ел ноздреватый серый хлеб, которым, по словам Фаины, с ним поделился сам Александр Павлович – главный врач, собственноручно отрезав от своего суточного пайка.
Поев, он заснул. Ему не мешали ни яркий солнечный свет, зажегший на окнах морозные узоры, ни разговоры соседей по палате, ни шум уборки, производимой санитаркой, ни оживление, вызванное приходом санитара, принесшего в палату почту, запах мороза и махорки.
Через три недели за ним приехала Александра.
К его удивлению она появилась в больнице в военной форме, с одной шпалой на петлицах шинели и в суконной буденовке, выданной из довоенного запаса. С началом войны систему «Заготзерно» передали в ведение Службы тыла Красной Армии, на время войны присвоив руководящему составу интендантские звания.
Александра показалась ему осунувшейся и постаревшей.
Островерхая буденовка придавала ей несуразный, залихватский вид.
Никаких особенных слов при встрече не было сказано. Они молча обнялись, и Александра, погладив его по голове, отметила:
- Ты сильно вырос.
И действительно, привезенная ею прежняя одежда Меркулова-первого оказалась ему мала, что, кажется, огорчило Александру.
А он не особенно обратил на это внимание. Он был рад возвращению домой и чувствовал себя абсолютно счастливым и здоровым, не подозревая, что невозможно выйти невредимым из переделки, в которую он попал.
В качестве платы за свой «фарт» он получил редкую форму эпилепсии, которая будет выражаться в периодах депрессии и неожиданных отключениях сознания, когда он, обрываясь на полуслове, на полужесте, будет замирать на несколько секунд, не осознавая окружающее, а придя в себя, не будет помнить, что с ним только что произошло.
При выписке главный врач долго беседовал с Александрой и вручил ей выписку из его истории болезни, которая перечеркивала мечты Меркулова-первого стать волжским капитаном.
Им предстояло пешком добираться по заснеженным улицам до вокзала, провести около пяти часов в зале ожидания, согреваемом телами и дыханием транзитных пассажиров, и еще не меньше четырех часов тащиться в промерзлом и продуваемом стужей вагоне.
Боцман Пахомыч как в воду глядел, покупая ему ботинки «на вырост».
Это позволило навертеть на каждую ногу по две газеты, что давало надежду сберечь их от обморожения.
Вышедший проводить их главный врач, увидев обряженного в кургузое, «ветром подбитое» пальто Меркулова-первого, задержал их и послал к себе на квартиру санитара с запиской, в которой просил жену передать с гонцом старую китайскую ватную куртку, полученную в подарок от своего младшего брата – профессора Казанского университета, ученого-востоковеда с мировым именем, дважды арестовываемого ОГПУ за враждебное отношение к Советской власти и по ходатайству Горького отпущенного в 1930 году за границу, – после одной из его экспедиций в Тибет.
При прощании старичок-главврач просил Александру регулярно писать о состоянии здоровья Меркулова-первого.
Александра обещала, но так и не написала ни строчки. Написал сам Меркулов-первый, поздравив доброго старика и замечательного доктора с Новым – 1942 годом и первой победой Красной Армии над немцами.
Эпилог
Между прочим, не любившая писать письма Александра в сентябре сама получила письмо. С треугольным штемпелем, по боковым граням которого карабкались к пику – каждое по своей стороне – два вызывающих уважение слова «ДЕЙСТВУЮЩАЯ» и «АРМИЯ», а в центре помещались загадочные прописные буквы «ППС» и цифры «212», что вместе должно было означать «полевая почтовая станция номер 212».
Письмо было от Бориса Никритина.
В письме старый друг сообщал, что воюет в знакомых местах. Из чего Александра сделала вывод, что Борис сражается на Южном фронте.
В письме он больше интересовался их жизнью, не вдаваясь в подробности своего фронтового житья-бытья, сообщив только, что Влада тоже находится в армии, служа в летном связном полку летчиком.
Издерганная собственными переживаниями Александра ответила ему короткой открыткой, где очень скупо написала ему о пропавшем и недавно отыскавшемся Меркулове-первом и о том, что теперь вся ее жизнь без остатка отдается работе, которой с началом войны стало невпроворот.
То ли сухость ее ответа была тому виной, или открытка по каким-то причинам не нашла своего адресата, но больше писем от Бориса она не получала.
Рота, которой последние два месяца командовал младший лейтенант Никритин, а вернее – ее жалкие остатки после скоротечного, но жестокого боя у села Новомихайловское отходила в сторону поселка Черниговка, куда по слухам, как ручейки в запруду, стекались остатки несчастливой 18-й армии Южного фронта.
Запрудой были передовые части 1-й танковой группы генерал-полковника фон Клейста, перегородившие отступающей армии путь на восток.
Единый организм армии был разрушен: приказы вышестоящих штабов, снабжение боеприпасами и горючим, сведения о противнике, как и сведения о своих соседях с флангов начисто отсутствовали. Третий день не было связи со штабом собственного полка, который надеялись отыскать в Черниговке.
Из неизвестных источников появились слухи, будто немцы уже взяли Мариуполь.
Одни части, настигаемые немецкой моторизованной пехотой, отчаянно дрались и гибли в неравной схватке, другие, не вступая в бой, рассеивались на мелкие группы и пытались просочиться сквозь прорехи между немецкими частями, третьи покорно поднимали руки и сдавались в плен.
Для Бориса Никритина, пережившего сдачу Крыма в 1920 году, было ясно – наступила агония.
Но также, как двадцать один год назад, он был готов выполнить свой солдатский долг до конца.
Он сошел на обочину, чтобы оглядеть растянувшихся вдоль дороги своих бойцов, которые шли за ним, потому что верили ему, многократно убедившись в его твердой воле, беспримерной храбрости и холодному расчету, которым могли позавидовать иные командиры полков, а то и дивизий.
Он смотрел на проходивших мимо него бойцов с горькой любовью, потому что это были его солдаты, ни разу не оставившие позиций без приказа, и вместе с тем, это были солдаты разбитой армии.
Он знал их всех пофамильно, а некоторых, отличившихся в боях, - поименно, и обращением по имени или отчеству награждал своим особым к ним отношением.
Бойцы слушались его беспрекословно.
С сухим шелестом пролетел и разорвался впереди и вправо от дороги снаряд.
Рота без команды остановилась. Бойцы, тревожно озираясь, встали – каждый на том месте, где его застал первый выстрел.
По сухому и короткому звуку выстрела и небольшому фонтану разрыва было ясно, что стреляли из танка.
Вскинув к глазам бинокль Борис Никритин зашарил по западным азимутам горизонта и вскоре увидел то, что искал: на верхней точке небольшого пригорка, который рота миновала минут двадцать назад, стоял легкий немецкий танк с направленной в их сторону пушкой, а мимо него, попадая и пропадая из окуляров бинокля, двигались грузовики вперемежку с бронетранспортерами.
Быть застигнутым на марше – хуже положения не бывает.
Он еще раньше заметил, что слева в полукилометре от дороги протянулся незаконченный противотанковый ров. Другого укрытия не было.
Решение могло быть одно.
- Слушай мою команду! Бегом к противотанковому рву. Там не останавливаться. В бой не вступать! По дну рва уходить на север. Запомните – не на восток, а на север! Бегом – марш!
А сам выхватил из рук пулеметчика Савельева ручной «Дегтярь», самого толкнув в спину – «Беги».
Отступив на несколько шагов от дороги, прилег в ямку, поставил на сошки пулемет, прикидывая расстояние, вгляделся в приближавшуюся колонну.
Оглянувшись назад, увидел, что рота растянулась в забеге между жизнью смертью, передним было бежать до рва еще метров сто.
Колонна приближалась быстрее.
Он видел, что немцы с бронетранспортеров наблюдали за бегущими по ровному пространству красноармейцами, но огня пока не открывали.
Он тоже выжидал, держа в прицеле пулеметчика головного бронетранспортера,чтобы убить его, когда тот начнет расстреливать его бойцов.
Последнее, что он успел перед этим сделать – двумя ударами по стальному затыльнику приклада разбил голубовато-фиолетовые, как дивные лошадиные глаза, стекла бинокля.
В эти оставшиеся, до того, как быть убитым, мгновения, ибо другого финала в предстоящем коротком бою для него и быть не могло, он не испытывал предсмертной тоски. Небывалое спокойствие и полное освобождение от всех, прежде казавшихся бесценными и неповторимыми, мыслей и чувств, включая материальное ощущение своего тела, делая одно исключение для лежавшего на спусковом крючке указательного пальца, сделали его безразличным к собственной смерти.
Он убил пулеметчика первой же очередью и перенес огонь на другие машины, ставя главной задачей - не убить, как можно больше, немцев, а привлечь к себе внимание, давая шанс роте добежать до спасительного рва.
Взрыв вспучил перед ним землю, подбросил вверх и опрокинул на спину. Глаза, нос и рот забило землей. Звон острой иглой вошел в правое ухо.
Когда его подняли и поставили на ноги, он к своему удивлению понял, что может стоять.
Плохо соображая, он чувствовал, как чужие руки его обыскивают: вытаскивают из нагрудного кармана гимнастерки его документы, снимают планшет с картой, по которой можно было ориентироваться до позавчерашнего дня, с фотографией Влады, снятой в форме летчика, с четырьмя конвертами ее писем.
С трудом подбирая слова, он попросил по-немецки оставить ему письма и фотографию жены.
Удивленные немцы, с интересом рассмотрев фотографию Влады «Oh gut! Sch;nes M;dchen!», сунули ее в карман его гимнастерки вместе с удостоверением и письмами.
Они могли позволить себе быть великодушными.
Карту они просто бросили на землю.
Гауптман c насмешливой вежливостью предложил прокатиться с ветерком. «Bitte, Herr Lieutenant» - приглашая к стоящему на обочине «K;belwagen».
Они без единого выстрела приехали прямо в Черниговку, как оказалось уже второй день занятую немцами.
Вездеход остановился перед зданием, с которого еще не была снята вывеска райисполкома.
Гауптман и второй офицер – обер-лейтенант, оставив Бориса в машине, отправились в здание, в котором, судя по оживленной суете солдат и офицеров, расположился штаб.
На Бориса мало обращали внимания. Пару раз к водителю подходили солдаты и спрашивали о русском. Тот отвечал, что ничего не знает.
Один солдат, вытащив пачку сигарет, предложил закурить «Bitte». Борис жестом показал, что не хочет.
Прошло минут сорок, прежде, чем ему велели выйти из машины. Его привели в комнату, находившуюся на втором этаже. Судя по обстановке, это был кабинет какого-то руководителя невысокого ранга: простой деревянный стол с телефоном, стул, шкаф с серыми картонными папками, диван, обитый дешевым дерматином, под окном - снятый со стены портрет Сталина.
За столом сидел немецкий офицер в звании майора, на диване расположились его попутчики: гауптман и обер-лейтенант, еще один – седой и пузатенький, с погонами гауптмана - стоял, загораживая собой окно.
Ему не успели задать первый вопрос, как седой гауптман бросился к Борису, закричав по русски:
- Никритин, черт возьми! Неужели это ты! Вот так встреча!.... Что? Не узнаешь?! Бой под Александровской! Рукопашная с матросней! Вторая рота Первого Кубанского пластунского полка! Ну.же ! Вспомнил?!
Борис вспомнил:
- Прапорщик Вильке.
Тот обрадовано кинулся его обнимать, а после, ничуть не смутившись холодностью Бориса, обернувшись к немцам, торопливо начал объяснять им по-немецки, что стоявший перед ними человек не может быть врагом немецкой армии, так как является убежденным и непримиримым врагом большевиков.
Майор, сидевший за столом, с интересом рассматривал стоявшего перед ним русского, который по рассказам сидевших на диване офицеров в одиночку вел бой с немецкими солдатами.
Он решил напомнить об этом противоречии разгоряченному капитану.
Тот стоял на своем – заставили под страхом расстрела.
Борис, выслушав, обратился к бывшему сослуживцу.
- Вильке, ты меня хорошо помнишь? Неужели ты допускаешь, что меня могут заставить что-либо сделать против моей воли? Так, вот. Слушай, что я тебе скажу по-русски, а ты уж постарайся, переведи своим хозяевам. Я – офицер русской армии, не важно, как она теперь называется. И если на мою Родину напали, я буду защищать ее, не жалея ни врага, ни себя. Жалею об одном, что успел я мало уничтожить ваших солдат.
Улыбка сползла с лица капитана, и глаза стали холодными и злыми.
- Оказывается и такие, как ты, продались большевикам. Ну, что же. Пожалеешь. Ты, очевидно, рассчитываешь умереть героем. Нет, голубчик. Такого удовольствия мы тебе не предоставим. Превратим в скотину, сгноим в лагере – обернувшись к сидевшему за столом обер-лейтенанту, сокрушенно развел руками:
- Я ошибся, большевики сумели промыть ему мозги. Думаю, он нам бесполезен.
По приказу майора Борис Никритин был отправлен на сборный пункт военнопленных.
Продолжение следует
Глава семнадцатая. Война. Часть четвертая
© Copyright: Андрей Федотов Из Беларуси, 2019
Свидетельство о публикации №219012000911
Свидетельство о публикации №219012000911
Рецензии