Бич

ПРОЛОГ. Мир есть стих Господа Бога.

П. «П» – проём, прокрустово ложе и путь. Согласный звук п получается, когда идущий из лёгких воздух натыкается на преграду из плотно сомкнутых органов речи. Воздух разрывает эту преграду, и возникает шум. Это глухой звук п.

ПРЕДЫСТОРИЯ. В молодости людям очень нравится бросаться громкими словами. Чего только не наговорят молодые! Чего только не обещают! Да, они говорят, бахвалятся, а в глубине души им самим стыдно и после, наедине, человек краснеет перед самим собой и порой хочет спрятаться от своих же слов. Ведь ему стыдно. Ведь он просто бахвал. Тщеславный бахвал. Но слова те уже сказаны. Они вылетели в мир. И стали новой строкой величественной поэмы жизни. Быть может, величественной. Проходят года или даже десятилетия – и вдруг наступает момент, когда тот бахвалившийся молодой человек, став зрелым, с изумлением обнаруживает, что за всё прежде сказанное пришлось честно заплатить, как будто даже помимо воли, за всё своё юношеское бахвальство; всё то горделивое, оказывается, полностью осуществилось, он сам его и осуществил – только по форме не так, совсем не так, как представлял, по-другому. Но по сути именно так. Один к одному.

АФОРИЗМ. Женщина – только этап перед вечностью.

ДНЕВНИК. Современный человек сидит в бетонной коробке, отгороженный от солнца, от воздуха – он смотрит в телевизор, а в уме подсчитывает свои деньги – и Эрот, вечная сила, течёт уже где-то вне. Современный человек от неё надёжно отгородился. Он благоразумен. Он интеллектуален. Он… он по сути живой мертвец, засохшая ветка на древе, которая не успела ещё отвалиться и, может быть, издали выглядит как живая – но внутри неё жизни нет. Внутри неё – цифры. Всё оцифровано: распорядок дня, страсти, работа и отдых, всё по программе и ничего нового. Чуда не существует для современного человека. Только лишь цифры. Расчёт.

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он встаёт из-за стола. Комната уже погружается в сумрак. Февральский день ещё короток. За окном зажглись фонари и привычно несутся машины, гудят. В голове у него тоже гудит, тоже машина.  И тогда он идёт за сандаловой палочкой.

В углу комнаты у него сооружён алтарь. Алтарь, конечно, громко сказано. Просто в юго-восточном углу, близко к окну, на высоте его роста давным-давно повешена на стену колонка от мощной стереосистемы. Она не используется по назначению. Она превратилась в алтарь. На ней стоит, прислонённая к стене, фотография предков, ещё молодых деда с бабкой, таких красивых, потом стоит тарелка для подношений и две рюмки для возлияний.

Он зажёг сандаловую палочку, и теперь благовонный дым струится к потолку. Он окуривает алтарь, трижды по ходу солнца, потом так же окуривает себя, потом всю комнату, потом даже компьютер. Затем прижимает кончик сандаловой палочки маленькой компьютерной колонкой, чтобы палочка дальше дымила самостоятельно, а сам отправляется на кухню за вином. Вернувшись, наполняет вином алтарные рюмки и четырежды кланяется. Потом обратно идёт на кухню и приносит еды на тарелку для подношений. То, что не портится. Два кусочка шоколада, две мандариновых дольки и ещё горсть орехов.

Сандаловая палочка догорела, последний пепел осыпался на пол, там целая кучка, её ещё видно – но он будто не видит.  О чём-то задумался. Странное у него чувство. Так дальше жить нельзя. Что-то должно произойти. Что-нибудь обязательно произойдёт. Что-нибудь…

Он включил компьютер. Зачем? Он и сам не знает, зачем. Может быть, есть какие-то новости. Может быть, его рыжая подруга Надежда, которая уже пять лет как удрала в Англию, одумалась и прислала письмо. Хоть какую-нибудь весточку.
Он заходит на почту, но весточки от Нади нет. Он может написать ей сам, но что он ей скажет? Возвращайся? Если пять лет уже не возвращается, помнит ли она о нём вообще? Пару раз он ей писал. В почтовом архиве есть её ответы. Вот:

ОТВЕТ. Здесь меня уважают. В день платят столько, сколько там у вас платили в неделю.

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он усмехается. Уважение, значит, проявляется в деньгах. В количестве денег…

ОТВЕТ.  Мы живём как семья. Нас три девочки. И ребёнок. Он нас всех называет мамами. И меня называет мамой. Это так здорово, водить его за руку, он такой хороший. И он говорит мне: «Мама. Мама Надя».

ПРОХОЖДЕНИЕ. Дальше читать нет смысла. Мама Надя… рыжая Надежда… пять лет… уже пять… Кажется, пройден этап. Окончательно пройден. Почему он до сих пор не смирится? Ну почему?

Бесполезно об этом думать. Только головную боль надумаешь. Зачем ему головная боль?

Можно пошарить в интернете. Он любит посещать философские сайты и литературные сайты тоже любит посещать, особенно поэтические. Минут пятнадцать-двадцать там можно продержаться, сначала даже забавно. Но уже через четверть часа приходит стойкая головная боль. Потому что словесный понос, он хоть и не пахнет, но во всём остальном – настоящий понос, самый что ни на есть. И копаться в людском поносе, пускай и снабжённом «рифмами»… Нет уж, спасибо. Он выключает компьютер.

ДНЕВНИК. Народная философия, народная поэзия, народная литература. В интернете всё есть. Кроме читателей для этого всего. Читатель исчез как класс. Слово безнадёжно девальвировано и похоронено в авгиевых конюшнях народного словоизлияния.

Что остаётся? Обеспечить слово. Вернуться к истокам. К действию. Вначале было действие. Предки поэтов были шаманами, они воздействовали на людей, а слово являлось инструментом их воздействия.

Критерий истины – практика. Сколько в мире несчастных людей! Тех, кого изначально лечили шаманы. Лечили их души. Вылечи хоть одного человека – вот доказательство твоей творческой состоятельности, потому что других доказательств больше не существует, потому что рейтинг – это не доказательство, а гибель всего. Вот если ты философ, если ты писатель, ещё совсем недавно тебя гордо именовали «инженером человеческих душ». Ну так сынженерь на практике хотя бы одну душу, сделай это не на словах, а на деле… Слова твои больше никто не читает, потому что читателей нет. Исчезли читатели. Теперь все – писатели. Теперь все пишут. Только это не прибавляет им счастья. Они так же само несчастны, как и всегда. Даже больше. Просто они так заняты, у них столько «дел», им некогда думать о своём счастье, есть «дела» поважнее. Удрать…

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он откладывает дневник. Исписал полстраницы – и хватит. Наверное, пора ему спать. Утро вечера мудренее.

Когда-то он занимался практикой осознанных сновидений. Много чем он занимался. Много чем он занимался, но сейчас ему просто хочется спать. Потому что прошёл ещё один день. Прожит – и точка. Но, кажется, рано он лёг. Думы его ещё не иссякли. Ему вспоминается прошлый навязчивый сон. Экзамен. Он не сдал в школе экзамен. Важный экзамен. И он не готов. Совсем не готов. Как же быть? Тут он и застревает. Как же быть?

СОН. В момент засыпания можно проскользнуть в узкие врата и вместо сна… Вместо сна он вдруг понимает, что парит под потолком своей комнаты, а внизу, на диване, там лежит тело… но если глянуть на тело, с болью выбросит назад, будет очень неприятно… Потому он движется вперёд, по комнате вперёд, и продавливается через стекло окна как сквозь воздух, но дальше ему становится страшно. Он высунулся на тёмную улицу, и там холодно. Холодно и жутко. Всегда жутко в таком состоянии.

Возле его балкона, в другое его окно заглядывает Карлис. Его бывший сосед Карлис, латыш. Карлис выглядит как бюст, укороченный. Карлис тоже видит его. Держит в руке связку ключей. «Нашёл твои ключи»,– говорит Карлис. А он… он не выдерживает. Его швыряет назад – и он просыпается.

ПРОХОЖДЕНИЕ. Болит лицо. Ощущение такое, как будто его лицо и часть груди оттянули на длинных резинках от остального тела, а потом резко отпустили, раздался хлопок и… И вот он лежит. И ему реально больно.
Он думает о Карлисе.

ПАМЯТЬ. Сосед недавно умер. В конце лета. Он даже не знает, отчего. Он в это время был на Крите. А сосед много пил. Даже имел инвалидность из-за пристрастия к алкоголю. Наверняка от алкоголя и умер. Но  зачем тот заглядывал в его комнату? Зачем?
 
Карлис был так себе человек. Ничего плохого как будто не делал. Но и хорошего тоже. Пил понемногу. Но упорно. И ещё был упёрт на политике. На каждые выборы надевал чистую белую рубашку, только для выборов и хранил. Самым первым бежал голосовать. Он однажды встретил Карлиса в такое утро. Он сам шёл на работу, у него не было выходного, а у Карлиса каждый день был выходным, потому он и удивился, когда так рано увидел того на улице, да ещё в белой рубашке.
– Иду голосовать,– гордо ответил Карлис в ответ на приветствие.– А ты не идёшь?

Он искренне удивился:
– Зачем? Неужели ты веришь, что эти могут сделать что-нибудь, чтоб тебе стало лучше?

Вот тогда Карлис и сказал те слова, которые он до сих пор помнит слово в слово.

«Мне не надо, чтоб мне стало лучше,– сказал Карлис.– Мне надо, чтоб русским было хуже».

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он тоже русский. Стало быть, сосед хотел, чтоб ему было хуже. И сейчас, во сне, потрясал связкой ключей. Ключ – это решение. Сосед нашёл для него какие-то решения? Какие? И с какой стати?

Он поднимается с дивана. На его лице улыбка. Он идёт в другую комнату, зажигает там свет, подходит к своему алтарю.

Вино по-прежнему в рюмках. Не испарилось. Алтарная колонка висит на стене, за которой квартира Карлиса. Быть может, Карлис просто приходил за его вином. Вместо предков. Решил, что это – ему.  Он смеётся. Карлис – так Карлис.  А потом возвращается назад. Спать. Потому что уже первый час ночи.

****

СОН. Он идёт по тропинке к реке. Вокруг зеленеют кусты, под ногами трава, а навстречу ему идёт девушка с большой собакой на поводке. Они поравнялись, и собака дружелюбно схватила его за ногу, чтобы он остановился.
Он останавливается. И девушка тоже.

– Ты кто? – спрашивает он у девушки.

– Иеродула,– отвечает девушка.

Он знает, кто такая иеродула. Храмовая проститутка. Она возле храма отдаётся любому желающему за символическую плату.

– Но где же твой храм? – удивляется он.

– Вот! – она обводит рукой вокруг. Все кусты, все деревья, вся трава – вот её храм. Но теперь уже она спрашивает у него:
– А ты как живёшь? Не боишься, что станешь бросаться на людей? Попробуй пять лет прожить без еды или без питья.

Иеродула права. Он смущён. Но всё равно возражает: – Это ведь грех.
Она смеётся.

– Когда в безводной пустыне колодец, пусть страждущий путник напьётся. Это не грех.

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он проснулся. Лежит, обдумывает свой сон. Иеродула правильно ему сказала. Пять лет без женщины, это слишком. Она просто прочитала его мысли. Он сам давно уже так думает, сон повторил ему его собственные мысли. Но ведь рыжая Надя к нему не вернётся. Ведь не вернётся, давно это ясно. Давно. Тогда чего он ждёт?

Он зажигает бра над головой. Теперь видны часы. На них два часа ночи. Ещё бы спать и спать. Но не хочется ему спать. Совсем не хочется.

Возле дивана лежит библия, иногда он её почитывает перед сном. И сейчас открывает наугад.

БИБЛИЯ.          13 Женщина безрассудная шумливая,
глупая и ничего незнающая
14  садится у дверей дома своего на стуле,
      на возвышенных местах города,
15  чтобы звать проходящих дорогою,
      идущих  прямо своими путями:
16  «кто глуп, обратись сюда!»
17  «воды краденые  сладки,
      и утаенный хлеб приятен».
18  И он не знает, что мертвецы там,
      и  что в глубине преисподней зазванные ею.
     (Но ты отскочи, не медли на месте, не останавливай
     взгляда твоего на ней;
     ибо таким образом ты пройдёшь воду чужую.
     От воды чужой удаляйся, и из источника чужого не пей,
    чтобы пожить многое время,
    и чтобы прибавились тебе лета жизни.)
                (КНИГА ПРИТЧЕЙ СОЛОМОНОВЫХ, 9).         

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он откладывает библию. Толстая красная книга его утомила. Что она может сказать? Что иеродула не права? Да, он помнит: «Глубокая пропасть – уста блудниц»… Глубокая пропасть… А он никогда в своей жизни не имел дела с блудницами. Была жена. Семь лет жил с женой. Потом мучительный развод. Потом четыре года одиночества. И вдруг почти год жизни с подругой. Год как праздник. Разлад, ссора – и снова одиночество. Пять лет одиночества. Годы, подобные дням. Дни, подобные минутам. А минуты – лишь стук часов, работающих на батарейке. А батарейка… Нет, дальше распутывать ему надоело. Что толку с такой философии? Что толку вообще от философии? Вот он сам как будто философ, когда-то окончил университет, философское отделение, окончил с отличием – но что толку? Лучше бы эти годы учения он посвятил женщинам. Женщина – самая лучшая философия. Когда она рядом с тобой, тут, под боком – ничего другого и не надо, совсем ничего. Наверное… Правда, ей самой многое надо, слишком многое… Он вздыхает. Так устроена жизнь. Ничего не желать – самое правильное. Ничего не желай, всё – иллюзии. Но вот только ничего не желать можно в Индии, лёжа под пальмами, наслаждаясь теплом; а здесь, в феврале – здесь какая нирвана? В окно и не выглянуть, хмурая зимняя ночь, в квартире холодно и не уютно, холодно даже под одеялом – но счёт за отопление придёт такой, что волосы встанут дыбом, в этом он не сомневается. Лучше молча терпеть холод и не вспоминать о счёте за отопление. Лучше так.

ПАМЯТЬ. Его первую девушку звали Виола. Имя было весьма поэтическое, сразу ассоциировалось с Италией, а там – Данте, Петрарка, а ещё раньше Вергилий, но Виола… она была литовка, не итальянка. Её удивительно большие глаза, синие-синие, как васильки, эти глаза, они могли заместить  всё, всех Дантов и Петрарок, всё было там, все стихи всех поэтов, все философии – всё! Так он когда-то считал. Он обещал положить к её ногам все сокровища мира, ибо достойна, когда-то он обещал, а теперь ему стыдно об этом вспомнить. Нелепыми были его обещания. Никогда бы он их не исполнил. Даже малую толику. Просто лопнул бы от натуги – и всё. Слишком многое он обещал. Она его раскусила. Она отвергла его со всеми обещаниями – и ему страшно представить, что было бы, если бы не отвергла. Как бы он загибался. Ведь он бы не смог не сдержать слова, ведь пришлось бы ответить. Но не пришлось. И слава богу! Его Виола вышла замуж за какого-то мелкого буржуйчика, у них дом и машина, им как будто хватает – и пусть живут.

ФИЛОСОФИЯ. Ветвям подобны дела, что заботят земных человеков,
           Ни у кого назначенья единого в мыслях, кружится
           Всё кругом, а стать на одном недозволено месте,
           Так и бегут, кто как начал, тур бега у всех одинаков.
               
                (Орфей).

ПРОХОЖДЕНИЕ. Истошный вой сирены перехватывает его внимание. По улице мчится машина: какая? Пожарная? Скорая помощь? Полиция? Он уверен, что это полиция, несётся куда-то по делу посреди ночи, всех будит – он подходит к окну, чтобы удостовериться, но сирена тут же стихает. Будто и не было. Улица пуста. Снег, тусклый свет фонарей и одинокая прохожая. Пьяная женщина села в снег и справляет нужду. Наверное, бомжиха.

ФИЛОСОФИЯ. Нет ничего собачнее женщины, нет и мерзее.
               
                (Орфей).

ПРОХОЖДЕНИЕ. Нечего делать. Ему нечего делать. Спать не хочется. Думать – тем более. Только ходить взад-вперёд одному в пустой комнате. У него даже две пустых комнаты. И можно ходить из одной в другую по четырёхшаговому коридору между ними. Можно прохаживаться. А ещё можно сесть на диван и что-нибудь почитать. У него много книг. Когда-нибудь, когда не сможет оплатить счёт за отопление, он разведёт из них костёр. И согреется. У него тысячи книг. Никогда их всех не прочесть. Да и незачем. То, что нужно, он уже давно прочитал. А теперь лишь изредка перечитывает. Что-нибудь перечитывает. Когда надоедает ходить. Из комнаты в комнату. Когда нет работы. Когда болит голова от компьютера. Когда не спится ночью.  Когда февраль за окном. Стылый тёмный февраль. Когда женщины нет. Пять лет уже нет. Пять лет, если только он не сбился со счёта. Может быть, шесть. Или семь. Может быть, восемь. Что эти годы? Как дни. Что эти дни? Как минуты.

СОН.  Они плывут по реке на катере. Подруга впереди стоит за штурвалом, а он сидит на корме и командует, куда ей рулить. Лето. Подруга немного странная, как будто помолодела, волосы стали длиннее и посветлели. Они плывут на юг по их реке, по Даугаве, против течения. Подруга рулит, а он сзади командует, но как будто бы сомневается: а нужна она ему, эта подруга? Ведь что-то в ней не так.

Потом они пристают к берегу. К правому. Они сходят на берег. Теперь он идёт впереди, подруга держится сзади. Внезапно из кустов выходит некто, какой-то смешной колобок, забавный и круглый; колобок широко расставляет руки, преграждая путь. «Кто это?» – удивляется он и оборачивается к подруге. Та испугана.  «Не знаю»,– отвечает она изменившимся голосом.

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он опять просыпается. За окном всё ещё темно, чтобы увидеть, сколько сейчас на часах, нужно зажечь лампу над изголовьем дивана. Однако он знает, что ещё рано. Он ещё может лежать.

Он думает о последнем сне. Пять лет уже, как подруга уехала от него в Англию. Раз и навсегда. И теперь выглядела какой-то странной. Совсем не такой. И почему они плыли вместе? Они по-прежнему были с ней в одной лодке, несмотря на пять лет разлуки – неужели подруга вернётся? Нет, не может такого быть. Он ждал её года три. Писал письма. Ждал почти каждый день. Потом уже ждал лишь иногда. Но в последний год не ждал вообще, потому что она не вернётся, это ведь ясно, ему было ясно – но к чему такой сон? И что за странный колобок? Какой-то смешной колобок… Что это значит? Он уже тянет руку к выключателю, хочет зажечь лампу над головой, но так и не зажигает. Зачем ему сонник? Не будет там про колобка, нет в сонниках колобков. Не бывает. Очередной неразгаданный сон. Наверное, просто ностальгия. Он ведь думал сегодня о Наде. Даже письмо её перечитывал. Но как-то очень всё странно складывается. Сначала приснилась храмовая проститутка. Потом изменившаяся Надежда, какая-то такая и не такая, какая-то…

Он всё же щёлкает выключателем. Лампа зажглась и слепит глаза. Пора ему собираться. Пора на работу.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Троллейбус быстро набился битком, но расслабляться нельзя. Он на посту. Он должен заранее углядеть контролёров. Если те вдруг окажутся на остановке, он должен успеть выскочить. Потому что он не пробил билет. Потому что дорого это. Несправедливо дорого.

На улице ещё не рассвело. Плохо видно. Через окна вообще ничего не видно. Троллейбус старый, обогревается чисто условно, потому все окна в морозных узорах. Нужно глядеть вперёд через лобовое стекло в кабине водителя, это стекло чистое, но глядеть приходится поверх многих голов и поверх непрестанной толкучки, отвлекающей внимание. Всё же контролёров тут наверняка не будет. Он знает. Не полезут они в такую давку. Он глядит просто так. По привычке. И на всякий случай.

Однако перед кладбищем он выходит. Это самый опасный участок. Здесь контролёры применяют другую тактику. Они стоят между остановками, в глухом месте. И стоят не одни. С муниципальной полицией. Они останавливают троллейбус, а водитель заранее отключает электронные компостеры, чтобы никто из зайцев не смог зарегистрировать свой билет в последний момент. Контролёры входят сразу во все двери, прочёсывают троллейбус и выводят улов наружу. А там ждёт полиция. Ему это не надо. Проще пройти две опасные остановки пешком.

Зима в этом году выдалась странная. По телевизору давно уже пели байки о глобальном потеплении, а на улице стоял глобальный мороз. Стоял и стоял. И никакой оттепели, как в прошлые годы. В такой мороз контролёров не будет, не станут они мёрзнуть между остановками, он может дать гарантию. Но всё равно вышел. Мог бы просто выглянуть вперёд сразу за поворотом, ведь задние огни троллейбуса видны. Если троллейбус вдруг остановят, по огням можно понять. Но не остановят. Он может вернуться назад, на остановку, потому что следующий троллейбус уже на подходе, но он не возвращается. Раз ездит даром, нельзя наглеть. Хотя бы две остановки нужно пройти пешком. Иначе совсем не честно.

Он идёт. Ещё только светает. Слежавшийся снег скрипит под ногами, нужно ступать осторожно, не торопиться. Глаза слезятся от холодного ветра и почти ничего не видят. За железным забором унылое кладбище. Силуэты озябших крестов, запорошенные снегом деревья. А с другой стороны по улице несутся машины, обгоняют и обдают гарью. И никаких контролёров. Он идёт мимо кладбища. Мимо крестов, заваленных снегом и еле различимых. Его жизнь тоже завалена снегом. Что с его философии? Он учился-учился, но никогда не работал по специальности. Никогда. Его страна развалилась, огромная великая держава развалилась на много осколков, и в том осколке, где он оказался, тут был главным латышский язык. Для всего теперь требовался латышский язык. Тех, для кого латышский язык не являлся родным, для новой страны просто не существовало. По сути не существовало. И они приспосабливались как могли. Кто-то изо всех сил подстраивался под латыша. Кто-то создавал свой личный бизнес, никак, ни в малейшей степени не связанный с государством. А кто-то уходил во внутреннее подполье. Как он. Он любит эту землю. Здесь его родина. Здесь жили его предки, орошали землю своим потом. А в войну защищали с оружием в руках. Но случилась новая война. Какая-то изощрённо-хитрая. Совсем без выстрелов. И теперь он оказался на оккупированной территории. Он не мог устроиться даже дворником, потому что сначала должен был сдать экзамен по латышскому языку. Конечно, он сдал бы этот экзамен, но дело было в унижении. Почему его сосед Карлис не должен сдавать никакого экзамена? Почему только нелатыши? Почему те вели себя как победители в побеждённой стране? Он не считал себя побеждённым. Он партизанил. Сам по себе. Один сам. Не признавал эту власть. Никак с ней не связывался. Не платил налогов, не участвовал в переписях, ни в каких государственных мероприятиях, словно не существовало его. Для этой новой власти и не существовало. Он сам находил себе работу, нелегальную, делал всяческие ремонты, строил что-нибудь несерьёзное и даже серьёзное, если это можно было делать неофициально. Так он и выживал. На хлеб как будто хватало. И даже на масло иногда. Но будущего не было. Никакой пенсии от этого государства, никаких бюллетеней, никаких пособий, ничего он не смог бы получить. Даже к врачу не смог бы обратиться, потому что врачи с недавних пор первым делом спрашивали, заплатил ли пациент налоги. Он не заплатил, и потому для него существовали только частные врачи, теоретически существовали, а практически они стоили столько денег, что можно было сразу их не брать в расчёт. Их тоже не было. Ничего для него не было.Только собственные руки и собственная голова. И собственные ноги тоже.

Но собственные ноги вдруг поскользнулись, собственные руки взмахнули в разные стороны, словно пытаясь ухватиться за воздух – за воздух ему только и было хвататься. Но он удержался. Всё же не упал. Остановился. Огляделся по сторонам и пошёл дальше.

Вокруг всё было по-прежнему. Тот же обледенелый снег. Засыпанный снегом покосившийся кладбищенский забор, сгорбленные деревья, едва различимые кресты. И никаких контролёров. Никого нет. Ничего нет.

Вот и вся его философия. Ничего нет. Что проку с его философии? Он мог бы написать книгу,даже несколько книг на тему подпольного выживания в каменных джунглях, но кому теперь нужны книги? Разве что ему самому. Это он перечёл тысячи книг, и что толку? Где ему применить свои знания? Как? Он даже изучал шаманизм, чего только он не изучал, настоящий начётчик. Но кому он мог бы помочь своим многознанием, вот кому? Принести хоть какую-то пользу…. Для кого это всё? Для чего? Когда-то друг (раньше, давным-давно, у него были друзья) назвал его поэтом жизни. Одни, мол, поэмы пишут, а другие в поэмах живут. В поэмах собственной жизни. Но конец у всех один. Конец будет тут, за забором, под снегом.

За забором кресты… Он когда-то мечтал стать локальным христом. Был у него в молодости такой девиз. Переделать мир невозможно, ничего не изменить, можно лишь измениться самому, а чтобы переделать этот безнадёжный мир, нужен кто-то в масштабе Христа. Но вот если скромнее задача, если всего один человек, хотя бы один…

Бом! – звякнул колокол. Бом! И ещё. Кого-то хоронят? Почему же так рано? Бом!
Он смотрит на купол церкви. На крест. Летом на этом кресте сидят белые чайки или белые голуби. На всех трёх оконечностях. А сейчас только снег. Бом!.. Бом!
Жизнь, это вялотекущая хиросима, думает он. Когда ядерный взрыв разбавлен на тысячи дней, когда с маленькой буквы, по капле. Странные мысли.

Колокол стих. Тишина. Мысли тоже иссякли. Что-то вертится в голове про сосуд скудельный, вертится-вертится, но не складывается.            

Дорогу ему преградила машина. Длинный чёрный катафалк выехал из ворот кладбища, потом остановился, пропуская поток на главной улице и преградив путь прохожему. А прохожий спешил на работу. Как будто спешил. Но теперь заглядывал в затемнённые окна гробовозки и ничего не мог разглядеть. Что там могло быть? Ведь машина, по-видимому, направлялась в морг, а не возвращалась оттуда. Наверное, в морг. За кем-нибудь, для кого не нашлось локального христа. Кто испил свою хиросиму до дна.

Гробовозка уехала, а он так задумался, он и не замечает. Мороз щиплет щёки, глаза слезятся от холодного ветра, проносящиеся машины обдают гарью – вот его путь. И он остановился на этом пути. Он о чём-то задумался и как будто забыл, о чём именно.

Но его ждут на работе. Наверное, ждут.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Раскрасневшийся от мороза напарник ждёт у дверей. Поразительно, в кои-то веки напарник пришёл на работу раньше него. Он усмехается: «Не спится?» «С праздником»,– буркает в ответ напарник.

Оказывается, сегодня праздник. 23-е февраля. День защитника отечества. Он и не вспомнил. Праздник в России, не у них; у них теперь другие праздники. Впрочем, он не признаёт никаких.

Работа интересная. Даже отчасти творческая. Они ремонтируют квартиру. Напарник шпаклюет стены, а он конструирует подвесной потолок в главной комнате. Сложная будет фигура. Потолок формы «инь-янь». И много лампочек. Но хозяевам в магазине подсунули не то. Лампочки на 12 вольт, не ходовые. Для них нужны трансформаторы. Получается, нужно три трансформатора, раз будет три разных группы лампочек. Прямо галерея света. Или, точнее, зигзаг света. Или знак бесконечности, бесконечность света на искусственном небе инь-янь. Он поглощён такой задачей. Трансформаторы надо спрятать за потолком, раскидать провода, скоммутировать. Но если вдруг какой-нибудь трансформатор вздумает перегореть, как ему закрепить, чтобы легко можно было вытащить назад, ничего не сломав и не повредив? Задача нелёгкая. Трансформатор не пролазит в отверстие для лампочки, нужна какая-то крышка, легко снимаемая и в то же время незаметная. Всё на его усмотрение. Хозяева ждут результата. А как – его дело. Сам составляй схему, сам собирай, сам воплощай – сам и ответишь, если что-то не так. Он уселся на перевёрнутое ведро и чертит на листике схему.

Напарник подходит с бутылкой в руке. Полупустой.

– Давай отметим праздник.

Он морщится. На работе не пьют.

– Ты что, не русский? – наседает напарник.– Такой праздник надо уважать.

Не отстанет, похоже. Он соглашается:

– Ладно, наливай.

Напарник наливает в стакан для чая виски. Хвастается: вчера был на презентации, спёр бутылку виски на халяву. Хорошее виски.
Виски как виски. Он выпил полстакана и хочет дальше чертить свою схему, почти придумал уже, мелочи только остались. Но напарник не отходит. Отхлебнул чуть-чуть сам и снова налил полстакана ему. Вместо тоста вдруг странный вопрос:
– Почём девочки в интернете?

Он усмехается. Откуда он знает. Интернет не для того.
– Иди лучше работать.
– Сначала выпей.

Он пьёт ещё полстакана – и хватит.  Да больше и нет, осталось на донышке. Надо работать. Напарник уже готов взяться за шпатель, но тут приходит сантехник. С мороза, весь запыхался – сантехнику бы и допить, что на донышке, он предлагает, но тот отказывается. Не может. Торпеда зашита. Однако сантехник садится рядом с ним на другое ведро. Закуривает сигарету. Намерен поболтать. Напарник тоже уселся. Шпатель подождёт.

– Представляешь,– начинает сантехник,– дочка вчера в новый латышский театр ходила. Весь класс водили. Евгения Онегина смотрели.

– Ну и? Это же прогресс. «Евгений Онегин» в латышском театре.

– Ха,– усмехается сантехник,– все были в костюмах неандертальцев, все актёры в костюмах и масках неандертальцев. И сам Пушкин тоже. Это учительница сказала, что костюмы неандертальцев, а дочка назвала макаками. Говорит, макаки по сцене скачут и разыгрывают «Евгения Онегина». А главный макака Пушкин прыгает и перечисляет имена своих ста двадцати любовниц.

Он смеётся. Виски сделало дело.
– Это же постмодернизм. А говорили, что постмодернизм умер. Титульные догнали постмодернизм. Быстро однако…
– Какой – к чёрту – постмодернизм! – возмущается сантехник.– Они и слова такого не знают. Просто показывают «европейцам» варварскую культуру. Представляешь, женщины вместо духов используют свои менструальные выделения, мажут ими за ушами. А мужики это жадно нюхают, как самцы.
– Чего, в «Евгении Онегине» про это написано? – подаёт голос напарник.– Надо будет почитать.
– Ага, почитай… Допей лучше своё виски, пока не разлил. Будет потом пахнуть.
– Ну, там же не менструация,– огрызается напарник. Но собеседники слишком разгорячены, чтобы оценить его шутку.
– Училку такую надо бы выгнать. Нашла, куда вести детей.
– Так это директриса организовала. Директора же везде правильные сидят, коренные. Блюдут политику партии.
Сантехник не унимается. Не пил, но про работу не вспомнит. И не собирается приступать. На новый закон теперь набросился.
– Представляешь, ужесточили штрафы за русский язык. Вот нас бы поймали, что мы на рабочем месте по-русски базарим, штраф ведь полагается в размере всей зарплаты. С каждого. И это называется гуманная Европа! Проститутка эта Европа! Больная старая проститутка!

Напарник  притих, сидит выше всех, на козлах, хмуро поглядывает куда-то в окно. Виски так и не допил. Бутылка без пробки стоит на полу.
Он смеётся:
– А что, пошли сдаваться. Признаемся, что разговариваем на работе по-русски, отдадим всю зарплату, пусть они себе премии повышают.
– Они и так жрут в три глотки! – вклинивается сантехник.– Подавятся!
– Я лучше в казино спущу,– хмуро и серьёзно отвечает напарник,– там по-русски говорят.

Не задалась работа. Похоже, закончилась на сегодня, так и не начавшись по-серьёзному. Сантехнику не даёт покоя националистическая политика государства, называет её апартеидом, грамотный какой сантехник, учился в английской спецшколе; напарник хмуро глядит в окно и думает о какой-то новой презентации, где можно стащить ещё бутылку. Называется рабочий день.
Он хочет вернуться к работе, но не получается. Праздник. Вроде бы праздник. Сантехника не утихомирить.

Звонит телефон. Его мобильник. Это хозяин.
– С праздником вас. Как дела?
– И вас с праздником. У нас всё по плану.
– Хорошо тогда. Нет ли каких вопросов?
Вопросов вроде бы нет, с утра точно не было, но он с тех пор выпил стакан виски, и вопрос всё же появился.
– Аванс не можете нам выдать?
– Могу. Но я сегодня не приеду.
– Тогда перекиньте мне на карточку через интернет-банк. Только не помечайте, что это аванс. Напишите что-нибудь, типа, подарок или пополнение счёта.
– Ладно, сделаю,– соглашается хозяин. И вроде как со смешком добавляет:
– Конспиратор…

Всё. Вот теперь работа, похоже, и вправду закончена. Хозяин не приедет. Праздник. Да ещё и аванс.

А как вытаскивать трансформаторы из-за потолка, если те решат перегореть, он так и не придумал. В магазине, когда он их покупал, сказали, что эти не перегорают. Не китайские, мол. Европа! Значит, пускай остаются навечно.

Он впихивает трансформаторы за потолок. Завтра напарник заделает. А на сегодня – всё. По домам!

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. На улице чудесный солнечный день. Снег искрится, блестит, как будто в сугробах алмазные жилы, как будто стоит лишь копнуть, но он, наверное, просто выпил виски, он улыбается яркому солнцу и жмурится. Красиво! Красивый зимний день. Всего неделя осталась зиме. Красуется на прощание.
Он идёт на троллейбус. На центральную остановку возле базара. Там главный городской перекрёсток. И всегда толпы людей. Всегда.

Его вдруг окликают.
– Привет! Откуда?
– Привет,– отвечает он машинально.– С работы. А ты?

Перед ним Вася. Сосед. Из соседнего дома. Ниже его ростом, коренастый, в тёмной дутой китайской куртке с большой молнией.
– Сокращённый день? – улыбается Вася.
– Ну да. И у тебя?

Да, и у Васи тоже сокращённый день. Вася тоже строит. И тоже чтит старые праздники, как бы их ни вычёркивали новые власти. И сейчас Вася указывает на кафеюшку.

– Пошли, пропустим по стопочке. За праздник.
Он покачивает головой. Как-то не хочется. Такой день красивый.
Но Вася настаивает:
– Пошли, я выставляю. Отметим.
Они заходят в кафеюшник. Людей немного. Праздник, конечно, отмечают, но в кафе – дорого. Даже в таком задрипанном.

Вася взял два стаканчика бренди. Вася хочет пожаловаться на свою жизнь. Рано женился, уже вырос сын – и удрал в Англию. И жена тоже удрала. Вася остался совсем один.

– Что они нашли все в этой Англии? Противная страна.

Он кивает. Согласен. Он тоже зол на Англию. Англия украла у него подругу, Надежду. Украла – и вряд ли вернёт. И вообще… главная буржуйская страна. Самая бесчестная.

Вася приложился к стаканчику и наседает:
– Вот ты объясни. Я у своих спрашивал: вы там больше пашете, чем тут? Они смеются. Они меньше там пашут, понимаешь, меньше. А почему зарплата в пять раз больше, почему за одну и ту же работу там платят в пять раз больше, чем здесь? Где справедливость?

Он даже смеётся.
– Справедливость?.. У буржуев такого понятия нет. Ты ещё не всю картину описал. В Африке за точно такую же работу платят ещё в пять раз меньше, чем тут тебе. Земля у них даёт три урожая в год, но они пухнут от голода. Называется мировое капиталистическое разделение труда. Глобализация. Каждому своё, короче.

У Васи расширились глаза. Кажется, выпрыгнут из орбит.
– Но как-то же это должны объяснять? Должно быть какое-то обоснование!
Он с усмешкой кивает:
– Да, у них есть обоснование. Производительность труда. Только это полное фуфло.
Вася поддакивает:
– Какая производительность у врача или учителя? Как они замеряют?
– Они просто по деньгам считают,– он прикладывается к стаканчику, отпивает половину и продолжает:
– Вот, скажем, водитель автобуса… (Он указывает рукой на окно, там остановка автобусов, там сразу три автобуса на остановке).  Вот в Лондоне водитель автобуса за смену перевезёт пятьдесят пассажиров. Но билет стоит два фунта. Значит, условно, его производительность – сто. А где-нибудь в Индии такой же водила перевезёт за смену тысячу пассажиров, но билет стоит копейку, будет тысяча копеек или всего десять фунтов. Значит, его производительность – десять, в десять раз меньше, чем у такого же лондонского водилы, который даже может быть его братом индусом. Но братану повезло. Людей перевёз в двадцать раз меньше, однако производительность труда в десять раз больше. И это замкнутый круг. Этот круг не разорвать. Без войны не разорвать. Эти, там, в Англии, они столько получают не потому, что хорошо работают, а потому, что грабят других. Раньше, веками, грабили прямо, а теперь замаскированно. Но всё равно – грабят! Не сами работяги, конечно, грабят – но работяг специально подкармливают, делятся крохами из награбленного, чтобы они прикрывали своих буржуев.

Стаканчики выпиты.
– Ну что, добавим? – спрашивает Вася. Он покачивает головой, показывает рукой на окно:
– Посмотри, какое солнце! Как здорово раскочегарилось! Ты был когда-нибудь в Крыму?
– Не был.
– Поехали летом в Крым! Забьём на эту работу, возьмём палатки и поедем. Там такое море… Солнце, горы… Там всё есть! Поедешь?
– А поеду! – Вася даже стукает кулаком по столику.
– Ради чего я работаю? Чтоб за квартиру платить? Я не крепостной при этой чёртовой квартире! Плюну на всё – и поеду! Это идея!

Да, это идея. Но сейчас… Сейчас ему хочется улизнуть. Ехать с Васей до дома в одном троллейбусе, о чём-то болтать ещё полчаса… о чём? Ему хочется одиночества, чтобы никто не мешал, чтобы никто не отвлёк… не отвлёк от чего?.. просто, что б не отвлёк…

Он поднимается из-за столика.
– Ладно, спасибо за угощение. Но у меня ещё дельце тут есть. Увидимся!
Он хлопает Васю по плечу и, пока тот не очухался, быстро уходит.

Он идёт через базар. Вася поедет домой на троллейбусе. Значит, он сядет в трамвай. С другой стороны.

Он сядет в трамвай и будет думать про Крым.

Или про Крит.

Про Крит даже лучше. Он был и в Крыму, и на Крите… И в Африке был… Он будет думать про Крит.

Но пройдя полпути до трамвая, он вдруг останавливается. Он же мог спросить у Васи про Карлиса. Возможно, Вася знает, отчего Карлис умер.

Он даже оборачивается. Назад до кафеюшки надо пройти полбазара… Откуда Васе знать? Это же он жил с Карлисом на одной лестничной площадке. А Вася из соседнего дома. И Вася не пьяница, Вася не пил вместе с Карлисом.

Не станет он возвращаться. Направился дальше. На трамвай.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Оказывается, и февральский день долог. Похоже, зря он пил это виски. Виски и бренди. Поддался. Сейчас бы ещё работал. Приносил пользу людям. Но он лежит на диване и тупо глядит в сереющий потолок. Как будто сереющий потолок похож на критское небо. Увы. Сереющий потолок похож на сереющий потолок… А Крит… до Крита две с половиной тысячи километров. Пешком не дойти.
Однако он встаёт. Надоело лежать. Он куда-то идёт. Куда он может идти? Не так много маршрутов в его хрущёвке. И до Критского моря ему и впрямь не добраться. Сначала нужен билет.

А наверху протяжно завыла электродрель. Как будто бормашина у зубного врача. Сосед сверху не наработался на работе, дома тоже работает. Но работа, она ведь от слова раб – разве тот раб? Но сосед наверху никак не угомонится, потолок ходит ходуном и кажется, что даже стены трясутся, вот-вот обвалятся. Сколько же грохота от одного человека, так много! Он вдруг грозно говорит наверх, потолку: «Раб, уймись!»

Сосед наверху умолкает. Наверное, забросил свою дрель и лёг на диван. Правильно. Пускай полежит. А вот он садится за стол. За столом ещё вполне видно, ведь только четыре часа, работать бы и работать, но он берётся за дневник.

ДНЕВНИК. Суть в том, кому говоришь. Если ты говоришь людям, их уши заткнуты ватой, они откликаются только на звон монет.

Если ты говоришь Духу – Он слышит, но тогда забудь про людей, даже про самых близких, пусть они варятся в собственном соку.

Мы – межеумочные. Хотим сказать и людям, и Духу. В результате говорим никому. В лучшем случае, одному человеку. (Но где тот?!)

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он откладывает дневник и слегка покачивает головой. Что-то не то. Про звон монет красиво, но разве это его слова? Про звон монет он уже где-то слышал.

Он вдруг хлопает  себя по макушке. Звон монет должен быть в интернет-банке. Хозяин ведь обещал выслать аванс.

Включить компьютер. Грузится как-то долго, тарахтит, тарахтит, хард-диск надрывается, сердце компьютера надрывается – но вот и готово.

Однако препятствия не закончились. Как всегда, когда торопишься. Сначала выскакивает табличка об автоматическом обновлении плейера. Он готов послать плейер ко всем чертям, но ограничивается скомканным «да пошёл ты». Но в интернет-банке тоже проблема. Нет, интернет не завис, связь имеется, только вот служба безопасности настоятельно требует замены пароля. Это значит, ему снова надо придумать одиннадцать символов. Он прошлые едва-едва успел запомнить без бумажки, и вот уже надо менять. Тут никакие проклятия не помогут. В банке всё строго. Покуда не сменит пароль, не войдёт.

Наконец он на месте. И может радостно вскликнуть. Хозяин не поскупился. Аванс солидный. Даже с учётом того, что надо делить на троих. Видать, уж очень хочется хозяину порадовать жену иньяневым потолком с зигзагами света. Что ж, порадует. Куда они денутся? Сделают. Сделают всё.

За деньгами надо теперь идти к банкомату, но куда ему торопиться? Можно снять утром по пути на работу. А в интернете есть много дел. Или, в общем, немного, но кое-что есть. Хотя бы почитать новости.

Новости как обычно. Журналисты обнаружили ещё одного чиновника, который получает от государства сразу девять зарплат и два пособия. Почему нет, раз заслужил? Процветает ведь государство. Человек без диплома работает на девяти руководящих должностях, потому что член правильной партии. Новость стандартная. Личный долг  министра финансов составил почти два миллиона долларов. Он в недоумении. Сколько же раз министр финансов не заплатил за квартиру? Не получается подсчитать. Он сам только два раза не заплатил, но теперь, конечно, заплатит, деньги пришли. Один раз заплатит, а потом и второй, когда придут следующие деньги. А вот сколько должно придти министру финансов?.. Однако новости скучные. Ничего нового. Всё как всегда.
Он уже как будто хочет выключить компьютер – выключить, чтобы снова рассматривать критское небо со своего дивана. Но выключить не получается. Уже поймав мышью кнопку, он вспоминает про сегодняшний сон. Будто его поймал вместо кнопки.

Ему снилась подруга. Снилась после пяти лет разлуки. Это может что-то означать. Несомненно, это должно что-то означать. Письмо. По-видимому, письмо. Придёт письмо от подруги… Хотя, что может она написать? Столько воды утекло. Возвращается? Бред. Всё уж быльём поросло. Вспять река не течёт, не бывает такого, но ведь в том сне они плыли с подругой против течения. Он точно помнит, они плыли на юг, потому что он видел солнце, тогда как их реальная река течёт на север, на северо-запад.

Он заходит на почту. Письма от подруги  нет. Взамен есть реклама. Назойливая реклама. «Вера ждёт тебя!»

Он открывает рекламу. Приглашение на новый сайт знакомств. Девушка Вера двадцати пяти лет якобы там его ждёт. Мечтает с ним познакомиться.

Цена рекламе известна. Цена сайтам знакомств тоже известна. Это всё из другой жизни, из параллельной, его путь с той жизнью никак не пересекается, никогда не пересекался и не пересечётся. Но он всё же хочет взглянуть на девушку Веру. Наверное, есть у неё фотография. Наверное, она симпатичная. В другой жизни ведь есть симпатичные девушки. Должны быть.

На сайт знакомств не так просто попасть. Сразу хотят, чтобы он зарегистрировался. Ненавидит он регистрироваться, но на этот раз подчиняется. Долго ли выдумать псевдоним, долго ли состряпать пароль. Там ещё анкета, пунктов двадцать или больше – он ставит галочки наугад, совершенно не читая – быть может, окажется домохозяйкой или ещё того хуже, но ему что за разница. Вот номер мобильного телефона он им не укажет. Достаточно. Хватит!

Он заходит в раздел объявлений. «Женщина ищет мужчину для создания отношений». Интересная рубрика. Там, наверное, прячется эта самая Вера, где-нибудь там. Где же ещё?

ОБЪЯВЛЕНИЕ. «Очень нужны деньги. Готова на всё. Помогите!»

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он щёлкает по объявлению. Раскрывается крохотная фотография. Рыжеволосая девушка с печальными глазами. Пользователь Санта1234. У него возникает ощущение дежавю. Где-то он уже видел её, эту девушку, сидящую на стуле. Где-то же видел… Санта означает святая. Он помнит: Санта Мария – каравелла Колумба, святая  Мария. Санта один два три четыре – святой комплект женственных цифр. Где-то он видел её и почему-то знает. Никакая она не Санта. Русская. «Сонечка Мармеладова. Версия 2.0»,– шепчет он себе самому. Он щёлкает по фотографии, хочет увеличить, рассмотреть повнимательнее – но тут же выскакивает грозное предупреждение, ведь он ещё не заплатил денег; вместо фотографии теперь перед ним табличка, куда он должен внести номер своей кредитной карты – нет, назад, он пытается вернуться назад, но назад путь отрезан. Номер кредитной карты или номер мобильного телефона, чтобы послать платное смс. Другого пути нет. Только вперёд. Назад его не пускают. Не нужно было щёлкать по фотографии. Он не выдерживает. Он орёт на них матом. На всех: «Да пошли вы!»

Завершение работы. Выключить компьютер. Хватит с него.

На диван!

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Неспокойно ему на диване. Отлежал все бока. Ещё только пять часов. Что он делает? Рано ещё спать. Совсем рано!

Но ему никак не встать. Разве что можно сесть. Он садится. Он думает про ту девушку, что сидела на стуле на фотографии. Совсем ещё молодая. Почему же она такое пишет? Как нищенка.  Может быть, нечем кормить ребёнка? Ведь кризис же. Людей повыгоняли с работы, а тем, кого оставили, тем посрезали зарплаты в два-три раза. Он только вчера читал в новостях, что приехал какой-то американский профессор, знаменитый экономист, и этот профессор сказал, будто Латвия пострадала от кризиса гораздо больше, чем от Второй мировой  войны. Это трудно представить. Ведь тогда два раза катком прокатился фронт, от края до края. Сначала с запада на восток, потом с востока на запад. Получается, и сейчас прокатился невидимый фронт, прошёлся катком, и люди в отчаянии, женщин некому защитить, а он тут валяется на диване и хочет дезертировать на Крит. Он должен помочь этой Сонечке-Санте. Ведь он может помочь. Раз человек публично просит.
Однако его мысли меняют направление. Почему он так уверенно назвал ту девушку Сонечкой? Откуда он может знать её имя? Неужто и вправду дежавю? Или просто… Ведь он недавно перечитывал Достоевского, ему очень нравится Достоевский, он много думал о Достоевском. Вот и надумал новую Сонечку. С первого взгляда надумал.

Он криво усмехается. Достоевский не умел описать женщину. Не умел её раскрыть. А кто умел? Ведь как делает великий скульптор? Берёт глыбу, отсекает всё лишнее – и остаётся одна красота. Так и Достоевский изваял свою Сонечку. В ней есть красота. Но нет правды. Ибо отсечено некрасивое. А у живого как отсечёшь? Ежели глыба живая? И у Толстого Катюша Маслова тоже неубедительна. Вот Левин – да, Левину он верит; но Анна Каренина всего лишь инженерство, умственная конструкция. Тщательная, детальная – но конструкция. А душа – не конструкция! С чего они взяли, что она убедительна, с чего они взяли?

Он так разошёлся в своих мыслях, что даже вскочил. Раскольников неубедителен тоже. Достоевский – гений, гениальнейший писатель, но Раскольников неубедителен. Потому что чужая душа – потёмки. Потому что для того, чтобы достоверно описать Раскольникова, нужно самому быть этим Раскольниковым, нужно самому убить двух старух. А Достоевский не был Раскольниковым. Достоевский был Достоевским.

Его мысли прерывает моль. Прямо перед его глазами откуда-то порхает моль, и он действует машинально. Резко взмахивает рукой – и моли больше нет. Отправилась в мир иной. А он… он вдруг кланяется. Убитой кланяется. «Прости, но это моя территория. Смерти не избежать. Все там будем. Сегодня пришёл твой черёд».
Он так сказал и садится. Назад, на диван. Столько слов для крохотной моли. Которой уже нет. Потому следующие слова он говорит для себя. Даже воздымает руку, сидя на диване, воздымает и акцентирует ею ритм:
«Раскольников два ноль убивает моль».

Некому оценить его экспромт. Разве что душа моли, может быть, улыбнётся, отправляясь в неведомый путь. Да, пускай улыбнётся. И пускай полагает, что это Раскольников (версии 2.0) размозжил её в своём кулаке. Пускай полагает.
Однако приходит сомнение. Не должна ли моль спать в это время? Разве летает зимой? Или это есть знак, какой-то особый знак для него? Вдруг эта несчастная моль и вправду была старухой-процентщицей в прошлой жизни? Он готов рассмеяться, но уже ещё одна моль витает над ним. «А, Лизавета, откуда ты вылезла?» Взмах руки словно взмах топором. Нет «Лизаветы». И опять повторение: «Это моя территория. Смерти не избежать. Все там будем».

Покончено с молью. Нигде больше не видно. Он даже зажигает лампу и вглядывается с дивана во все углы. Потом лампу гасит.

Сонечка Мармеладова просит о помощи. В стране отчаянное положение, как будто сразу после войны. Страна в руинах. Только чиновники процветают. Но Сонечка не чиновница. В этой стране чиновники по-русски не пишут. В этой стране писать по-русски считается грехом. В этой стране… что он сделал хорошего в этой стране?

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он опять включил компьютер. И снова зашёл на сайт знакомств. Сонечка по-прежнему сидит на своём стуле и всё так же просит денег, готовая на всё.

И тогда он пишет. Ей, Сонечке, пишет.

ПИСЬМО. Очень нужна женщина. Есть немного свободных денег. Может быть, состыкуемся и поможем друг другу?

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он немного колеблется. Как-то развязно он написал. Она может обидеться… но ведь готова на всё, ведь сама говорит, что готова. Он нажимает «отправить». Помчалось письмо по проводам. По проводам, по эфиру. Куда домчится? зачем?

Он вдруг спохватывается, что не спросил у девушки про имя. Почему он решил, что она Сонечка? Почему так уверенно это взбрело ему в голову? Или знак? Эта Сонечка – знак?

Он вскакивает из-за стола, начинает прохаживаться по комнате. Просто надо было спросить её имя. Ведь всё очевидно. Если и вправду это знак, если это судьба, тогда он должен был угадать. Тогда её зовут Сонечкой и по-настоящему, а не только в его голове. Осталось узнать её имя. Осталось узнать. И если не Сонечка, если ему померещилось, тогда на диван. Забыть про всё, и на диван. Но прежде она должна ответить на его предложение. Может быть, даже и не ответит. Может быть, грубо он написал. Слишком грубо и откровенно. У него ведь нет опыта в таких письмах, он написал то, что думал, безо всяких обиняков, и если она не ответит – и к лучшему! Новой попытки не будет, достаточно он попридуривался.

Но ответ приходит быстро. Значит, она сидит за компьютером. Значит, не всё у неё так отчаянно. Значит… Он на мгновение замирает, словно собираясь с силами, и открывает ответ.

ОТВЕТ. Мы можем договориться. Мне очень нужны деньги. Уже сегодня!

ПРОХОЖДЕНИЕ. Почему-то он первым делом ищет ошибки. Но три маленьких предложения без единой помарки. Его Сонечка грамотная! Надо же,– думает он. И повторяет вслух: «Надо же». А его пальцы уже набирают: «Тогда есть только один вариант. Приезжай ко мне. Мы ведь из одного города». Он отправляет это быстрее, чем успевает подумать. Ведь хотел всего лишь узнать имя. Но послал приглашение. А в его квартире такой ужасный бардак, в его квартире уже пять лет не ступала нога женщины. И вот, может быть, ступит. Его сердце трясётся, щёки, кажется, покраснели, он чувствует жар, прилив крови – но ведь посланы только слова, ведь ещё ничего не известно, ведь адрес не назван, можно запросто отказаться – и ему, и ей. Ничего ещё не ясно. Пока только игра. Он ещё не узнал её имени. Узнает имя – и будет решение. Только тогда.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Шесть часов. Задерживается ответ. Возможно, она передумала. Кто вообще там, на другом конце провода? Может, это прикол? Может, школьник какой-нибудь балуется. Или дедушка освоил компьютер... Или бабушка… Разве трудно где-нибудь стащить фотографию? Займёт пару секунд. И шути себе на здоровье.

ИНТЕРНЕТ. Интернет можно назвать братской могилой. Братской могилой людских надежд. Всемирной свалкой иллюзий. Люди восторженно думают: вот оно, вот последний рубеж, мы его преодолели, человечество стало единым и мощным как никогда; люди готовы всё бросить ради интернета, но разве вернулся к ним золотой век? Человечество стало единым – в чём? Разве возможность мгновенно узнать, какая там сейчас в градусах погода на другом конце земли означает человеческое единство? Ничего она не означает. Разгул человеческой праздности. Апофеоз суеты. Люди, наконец-то, оцифровали тщету. И что толку? Человек теперь каждое утро обменивается цифровыми приветствиями с людьми изо всех стран, а в это время его соседи по лестничной клетке умирают так же, как и всегда. В горе и в одиночестве. В интернете общается праздность. Интернет объединил людскую праздность и возвёл её на новый уровень. Глобальный. Глобальный уровень праздности и тщеты. Раньше человек видел своё одиночество, а теперь может увидеть толпу одиночеств. Даже миллион одиночеств. И что? Можно послать им «привет», всему миллиону сразу, это так круто, миллион приветов одним кликом, микроскопическое усилие и макроскопический результат, даже зад от стула не оторвался, но это всего лишь мерцание каких-то кристаллов на мониторе. Мерцают, жрут электричество, турбины крутятся, уголь сжигают – и что? Золотой век вернулся? Стал ближе?.. Да ладно!

От интернета есть, конечно, и польза. Если человек твёрдо знает, по буковкам, что ему нужно, он это запросто может найти. Вот только как редко человек знает по буковкам, что именно ему нужно! Обычно бывает наоборот. Человек вовсе не знает, что именно ему нужно, но обязательно хочет найти. Вот тогда он получит нить… нет, не Ариадны, нить Ивана Сусанина он получит и может бродить до скончания века по бескрайним завалам всемирной свалки. Обычно и бродят. До скончания века. Или хотя бы рабочего дня.

Когда-то, в жуткие времена цензуры, творческие люди мечтали о свободе. Что-нибудь ты сотворил – и выходи на трибуну безо всяких посредников, общайся со всем человечеством напрямую, никаких контролёров перед тобой – действуй, творческий человек! Когда же так будет? – мечтали люди. Когда?
Вот, кажется, осуществилось. Никаких контролёров! Общайся со всем человечеством напрямую. Человек выбегает со свои сокровенным на интернет-перекрёсток, прижимает к груди, хочет всем показать: вот, здесь, где сердце, тут у меня кое-что есть. Человек хочет всем показать и радостно замечает, что вокруг него уже десять других, уже сто, уже тысяча, уже миллион. Миллион! Но почему же больше не рад человек? Да ведь никто из этого миллиона и не думает разглядывать, что он там трепетно прижимает к груди. Каждый машет своим. Каждый тщится показать своё. Всеми доступными способами. И подпрыгивает, и приплясывает, и приседает. Лишь бы заметили. Но ведь никто не приходит смотреть. Все приходят показывать. Иголку сунули в стог сена. Похоронили в братской могиле. В театре снесли партер, балкон рухнул сам, сцену раздвинули во весь зал. И зрители возомнили себя тоже актёрами. И начали каждый играть. Каждый – своё, от балды. Театр превратился в дурдом. Вот и вся свобода без контролёров. Свобода орать в дурдоме. Ори, хоть лопни. Никого не волнует твой ор. Ты свободен орать. Все свободны орать. Все и орут на весь мир: школьники, домохозяйки, пенсионеры, пациенты, врачи – все орут на весь мир: люди, вот я! Миллиард криков, слившихся в унисон. Как это грандиозно! Наверно, весь космос смеётся. Услышал людскую тщету. Как не услышать? Миллиард «я» на всех языках. Это же новый всемирный потоп. Потоп вырвавшихся на свободу тщеславий. Авгиевы конюшни. Нет контролёров. Ори все, кто хочет. Надрываются провода. Стонет эфир.

Интернет оцифровал человечество. У каждого человека есть теперь рейтинг. Своё число галочек. Человек есть сумма галочек, поставленных ему другими людьми. Просто и понятно. Оцифрованы люди, оцифрованы их слова. Цифры общаются с цифрами. Мир есть Число.

ПРОХОЖДЕНИЕ Ответ пришёл. Ответ, достойный цифры.

ОТВЕТ. А сколько ты можешь дать денег? Сегодня!

ПРОХОЖДЕНИЕ. Надо бы ему бросить эту затею. Она ни капельки не церемонится. Или – или. Или она действительно в отчаянном положении, или же банальная проститутка. Как ему определить? Может быть, прямо спросить… Нет, как он спросит… не сможет. Да и она не ответит. Он вдруг улыбается. А если всё сразу? Если и проститутка, и в отчаянном положении? Но поздно идти на попятную. Ведь он решил. Это лишь баловство. Прикид. Немножко пощекотать чувства. Чувства и воображение. Однако он только узнает имя. Если имя не совпадёт – пусть всё это останется шуткой, мимолётной забавой. А ведь имя не совпадёт, как оно может совпасть? Давно уже нет таких имён, не в моде, не в топе, особенно среди проституток. Он усмехается. Откуда он знает про имена проституток? Что вообще он знает? Человеку нужно верить, человек изначально достоин доверия; он поверил этой девчонке с первого взгляда, инстинкт не ошибается, он поверил и назвал её Соней, если и вправду её зовут Соней – это судьба, и прочь все сомнения. Прочь! Ведь он зашёл на сайт знакомств, а не на сайт жриц любви. Это разные вещи. У путан свои сайты. Там ничего не скрывают. А здесь другое. 
Другое.

ОТВЕТ. Сегодня могу дать тридцать.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он предложил ей тридцать латов. Шестьдесят долларов. Кажется, ему стыдно. Тридцать латов как тридцать сребреников. Путанам вроде бы дают чуть меньше. Символически меньше. Потому как кризис. Но до кризиса вроде бы столько и предлагали. Как раз столько. Обидится она? Пошлёт его? Ну и пусть… пускай один набор цифр пошлёт другой набор цифр куда подальше… Он опять не спросил её имени… Почему он так тянет? Разве трудно спросить…

Половина седьмого. За окном горят фонари, слышится непрерывный шелест машин: люди несутся с работы и притормаживают перед поворотом. Те, кто не несутся в машинах, а идут по скользкому тротуару, те все закутаны, лица спрятаны, как в интернете. Словно ходячие цифры. Наборы неведомых цифр. Комплекты упакованных цифр. Он произносит вслух: «Цифра». И опять повторяет: «Цифра». Звучит словно на библейском, на древнееврейском. Ему лень проверять в интернете, откуда пришло слово цифра, он вспомнил другое, он где-то вычитал, что на   библейском языке «дай» означает довольно. Довольно, хватит. Значит, если она его просит «дай», на самом деле ей хватит, довольно уже с неё… Это ведь крик о помощи… но… довольно чего? Комплект женственных цифр молит о помощи, кто распознает мольбу? Он – распознал? Вправду ли он распознал? Если её зовут Соня, тогда распознал… Скорчилась в смраде дней… Скорчилась – и сидит на стуле.

Восемнадцать сорок три. Похоже, откладывается на завтра. А завтра у него работа. Упорная работа до самого вечера. А вечером, когда он вернётся… Быть может, откладывается навсегда. Или хотя бы до выходных. Ещё минут пять – и он выключит компьютер. Хватит уже на сегодня. Довольно… Ещё четыре минуты… Ещё три…

Но мигает значок конверта. Всё же мигает. Неужели что-то будет?.. Да, может быть. Она прислала свой номер телефона. Он должен ей позвонить. Прямо сейчас.
Восемнадцать сорок шесть…

ДНЕВНИК. Прояснить душу – вот путь. Больные духом катят сизифов камень и зовут тебя в свой строй. Станешь ли впрягаться?

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он всё же набирает её номер. Раздаются долгие гудки. Она не торопится. Три гудка. Четыре. Пять. Шесть.
– Аллё.

Грубый какой голос. Он говорит, но даже как будто это не он говорит, а какой-то автомат. Он же сам испуган. У неё плохой голос: грубый, надтреснутый… Зловещий. Если бы он не видел её фотографии, то мог бы подумать, что там, на другом конце волны, злая старуха. Такой у неё голос.

И всё же он не бросает трубку. Потому что о чём-то забыл. Что он забыл? Он сказал ей про свой район, где живёт, и она согласна, может приехать, осталось назвать улицу, номер дома, квартиру – но он что-то забыл. Её голос его испугал. Зловещий голос. Он что-то забыл… Вспомнил.

– А как тебя зовут?

Молчание. Зловещий голос колеблется, словно стесняется. Нет, решился.

– Соня.

Ну и он тоже решился. Раз так загадал. Раз он уверен, что это знак. Он её ждёт. Пусть приезжает. Всё будет, как договорились.

СТИХИ.           Золотом течь не хочу. Другой пусть в быка превратится
                Или же, лебедем став, сладостно песнь запоёт.
                Пусть забавляется Зевс всем этим, а я вот, Коринне,
                И не подумав летать, дам два обола – и всё.
               
                (Лоллий Басс).

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Ему некогда думать. Надобно бежать в магазин за едой для ужина. Но сначала к банкомату.

В ближнем магазине банкомата нет. Вернее, есть, даже два, но других банков. А значит, возьмут комиссионные. Перебьются. Ему надо бежать в огромный универсам. Там почти дюжина банкоматов.

Он торопливыми шагами проходит мимо бензоколонки – напрямую, едва не расталкивая машины в очереди. Пропихивается между ними – и плевать, что они там думают про него. Надо успеть. Но перед ним уже шоссе с двухполосным движением, важная магистраль, поток машин нескончаем, несутся вплотную друг к дружке – и здесь он не вклинится, не проскочит. А до светофора… до светофора как до Луны, ему холодно, он толком даже не оделся, наспех, он должен здесь проскочить, иначе опоздает, но не получается, не видно просвета – машины, машины, машины. Он может только ругаться. Не вслух. Про себя. Как ему не ругаться! Ведь, говорят, кризис. У всех, мол, кризис. Откуда же у людей столько машин? Где они взяли деньги в этой нищей стране? Чем они заслужили эти машины? Что сделали полезного для других людей? Если все они сделали что-то полезное и за это купили машины, тогда почему кризис как после войны? Он не понимает. Он ждёт просвета между машинами – и не понимает. Куда они все прутся? Зачем? Неужели все так же как он спешат к банкомату и в магазин? Нет, они едут с работы домой, в свои загородные дома, все они, значит, работали по-настоящему, не как он, но почему тогда кризис, если все так работают? Почему?
Появился-таки просвет, и он успевает проскочить первую полосу под нервные всполохи фар. Но по встречной движение такое же интенсивное. Он остановился на островке безопасности и снова не понимает: те, которых он проскочил, возвращались с работы в свои загородные дома. Но куда мчатся эти? Обратно из загородных домов на работу в семь часов вечера? Он не понимает. А где-то капают секунды и превращаются в минуты, к нему едет Соня со зловещим голосом, а он тут стоит, как истукан, посередине дороги. И вдруг у него появляется убеждение, что это теперь новый знак. Ему некуда торопиться. Пусть Соня приедет, постоит под его дверью и уедет назад. Пусть так и будет. Он ни при чём. Ведь так всё сложилось. Ведь не перейти через улицу. Ведь надо бежать к светофору, а для этого нужно вернуться назад, через ту полосу, которую он уже проскочил. А он не может вернуться. Он тут застрял. Здесь такой шум, что он даже не услышит свой мобильник. Пускай Соня трезвонит, ведь он не услышит по-честному, не потому что не хочет, а ведь по-честному, это же стадо бизонов, эти машины, миллионное стадо бизонов, как в прериях, а он только одинокий волк, прячущийся от копыт. Пусть так и будет. Он тут простоит. Всё простоит. А потом с чистым сердцем вернётся, ляжет спать и утром пойдёт на работу.
Однако вдруг всё смолкает. Последняя группа машин пронеслась – и всё стихло. Даже фары вдали не блестят. Трасса пуста. Он оглядывается назад – и позади тоже пусто, он может идти в любом направлении, препятствий нет. Он переходит и хочет вытащить мобильник, взглянуть, который час, может быть, он там заснул на островке безопасности и уже утро, пора на работу… Однако сзади снова ревут машины, грохот как реактивный, он оборачивается: обе полосы вновь заполнены, и он не понимает, что это было? Аки волны Чермного моря раздвиглись пред жезлом Моисея. Раздвиглись – и снова сомкнулись.

Он всё же достаёт из кармана мобильник. Он простоял всего минут семь. Пропущенных звонков нет. Значит, Соня ещё в пути. Значит, ничего не отменяется. Просто на обратном пути он сделает крюк и пойдёт к светофору. Спасти его может только очередь у банкомата. Вечером там всегда очередь. Или деньги могут закончиться. Тогда он не виноват.

Он заходит в универсам, поворачивает налево.

Никакой очереди нет. Всего два человека. Значит, и деньги не кончились, раз люди стоят.

Он вдруг улыбается. Ну, пусть так. Почему бы и нет!

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Восемь часов. Он вернулся домой. Купил коктейль «Маргарита», шоколад, мандарины. В комнате сдвинул вместе две табуретки, накрыл сложенным покрывалом, получился импровизированный столик. Как раз всё поместится. Можно сидеть на диване, смотреть телевизор и кушать мандарины. Но Мармеладовой нет. До сих пор нет. И ведь она знает номер его телефона, он же звонил ей, номер должен был определиться – могла бы позвонить, если что-то не так. Но тишина.
Он включил телевизор, смотрит видеоклипы, смотрит чисто формально, на самом деле он думает. Как же узнать, путана она или просто нуждается в деньгах? Как ему это узнать? Может быть, просто дать денег, без ничего? Но она возьмёт без ничего, путана она или нет, возьмёт в любом случае… Есть другой способ. Путаны не работают без презерватива. Ведь у них есть своя техника безопасности. Как и у него на работе. Вот он же не станет голой рукой хвататься за оголённый фазовый провод. А путана не станет работать без презерватива. Найдёт какой-нибудь предлог, чтоб увильнуть. Обязательно найдёт. Значит, он скажет, что хочет без презерватива; она, конечно, откажется, а он тогда гордо отдаст ей оговоренные деньги и откажется от её услуг. Коротко и ясно! Осталось дождаться, когда же она приедет.

Восемь пятнадцать. По телевизору пошла орущая реклама, он вынужден выключить. Он думает, может ему самому позвонить ей. Просто спросить, когда же она будет. Или даже сказать, что уже поздно, пускай не приезжает, ему завтра на работу. Он не может решить, как же ему поступить. Ничего он не может… И тогда приходит равновесие. Ему становится всё равно. Пусть будет то, что будет.
Он выключает свет и ложится на диван.

Довольно быстро он засыпает.

СОН. Он офицер. Он выглядывает из окопа и видит в траншее немцев в рогатых касках. Их много. Их рогатые каски мелькают над траншеей, но это не немцы. Это черти.

Он вылезает из окопа на бруствер. Из траншеи тоже выскочил какой-то бесёнок и расположился напротив него. Бесёнок кривляется, вертится, корчит рожи и размахивает большущим ружьём. Ружьё трёхствольное, какой-то знаменитой фирмы, на ложе ружья выбиты крупные иностранные буквы с названием фирмы, он пытается их прочитать. Много букв. A, I, D, C, S, H, L, V… Нет, всех букв ему не прочитать, там ещё точка, ещё… но он знает название фирмы. «Латышский ад». У бесёнка трёхствольное ружьё от фирмы «Латышский ад». Его руки пусты. Он вылез на бруствер без оружия. Но он не может спрыгнуть назад в окоп. Он должен станцевать перед бесом. Он офицер. Он должен станцевать. Тогда бес промахнётся из своего грозного ружья.

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он просыпается. Зловещая тишина. Может быть, уже утро? Он тянет руку к выключателю лампы над изголовьем – и раздаётся резкий звонок. Он не может найти выключатель, поднимается с дивана. Новый звонок. Упорный. До него, наконец, доходит: это приехала Соня. Соня звонит ему в дверь. Станет ли он прикидываться, что его нет дома?.. Не станет.

Он идёт открывать.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Молодая. Светловолосая. Симпатичная. Улыбается:
– Привет.

У него глаза ещё сонные, он ещё до конца не проснулся, он будто только отходит ото сна.
– Привет. Проходи.

Но она ещё не переступила порог. Пристально его оглядывает и растекается в новой улыбке:
– Ты добрый. Мне сразу твой голос понравился по телефону, я поняла, что ты добрый. Хороший.

Он всё ещё до конца не проснулся. И думает как-то замедленно. «Зато мне твой голос не понравился»,– думает он. Но вживую её голос лучше.

Она переступила порог, он закрыл дверь. Она в третий раз повторила, что он добрый, сняла куртку, он принял, повесил на вешалку в коридоре. Да, вживую её голос звучит намного лучше. Вживую уже не зловещий, но всё равно какая-то неуловимая примесь имеется, какая-то нехорошая примесь. В коридоре лампочка слабая, всего 25 ватт, ему как будто не хватает света, чтобы что-то у неё разглядеть, что-то такое важное; но она симпатичная, она похожа на его бывшую подругу, только заметно моложе и выше ростом, но это его тип женщин, ему такие нравятся, и он перед ней совсем не робеет, он чувствует в себе какую-то странную уравновешенность, какое-то спокойствие. Всё будет как надо.
Они прошли в комнату. Сели на диван. Он включил телевизор, музыкальный канал. На столике из двух табуреток бутылка «Маргариты», шоколад, мандарины.

– Вот ты говоришь: добрый, хороший… А женщины не было уже пять лет.
Она выкатила глаза.
– Не может такого быть!
– Может.
– А где ты работаешь?
Вот на этот вопрос он ответить не в состоянии. Вместо этого предлагает ей выпить. «А ты?» Нет,  – качает он головой,– он не будет. Встаёт, лезет в секцию, чтобы подать ей рюмку, но она резонно возражает:
– Да не ищи. Раз ты не будешь, зачем тогда рюмка? Я буду с горлышка.
И в самом деле, бутылка «ноль двадцать пять», чуть больше стакана вмещается, коктейль не крепкий, кажется, двадцать градусов – ему даже нравится, что она такая простая, не церемонная. Свинтила пробку, приложилась. Закусывает шоколадом. А он так и стоит возле секции, исподтишка разглядывает её. И не исподтишка тоже разглядывает. Волосы у неё, кажется, всё-таки крашеные (он не слишком разбирается). Длинные. У подруги были короче. На лице что-то есть неуловимое, что-то как будто мелькает, временами мелькает… но это, может, отблески от телевизора, там буянят видеоклипы. Она уверенно пьёт  свой коктейль. Опять приложилась. Уже полбутылки нет.

– Так где ты работаешь? Ты не сказал.
Ну, не сказал. А что он может сказать? Работает, где придётся.
– Я философ.
Она опять выкатила глаза.
– Фи-ло-соф? Разве за это платят деньги?
– Не платят.
– А как ты живёшь? – она окидывает комнату оценивающим взглядом.– Телевизор хороший.

Да, телевизор хороший. А в другой комнате хороший компьютер. Но это всё, что у него есть. Только рассказывать об этом ему совсем не хочется, он просто глядит, как она тянет из горлышка «Маргариту», закусывает мандариновой долькой. Кажется, она ему нравится. Вполне нравится. Они бы могли подружиться. Она такая открытая. С ней он совсем не стесняется. Будто сто лет знакомы.
Она добила коктейль, поставила пустую бутылку на пол, поглядывает на него. А он словно уснул или так и не просыпался, что-то в нём умиротворённое тикает, тикает… женщина… в его комнате женщина… надо же… опять в его комнате женщина… Он будто уснул.

Но его будит голос его новой подруги.
– Слушай, философ, если так будешь стоять, у тебя ещё пять лет женщины не будет. Иди сюда на диван!
Он делает шаг к дивану и… вспоминает:
– У меня есть одна причуда.
Она как будто вздрагивает.
– Какая?
– Ненавижу презервативы. Не могу с презервативом. Противно!
Она усмехается.
– Я тоже не могу с презервативом. Мне тоже противно.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он почти ничего не почувствовал. Не успел. Всё получилось так быстро – пять лет без женщины сказываются, надо опять привыкать, входить в форму. А первый блин всегда комом. Вот если бы её уговорить, чтобы осталась на всю ночь, наверное, он бы раскочегарился.

Но она уже одевается. Спешит. Он чувствует: спешит. Не останется.

И всё же он забрасывает удочку:
– Ты спешишь?
– Да, очень. Меня ждут.
– Кто тебя ждёт? – неужели ребёнок, думает он, но не успевает додумать.
– Друг на улице ждёт. Он меня подвозил. И сейчас отвезёт домой. Уже ведь поздно. А у меня ещё много дел.

Он ошарашен. Какой такой друг? Сутенёр? Охранник? Или выдумала, просто чтобы он не приставал?.. Он молчит, он не знает, что и сказать. Спросить в открытую: тебя ждёт сутенёр? А если он не прав? Если он ошибается? Почему-то ему кажется, что она выдумала этого друга, сказала, чтобы он не приставал. Но как она не стесняется такое говорить, ведь понятно, что он может подумать.
Он молча подаёт ей деньги. Её лицо просветляется. Она уже собралась, может идти, но теперь как будто задумалась.

– Знаешь, ты не звони мне по этому номеру, по которому звонил. Это не мой телефон. Запиши лучше мой прямой номер.

Он не хочет ничего записывать. Почему-то не хочет.

– Я тебя в интернете найду.
– Нет, не найдёшь,– возражает она.– У меня нет своего компьютера. Я случайно была в интернете.

Она вытаскивает старенький мобильник, пытается его включить, но что-то там не включается, что-то не так. Сплошные загадки.

– У этого подсветка не работает. Не могу даже свой номер поглядеть. Я пришлю тебе смс  с моим правильным номером.

Кажется, всё. Она может идти. Он молчит. У него нет идей, ничего у него нет, только на столике из двух табуреток остались мандарины, почти полный пакет. Пусть она забирает, пусть ничего не оставляет после себя.

– Возьми хотя бы мандарины. По дороге съешь. Витамины ведь.

Она улыбается:

– Давай. Я их бабушке отвезу. Она очень обрадуется.
– Любишь бабушку? – машинально спрашивает он.
– Ага. Люблю,– она кивает головой.– И бабушка меня очень любит. Всегда меня ждёт у окна. Она мне всегда говорит: «Вера, что бы я делала без тебя?»

Последнюю фразу она выпалила одним духом и сама поперхнулась. Конечно же, он заметил, как мог не заметить!

– Вера?.. Почему Вера, когда ты Соня?

Её лицо ничего не выражает. Ни малейшего смущения.

– Бабушка всегда хотела, чтобы меня назвали Верой. Но мама назвала Соней. А бабушка так и называет Верой, это как прозвище.

«Да, убедительно»,– хочет он усмехнуться и спросить, а как папа её называет? Но усмехается молча. Пора ему спать. Завтра ведь на работу. Пусть она идёт к своему другу, а он снова останется один. Ему ведь не привыкать. Не привыкать.

Лязгнул замок. Хлопнула дверь. Снова лязгнул замок.

Вот и всё.

Снова один.

****

Б. «Б» – самый сильный из губных звуков. Воздушный поток наталкивается на сопротивление губ и преодолевает это сопротивление. Получается звонкий взрывной звук. Бомба в потенциале. Дух, одолевающий плоть. Или же плоть, входящая в плоть. Быть. Бытие. И беда тоже.

У финикийцев знак «бет» означал дом. Пристанище. Финикийцы были язычниками. Славянское «буки» подразумевало букву. То, чем записываются слова.
Если верить астрологам, звук «б» плотного жёлто-зелёного цвета.

БЕС. Бес, вставший преградой на пути твоём, означает беспутный. Какой цвет у беса? Жёлто-зелёный? Чёрный? Хвостатый? Скорей, он бесцветный. Какой-то цвет всё же есть, но он – бесцветный. Потому что бес. Если дать ему цвет, у него появится содержание, ему будет, что содержать, стало быть, у него появится путь.

ПРОХОЖДЕНИЕ. Совсем не хочется спать. Вспомнилась бабушка, как та рассказывала.

ПАМЯТЬ. В войну фронт пригнал много волков. Война ушла своим ходом, а волки остались. Они выли каждую ночь. Выходили из леса и выли вокруг деревни. Выли так, что в жилах стыла кровь. Не было от волков спасу. Но людям необходимо ходить из деревни в деревню, у людей ведь были дела. И когда одинокий путник шёл через лес, он обязательно брал с собой гармонь. Стоило только появиться волкам, как путник начинал играть на гармони. И тогда волки не трогали путника. Никогда волки не трогали путника, покуда тот играл на гармони. Так и шли за ним по пятам и подвывали своим жутким хором. Но если путник пугался, если руки его цепенели от страха, а ноги пытались бежать – тогда следующий путник находил на тропе окровавленную гармонь.

КОРАН.  221. Не сообщить ли вам:
Нисходят на кого шайтаны?
222. На всякого лжеца и грешника они
                нисходят!
223. Они передают подслушанное ими,
Но большинство из них – лжецы.
224. Такими (могут быть безумные)
                поэты –
За ними следуют заблудшие
                (в невежестве своем).
225. Неужто ты не видишь, как они
В смятении по всем долинам бродят
226. И то, что речи их
(Заблудших) побуждают совершать
                такое,
Чего не совершают сами…
                Сура 26. Поэты

ПРОХОЖДЕНИЕ. Нет, он не видит. Не видит тех, которые по всем долинам бродят. Волков тоже не видит. И одинокого гармониста не видит. Уснул он. Наконец-то уснул. И ничего ему на этот раз не снится.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он вернулся к своему потолку, заканчивает конструкцию, зашивает регипсом. Работа – дело привычное, идёт сама собой, почти на автомате. А его мысли могут бродить где попало. Но где попало они не бродят. Только вокруг вчерашнего дня.

Всё-таки её зовут Вера. Зачем она скрывала своё имя? Ему хочется её оправдать, кажется, хочется, но его голова не находит никаких оправданий. Только печальный вывод. Это стандартный приём путан – шифроваться. Ничего утешительного. Лучше думать о лампочках, лучше считать метраж проводов, а когда надоест, тогда лучше сверлить в потолке дырки для креплений. Чтоб звенело в ушах. И в мозгу чтоб звенело. Пускай звенит!

Явился сантехник. С места в карьер:
– Объявили сбор подписей в защиту русского языка!

Напарник тут же соскочил с козлов, готов вступить в дискуссию. Он недоволен сантехником: такой маленький и такой говорливый. Он молча отдаёт сантехнику аванс и орёт на напарника:
– Куда соскочил? Шпаклюй!

Кажется, убедительно. Напарник полез назад на козлы, сантехник юркнул в ванную. Он тоже может вернуться к регипсу, ещё надо прикрутить три листа. Однако сантехник не переодевается. Уже опять в комнате.

– Мне нужны деньги на материалы. Надо покупать колена, эксцентрики, прокладки, уголки…
Перечень нескончаем.
– Ну, купи со своего аванса. Только принеси чек. Я оплачу.

Сантехник ушёл. Часа два не будет. Хотя бы час как минимум. Напарник зашпаклевал вторым слоем и перебрался в другую комнату. Начался треск. Треск и грохот. Напарник ломает старую мебель. Ведь команда: выбрасывать всё, что осталось от старых хозяев. Пусть выбрасывает.

Он подошёл к окну и куда-то глядит. Вниз. С девятого этажа. Ночью снова шёл снег. Дворник внизу надрывается, скребёт как трактор. Коробка гаража с засыпанной снегом крышей сверху похожа на лодку. Большая белая лодка… Большая лодка.

Он вспомнил. Вспомнил, почему случилось дежавю. Имя Соня тут не виновато. Сонечка Мармеладова ни при чём. Просто он видел её во сне. Заранее видел. Не подругу, которая в Англии, а её. Это была она, теперь он не сомневается, вспомнил и не сомневается. Она рулила, а он командовал, куда ей рулить. Но они были в лодке… Они были с ней в одной лодке… вдвоём в одной лодке…

Зовёт напарник.
– Там книги. Иди посмотри.

В одном шкафчике, который тоже идёт на слом, оставлены книги. Напарник книг не читает, напарнику ни к чему, но он читает. Французский словарь, технические пособия, латышский словарь – книги не те, не читабельные. Тоже на слом.
Напарник собрал обломки мебели в охапку, пошёл выносить. Слышно, как гремит лифт. Напарник поехал на лифте вниз, он остался один. Он может вернуться к работе, но вдруг замечает среди раскиданных книг коробочку.

В коробочке Карты Таро астролога Сения. Кто такой Сений, он без понятия, но карты его заинтересовали. На полу есть свободный квадрат, он тут же их раскладывает. Шесть рядов по шесть карт. Вопрос… Вопрос про его отношения с Верой. Какие их ждут отношения?

Выпадает планета Весты, огонь, но на правом боку, поваленный вправо. В коробочке на дне приложена книжица с комментариями, он может прочитать.

КАРТЫ. «Ты любишь горячо и страстно, но огонь, который ты зажигаешь, пылает как Адский костёр, над которым рыдают ангелы».

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он смешал карты в кучу. При чём тут ангелы? Может быть, всё же он назвал не то имя. Может, всё-таки она Соня, как и сказала, а Вера только для бабушки, может быть, она не врала, просто он недоверчивый, просто он ошибается – и карты над ним посмеялись, это шутка такая про ангелов и про адский костёр…

Вернулся напарник, косо взглянул на него, собрал новую охапку обломков и снова ушёл.

И он возвращается в свою комнату, подходит к окну, глядит вниз. Потом вверх.

Серое небо, рваные облака. Всё как всегда.

СТИХ. Господи! На полигонах Твоих дай быть разведчиком!

****

ТРАКТАТ. Что такое любовь? Нечто вдруг падает сверху? Нет. Любовь – это состояние. Это неукротимая сила, некий заряд внутри, огромный заряд, который, если не применить, взорвёт своего носителя. Любовь – это творческая сопричастность, соответственность за этот недосотворённый мир. Любовь досотворяет. Когда поют птицы, они досотворяют мир; когда светят звёзды, они досотворяют мир; когда цветут цветы, они досотворяют мир.

Современные люди наперебой плачутся об оставленности и покинутости – это любовь покинула их, они разрядились. Они бросили вызов Природе и остались ни с чем. Со своими гаджетами остались, с бомбами, с ракетами – но без любви. У них только фантазии. И стимуляторы. Любовь прячется от людей.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Вечер. Он приехал с работы, приготовил себе обед, совмещённый с ужином, а на большее у него уже и нет сил. Поужинать, посмотреть новости по телевизору. И спать.

Так текут дни,– думает он. Так и вся жизнь протечёт. Всё-таки хорошо, что у него нет постоянной работы. Ведь если бы так каждый день, как роботу, на работу – с работы, на работу – с работы, каждый день он так бы не выдержал. Нет, ему нравится его работа. Он относится к ней с душой. Но если работа длится долго, если объект большой, проработав месяц, он уже начинает тосковать. Ему хочется устроить себе отпуск, хочется быть свободным и делать именно то, что ему хочется. Бродить по лесу летом, читать книги зимой. И ещё думать. На работе ведь плохо думать. Если на работе думать не о работе, всегда что-нибудь испортишь. Или упустишь. Но с другой стороны, когда долго нет работы, когда он сидит дома неделями и может думать сколько угодно – тогда он начинает думать о работе, скорей бы появилась эта работа, какая-нибудь. Но сейчас он думает наоборот. Скорей бы закончить объект. Закончить и отдохнуть.
Звонит мобильник. Поздновато уже. Пока он раздумывает, поднимать или не поднимать, звонки смолкают. Как-то быстро умолкли. И это кажется подозрительным. Хотят, чтобы он перезвонил. Чтобы звонок был за его счёт.
Он берёт мобильник, смотрит номер, с которого звонили. Номер незнакомый, но он же может сравнить со своими исходящими. Он сравнивает и – да, номер совпадает. По этому номеру он звонил вчера ей. Которая Соня, но вроде бы Вера.

Он кладёт мобильник обратно. Но тот снова звонит. Ему интересно послушать, насколько хватит терпения у звонящего – только на два гудка и хватает. Его определённо вызывают. Хотят, чтобы он сам позвонил по этому номеру. Но ведь вчера Соня-Вера сказала, что это не её номер. Ведь сказала же. Тогда что всё это значит?

Но мобильник звонит в третий раз. Один звонок… Два… Три… Четыре… На пятом он всё же реагирует. Раз его так хотят, он нажимает на зелёную кнопочку трубки.
Голос мужской. Пухлый какой-то.
– Я вчера её подвозил.
– …
– Сколько ты ей дал?
– …
– Сколько ты ей дал денег?

Странно всё как. Пухлощёкий товарищ, стало быть, её «друг».
– Она мне должна денег. Она сказала, что ты ей обещал тридцатку, но дал меньше, только двадцатку.

Значит, она ещё и врёт «другу», не только ему. Что ж, он тоже умеет врать:
– Не помню. Пьяный я был. Но у неё не было претензий. Это я точно помню, что мы хорошо поладили.

Теперь молчит «друг». Надул свои пухлые щёки ещё больше. Ему даже кажется, что он видит этого «друга», ему мерещится, что тот раздумывает, сказать ли ему или же не сказать. Что-то хочет сказать, но раздумывает. И тогда он сам спрашивает:
– А как, кстати, её правильно зовут? Соня или Вера?
«Друг» немножко замялся. Но потом отвечает:
– Да кто как зовут. Кто Соней зовёт. Кто Верой.

Вот и всё. Обмен любезностями закончился. Можно положить телефон и отправляться спать.

Завтра опять на работу.

****

СОН. Он входит в тенистую рощу. И там лежит яблочко. На зелёной траве лежит яблочко. Румяное-румяное. А над яблоком вьются пчёлы. Золотистые пчёлы. Они могут ужалить. На ветке висит лук. Лук и колчан со стрелами. Там, где было румяное яблочко, там спит крылатый малютка. Того нельзя разбудить. Он знает: нельзя разбудить. Потому что это сам Эрот. Он то ли испытывает восхищение, то ли ему страшно. Кажется, страшно.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Эсэмэска пришла только через два дня. Он уже почти смирился, что всё закончилось – просто был какой-то странный и нелепый эпизод без продолжения. Но эсэмэска всё-таки пришла и звала к продолжению. Сообщение было коротким. Вернее, даже и не было никакого сообщения. Один только номер. Цифры. Восемь цифр. Словно код человека. И этот код был её. Наверняка её. Кого же ещё?

Придя с работы, он ей позвонил. Было не очень хорошо слышно, в трубке гудели машины, как будто она стояла на остановке, видимо, куда-то собиралась ехать. Он спросил, хочет ли она снова с ним встретиться. Она ответила: «Конечно, хочу». А потом добавила, что у неё разболелся зуб, ей срочно нужна пятёрка, сможет ли он её выручить пятёркой? Ему пришлось буркнуть, что сможет.
Он положил телефон и присел на диван. Как-то он не уверен, что правильно сделал, позвонив ей. Как-то не то она говорит, чего он ожидает. Совсем не то.
Раздаётся протяжный звонок. Звонят в дверь. Он не понимает: неужели так быстро она? Всего пять минут назад он ей позвонил. В прошлый раз она добиралась часа полтора. Нет, не она. Тогда кто?

Снова звонок. Длинный звонок.

Он встаёт и идёт открывать.

Это она. В самом деле, она. Всего за пять минут. Сразу же входит, не стоит  на пороге, как в прошлый раз.
– Привет! Ну, сможешь дать пятёрку? Зуб очень болит.
– Ну, договоримся,– уклончиво отвечает он,– А как ты так быстро добралась? Как будто под окнами прохаживалась.
– Не важно,– усмехается она.
У неё бегают глаза. Она пьяная.
– Где ты напилась?
– Не важно,– повторяет она. И решительно добавляет:
– Пошли! – даже взмахивает рукой.
– Куда?
– Пошли, купим чего-нибудь выпить.
– Но ты и так выпила.
– У меня зуб болит! Пошли!
Он подчиняется.

Они вышли на улицу, она тут же взяла его под руку, так привычно взяла, будто они уже сто лет знакомы, будто между ними столько… Раз между ними столько, он спрашивает:
– А как же всё-таки тебя правильно зовут?
Она молчит. Наморщила лоб. Он готов рассмеяться: неужто имя не может вспомнить!
– Ну так как?
– … Потом скажу.

Они зашли в магазин. Он выбрал бутылку вина, она тут же добавила вторую («Одной мало!»). Потом он взял сыра на закуску, а она выбрала какую-то детскую ерунду в цветастом пакетике.

И опять она взяла его под руку.
– Если не скажешь, как тебя по-настоящему зовут, я выпью всё вино один. И не дам тебе пятёрку!
Подействовало. Кажется, подействовало.
– Вера.
– Это точно?
– Да, точно.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Они сидят на кухне за столом, пьют вино.
Вино приятное, ему нравится, но она пьёт как-то быстро, словно куда-то торопится. А ещё… Ещё она сооружает стену. У него на столе много разного чая, с десяток пачек. И она из этих пачек выкладывает на столе стену перед окном. Словно хочет отгородиться от внешнего мира. Так ему кажется.
– Задвинь шторы,– вдруг просит она.
– Зачем?
– Мне кажется, там какой-то парень за мной наблюдает в окно.

Загадка. Он выглядывает в окно. На улице ведь давно уже темно, это на кухне светло, потому что горит электрический свет. Да, они с улицы могут быть хорошо видны, но им самим улицу со светом не рассмотреть. Он, во всяком случае, ничего не видит. Кому они нужны? Никто там не наблюдает. Прохожие идут мимо. Она шутит?
– А у тебя, что, есть парень?
– Нет, до тебя у меня уже три месяца никого не было.
– Так, может, это последний, которого уже три месяца не было, может, это он за тобой следит?
– Нет, тот не может следить.
– Почему?
– Ну, не может. Раз говорю, что не может – не может!
Какая она возбуждённая,– думает он. Так уверенно говорит, но ведь прячется, от кого-то же прячется. От кого?
– Подожди, подожди… А тот «друг», который тебя подвозил в первый раз? Этот не может?
Она чуть не кричит, размахивает руками от возмущения.
– Да ты что?! Он совсем другой друг. Он моей мамы друг, он никакого отношения не имеет, ты что!..
Ну да,– думает он,– «друг мамы» звонил, спрашивал, сколько он дал денег. И про истинное имя не сказал… Он ей не верит и меняет тему разговора:
– А кто твоя мама?
Она налила себе полный фужер, до краёв, и быстро весь выпила.
– Моя мама художница… Художник по тканям. И бабушка художница.
– И ты тоже художница,– смеётся он, но она вскакивает с табуретки и хватает его за руку, тянет за собой:
– Хватит болтать! Пошли в комнату!
На этот раз у него всё получается вроде бы нормально. Может быть, как-то быстро. Может быть, он хочет размеренности, но она ведь торопится, она вскакивает, а он в задумчивости глядит на её стёгна и вдруг видит там застарелые синяки. Синяки не совсем синяки, какие-то зеленоватые и еле видны. Но ведь не он же их сотворил.
Она выходит из ванной, быстро всё как у неё, а у него, наоборот, замедление в мыслях, он всё ещё думает про те синяки. И, наконец, у него рождается вопрос:
– Послушай, а кто тебя бьёт?
Она чуть не подскакивает.
– Никто меня не бьёт! Ты что!

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. На работе произошли изменения в планах. Хозяева переиграли. Теперь они хотят ещё более грандиозных перемен. Одну бетонную стенку снести, раз она не несущая, вместо неё построить лёгкую перегородку, изящную (как выразилась хозяйка), с фигурным проёмом и со стекольной мозаикой. В другой бетонной стене, несущей, нужно вырезать арку.

Такие перемены в планах его немного пугают. Уж очень тяжёлые предстоят работы. Ужасно шумные, ужасно пыльные. Но зато денежные. И притом у него есть варианты. Он может вызвать специализированную бригаду, эти сделают всё быстро, за один рабочий день управятся. Только и деньги все тогда заберут. А что он предложит Вере? Философские беседы о Диогене? Нет, беседы о Диогене её не устроят. А его не устраивают их отношения – такие, какие сейчас. В пятницу он ей позвонит и поставит вопрос ребром: если она хочет быть его подругой, пускай приходит к нему на все выходные, пускай у него и ночует, потому что так, как было, бегом, ему больше не надо. Он хочет по-настоящему. Настоящих человеческих отношений. И он ей это скажет. В пятницу скажет. И пусть она решает.

А пока он работает. Он приступит к резанию и сносу в понедельник. Если начнёт сейчас, весь вечер пятницы ему придётся отмываться и вообще… может быть, у него не останется сил. Он сказал хозяину, что нужно разрешение на шумовые работы, потому у него есть предлог не начинать снос до понедельника.

Он закончил потолок инь-янь и перешёл в другую комнату. Но в другой комнате напарник дышит бациллами. Кашляет и сморкается чуть ли не ежесекундно. Красные глаза полны слёз. Совсем плохо напарнику. Доползался по своим презентациям. Подхватил где-то заразу. Но у них закон джунглей. У них нет бюллетеней. Всё за свой счёт. Хочешь болеть – оставайся без денег. Напарник не хочет оставаться без денег. Терпит, как может. Скребёт стенку и чихает. Скребёт и кашляет. И сплёвывает сопли на пол, заплевал весь пол. Он не выдерживает. Он уходит в ванную. Он может там класть кафель.

Но в ванной курит сантехник. Обрадовался. Сразу же пристаёт:
– Ты пойдёшь подписываться за русский язык?
Да, он пойдёт. Но потом. А сейчас нужно работать. Чтобы поскорее прошёл день, чтобы пролетел незаметно. Чтобы приблизилась пятница. А в пятницу… в пятницу снова будет аванс, а после он позвонит Вере и выскажет своё пожелание. Позвонит и выскажет. А сейчас… Сейчас он уходит на кухню. Там можно делать откосы. Можно возиться, не слушать сантехника, не слышать напарника. Просто делать своё.

Делать своё и думать о Вере. О предстоящих выходных.

Но дымящий сантехник вышел на кухню. Дымящий сантехник возмущён вчерашними новостями. «Представляешь, министр культуры заявила, что требовать официального статуса для русского языка, это, мол, то же самое, что требовать узаконить педофилию. Ты оцени, какие у них сравнения! Вот это варвары европейские. Чистые варвары!»

Он согласен с сантехником. Варвары. Но ему надо работать. Зарабатывать деньги. Приближать пятницу. Он согласен с сантехником, но молчит. И тот, постояв, удивлённый уходит. Пускай идёт к напарнику. Напарник поддержит. Струёй соплей.
А он продолжает работать.

Но сантехник кричит из ванной:
– Слышал, госсекретарша призналась? Они создают в интернете тысячи фальшивых персонажей. Во всех социальных сетях…

Он закрывает дверь на кухню. Демонстративно отгораживается. Сантехник услышал хлопок и замолк.

Теперь ничто не мешает работать. Ничто и никто. Только он вдруг садится на пол, прислоняется спиной к стене.

За окном светит солнце. Весеннее солнце.

Весна.

Пора любви.

Дверь с треском открывается. Сама. Наверное, недовольна, что он сидит в рабочее время.

Он глядит на мобильник. Ещё четыре часа до свободы. Надо работать. Как-то надо работать.

Он поднимается.

Чтобы работать.

А в пятницу… В пятницу он скажет Вере. Или настоящие человеческие отношения – или… Или он снова будет один.

Снова будет один.

Осталось дождаться пятницы.

****

ТРАКТАТ. «Но люби ближнего твоего, как самого себя»,– изрекает Моисей Божью заповедь. Когда-то эти слова имели смысл. В ХХ веке всякий смысл утрачен. Остаётся только горечь. «Быть нелюбимым всего лишь неудача; не любить – вот от чего мы все умираем сегодня»,– говорит ХХ век устами Альбера Камю. С любовью покончено. Современный человек не любит не то что ближнего, он не любит себя и потому лишён всякой основы. Современный человек больше не способен распознавать свою судьбу, не способен отвечать за свою жизнь; он видит свою жизнь как нелепый набор случайностей, непредсказуемый и непонятный. Как может такой любить, не отвечающий ни за что и не верящий ни во что? И вот в XXI веке учёные «доказали», что любовь есть опасная болезнь, психическое отклонение. Очередное отклонение внесли в реестр и присвоили код. F 63.9. Оцифрована любовь. Теперь она в одной компании с алкоголизмом и наркоманией. Медикаментозно не лечится!

Человеческая жизнь есть процесс раскрытия своей судьбы. Припоминание этой судьбы и её презентация миру. И тогда становится понятным высказывание: «мир существует лишь для того, чтобы написать о нём книгу».  То есть книгу собственной судьбы. Эпос.

Любовь к себе подразумевает ответственность и приятие. Приятие этого мира и ответственность за его судьбу. Ответственность за свою судьбу есть также и ответственность за судьбу мира. Любя свою судьбу, человек эпический любит и судьбу мира, судьбы всех прочих людей. И мы тем самым возвращаемся к новозаветной истине: любящий брата, любит и Бога.

Человек эпический есть по-настоящему человек творческий. Ведь эпос – это слово. Слово, вырастающее в повествование, в стих, в песнь.
«В начале было Слово». И в конце оно тоже останется. Слово, вырастающее в стих. Стих, становящийся песней. Как у Гомера.

Также скажи, отчего ты так плачешь? Зачем так печально
Слушаешь повесть о битвах данаев, о Трое погибшей?
Им для того ниспослали и смерть, и погибельный жребий
Боги, чтоб славною песнею были они для потомков.

Да, современный человек должен вспомнить о своём предке, человеке эпическом. Человек инженерный неспособен усвоить свою судьбу. Человек инженерный живёт только телом. Участь тела известна. И участь человека инженерного тоже известна. Так же, как и участь его искусства. Говорят, великий политик и нобелевский лауреат в области литературы (!) Уинстон Черчилль однажды высказался: «Драма – это когда на сцене говорят и плачут, опера – когда поют и плачут, балет – когда танцуют и плачут». Такое искусство изжило себя.

****

ОРГИЯ. Если струну натянуть до конца – известное дело – лопнет струна. Если тело бесконечно морить голодом, оно просто усохнет. Усохнет и умрёт. Целых пять лет он терпел голод женщины. Но теперь… теперь все эти пять лет, всё качнулось в обратную сторону и потребовало исчерпывающей компенсации. Вера, кажется, была поражена. Она явно не ожидала такого напора. Но не роптала. Делала всё, чего он хотел. Делала без огонька, но всё-таки делала. А потом они отдыхали. У них было вино, сыр, ветчина, фисташковые орехи, шоколад, мандарины, даже экзотическая папайя – всё у них было. Они ели, пили вино и опять любили друг друга. Так говорят: любили друг друга, так принято говорить, фигура речи, но по-настоящему этого не описать. Это всё одноразово. В том смысле, что не повторить. Даже в памяти не повторить. Это непередаваемо. Они опять отдыхали, она просила скачать из интернета какой-нибудь мистический фильм с элементами ужаса – он скачивал, скидывал на флешку, потом эту флешку втыкал в плейер – и они смотрели очередной мистический фильм с элементами ужаса. Вернее, смотрела она. Он же смотрел на неё. Исподтишка или открыто, он смотрел на неё – и снова хотел. Опять хотел женщину. Как путник в пустыне, добрёв до колодца, не может напиться. Банально звучит, но всё это так. Не мог он напиться. Пил и пил. А потом, отдыхая, смотрел на неё. Между прочим, кое-что высмотрел.

У неё два лица. Как минимум два. Когда он глядит ей прямо в глаза, и она ему отвечает, тоже глядит в глаза… красиво тогда её лицо, прекрасны глаза, чистое всё, светлое… как девочка чистая. Но стоит взглянуть ненароком, внезапно и сбоку, не прямо в глаза, и чтобы она не прямо в глаза – тогда её лицо похоже на её голос по телефону. Видна зловещая маска. Что-то старческое и грязное. Старческое в том смысле, что обессиленное, опустившее руки, сломившееся. Это всё как-то приходит мгновенно, он бы никогда не смог этого зарисовать, оно возникает лишь на мгновение, как некий всплеск, но отчётливо ясный… и пока его ум подбирает слова, чтобы как-то приблизиться к этому, как-то определить, то есть огородить словесными стенами понимания – этого уже нет, как нет и никакого понимания, просто мелькнуло, как фотовспышка, как 25-й кадр. Мелькнуло, но очень отчётливо, безо всяких сомнений. А после он начинает вглядываться, он хочет пристальней изучить, расставить какие-то вешки – но уже нет ничего, исчезло второе лицо, мимолётно оно, крадучись возникает и тут же прячется. Но осадок в душе остаётся. Нехороший осадок. И надо снова глядеть ей прямо в глаза. И чтоб она тоже глядела прямо в глаза. Тогда исчезает осадок. Куда-то там прячется. Ну и пусть! Туда ему и дорога, осадку – в осадок! А он… он просто снова хочет её… банально хочет… ведь это великая сила, стихия, пять лет он боролся со стихией, пять лет обуздывал, строил плотину – и вот снесло к чёрту всю ту плотину, ревёт и клокочет великий потоп, несёт его, словно Ноя, куда-то несёт; а он – что?.. что может он? Хотеть её снова. А потом скачивать фильм.

Между прочим, на второй день (первый слипся в ком и пролетел как один безумный миг) определился её приоритет. Она любит не просто мистику с элементами ужаса, она любит романтическую мистику с элементами ужаса. Какой-нибудь простой парень влюбляется в девушку. Но девушка та оказывается не простая. Девушка та с двойным дном. Она не может жить без крови, она безжалостная вампирша. И тогда простой влюблённый парень ради любви позволяет себя укусить, чтобы тоже стать вампиром, чтоб разделить участь своей возлюбленной. Такие фильмы ему приходится искать в интернете. У него уже опухают глаза от чтения аннотаций, но она упорно хочет нового фильма, так же упорно, как он сам хочет её. У него пять лет не было женщины, а у неё, наверное, пять лет не было фильмов. Две страсти схлестнулись. Им не до сна.

Но вот она всё же заснула. На вторую ночь, под самое утро, он позволил ей заснуть.

Она спит, а он приподнялся на локте и смотрит, как она спит. В комнате довольно светло. За окном на таможенных складах горят фонари, этого отдалённого света хватает, чтобы он мог разглядывать её.

Она смешно спит. Она потребовала себе дополнительную подушку и положила её сверху на живот. Теперь словно беременная. Он улыбается. У неё длинные наращенные ресницы, волосы сбились,.. но она улыбается тоже. Она улыбается во сне – похоже, ей хорошо, у неё умиротворённая улыбка, ей снится хороший сон, ей здесь спокойно, она под защитой. Да, ей хорошо с ним. Она бы не могла так улыбаться, так умиротворённо… как будто дочка рядом с отцом. И ему самому хорошо… Он совсем не устал… Он только уже снова как будто хочет её… но не станет будить, пускай она спит, она заслужила, пускай спит, раз ей так сладко.
А она словно почувствовала, что он на неё глядит. Повернула голову набок, откинулись волосы, соскользнули на плечо – и на шее, под левым ухом, открылись шрамы. Кто-то пытался перерезать ей горло, кто-то мучил её… Эти шрамы, раньше он их не видел, их закрывали длинные волосы, но эти шрамы такие бесспорные, грубые и бесспорные. Кто-то мучил её.

Он вздыхает. Пусть она не беспокоится. Пускай сладко спит. Тут надёжное место. Тут – единственное место, где ей ничего не грозит. Тут она под надёжной охраной. И, похоже, она сама это знает.

Пусть спит.

Он тоже опускает голову на подушку. Он ещё что-то думает про её шрамы, что-то пытается угадать, но так и засыпает, ничего не угадав.
Но его рука всё равно обнимает её. Обнимает и защищает.

****

В. Буква «в» происходит от финикийского знака  «Бет», означавшего «дом». Славянское «Веди» означает «ведай, знай». Буква «в» – мистическая буква. Если её опрокинуть на левый бок, она будет как женщина, лежащая перед тобой. И в этой женщине сходится всё: и дом твой без неё не дом, и ведать – ради чего тогда ведать?

Астрологи уверяют, что В – бирюзового цвета. Как летнее море у берегов Крита. Стихия этой буквы – море, волна. Волна, над которой встаёт планета Венера. Планета любви.

В – это вход. Вход и выход. Вход в свой дом и выход из своего дома. И снова: вход – выход. И снова. Вход-выход. Вдох-выдох. Жизнь.

Так ведает человек. Ведает, что свободен, что не привязан, что как волна, которая вздымается и опускается, никем не укротимая, вздымается и опускается. Так человек: входит – выходит, входит – выходит, вдыхает – выдыхает. Живёт.
Иногда выход затягивается. Надолго затягивается. Но волну не смирить. Волна всё равно возвращается. И человек опять входит.

Входит в свой дом.

Дом Андрогина. Дом ведающего.

Дом Андрогина есть ДА. Вечное ДА этому великолепному миру, как солнце, которое в небе, как свет от него. «Да, миру быть»,– говорит андрогин. И не сомневается. Ведает. Как волна не сомневается в своём беге.

«Волны, мы волны!» – воскликнул поэт.

«Мы – песня, догнавшая ветер».

Ветер веет, вздымает волну.

Волна в высь вознеслась.

****

КРИТ. Они могут поехать на Крит вдвоём. Найдут какой-нибудь тихий отельчик на берегу бухты Мирабелло и каждый день будут делать вылазки. На пляж Ваи, в Иерапетру, в аквапарк Ватер Сити.

Да, ему необязательно поселяться в бочке. Можно поселиться в отеле вместе с ней. Вместе с Верой.

Он покажет ей всё. Или, может быть, им даже хватит просто этого неба, этого солнца и этого моря. Может быть, и не будет никаких вылазок. Просто  быть вдвоём.

Бродить, взявшись за руки, по пустынному пляжу после заката. Слушать, как накатываются волны, как они неутомимо рокочут. Ощущать на лице освежающие прикосновения северо-восточного ветра «мельтеми». Ощущать в своей руке её руку.

Она забудет про всех своих киношных вампиров с их извращёнными отношениями. Она забудет про деньги – там будет море, настоящее море. И настоящее солнце. Там будет всё.

Как аккумулятор нуждается в подзарядке, так и они зарядятся на целый год. Они вернутся домой, он будет работать, она станет жить у него, жить по-другому. Заряженной.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. В понедельник начался кошмар. На работе он приступил к сносу стены и к вырезанию арки.

Этого ему не хочется даже и вспоминать. Ужасающий грохот, от которого трясутся стены аж до подвала. С девятого этажа – и до подвала. Пыль… Это самум, это смерч, даже минуты не продержаться, уже через минуту ничего не видно и в двух шагах – и невозможно дышать. Но надо резать. Надо резать ему. Напарник способен лишь шпаклевать. Напарник не удержит тяжёлый флекс. А если и удержит, то резанёт что-нибудь не то. Себе что-нибудь вместо стены.

Он едет с работы. Его до сих пор шатает. Кажется, что в троллейбусе землетрясение. Его ноги – чужие, и непонятно, как они его держат. В его волосах тонна пыли, голова даже уже и не чешется, там просто всё слиплось, забетонировалось твёрдой коркой, и он больше не обращает на это внимания, как  не обращает внимания и на возможный заход контролёров. Ему всё равно. Пусть все оставят его в покое. Да пошли они все куда подальше. Он даже за ужином не пойдёт в магазин. Ему бы только скорее добраться до дивана, скорее бы завалиться и лежать. Чтобы перестало гудеть в ушах. Чтобы больше не тряслись ноги, чтобы не вибрировали руки, чтобы… Чтобы просто всё это кончилось, поскорее чтоб кончилось… чтобы хоть провалилось в тартарары, но только чтоб кончилось. Хотя бы на сегодня. Потому что завтра снова надо резать. И послезавтра. И, наверное, всю неделю.

На предпоследней остановке, уже после, чуть отъехав, троллейбус вдруг останавливается.
Контролёры. Надо же, контролёры. С муниципальной полицией. Ему оставалось доехать всего метров триста, контролёры за триста метров до конечной, это что-то новое.

У него не пробит билет. Ему приходится выйти.

– Платите штраф,– говорит контролёр на улице.
– Сколько?
– Два лата.

Два лата… У него есть два лата. Он способен заплатить, но… Что-то в нём возмущается, что-то в нём агрессивное, словно всё ещё режет бетонную стену – да, наверное, режет.

Он качает головой.
– Это много.
– Тогда пошли,– говорит контролёр и подводит его к полицейскому микроавтобусу.
Рослый полицейский на чистом русском языке спрашивает:
– Ну, в чём дело? Почему не платим штраф?
Почему? Он не намерен молчать. Он им выскажет. Ему всё равно.
– Потому что не могу себе этого позволить! Потому что деньги мне нужны на хлеб! Потому что я не виноват, что живу в такой дурной стране, в которой не могу даже заработать себе на билет! Не надо было делать такие дорогие билеты в такой нищей стране!
– Тогда нужно ходить пешком,– хмуро вставляет полицейский.
– Я и хожу пешком,– сразу же огрызается он. И врёт напропалую.– Я шёл пешком, искал работу, но устали ноги. Я хотел подъехать всего две остановки. Два лата за две остановки – это чересчур много. За два лата я могу прожить три дня. Голодать три дня из-за того, что проехал две остановки – это несправедливо.
– Фамилия? – полицейский хочет знать его фамилию. Он называет фамилию.
– Имя?.. Персональный код?

Он называет всё, а что ему терять, что они ему могут сделать? Посадят в тюрьму? Пускай! Пускай напарник режет арку, а он отдохнёт…

Полицейский сообщает его данные своему коллеге в бусике, тот повторяет по рации и просит пробить. Какое-то время слышны шумы и скрипы, а потом по рации говорят на государственном языке, но ему плохо слышно. Кажется, его данные их устроили. Он нигде не работает официально. С него невозможно взыскать штраф.
– Ладно, иди,– говорит ему высокий полицейский.– Но если ещё раз попадёшься, отправим на принудительные работы.

Он удивлён. Так легко отделался. Просто полицейский оказался русским. Он суёт руку в карман, нащупывает лат.
– Я могу заплатить лат.
Но высокий полицейский только взмахивает рукой:
– Да иди уже. И больше не попадайся!

На улице весна. Хлябь. Он шлёпает по лужам. До дома рукой подать, до магазина тоже. Но, кажется, он запутался: куда ему надо? Полицейский сбил его с толку. Куда ему надо? Он же сказал, что у него денег только на хлеб. Но у него больше денег, у него и на масло хватит. И на несколько апельсинов тоже, наверное, хватит. Он соврал полицейскому. Он соврал. И ничего он не хочет. Ничего. Ни масла, ни апельсинов, ничего он не хочет. Он начал чихать. Он идёт почти что наугад, только лишь попасть домой и завалиться на диван. Только лишь.

Вот и дом. Он даже не мылся. В его волосах тонны пыли, его руки в ссадинах и в масле, не в сливочном, а в машинном, но он только стащил обувь, только скинул куртку, кое-как стянул свитер – и всё. Просто всё.

Он отключился.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он не спит. Он только прикроет глаза, как снова чувствует эту дрожь. Ему кажется, что его мясо отслаивается от костей, а потом… потом он не может вдохнуть, он не способен дышать пылью, его нос забит пылью, там пробки, он жадно глотает воздух ртом и не может надышаться. Его голова раскалывается. У него всё чешется. Чешется голова. И особенно чешется потная грудь. Ему душно. Он ворочается. Он, наконец, разделся, но всё равно не уснуть. Всё равно всё повторяется: дрожь, чесотка, невозможность дышать через нос, необходимость сморкаться, гудение в голове. Всё повторяется. Этот кошмар нескончаем. А утром ему снова идти на работу и снова резать бетонную стену. Но скорей бы уж утро. Потому что ему некуда деться, потому что на работе само собой включится второе дыхание и как-нибудь день пролетит. Как-нибудь он ещё что-нибудь вырежет. Как-нибудь приблизится к победе. Как-нибудь.

Шесть утра. Уже светает.  Кажется, он так и не сомкнул глаз. Всю ночь ворочался и сморкался, всю ночь пытался отчесаться и отдышаться. И он вообще ничего не ел. Фактически, сутки ничего не ел. Ему даже и не хочется, ему всё равно, просто он понимает, что как-то надо что-то поесть. Кажется, на кухне в холодном шкафу имеется тушёнка. В хлебнице есть хлеб. Возможно, в холодном шкафу осталось и масло. Ещё там должны быть макароны.
Он поднялся, добрался до кухни, нашёл там тушёнку. Кажется, у него ещё и температура. Его голова слишком уж раскалывается. Это напарник дочихался своими бациллами. Ему совсем плохо. Он бросает недоеденную тушёнку и ищет таблетки. Хоть какие-нибудь  таблетки. Что-то находит десятилетней давности (осталось ещё от жены), что-то глотает, без разницы, а потом вспоминает, что надо умыться.

Да, надо умыться. А ещё надо побриться. Он стягивает майку, чтобы не мешала бриться, он глядит на себя в зеркале – у него на груди красные пятна, много непонятных красных пятен, ещё какая-то напасть, никогда с ним такого не бывало, если эти пятна поползут дальше, если появятся также и на лице… Он бросает бритву и обхватывает голову руками. Как же его всё достало.

Как же достало!

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он отмучился ещё один день. Даже что-то там вырезал. Из будущей арки вырезал штук пять бетонных блоков, а та стена, которая под снос – там он тоже что-то вырезал (полностью на автомате), а напарник с сантехником выносили блоки на улицу и где-то там прятали от дворника, чтобы тот не вызвал муниципальную полицию, чтобы их не повязали. Кажется, что-то такое было. Но он смутно помнит. Он не хочет об этом помнить. У него раскалывается голова, у него всё дрожит, у него забит нос, и он постоянно задыхается. Поэтому, всё, что он помнит – это то, что ему плохо. Совсем-совсем плохо. Но он всё же зашёл в магазин, купил хлеба и копчёную курицу, а ещё купил ромашковый чай и в аптеке купил какой-то порошок от простуды – и он что-то делает, он жуёт курицу, а потом, в перерывах, пьёт порошок от простуды или просто ромашковый чай, он что-то делает, ему хочется спать, он идёт спать, но опять не может уснуть. Опять он ворочается, опять ему душно, опять он задыхается.  И так без конца. Всю ночь без конца.

Где-то под утро он всё же уснул. Просто куда-то провалился, и там ничего не было, совсем ничего. Он где-то болтался, в пустом и безвидном, и там ничего не было, совсем ничего. Он где-то болтался, где-то дрожал или вибрировал, словно поменялся ролями со стеной, которую режут… Он болтался, вибрировал, но раздался звонок, резкий-резкий звонок, громче, чем ревёт флекс, когда врезается в стену, и его вышвырнуло из пустоты. Вышвырнуло в ночь.
За окном было темно, часов пять утра, но в его дверь звонили. Нагло, беспардонно звонили. И ещё дёргали за ручку. А потом даже стали бить кулаком. А потом он услышал. «Открой! Это Вера!»

И он пошёл открывать.

Было и в самом деле пять утра.

Вошла Вера, и она выглядела пьяной. Сильно пьяной.

И он попытался спросить, что всё это значит, но ему было так плохо, что он не мог толком спросить. А она не могла толком ответить. Она только скинула куртку и сапоги и сразу же полезла на его диван. Упала – и отключилась.

И он лёг рядом и тоже хотел бы отключиться, очень хотел бы, но не мог. Потому что ему было плохо, по-прежнему было плохо, ну совсем плохо. Но он всё же подумал, что может заразить Веру, что не надо было ей ложиться рядом с ним, он так подумал и отвернулся, но он не мог уснуть. Ничего он не мог. Совсем ничего.

Он так лежал, не думая и отвернувшись, кажется, долго лежал, а потом он всё же о чём-то подумал. О чём-то странном. Что-то его озадачило. Какая-то дилемма. Почему от женщины не несёт перегаром. Разве от женщины не несёт перегаром? Вера в доску пьяная, но он не чувствует перегара… У него так забит нос,.. но дело не в его носе. Он вдруг приподнимается, разворачивается к Вере, берёт её руку и закатывает рукав. Она сквозь сон пытается руку отдёрнуть, но он не даёт.

Да, всё видно. Видно даже ночью. Он просто не может понять, как он не видел этого раньше. Ведь раньше он был здоров, это сейчас он болен, сейчас у него температура. Сейчас, а не тогда.

Её вены нещадно исколоты. На левой руке просто живого места не осталось. Ему даже жутко на это глядеть.

И он больше не глядит. Обратно ложится, обратно отворачивается, обратно пытается провалиться в пустоту. Куда-нибудь провалиться.

Куда-нибудь.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Утром Вера ушла. А он, пока он брился, у него случилась радостная новость. Странные красные пятна на груди, про которые он боялся, что они могут полезть и на лицо, эти пятна исчезли. Вдруг – раз и исчезли, так же внезапно, как появились. Наверное, он выздоравливает.

Но когда он вышел из ванной и стал собираться на работу, оказалось, что есть новость нерадостная. Исчезли не только красные пятна на его груди. Исчезли также все деньги в его кармане. Деньги на еду, рабочие деньги на материалы, на новые диски для флекса, чтоб быстрей резать стену – этих денег и не было. Словно ветром сдуло. Вера их прихватила. Покуда он брился, стащила деньги и резко смоталась. Он даже не успел расспросить её про вены. А теперь ему уже и не хочется расспрашивать, теперь он просто негодует, он в ярости!

Он хватает мобильник, набирает её номер, но нетрудно догадаться, что будет. Будут гудки. Пустые гудки. Она не берёт трубку. Он делает паузу и снова набирает её номер. Но теперь уже абонент недоступен. Абонент просто выключила  мобилу, чтобы та не доставала своим трезвоном.

Он лезет в загашник. У него там отложены евро на чёрный день. Теперь там одной купюрой окажется меньше. Придётся ему покупать диски на свои личные деньги. Другого выхода нет. Стена сама, без новых дисков, не разрежется. И не подумает.

А он, он сам, он уже тоже ни о чём не думает. Вскочить в троллейбус и пасти контролёров. Потому что штраф еврами не берут. Потому что принудительные работы ему ни к чему. У него хватает своих работ! Он не должен попасться.

И не попадётся.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Капля камень точит. На работе стали заметны подвижки. Прошлые дни он просто тупо резал стену, резал и выламывал блоки – как робот, как автомат… как бездумный мазохист. Он просто резал и выламывал и, может быть, думал, что он Сизиф. Всё это было похоже на сизифов труд, безнадёжно похоже, но ему не было дела. А сегодня он вдруг обнаружил, что дело движется, что уже виден конец, что этот конец реален и вполне достижим.

То же и со здоровьем. Его голова уже не болит. Как будто привыкла к своей боли: привыкла, смирилась и перестала обращать на неё внимание. И он сегодня даже улыбнулся, когда увидел на лоджии синицу. Пока он менял диск на флексе, пока не гремел, на лоджию прилетела синица и наблюдала за ним через приоткрытую дверь. А он отложил флекс и наблюдал за синицей. Они глядели друг на друга, и он улыбался.

А про Веру он совсем не думал. Не хотел о ней вспоминать. Что там, как там – ничего его не касается. Он должен дорезать стену. Разрезать на блоки и выломать. И также само с аркой. Вырезать и выломать. И, может быть, также само и с Верой: вырезать и выломать.

Когда он вернулся домой с работы, Вера звонила. Её номер определился, и он долго смотрел на светящееся имя. Смотрел, но не притрагивался к телефону. Что он мог ей сказать? Стена должна быть разрушена. Арка должна быть вырезана. А это светящееся имя – какое оно имело отношение? Никакого. Просто светилось.
А потом мобильник пикал. Требовал, чтоб он прочёл сообщение. И он читал сообщение. «Я могу прийти?» – спрашивала Вера, а он не понимал, у кого та спрашивает. Он думал о том, что уже завтра покончит со стеной. Должен покончить, если ничего не случится, если он утром купит новые диски для флекса, потому что старые снова сточились. Он их утром купит, привезёт на работу – и покончит со стеной. А потом ещё будет подравнивать арку, потом надо её ещё обрамить конвертом из металлических уголков, потом сделать регипсовый полукруг – но это уже всё такие мелочи, он с этим справится шутя, он с этим справится и получит деньги, большие деньги, которые он заработал один за всю бригаду – и на эти деньги он снова поедет в Африку. Да, как только они закончат объект, он снова поедет в Африку. Потому что на Крите ещё льют дожди. Потому что Критское море ещё не прогрелось. И Ливийское море тоже ещё не прогрелось.

А под боком пикает мобильник. Пикает и пикает. Вера беспокоится: что случилось? Вера хочет знать, почему ей нельзя прийти, Вере срочно нужны деньги на новую дозу… а ему нужны деньги на поездку в Африку. Он не может променять Африку на Верину дозу.

Не может.

****

АФРИКА. Африка – это солнце, которое трудно представить в северном мире. Бог Ра. Радость. Солнце – бог. Этому новому богу веришь безоговорочно, даже ночью, когда он ушёл, ты всё равно пребываешь под его незримым воздействием. Ведь он вернётся, совсем скоро вернётся – и ты снова познаешь, что такое великая мощь, что такое сила с небес, ибо с этих небес льётся сила.

Море. Под тобой десять метров воды, но ты видишь до самого дна, всё как на ладони, яркое, всех цветов радуги – под тобой райский сад, а ты над ним словно паришь. В таком море нельзя утонуть, это море создано для неги и для созерцания чуда.

Нил. Серебряная полоска среди бескрайних жёлтых песков. Серебряная полоска в изумрудном обрамлении. Тысячи пальм. Тысячи тысяч. Вена пустыни. Вена с серебряной кровью. И с изумрудными пальмами. Яркая зелень слепит глаза так же само, как солнце. Ослепительно всё. Ослепительно и чудесно.
Только люди везде одинаковы. Люди забыли про чудо, люди забыли про силу. Люди жалуются: у нас нет интернета; у нас нет компьютеров; у нас даже мобильников нет! У нас одни налоги!

Глупые люди. Что возьмёте с собой? Интернеты? Мобильники? Силу возьмёте. Только силу. Ежели будет она… Но откуда же будет?.. Откуда?

В северном мире свинцовое небо. Серый цвет круглый год. Хмурое небо. Хмурое море, холодное, вечно холодное. Хмурые лица людей, вечно хмурые. Эти люди не видят друг друга, эти люди не интересны друг другу, их друзья – телевизоры и мониторы. Они всё решают по телефону.

ПРОХОЖДЕНИЕ. А телефон как раз звонит. Звонит и звонит. Эсэмэски приходят одна за другой. Вере больше неоткуда достать денег. Вера жаждет встречи с ним. Вера… Вера ли? Жажда. Жажда жаждет встречи с ним.
Жажда жаждет.

Сама жажда.

Он не берёт трубку.

ВЕРА. Имя Вера есть перевод с греческого. Греческое Пистида, латинское versus. Истина. Перевод истины. Астрологи уверяют, что это имя тёмно-синего цвета. Это имя фатально. Как морские глубины. Как омут. А ещё versus – стих. Стихотворение. Творить стихию. Преображать хаос в любовь.

ДНЕВНИК. Инженерия убеждена, что человека можно перевоспитать. Но реальная жизнь крайне скудна на такие примеры. Можно ли? Скорее, как исключение.
На Востоке взгляд фаталистичен: у каждого своя карма. Библия, кажется, говорит о том же. Ведь в ней полно примеров, когда родные братья, росшие вместе и воспитывавшиеся в одних и тех же условиях одними и теми же родителями, вырастают диаметрально противоположными. Один злодей, другой агнец. Каин и Авель. И далее по списку. Как инженерия объяснит Каина? Чего в нём такого недовоспитали? Чего недодали такого по сравнению с Авелем? Никак и ничего инженерия не объяснит.

Страдание очищает душу, красота спасёт мир. А одного, отдельного человека может ли спасти красота? Может она превратить Каина в Авеля? Может ли?
Любовь отзывается в человеческом сердце? Или всё же не отзывается? Или смотря в каком?

Воздействует ли красота на беса? Ведь рассказывают же, что когда Орфей пел, даже птицы умолкали, все слушали его. А бесы, умолкали ли бесы тоже? Слушали ли Орфея? Кажется, всё же слушали. И в Библии говорится, что когда к Саулу подступал бес, приходил гусляр, играл на гуслях – и бес отступал. Стало быть, не так он силён, этот бес. Стало быть, красоте уступает.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Весна. Свежее солнце бьёт в окна даже сквозь толстый слой пыли. Он написал пальцем на этой пыли: Весна. И поставил жирный восклицательный знак.

Он как будто ниже хотел написать ещё одно слово на букву В, но остановился. Ограничился завитком. Потому что пришёл напарник, чтобы забрать на вынос последний бетонный блок. Самый-самый последний!

Напарник кряхтя потащил блок, а он стал сметать мелкие крошки, осколки, пыль – всё стал сметать в одну кучу, чтобы ссыпать в мешки, чтобы напарник вынес и это.

Весна. Он закончил ломать и вырезать, он – победил.

Вернулся напарник, схватил мешок с мусором, понёс. Напарник уже не чихает, не кашляет, не плюётся соплями на пол. Напарник выздоровел. И он тоже скоро выздоровеет. Его голова уже не болит, он только ещё немного  сморкается, но и это пройдёт. Скоро пройдёт. Потому что весна.

А его мобильник опять пикает. Опять пришла эсэмэска от Веры. Номер двадцать один. Или уже двадцать пять? Он давно сбился со счёта. Но ему льстит, что он всё-таки нужен ей, упорно нужен. Он или его деньги… наверное, его деньги… но, значит, кто-то другой не может заработать денег для Веры, только он и способен, один только он. И он ведь, действительно, заработал. Завтра получит новый аванс. Завтра.

А Вера, наверное, она это чувствует. Теперь мобильник звонит: два гудка, три… Бросила трубку. У неё нет кредита, у неё недостаточно денег даже на то, чтобы оплатить услуги мобильной связи. Она может лишь посылать ему вызовы – в надежде, что он ответит, что он перезвонит.

А он только довольно улыбается. Смёл весь мусор в мешки. Дело сделано.

Он улыбается.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. И опять звонит телефон. И опять на табло высвечивается имя Вера. Он по привычке ждёт, что после двух гудков она бросит трубку, это лишь напоминание ему, призыв, чтобы он сам позвонил… Но звонки не прекращаются, на этот раз она настроена решительно, она упорно хочет с ним поговорить.  Даже за свой собственный счёт.

Раз так, он берёт трубку.

Её голос удивлённый. Кажется, она и сама не верила, что получится дозвониться.
– Привет. Можно прийти? Я соскучилась по тебе.
Он непреклонен.
– По мне? Или по моим деньгам?
– Ой, ну что ты! Можно прийти?
– Только когда вернёшь деньги.
– Какие деньги?
– Которые ты стащила на свою дурь.
– Какую дурь?
– Которую ты себе колешь в вены.
Заминка. Потом уже нерешительно.
– … Я ничего себе не колю.
Зато он по-прежнему решителен.
– Вернёшь деньги – приходи. А без денег не надо.

Точка. Он нажал «прекратить разговор». Он всё высказал. Теперь она знает, что он догадался, что он не совсем идиот. Ещё не совсем. Пускай знает.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Выходной. Он сидит у окна. Один на старом кресле у окна. За окном весна, и воробьи вовсю расходятся: птицы Афродиты готовятся к своему сезону любви, вот-вот он начнётся, этот сезон, у воробьёв последние приготовления… а у него… у него только воспоминания.

На стуле лежит большая туристическая карта Крита. В последний раз он рассказывал Вере про свой маршрут, рассказывал и даже показывал на карте, она вроде бы слушала, может быть, слушала; а сейчас он снова хочет посмотреть на тот маршрут, уже один сам посмотреть.

Он тянется за картой, разворачивает –  из сложенной карты выпадает блокнотный листок.

Надо же, пальма! Вера оставила там пальму. Нарисовала на листке и вложила в его карту, когда он не видел. Над пальмой солнце.

Пальма слегка гнётся на ветру. Пальма совсем как на пляже Ваи, он её узнаёт: одинокая Phoenix theophrasti, только на пляже Ваи все пальмы вместе, а Вера нарисовала одну. Как у неё так получилось? Ведь она никогда не видела пальм. Настоящих, живых – никогда. Она сама говорила. Она жаловалась ему, когда он показывал ей на компьютере свои видеозаписи пляжа Ваи.

Он вдруг вспоминает сегодняшний сон. Сегодняшний или даже вчерашний – не важно – он чётко помнит, что опять видел беса. Бес ухмылялся и грозил ему кулаком. Бес требовал, чтобы он не вмешивался. Так и сказал: «Не вмешивайся!»

Не вмешивайся… Бес входит в Веру и гонит её за героином. Невидимый бес. Только во сне бес не прячется. Грозит кулаком. Не вмешивайся… На Крите всё дорого, в Греции – дорого, а вот если поехать куда-нибудь в Крым на Южный Берег, если им поехать в Крым вдвоём, ведь у него хватит денег на месяц, примерно на целый месяц! А за этот месяц, где она в Крыму достанет свою дурь, откуда найдёт? Не найдёт. Не достанет. Значит, завяжет. Будет вынуждена завязать. Никуда не денется!

КРЫМ. В Крыму пальмы игрушечные. Зато кипарисы самые настоящие. В летний зной кипарисы издают такой одуряющий аромат, который ни с чем не сравнить. Просто не с чем. Словно чистый целебный эфир. Этот эфир убивает любую заразу. Ничего не пристаёт. Всё очищается.

Они заберутся с палаткой на Аю-Даг, на Медведь-гору. Оттуда чудесный вид на волшебное море, на двойную скалу Адалары. Разве сможет она променять этот вид на какую-то дурь? Забудет раз и навсегда. Они спустятся к морю, проберутся через забор на артековский пляж (чтоб не платить контролёру) и будут нырять прямо с бун. Будут соревноваться, кто донырнёт до самого дна и достанет оттуда камушек. Или чей камушек окажется красивее. Он поддастся. Её камушек окажется красивее. Так и должно быть. Ведь она – женщина. Красивая стройная женщина. Благоуханная. Подобная крымскому кипарису. Такая же!

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он пишет ей смс. Всего одно слово. Простое и понятное.

«Приходи».

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Они идут за вином. За вином и за фисташковым мороженым. Она как-то проговорилась, что обожает фисташковое мороженое. Если они дойдут до огромного универсама, там ведь есть всё, найдётся и это мороженое. Непременно.
Она сегодня такая нарядная. Подвела брови, накрасила губы. Ресницы длинные, глаза светятся. Пахнет какими-то дорогими духами. Сама весна рядом с ним. Весна хочет взять его под руку, но он не даётся. Тогда Весна говорит:
– Спасибо тебе.

Он не понимает:
– За что?
– За то, что не отвернулся. Многие ведь отворачиваются, как только узнают про это…
– И долго уже ты колешься?
– Да, долго. Семь лет. С перерывами.

Он хочет воскликнуть: Вера! Хочет схватить её за плечи и трясти. Вера! Ты такая красивая! Ты такая стройная! Ты такая молодая! Вера! Зачем тебе всё это надо?! Он хочет такое выкрикнуть, но молчит. Даже сжал губы в унынии. Он понимает: так уже говорили. Многие так ей говорили. Многие-многие. Он даже чувствует, что она ждёт, привычно ждёт, когда же и он скажет то же, что многие. Его голос кажется обречённым. Как будто он не верит самому себе.

– Тебе нужен якорь.
– Какой якорь? – вздрагивает Вера. И скоропалительно добавляет: – У меня есть якорь.

Он удивлён.
– У тебя есть якорь?
Он особенно выделил слово «есть», а она опять отвечает поспешно. Скоропалительно.
– Да, есть. Я люблю бабушку. Я люблю маму. Я люблю маму и бабушку!
Он качает головой.
– Вера, это не якорь. Ты зависишь от них, а не они от тебя.
– Я от них не завишу, –  тут же выпаливает она. И он насмешливо кивает головой.
– А семь лет… целых семь лет… где ты берёшь столько денег на наркоту?
И она вдруг поникает. Она соглашается. Может быть, как-то быстро. Они подошли к главной трассе, шоссе забито машинами, они вынуждены остановиться и ждать. Долго ждать.
– Да, сколько они на меня потратили,– доносится через рёв, через гудение – будто из котлована, из глубины котлована… – Это тысячи… И я сама ещё много взяла. Без спроса.

Вера искренне смущена. Он тоже смущён – этим бескрайним потоком машин, они всегда его раздражают, всегда. И он как будто даже верит Вере, конечно, верит. Вере – верит. Только это не катарсис у неё. Это так… просто слова. Как рёв машин. Ведь она всё равно попросит денег. Скажет, что на губную помаду и на всякие мелочи. Скажет…– словно в подтверждение его мыслям, рёв машин заглушает сирена. От пронзительной сирены визжит в ушах, он невольно отступает на несколько шагов от дороги и тянет за собой Веру. Несётся «скорая помощь». Сверкает мигалкой. Визжит. Невыносим этот визг. Он сморщил лицо. Он ненавидит сирену. Он – не выносит. А Вера попросит денег – и он ей даст. Отступит как перед сиреной. Потому что иначе она достанет эти деньги другим путём. В лучшем случае, снова стащит у мамы и у бабушки. А в худшем – про худший ему не хочется даже и думать.

Однако они переправились. Перешли шоссе вброд. Несмотря на течение. Теперь путь к универсаму открыт. Теперь он может опять её спрашивать. И он спрашивает. Что за шрамы у неё на шее, откуда?

Она быстро взглядывает на него. Словно чего-то боится… Нет, не боится. Опять всё сводится к деньгам. Просто не хватило денег, чтобы разгладили шрамы, чтобы заретушировали. Ей вырезали воспалившиеся лимфоузлы, но не хватило денег, чтобы заретушировать. Но если будут деньги, шрамы можно разгладить и сейчас.
Намёк понятен. Он ухмыляется. Ей вырезали лимфоузлы хирурги-садисты.

Они пришли. Широкая стеклянная дверь бесстрастно раздвигается, и они входят в чрево. Входят вдвоём. Но он так и не позволил ей взять себя за руку.

Ей нужен якорь, а не его рука.

****

ОРГИЯ. Человек есть заряд. Чтобы сила текла, нужно соединить плюс мужчины с минусом женщины. В этот момент течёт ток. Как он течёт – можно пытаться вспомнить потом. Но когда он течёт, не бывает воспоминаний. Только ток. Только сила.

Люди… что они понимают! Разве они понимают, что такое есть Эрот, великий бог Эрот? Вот стадо скотов ведут на бойню, осталось им жить пять минут… А бык всё равно на ходу заскакивает на телицу. Изливается семя! А пастухи усмехаются: какой идиот! какие пустые инстинкты! Что они знают, глупые пастухи, что они ведают? Ради чего это всё? Ради чего светит солнце, ради чего идёт ливень, ради чего раскинулись звёзды над нами… Ради того же… Чтобы бык вновь и вновь заскакивал на телицу. Только это и держит наш мир. Всё вокруг – это бык, заскакивающий на телицу. Эрот. Великая сила. Неугомонная сила. Как не замереть перед нею в восторге! Надо бы пастухам замереть перед нею в восторге… Ведь – как знать – может быть, бык, он заскакивает в этот свой последний раз для них, для пастухов, чтоб они пробудились. Не пробуждаются спящие. Не пробуждаются. Ухмыляются. Что они ведают?

Весь этот мир… Господь Бог излил семя. Семя – слово… Слово – семя… Слово, если оно отвечает, если оно обеспечено сердцем и кровью, тогда оно семя. Семя, если оно отвечает, тогда оно слово. Семя и слово, когда они вместе, когда как одно, тогда – сила. Тогда прирастает. Но семя без слова только вода. Вода, которая пачкает. И слово без семени тоже лишь пачкает. Не созидает. Люди пачкают этот мир. Только бык на телице не пачкает. Ведь когда сила, она должна литься – иначе взорвёт. Здесь-и-сейчас должна литься. Здесь-и-сейчас. А о том, что случится через пять минут – это удел пастухов. Время – удел пастухов. Не быка на телице. Бык на телице – вне времени. Вечно.

ПРОХОЖДЕНИЕ. И опять она просит скачать какой-нибудь фильм. Ест фисташковое мороженое и просит. А он – в ответ – просит её. Пусть расскажет про свой героин: что тот даёт? Что такого даёт? Ведь она сама – героин, женщина для мужчины как героин, без неё он не будет героем, никогда,– зачем героину другой героин, ну зачем?
– Это надо попробовать самому,– отвечает она.– Так не объяснишь.
Конечно, он возражает.
– Нет уж, спасибо, пачкать кровь этой гадостью мерзко! Разве что марку лизнуть, ЛСД. Можешь ты достать марку?
Не может. Она покупает героин у цыган. У них нет ЛСД. Только эта бодяга. Это даже не героин, там его совсем мало, там может быть что угодно: сахар, мел, стиральный порошок и только чуть-чуть героина. Чуть-чуть.
Но ей всё равно нужны деньги на это «чуть-чуть».

Всё равно!

****   

РИГВЕДА. Поистине расходятся помыслы и желания людей.
      Плотник желает поломки, врачеватель – болезни,
      брахман – выжимающего [сок сомы].
      Для Индры стекайте, о капли <сомы>!
       С высохшими травами, с <мехами> из крыльев птиц,
       С каменной <наковальней> кузнец каждодневно
       ожидает обладателя золота.
       Для Индры стекайте, о капли <сомы>!
       Я – стихотворец, отец – врачеватель, мать – ловко
        вращает жернова.
        К богатству идём мы разными путями,
        словно <пастухи> за коровами.
        Для Индры стекайте, о капли <сомы>!
        Конь ищет лёгкую повозку, смеха – потешник,
        Детородный орган ищет влагалище, воду – лягушка.
        Для Индры стекайте, о капли <сомы>!
                <Гимн соме>, Ригведа, IX, 112

ПРОХОЖДЕНИЕ. Она вернулась. Выпросила у него денег, сказала, что на неделе стащила у матери с бабушкой деньги, отложенные на еду – и те теперь голодают. Она, мол, должна вернуть эти деньги. Иначе её совесть заест.

Он дал ей денег. А куда ему деваться? Лучше даст он, чем она станет искать какого-нибудь другого спонсора. Он дал. Она съездила, угомонилась – и теперь он хочет понять разницу, в чём же разница, что она получила такого, ну что?
До… до она торопилась, всё делала бегом, ведь главное, что ею двигало, главное – это была команда: быстрей! Быстрей добыть денег, любым путём. Добыть денег и тут же смотаться под любым предлогом. Это ею двигало до, это было её лейтмотивом. Что же после, что она получила?

Она вроде как умиротворена. Её глаза привычно помутнели, размаслились, движения стали плавно замедленными. Как раньше она торопилась, всё делала излишне быстро, теперь знак противоположный, она всё делает излишне медленно, она словно укутана какой-то замедляющей дымкой, глядит полусонно, с какой-то полуулыбкой – но это… это лишь снятие напряжения, она просто скинула груз, на время скинула груз – и всё… Но на нём изначально нет этого груза. Ему нечего скидывать. Он не может её понять. Пытается расспрашивать. Она скупа на слова, предпочитает односложные ответы. Но путём бесконечных приставаний ему всё же удалось выяснить кое-что из её биографии. Она была отличницей в школе. А потом в десятом классе школу бросила. Почему? В десятом классе ей пришлось сделать аборт на довольно поздней стадии. После этого она уже никогда не могла забеременеть.

Он хочет конкретики: от кого? как? почему? Только сонная полуулыбка в ответ. Ничего внятного. Она глядит в телевизор, и непонятно, чему она улыбается. То ли его назойливым расспросам, то ли драматичной вампирской любви на экране.
А он пристаёт. Теперь он опять хочет узнать: что она чувствует? Здесь и сейчас – что она чувствует? Что получила?

Нет ответа. Только сонная полуулыбка. Но где-то на пятый раз всё же буркнула:
– Сам попробуй.

Нет уж, спасибо.

ГЕРОИН. Мне хорошо. Отстаньте все. Мне хорошо. Не мешайте. Потом.
Заболел мой ребёнок? Потом, когда выздоровеет, я схожу с ним погулять.
При смерти моя бабушка? Потом, когда оклемается, я скажу ей, что очень её люблю.

Соседка кричит, что пропали деньги после меня? Ну я же в долг. Мне надо! Потом отдам как-нибудь. Потом.

Мою маму отвезли в больницу с сердечным приступом? Потом, когда вернётся, я ей объясню, что нельзя так обо всём волноваться.

Потом. Мне хорошо. Не мешайте. Потом.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Она как будто уснула. Он приглушил телевизор, но выключать не стал. Вдруг она проснётся – пускай смотрит дальше, там сразу пять серий на флешке, мыльная опера о вампирской любви.

Сам он пошёл в другую комнату. Что-то его гнетёт. Ситуация… ведь неправильная ситуация… ведь она колется… а он даёт ей деньги на дурь, не может отказать. Тогда что он может, что?

Он стал подметать пол. Вместе с мусором вымел из-под мотка компьютерных проводов визитную карточку.

На визитке изображена малярная кисть и молоток. «Универсальные строители. Работы от «а» до «я»». Это он сам печатал полгода назад. Специально покупал цветные чернила для принтера. Дорогие были чернила, зато визитка получилась красивая.

Он повернул голову влево, глядит на принтер. Там же остались цветные чернила, вряд ли засохли. А значит… он может распечатать фотографию Веры, только… только ему нужно другое.

Икона Марии Магдалины!

Он вскакивает с кресла, бросается к компьютеру. Тот начинает тарахтеть, но когда ещё запустится – скорей бы уж загружался, скорей!

Да, Мария Магдалина. Была блудницей, и в ней гнездились семь бесов. Целое полчище. Иисус изгнал всех. Мария стала святой. Мария… Мария!..

Мария… Он в другом времени. И тут совсем иной масштаб… Он не Иисус. И крест ему не грозит. Максимум – выселение из квартиры, он не Иисус. Но и бесов ведь не легион, всего только один, наверное, один.

Как долго запускается компьютер. Как тянет сегодня!

Он спал со своей Марией… Иисус не спал. Хотя некоторые поп-писатели уверяют, что спал, и гребут на этом миллионы. Пусть гребут, ему не до них, ему нужна Мария Магдалина.

Вот, наконец, запустилось. Даже Гугль работает. Он уже был готов, что «нет связи», но – работает. Он быстро находит всё, что ему надо. Ведь он знает, что ему надо. Твёрдо знает!

Мария Магдалина…

Странно… Она даже чем-то похожа на Веру. Овал лица тот же.  Длинные волосы. У Веры – русые, светло-русые, у Марии, может быть, чуточку темнее… но выражение глаз… ему кажется, он узнаёт это выражение глаз, ему кажется, он это увидел у Веры, он откуда-то помнит это выражение глаз… Откуда-то помнит.
Сохранить картинку как… Да… Печать… Фото. Да, у него есть ещё фотобумага. Принтер дёрнулся, загудел, каретка забегала, монитор не ругается – всё, печатает!

Он держит картинку Марии Магдалины в руках. Долго держит. Он так пристально всматривается, и временами кое-что начинает мерещиться. То ему кажется, что Мария подмигивает, ему подмигивает, а потом… потом её черты расплываются, и он видит Веру, у него в руках фотография Веры, это она, его Вера, это она! У него от изумления расширяются глаза, он так удивлён, он удивлён аж через край – и перехлынувшее удивление угасает. Постепенно угасает. Всё же это не Вера. Мария Магдалина. Репродукция известной картины великого художника. А Веру ещё никто не нарисовал. И не сможет нарисовать. Так, как Марию, не сможет. А жаль… Он бы хотел нарисовать. Он бы хотел. Но он не художник. Если он и способен рисовать, то только словами. Но слова быстро растают. Слова испарятся. А эта репродукция, эта картинка, она будет его талисманом. Пусть там Мария, но это – Вера. Вера станет такой же. Вера избавится от своего беса, Вера раскается и станет такой же. Такой, как Мария. И он ей поможет. Он приложит все силы. Он ей поможет! Он, кажется, в этом клянётся.

Он прячет картинку с Марией в нагрудный карман, прямо над сердцем. А потом идёт в комнату к Вере.

Вера мирно спит и улыбается во сне. Блаженно-героиново. И телевизор мирно бубнит. Угомонились вампиры. Тихо любят друг друга, совсем как обычные изнурённые люди… А в комнате что-то шуршит… Он отчётливо слышал: шуршало в углу. Бес? Или мышь?..

У него есть подозрение. Это не мышь. Нет мышей в его комнате. И тараканов тоже нет.

Он вынимает из нагрудного кармана картинку Марии и долго глядит на святую блудницу. Потом смотрит на Веру. На спящую Веру. Потом опять на Марию.
Он крестится. Несколько раз крестится. Трижды. Потом целует Марию и засовывает обратно в карман, к сердцу.

А после он нагибается к спящей Вере и её целует тоже. Вера не реагирует. Спит в героиновых грёзах.

Он осеняет Веру крестом, потом раздевается и ложится рядом.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Вера проснулась. И – да… и увы. Ей нужны деньги!

Она вспомнила, что обещала маме поехать с ней на базар. Пока ещё не поздно, она может съездить. Но ей нужны деньги. Ведь она так виновата перед мамой и перед бабушкой. Она хочет что-нибудь для них сделать. Что-нибудь хорошее. Что-нибудь им купить. И маме, и бабушке.

Он, конечно, скептически ухмыляется, он… он не знает, как ему быть. Не знает!
Вера уже демонстративно кому-то звонит. Вроде маме. Громко, чуть ли не с пафосом, говорит в трубку: «Да, я, конечно, поеду, как обещала! Да, скоро буду! Да, встретимся на базаре! Если что, у меня деньги есть, не переживай! Что-нибудь купим!»

Он ухмыляется. Деньги у неё уже есть… Хотя он их ещё не дал. Она закончила свой телефонный монолог и вопросительно глядит на него. И он… что он может… он предлагает:
– Давай, я тоже поеду с тобой на базар. Поехали вместе.

Она, конечно, не согласна.
– Нет, мама про тебя ещё не знает. И пока рано, чтобы знала. Я сама справлюсь. Дай денег!

Мама про него не знает… Где же она тогда ночует, что говорит матери – он хочет про это спросить, но понимает, что бесполезно. Всё бесполезно. Вопрос стоит ребром: даст он денег – или не даст? Другого не существует. Всё остальное – мираж.

Он тянет. Он всё ещё надеется что-нибудь придумать, всё ещё надеется – а из её глаз брызнули слёзы. Настоящие слёзы. Крупные такие. Как градины. Текут ручьём. Она давится ими, слезами, давится и приговаривает:
– Они столько из-за меня натерпелись… столько всего… а я даже не могу купить им какой-нибудь скромный подарок… у мамы своих денег не хватит даже на еду… что мы там купим за её копейки… что мы там купим!..

Героиновы слёзы… Или не героиновы? Он уже сомневается. Она плачет так натурально. Она рыдает. И её слова правильны… если это только её слова, если не беса… как может он знать?.. Он может выгнать её в слезах – или дать денег. И тогда, может быть, она ещё сегодня вернётся. Он нерешительно спрашивает:
– А ты… после базара… вернёшься ко мне?
– Конечно! – она чуть не кричит, так возбуждена.– А куда же я денусь! Только помогу маме купить продукты и сама куплю кое-что. Потом завезём домой, и тут же приеду к тебе. Это только где-то два часа времени. Можешь засекать. Ну, всего два часа. Или чуть больше.

Он глядит на часы. Двенадцатый час. Если в два Вера и вправду вернётся, у них ещё много времени впереди… Да… людям нужно верить.

Он вздыхает и направляется за деньгами. Вера почему-то устремляется за ним, но он этого не хочет.
– Нет, сиди тут!

Он закрывает дверь в комнату. Нечего ей знать, где у него спрятаны деньги. Хватит с него экспериментов. Он нарочно громко шагает, заходит на кухню. Если она там подслушивает, куда он пошёл, куда лезет – не догадается.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Весна. Солнце за окном такое радостное, такое чистое. Воробьи на балконе заняты любовью, у них тоже оргия, и он их прекрасно понимает. Он рад за них – за них всех: за воробьёв, за котов под окном, за прохожих, идущих по тротуару. И прохожие кажутся радостными, сегодня кажутся радостными, потому что над ними солнце как первозданное, потому что над притихшей улицей потихоньку разливается первое тепло. Он чувствует это тепло. Чувствует каким-то особым древним чувством, чувствует сквозь стекло окна – и он хочет туда. На улицу, на волю. Хочет, но не может. Он должен ждать Веру. Ведь она обещала вернуться.

Её время уже почти всё вышло, солнце давно прошло притин, солнце заходит за угол девятиэтажки и вот-вот перестанет подмигивать – и в общем-то он знает, что Вера, конечно же, не вернётся. Он это знает, но он в это не верит… он верит в чудо… однажды случится чудо, и это великое чудо разом покончит со скучной обыденностью. Просто надо ждать. Упорно уверенно ждать. И чудо случится. Непременно случится. Ведь в его жизни так уже было, что чудо случалось. Было – и будет снова! Но не сегодня. Похоже, опять не сегодня. Он может сам позвонить Вере, может спросить, скоро ли она возвратится,.. но зачем подгонять чудо, оно должно созреть, созреть само и явиться само. Само собой. Как явилась весна. Ведь явилась же. Так явится тоже и Вера. Однажды явится не за деньгами. Однажды явится просто так. Однажды решительно скажет: хватит с меня скитаний, я остаюсь у тебя. Да, так будет. Но не сегодня. Увы, не сегодня. Только он готов ждать. Чудо потому и чудо, что оно не бывает обыденным. Не случается каждый день по первому желанию. И по второму тоже не случается. И по третьему… Чудо должно вызреть. Как вызревает плод на древе. Так вызреет и чудо. И тогда Вера скажет правду. Не станет больше выдумывать ложь. Скажет правду, которая в сердце. Ведь у Веры есть сердце. Героин туда не проник. И не проникнет. Потому что в сердце Веры проникнет он. Проникнет – и не пустит туда героин. Так случится. Так будет.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Неистовствуют воробьи на балконе. У девочек странные выщипанные хвостики, куцые девочки приседают, а заранее вибрирующие мальчики тут же заскакивают наверх. Птицы Афродиты. Издревле людей восхищала их неприкрытая страсть. Раз – и готово. Небольшой передых. И опять. Опять и опять. За весь год сразу. Может быть, за всю жизнь. У Афродиты хорошая свита.

Он пожарил в духовке шашлык, он приготовил рис; Вера вернётся голодной, он станет её кормить. Она однажды уже похвалила, как он готовит. И ему от этого грустно. Никак он не готовит. Никакой он не повар. Просто продукты хорошие, просто он не экономил, просто готовил с душой. А Вере… Вере никто не готовит. И сама она не готовит. Некогда ей… Всегда некогда. И он тоже себе не готовит, ест что попало, но вот для них двоих приготовил, старался. Да. Две единицы не просто сумма двух единиц. Две единицы – это уже совсем новое качество. Нечто особое. Вера это оценит, когда вернётся. А покуда он ждёт. Ждёт и читает апокриф.

Закончился день. Ушло на отдых солнце, притихли утомившиеся воробьи.
Разлетелись по своим гнёздам. Набираются новых сил для завтрашней новой оргии.
Он не знает, где Вера. Завтра ему на работу. Заканчиваются выходные.
Сожалеет ли он? О чём ему сожалеть? Всё происходит так, как происходит. Так, и не иначе.

Он съел шашлык сам. И рис тоже съел. Было вкусно. Очень даже вкусно! Вера бы оценила. Но он сам оценил за двоих. Он доволен. Ему больше досталось. Доволен.

АПОКРИФ. Иисус сказал: Будьте прохожими. (Евангелие от Фомы)

ПРОХОЖДЕНИЕ. Уже в одиннадцатом часу ночи он всё-таки посылает ей сообщение.

СООБЩЕНИЕ. Ждал тебя до последнего. Ведь обещала! Какая же ты лживая.
Через несколько минут приходит ответ.

ОТВЕТ. Уже поздно. Мы так с мамой вымотались, тащили тяжести, устали. Минут 40, как доползли домой. Извини, сегодня не приду! Завтра, если возможно? Напиши смс и не обижайся, ок?!

ПРОХОЖДЕНИЕ. Завтра ему на работу. Завтра – это завтра.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Эта рабочая неделя выдалась лёгкой. И ещё интересной. Он делал новую стенку вместо снесённой. Лёгкую, причудливой формы – с выступами, с нишами, в которых будут гореть лампочки; а ещё со вставками из стеклянных кирпичиков разных цветов. Получалось красиво. Ему самому нравилось. А ещё его радовало, что они скоро вообще закончат этот объект. Можно будет отдохнуть. Можно будет не спешить с поисками новой работы. Он будет отдыхать и тратить заработанные деньги. Тратить вместе с Верой.

Вера вечером пришла. Извинилась за воскресенье, что не вернулась. Говорит, помогала матери, а потом бабушке стало плохо, они возились с бабушкой. Но теперь уже бабушке хорошо. И он рад, что бабушке хорошо. Он только хотел узнать, какие они там тяжести таскали с мамой, но махнул рукой. Как говорится, проехали. Что случилось, то случилось; что ушло, то ушло.

Вера сегодня возбуждена. Говорлива. Говорит, что хотела бы съездить в зоопарк. Ей кто-то рассказывал про зоопарк. Там открыли специальный тропический павильон, в том павильоне есть светящиеся скорпионы, можно выключить свет – и они светятся в темноте. Вера говорит, что скорпион – это её знак, она сама скорпион по гороскопу и этих светящихся скорпионов ей обязательно нужно увидеть. А ещё,– рассказывает Вера,– там есть эти, мелкие зверьки, которых часто показывают в заставке по телевизору, они роются в земле… Сурикаты,– подсказывает он. И Вера радостно восклицает: да, сурикаты, их тоже обязательно надо увидеть. Обязательно! Он соглашается. Он с радостью поедет с ней в зоопарк. Они скоро закончат объект, у него будет время для зоопарка. Он покажет ей скорпионов. И сурикатов покажет, которые питаются скорпионами. Он всё покажет.

Они смотрят телевизор. Он не стал искать новый фильм про вампиров, он подключил к телевизору видеокамеру и показывает Вере свои видеозаписи, сделанные в Африке. Вера ахает от восторга, как там красиво.  Он смеётся:
– Да, в Африке героин льётся с неба и течёт по всем жилам. В Африке море наполнено героином, и ты можешь купаться в нём без конца.
– Как это? – недоверчиво косится Вера.
– Как?..– объясняет он.– Твой героин просто пытается подражать тому героину, который сам собой вырабатывается в человеческом теле, когда душа ликует. Душа ликует, а тело получает витамин.
– Витамином называют амфетамин,– вставляет Вера,– после него потом три дня спишь. 
– Яд твой амфетамин! – восклицает он.– И героин твой яд. Он неправильный. Тело хочет заставить ликовать душу. Всё наоборот! Душа просто уходит. И человек умирает. Быстро умирает. По статистике, человек живёт всего семь лет после того, как начал употреблять героин… Ты уже выбрала весь свой срок. Тебе уже полагается умирать.
– Ты что! – возмущается Вера и повторяет: – Ты что!
Её глаза округлились, она так возмущена, она говорит таким серьёзным тоном – он ей верит, действительно, верит.
– Я не могу сейчас умереть,– говорит Вера.– Бог меня не примет.
Да, он ей верит. Она сказала искренне. Её глаза не лгали. Она хочет покончить со своим героином, она понимает, что надо покончить, она ищет пути. Он ей поможет. Всем сердцем поможет!

Но Вера внезапно сменила пластинку.
– Я чего пришла… Я маме обещала. Ей затягивают зарплату. Мы без денег сидим.  Я маме сказала, что у меня есть хороший друг, и он одолжит. Мама очень обрадовалась. Ей реально туго. Она отдаст, как только выплатят зарплату, она отдаст.

Настроение испорчено вчистую. А он так обрадовался вначале, Вера так серьёзно рассуждала, так искренне. Он глядит в окно. Там темнеет. Он думает: до скольки же работает точка? Ведь не круглосуточно. Значит, надо потянуть время, дождаться, чтоб точка закрылась, чтобы торговцы героином отправились спать, чтобы Вера их не застала.

Но Вера уже завелась. Веру больше не выключить. Глаза сверкают, руки размахивают, голос возбуждён.
– Мама ждёт денег!.. Что ты одолжишь! Нам ещё нужно успеть сходить в магазин! Я уже маме сказала, что ты одолжишь! Она так обрадовалась! Мама ждёт денег! Она отдаст, как только получит! Я сразу же тебе принесу! Одолжи маме денег, у тебя есть деньги! Давай, одолжи!

Словно тумблер переключили. Нажали на потаённую кнопочку – и всё. Не помнит больше Вера про светящихся скорпионов, про сурикатов не помнит, про Африку тоже забыла… и про Бога, который не примет… Забыла. Забыла про всё. Кажется, нет уже больше Веры. Только наружная оболочка. Её серые глаза, её длинные русые волосы, её рот, её губы… её – но её ли? Он не понимает. Ему некуда деться. Сейчас она ударится в слёзы. Сейчас слёзы хлынут ручьём. Она возмущается: как он может быть таким подлым, ведь она уже обнадёжила маму, она возмущается, а он… он обречённо вздыхает. Людям нужно верить. Вдруг это правда… Ведь Вера так горячо говорит, так убеждена. Один шанс из десяти, что это всё-таки правда, она же любит маму, маму и бабушку, она заботится, один шанс из десяти, что это правда, что она говорит искренне… Но если есть хотя бы один шанс из десяти – он же не ростовщик, не буржуй, если есть хотя бы один шанс из десяти – он будет верить в этот единственный шанс… будет верить.
Он даёт Вере деньги. Молча глядит ей в глаза. Там ничего не увидеть. Глаза Веры непроницаемы. Как всегда. Но её губы произносят «спасибо!», а потом быстро целуют его. Руки сунули деньги в карман, ноги уже бегут. Бегут прочь. За героином… или, может быть, к маме… может быть, к маме.

За героином… Его голова недоверчиво покачивается… за героином… Он глядит в дверной глазок, как Вера понеслась по ступенькам – он даже боится, что она упадёт, так она понеслась… за героином.

Что ж, завтра ему на работу. Ещё два дня поработать, и будет Пасха. Большой праздник. Четыре выходных. Если установится весенняя погода, они могли бы съездить с Верой в зоопарк. Пусть увидит своих скорпионов. И сурикатов тоже.
Пусть порадуется. Да будет так,– думает он.

****               

ПРОХОЖДЕНИЕ. Ну вот и закончилась рабочая неделя. Он возвращается домой. Впереди четыре дня Пасхи.

Ему пришлось выйти раньше на три остановки. Неугомонные контролёры так и пытались его заловить. Дважды входили, а он дважды выскакивал и пересаживался в другой троллейбус. Но так и не пробил билета. Просто при третьем заходе контролёров решил дальше идти пешком.

Погода хорошая. Уже не холодно. Небо пасмурное, но дождя нет. Похоже, что распогоживается. И, наверное, они съездят с Верой в зоопарк. Посмотрят на сурикатов, на скорпионов, покормят обезьян и медведей. Из четырёх дней хотя бы один выдастся погожим, обязательно. Лишь бы сама Вера не подвела.

А Вера может подвести. Это его немного беспокоит. Ведь она непредсказуема. Он как придёт, быстро примет ванну и сразу же ей позвонит. Пусть она готовится к поездке в зоопарк. Самое лучшее, пусть приходит к нему и остаётся. Потому что ехать до зоопарка далеко, двумя видами транспорта, с пересадкой. Утром она так рано не придёт. Потому пускай остаётся у него на ночь. Тогда утром он её разбудит заранее, и они всюду успеют.

Но перед домом его ждёт сюрприз. Он уже издалека замечает в открытом окне подъезда Веру. Она курит, глубоко затягивается, и о чём-то таком интересном думает. Может быть, тоже о зоопарке.

Вот и она его заметила сверху. Заулыбалась, машет. Такая непосредственная. Девчонка! «Всё же она хорошая»,– думает он и улыбается.

Он открывает дверь, а Вера радостно тараторит: «Я сказала маме, что останусь у тебя на четыре дня». Они заходят в квартиру, и он, довольный, щёлкает её по лбу. Щёлкает и улыбается. «Ну, больно»,– шутливо хмурится Вера. Он хочет её обнять, прижать к себе изо всех сил, но вспоминает, что грязный после работы, и сдерживается. Зато Вера не сдерживается. Говорит сразу же: «Я останусь у тебя на все праздники. Но дай мне пятнадцать латов. Понимаешь, я должна одному человеку, он ждёт. Я только отдам ему и тут же вернусь. Уже через час буду назад. Можешь засекать время».

Огорошила его Вера. Смутила. Словно обухом по голове. Не ожидал он такого наскока. Больше думал о зоопарке, о предстоящей поездке, а тут… Но ему ведь всё равно нужно принять ванну. Этого часа ему вполне хватит. А если не дать… она утром проснётся ни свет ни заря и станет требовать денег. Вместо зоопарка помчится по своим (известно, каким) делам. Пусть лучше мчится сейчас, думает он. Пускай мчится и успокоится. Потому что утром им предстоит зоопарк.
– А ты точно вернёшься? – спрашивает он.
– Даю слово, вернусь, не сомневайся! – божится Вера, и как-то подозрительно громко, но ведь всё равно по-другому она в зоопарк не поедет, ведь всё равно сначала ей нужно на точку. Он усмехается. Как там учат даосы? Недеяние – гармоничное действие без борьбы. Он не должен с нею бороться, ведь бес всегда готов к борьбе. Бес не готов к гармонии. Вот только ему жалко отдавать деньги, но ведь эти деньги, они для того и существуют, чтоб отдавать их женщине… Всё лишнее – женщине. У него есть ещё лишнее.

Он протягивает ей две купюры. Она снова повторяет: «Засекай время. Через час буду!» И пулей прочь.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он распахнул внутреннюю дверь и выглядывает в глазок наружной. На лестнице никого. Но вот внизу стукнула дверь, послышались шаги… Медленные шаги и тяжёлые. Это не Вера. Опять не Вера. Он идёт на диван.

Он вспомнил про странный феномен. Он может заниматься чем угодно, но за пару минут до появления Веры он вдруг начинает прислушиваться и поглядывать на дверь. Как будто он видит, как она подходит к его дому, заходит в подъезд и поднимается по лестнице. Так уже было не раз. Даже когда Вера звонила по телефону, примерно за минуту до звонка он уже непроизвольно начинал поглядывать на телефон или в сторону телефона. Как будто видел, как она намеревается ему звонить или набирает сообщение. Сейчас он хочет увидеть, как она подходит к его дому, хочет заставить себя это почувствовать, но ничего такого не получается. Не может он этого представить, сегодня неспособен. Может быть, оттого что вымылся в ванной, что у него мокрые волосы… Он улыбается, но его улыбка явно грустная. Он снова вслушивается – вдруг сможет услышать лёгкий шелест шагов, взмах её руки, прикосновение пальца к дверному звонку – нет… Безнадёжно.

А уже прошло два часа. Надо будет ему выяснить, где именно находится её точка, куда конкретно она ездит. Надо будет, а пока он подходит к дверям и заглядывает в глазок. Этажом ниже курит молодёжь. О чём-то громко разговаривают, но у него нет желания вслушиваться. Он отходит от дверей, идёт к окну, распахивает и выглядывает туда. Может быть, увидит, как она идёт по улице с конечной остановки троллейбуса. Нет, не видит. Другие идут, не она. Тогда он глядит в противоположную сторону, на другую улицу, там остановка автобуса, вдруг она приедет на автобусе – но там только машины, сплошной поток машин, автобуса нет, а ему становится холодно. Он закрывает окно, возвращается на диван. Вслушивается, вслушивается – ничего. Пытается почувствовать, как она подходит – ничего. А уже два с половиной часа.

Он берёт мобильник. Он может сам ей позвонить. Позвонить и спросить, когда же она будет. Он уже включил подсветку и выбрал телефонную книжку, но до имени Вера так и не добрался. Ему страшно. Страшно услышать пустые гудки. А потом «абонент недоступен».

Три часа. Кажется, он смирился. Сколько можно ждать? Он включил компьютер. Недавно он обнаружил новый сайт. «Сайт свободных философов», так называется. Он ведь тоже философ, когда не ждёт Веру, он зарегистрировался и решил посмотреть на тамошних коллег.

Философы ругаются матом, поливают друг друга руганью изо всех сил. Он ищет какую-нибудь тему на форуме, что-нибудь интересное, по-настоящему философское – но темы про нефть, про олигархов, про газовую трубу, про необходимость демократии во всём мире и ещё про то, кто такой тролль, интернет-тролль.
Он создаёт свою тему. «Жизнь – последняя из эфемерид». Может быть, кто-нибудь ему объяснит, почему Джек Лондон покончил самоубийством, будучи столь успешным писателем. Вот почему?

Первым заходит какой-то Истолог. Сразу на ты. «Ты кто такой?» Местное светило инспектирует новичка. Он хочет ответить стандартным ответом, но потом решает предварительно заглянуть в личную информацию этого Истолога. На фотографии солидный мужчина с интеллигентной бородкой. «Занимаюсь поиском истины»,– автохарактеристика. «Любимый философ – Карл Маркс».

Он не в силах сдержать улыбку, пусть Истолог глядит на него с фотографии, он улыбается. Куда он попал? Он пишет:
«Карл Маркс никакой не философ».

Ждать долго не приходится. Ответ почти мгновенен.
«Ты, педрила, ты активный или пассивный?»

Он представляет, как у Истолога от гнева отвалилась бородка. Нельзя дразнить собак. Он пишет спокойно: «Нейтральный».

И опять ответ почти мгновенен.
«Это как? Во все дыры сразу?»

Не истолог, а попросту глистолог. Фрактолог, проктолог, тератолог – он пытается рифмовать, ему забавно, он даже про Веру забыл, что она ещё может прийти, теоретически – он про Веру забыл и пишет глистологу: «Жизнь – последняя из эфемерид». Сразу же ниже выскакивает: «Жуй свой член, педрила!»
Сайт свободных философов. Ещё один философюга появился. Этот всё же на вы.
«Не открывайте тему, которой не владеете». Дружеский совет. Он отвечает и этому.
«Чем может владеть человек?
По-настоящему?»

И тут ответ предсказуем. Всё в одном стиле.
«Вы, похоже, тупы. Нашли вопрос в Википедии, так думаете, что уже философ?»

Забавные какие тут люди. Ему, кажется, нравится.

«Помните Диогена? «Притворяться философом уже есть философия»».
«Лучше дрочите, как ваш Диоген, и не отвлекайте серьёзных людей своей ерундой».

Он изумлён.
«Откуда столько агрессии?»
«Я вам указал на ваше место. Это не агрессия. Это истина».
Сайт философов, свободных от мозгов.
«Вы больны? Инвалид?» – Он не может сдержаться, его задело. Бред какой-то. Сплошной бред.
«Это вы мозговой инвалид. Не забивайте форум такой ерундой!»
«А чем его забивать? Подайте пример».
«Мне некогда тратить время на вас».

Он вдруг смеётся. А если это пишет бот? Если это специальная компьютерная программа генерирует ответы для повышения посещаемости? Как ему узнать? Есть ли тут живые люди, как ему узнать?

Следующий посетитель:
«Вы что ли астроном? Астероидами интересуетесь?»
«Человеком интересуюсь».
«Наберите в Википедии «человек». Там всё написано».

Он радуется как ребёнок. Нет, правда, его искренне проняло. Он даже от смеха не может найти нужные буквы на клавиатуре, торкает одним пальцем по буковкам и смеётся. Долго смеётся.

«Вот спасибо. Обязательно наберу».

Но он слишком затянул со своим спасибо. Его иронию раскусили. Ответ уже раздражённый.

«Ходят тут всякие».

Сайт свободных философов. Он убил время, убил ещё час, а Веры всё так и нет. И не будет уже. Теперь он уверен: не будет. Разве что утром придёт.

Утро вечера мудренее.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он просыпается в хорошем настроении. Ему снился элегантный созерцательный сон. По привычке, проснувшись, он первым делом вспоминает, что именно ему снилось.

Он был то ли на Крите, то ли в Крыму. Поначалу сидел в какой-то кафеюшке, где люди пили пиво и галдели. Он вышел оттуда на балкон, прислонился спиной к стене – и вдруг… Вдруг раздался грохот. Внизу пронёсся чёрный мотоцикл с байкером в рогатой каске. Потом другой мотоцикл, потом ещё, потом ещё. Мотоциклы ревели, проносясь по дороге. А за ними, за спуском холма переливалось лазурью прекрасное море, выше блистало неиссякаемое солнце – и всё это было так, как должно было быть. Он помнит ощущение: всё так, как должно быть. И ещё он помнит команду: «Запечатлевай!» Оставь это себе навсегда.

Потом всё стороннее исчезло, исчез наблюдатель, остались лишь мотоциклы, море и солнце, а его больше не было. Не было ни желаний, ни комментариев, ни попыток исправить что бы то ни было. Остался только мир, которому позволено быть самим собой, и который блистал. Блистал сам по себе. А люди… Люди неслись на ревущих мотоциклах, утопая в грохоте, у людей имелся только грохот, не мир. Человек приходит сюда и скитается, бесконечно скитается, чтобы найти наилучшее место. Но наилучшее место – везде. Везде, где тебя нет. Где миру позволено быть…

Как-то так ему снилось. Буддистский сон принёс равновесие. У него нет ничего в голове, никаких планов, никаких желаний. Пусть будет то, что будет,– думает он. И пусть будет так, как будет.

ДНЕВНИК. Охотник, выбравший для себя жизнь как приключение, любит того, кого ему по силам любить. Любимый, он как спарринг-партнёр для спортсмена. Чем крепче ты стоишь на ногах, тем сильнее должен тебя бить твой спарринг-партнёр. В самые уязвимые места. Только тогда твоя кровь не завянет. Только тогда укрепится твой дух и прирастёт сила. Если снесёшь все удары, не дрогнешь.  А в перерывах, в паузах – любовь. Настоящая. Дикая. Стихия…

ПРОХОЖДЕНИЕ. Вера позвонила по телефону примерно в обед и вывела его из равновесия. Сказала, что её задержали контролёры (надо же, чуть не на сутки!). Ещё сказала, что скоро к нему придёт. А потом разъяснила, почему придёт. Она, мол, встретила «старого друга» (у контролёров?), а тот может достать марку, ну, ту самую марку, которую он хотел. Она придёт за деньгами на марку. Но его такой расклад не устроил. Он предложил «старому другу» купить марку за свои. А уж он потом отдаст, она может не сомневаться, отдаст и даже приплатит, но марка сначала, деньги после. Не договорились они. Похоже, что не договорились.
Не придёт тогда Вера. Незачем ей приходить.

А у него всё равно равновесие. Пусть будет, что будет. Пусть будет, как будет.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Второй день Пасхи. Опять светит солнце и на улице удивительно тепло. А у него… У него с утра была странная мысль. Если Вера не приходит к нему, тогда, может быть, он сам придёт к ней… Странная мысль долго вертелась непонятно где, а потом испарилась. Просто исчезла.

А позже он отправился на променад. Впервые в этом году не стал надевать куртку. Потому что весна. Разгулялась весна, и он тоже пошёл прогуляться.
Вдоль берега Даугавы через весь район построили пешеходно-велосипедную дорожку и назвали Променад. Дорожка местами весьма живописна: мостик, ступеньки, специальный мол для кормления лебедей – и толпы народа. Вот это ему не нравится, когда толпы народа. Он любит бродить один. Дорожка длинная. Он спешит подальше от лебединого мола, где главное столпотворение. Дальше потише.
Дорожка тянется вдоль покатого берегового обрыва. А с другой стороны деревья с уже набухшими почками, кусты сирени и черёмухи с первыми клейкими листиками, к которым он иногда прикасается пальцем, пробуя клейкость на ощупь. Дальше дома. Советские пятиэтажки. За пятиэтажками неугомонная главная улица района. Оттуда иногда доносится вой сирен.

А по левую сторону река. Широкая Даугава. Даже шире чем Нил,– думает он. Немного шире. На другом берегу темнеет сосновый лес, а на другом берегу Нила, он помнит, были барханы, огромные оранжевые барханы, вздымавшиеся как горы над изящной прибрежной полоской из густых зелёных пальм. Яркое солнце отражается от воды и слепит. Слепит совсем как в Африке. Только прохладный ветерок в Африке отнюдь не прохладный. А ещё на водной глади Нила повсюду порхали огромные белые бабочки – фелуки с косыми парусами. На Даугаве фелук нет. Никого нет над водой. Ни лодок, ни пароходов – только солнце вверху. Но его воображению нетрудно дорисовать пейзаж. Фелуки есть и на Даугаве, расправили белые паруса и наперегонки несутся к морю. А навстречу им движется огромный многопалубный пароход, изящная сверкающая громада. И с другой стороны, там не воют сирены, нет, это муэдзин освоил технические достижения и созывает правоверных на очередную молитву через мегафон. Оттого заунывные напевы кажутся наэлектризованными. Они такие манящие, эти напевы, он сейчас свернёт со своей набережной Корниш, он обратится лицом на восток, в сторону Красного моря, спиной к реке, сбросит с ног сандалии и встанет на колени. Он готов встать на колени и благодарить это всё: солнце, небо, барханы, реку, бесконечные пальмы вдоль берега и далёкое море. И белый город Асуан готов благодарить тоже. И великую плотину, перегородившую вечный Нил и лишившую его крокодилов. Так даже лучше без крокодилов. Никто не станет пугать белых бабочек-фелук. Никто их не проглотит. Запевает муэдзин, так призывно, и никого нет навстречу, ни одного, все правоверные уже на коленях, он только один продолжает идти. Но мысленно тоже стоит на коленях… Идёт на коленях. Или совсем не идёт…

Совсем не идёт. Он обнаруживает себя остановившимся. Он вглядывается в даль. Но это не набережная Корниш, это Променад. И здесь уже совсем нет людей, он добрался до окраин жилого района, асфальтированная дорожка закончилась, но вдали навстречу ему идут двое. Идут без дороги. Они взялись за руки, два голубка, только они и никого больше. А он стоит. С ним что-то случилось. Что-то заклинило в нём, он затерялся. Он распознаёт вой сирен, это вовсе не муэдзин, но тогда почему он стоит, почему? Что позабыл? Что потерял?
Два голубка приближаются. Какие-то они странные. Какими-то кажутся пухлыми, словно искусственными. А она… на ней непривычная куртка, как с чужого плеча, и она… она как будто раздутая – что с ней такое?.. волосы слиплись, одежда неряшлива… два голубка обнялись и щурятся от солнца. Щурятся от солнца и не замечают его. Но она всё же заметила и что-то такое сказала своему спутнику, что-то типа «капут, я приплыла». А тот и не слышит, блаженный, щурится перед солнцем, пухлые щёки расплылись в улыбке; а у неё… у неё растянулись губы по направлению к нему. «При-и-вет»,– это ему, это Вера ему, и он тоже автоматически отвечает: «Привет». А голубки уже прошли мимо. Блаженные голубки.

Он тоже, наконец, двинулся. Пошёл дальше вперёд. По направлению к мосту. Ему не нужен мост, ему вообще-то надо назад, но там остались голубки, он не хочет снова их видеть.

«Как же так, Вера,– шепчут его губы,– как же так? Мало того, что наркоманка, так ещё и блудница. Как же так?»

Да, получается, так. И он усмехается. Вот теперь настоящая Мария. Ставки поднялись. Была Сонечка Мармеладова версии 2.0, а теперь уже сама Мария Магдалина версии 2.0. Ставки поднялись!

Южный мост. Он поднялся на мост и идёт над рекой. Этот мост, он оранжевый, как бархан на закате, но его называют золотым, потому что он самый дорогой в мире, его так нелепо и воровато строили, что он оказался самым дорогим в мире. Но ничего особенного тут нет. Мост как мост. Просто банален. Оранжево банален. Он смотрит вокруг: мост как мост. Даже машинам не особенно нужен. Мало машин. Изредка только проносятся. Он прислонился к перилам. Внизу вода. Река Даугава. Не Нил. Без крокодилов. И без фелук. Как он без Веры. Он ведь теперь без Веры, что эта Вера, ну что? Зачем она ему? Как этот Южный мост, с которого даже не хочется прыгать… никто ещё не спрыгнул с Южного моста, все прыгают с Вантового, а этот такой дорогой и нелепый, кому он нужен такой, ну кому?
Ему – точно – не нужен. Он идёт дальше. На другой берег. К отсутствующим барханам. Затеряться в песках…

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Третий день Пасхи. Весна продолжается. Общественный транспорт бесплатный по случаю праздника, он сел в автобус и доехал до конечной, а потом направился в лес.

Величавые сосны скрипят на ветру. Бронзовые вечнозелёные сосны. Ветер гуляет где-то вверху, а внизу, у земли, так спокойно, так тихо. Пахнущие смолой стволы будто колонны, колонны великого храма, а вместо жрецов тут синицы, тренькают хвалу небу и радуют уши.

На поляне, по краю, стоят берёзы. Он прислонился к белесому стволу и слушает, как тот гудит, как внутри, движимый неведомой мощной силой, поднимается из земли сок, чтобы сотворить чудо рождения жизни.

Бог Эрот качает сок,– думает он. Человеку, чтобы поднять воду на двадцать метров вверх, нужен сильный насос и электричество. А откуда насос у берёзы, как она поднимает сок ко всем своим ветвям, до самой верхушки? У человека кровь качает сердце. Где сердце берёзы? Ведь есть. Но где?

Он вспоминает, что у него в кармане есть ключ. Ключ от двери похож на длинный штырёк, им можно действовать как долотом.
– Угости, пожалуйста, соком, берёзка,– просит он дерево и прикладывает ухо к стволу. Гул одобрительный. Он выскабливает ключом отверстие в коре, неглубокое, ключ всё-таки не долото, кору прошёл, а дальше только царапает. Но росинка сока уже появилась и  другая, и следующая. Он их слизывает языком. А потом говорит «спасибо» и направляется дальше.

Дальше опять сосновый лес. И прилежное треньканье синиц. Перелётные птицы, наверное, ещё не прилетели. Не обустроились. Но какая-то новая птица запела, только он не может её распознать. Пытается высмотреть в верхушках сосен, однако изящная трель, кажется, возникает из ниоткуда, просто разлита в воздухе – и, может быть, это сами сосны поют, а не только поскрипывают. Может быть, сосны. Бронзовые стволы пахнут смолой, они такие величавые и невозмутимые, они – корни неба. Деревья смыкают небо с землёй. Голубое небо просвечивает сквозь зелёные кроны и слегка покачивается. Огненный глаз солнца подмигивает: проси. Проси, чего хочешь. Он улыбается. Ему нечего просить. Как нечего было просить Диогену у Александра Великого. «Просто свети мне – и всё»,– так шепчет он солнцу. Корни неба слышат его шёпот, корни неба вознесут слова вверх и передадут по назначению. Он гладит ближайший сосновый ствол, гладит и приговаривает: «Какой ты хороший». Все рядом хорошие. Все как один. И сосны. И птицы. И небо. И солнце. И он. И он сам тоже – как часть этого, неделимая часть.

Он идёт дальше. Хрустит под ногами опавшая хвоя, на ветках по-прежнему тренькают синицы: одна… две… три… И та, неуловимая, невидимая птица, та тоже поёт вдалеке. Может быть, это дух леса, сам дух леса… Он достаёт из кармана монетку, подбрасывает вверх. «Прими, дух леса, моё скромное подношение. Уважаю тебя».

Сосны в ответ особенно заскрипели, загудел в вышине воздушный орган, зашевелились голые кусты. Синицы затренькали громче. А та, неизвестная птица, та переместилась. Теперь она ближе. И снова поёт. Быть может, поёт для него.
А он движется дальше. Вдали за деревьями виден просвет, там большое шоссе, а вдоль шоссе в отдалении через весь лес тянется, словно шрам, старая просека, вся в буграх и рытвинах. Вот туда ему надо.

Это всё, конечно же, сотворил человек. Это всё сотворили солдаты. Длиннющая рытвина когда-то была траншеей, невнятный бугор перед нею – остаток бруствера. Спереди и сзади углубления бывших окопов. Сколько же десятилетий прошло? – думает он. Наверное, ещё в Первую мировую отсюда солдаты обстреливали стратегическое шоссе, превратившееся в рокаду… Сто лет, целый век промчался, а на земле остались шрамы, всё ещё не зажили до конца. Траншея и окопы засыпались землёй больше чем наполовину, заросли травой и земляникой. Здесь отменная земляника, летом он всегда приезжает сюда. Ягоды на дне окопов так же красны, как солдатская кровь, и особенно ароматны – в них сила… Через два месяца будет тут земляника, прорастёт снова солдатская кровь, а покуда он просто садится на бруствер, на голую землю. Он думает о солдатах, о тех, кто здесь воевал. Покой вам, солдаты. Покой, тишина. Ещё прадеды вырыли это. Потом двадцать лет земля отдыхала. Окопы немного присыпались – и вновь их заселили солдаты. Прадедов сменили деды. Снова стреляли, снова рыхлили землю осколками, снова пугали птиц и калечили сосны. Он глядит на ближайшие сосны: сколько тем лет? помнят войну? где следы пуль? где раны от осколков? Нет следов пуль. Соснам лет шестьдесят. Или семьдесят. Выросли сразу после войны. После последней. Вместо тех, что срубили солдаты себе на блиндажи и просто на дрова или чтобы не мешали видеть врага. Он удивляется: как эти прекрасные сосны могут мешать? кому они могут мешать? неужели мешали? Он удивляется, а глаза его видят нечто необычное, глаза его видят другие глаза: тёмные, влажные, крупные… Косуля. Всего в десяти шагах от него остановилась косуля. Кажется, та воспринимает сидящего человека как какой-то особенный куст, выросший на бугорке. А он… он любуется стройной косулей, её гладкой рыжей шёрсткой на спине, её рожками, её изящной мордочкой. Это молодой самец. Стало быть, козёл. Но он  вовсе не хочет оскорблять такое прекрасное животное даже в мыслях. Слово козёл тут не подходит. Лировидные рожки только разрастаются. Ему нравятся эти рожки, они такие изящные. А ещё он думает, что, наверное, был бы хорошим охотником. Он так тихо сидит, по-настоящему, он сумел обмануть дикого зверя. Будь у него лук, он добыл бы себе отличный обед. И копьём тоже добыл бы, не промахнулся. Косуля опустила голову, что-то вынюхивает на земле, и он тоже опускает голову, как будто что-то забыл в нагрудном кармане. А в том кармане вдруг раздаётся звон. Они вздрагивают одновременно: и он, и косуля. Косуля делает прыжок и красиво бежит, удаляется большими скачками, мелькает между сосен. Он провожает её взглядом и с досадой лезет в карман. Но мобильник уже не звонит. Это был просто вызов. Отметилось имя Вера – и всё. Она не хочет тратить свой кредит. Она даёт ему знать, чтобы он перезвонил. Наверное, голубки желают продолжить свой банкет. Наверное, у них кончились деньги. Наверное, кончились деньги, и Вера вспомнила про него.

Зато он не хочет про неё вспоминать. У него деньги не кончились. Он просто выключает мобильник. Просто-напросто выключает – и теперь «абонент недоступен». Недоступен для всех. И для Веры тоже.

Но косуля уже убежала. Слишком далеко. Растворилась в лесу. Только синицы по-прежнему тренькают, не боятся Вериных звонков. У него возникает желание вытропить косулю, пройти по  следам. Он подходит к тому месту, где стоял лесной красавец, но – увы… Следы он читать не умеет. Он читает книги. А следы ему не распознать. В лесу не распознать.

И тогда он снова садится на бруствер. И просто слушает синиц. И другую, неведомую птицу, слушает тоже. Один раз он её даже мельком увидел. У неё малиновое брюшко. А размером как грач. Длинный хвост. Он не знает, как зовут эту птицу, и она снова исчезла в ветвях. Но её песня звучит на весь лес. Звучит и звучит. Пусть звучит вечно,– так думает он. Пусть не смолкает. Да будет так.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Последний день праздников. Он купил себе бутылку южно-африканского вина. В конце концов, Христос воскрес. Ещё вчера воскрес. И он может это отметить.

Одному пить несподручно. Он наполнил хрустальный бокал, поднял и глядит через него на свет. Вино кажется рубиновым, ярко-рубиновым. Кровь земли,– думает он. Или кровь Христа? Но ведь Тот воскрес. Тогда где Тот?

В самом деле, размышляет он дальше, где же Христос? Поставил бокал обратно на стол, так и не выпил. Вечное возобновление, всё повторяется раз за разом, только по-новому, в новой форме всё повторяется на новом витке спирали истории. Вот и Мария Магдалина, получается, повторилась – но тогда где же Христос, где же новый Христос, который изгонит из неё бесов одним только своим строгим взглядом?..

Нет Христа. Бог умер,– говорят люди. Или, может быть, уже возвратился Христос, только по-новому, в новой форме возвратился – и где-нибудь Его уже упрятали в дурку с диагнозом буйнотекущая шизофрения. А новая Мария осталась одна. Кто же заступится за Марию, ну кто? Есть добровольцы? Он осматривается вокруг, по всей своей кухне, словно ища добровольцев, но никого нет. Только он сам. Он сам один тут. И у него родился первый тост.

– За нового солдата. За того, кто один в городе воин. Который не может вырыть себе окоп, которому негде насыпать бруствер. За него!

Выпит бокал. Хорошее вино. Такое же они пили вместе с Верой. Он специально
купил тогда южно-африканское вино, чтобы был повод рассказывать об Африке. А сейчас некому рассказывать об Африке, сейчас он остался один. И он думает не об Африке. Он думает о Вере. Каждый человек имеет право на счастье, каждый должен получить свой шанс. Каждый. И Вера тоже. И она имеет право! Семь лет… Как семь бесов. Семь лет в плену. Кто же вызволит пленницу?.. Семь – число полноты, полная норма. Выбрана полная норма. Семь – это уже легион. И семь лет… про семь лет в интернете написано, что именно столько в среднем живёт наркоман, после того как начинает колоться. Значит, Вера уже выбрала весь свой срок. Значит, ей пора помирать. По статистике просто пора помирать.

Он наполнил новый бокал, но у него нет тоста. Не за то же ему пить, чтоб Вере помирать… Лучше выпить опять за себя и… за своих неправильных женщин. Он усмехается. Никогда его не привлекали правильные. Ведь они безнадёжно скучны… Его первая женщина была истеричкой, вторая – шизофреничкой, а третья, вот, вообще… Полный предел… Или беспредел?

– За тебя, Вера, чтобы не умирала. Чтобы радовала своего голубка.

Он выпивает бокал большими глотками, почти залпом, как водку. Хорошее вино. Наверное, хорошее. Потеплело в груди. И в голове появилась изящная лёгкость. Мысли парят, воспаряют – куда? Некуда им особенно воспарять. Возвращаются мысли к земному, к юдоли. К Вере возвращаются. И к её голубку. Как они обнимались! Как настоящие влюблённые. Не разлей вода! С ним она никогда не обнималась, даже и не пыталась. А того она обнимала обеими руками, к тому словно приклеилась, две половинки слиплись. Две половинки просто гуляли – надо же – просто гуляли… Вот с ним у Веры никогда не было времени, чтобы просто гулять. С ним она шла в магазин – за вином, за едой или к банкомату за деньгами. Только по делу.  А чтобы просто гулять – не было ведь такого… не было – и не будет.

Он наполняет новый бокал. Опять нужно придумывать тост – а у него не придумывается. Он зациклился на голубке. Вера, что твой голубок,  думает он. Разве же это якорь? Это камень на шее или гиря в ногах. Если тот колется вместе с тобой, если тот колется ради тебя… Вера… Так ещё хуже! С голубком ещё хуже… Это же целый инкубатор бесов, рассадник бесов; Вера, что ты творишь?!

Он берёт бокал в руку и почти выкрикивает тост:
– Вера, пусть тебе повезёт!

Три больших глотка – и бокал пуст. Пауза. Пора ему сделать паузу. Пусть действует вино. Пускай оно действует.

И оно действует.

Искрятся мысли. Искрятся, бурлят. Скачут как солнечные зайчики, какими-то несерьёзными стали. Но центр притяжения остался прежним. Центр притяжения всё тот же. Что её голубок думает про него? Неужели и тому она врёт? Ведь не врёт же. Ведь он слышал, как она тому сказала: «Капут, я приплыла». Значит, голубок в курсе. Но даже не прореагировал. Голубок сам её отпускает к нему. Отпускает за деньгами. Они колются вместе на его деньги, он для них как дойная корова, дойная корова для наркоманской любви.

Следующий тост уже за дойную корову. А что? Корова тоже человек, легковесно думает он. В Индии, в мудрой стране, коров ценят так же, как и людей. А он ещё не был в Индии. Он начинает прикидывать, сколько уже потратил денег на Веру. Хватило бы их на билет в Индию? Он долго считает, сбивается, пересчитывает опять – кажется, чуть-чуть бы не хватило, пока ещё не хватило бы, и это его радует. Его это радует. Он провозглашает новый тост.

– Вера, пью за то, чтобы ты не пронаркоманила мою Индию!

И он пьёт. Прямо с горлышка пьёт. И до дна. И ещё больше теплеет в груди. И ещё легче мысли. Но он не пьян. Никогда не напьёшься с бутылки вина. Просто он вспомнил, что считает себя философом, перед Верой так и назывался философом. И теперь он готов философствовать. Созрел. Он даже говорит вслух, излагает теорию пустой бутылке из-под южно-африканского вина: «Какая разница, как тебя зовут. Какая разница, как ты там выглядишь. Ты можешь скрываться под разными личинами и в разных временах, но ты всегда есть. Без тебя мир неполон. Ты – искушение. Ты – сила похоти. А против тебя должна быть сила любви. Это в дурацких фильмах бьются вампиры с какими-то там охотниками. Бьются на самом деле любовь и похоть, любовь и хаос. Если отдать всё тебе, безраздельно, наступит хаос. А если наоборот, если изничтожить тебя, тогда в мире не станет и красоты. Ведь чтобы была красота, нужен также и фон, на котором она воссияет. Вот так!»

Он изложил свою теорию бутылке, уже пустой, к сожалению, он мог бы сбегать ещё в магазин, но ему лень. Он же Обломов версии 2.0. Он… он вдруг о чём-то задумался… или просто притих… как-то странно притих… Это он вслушивается. Он только понял, что вслушивается, и тут же зазвонил телефон.

Верин голос такой бодрый, наверное, она тоже пила вино со своим голубком. Вера тоже как будто бы философствует, она вся в него, она обобщает.
– Мужчина, как дела?– весело говорит Вера.– Примешь женщину в гости?
– Мне и без женщины хорошо,– отвечает он сразу же, не успев даже подумать. Может быть, это правда, что ему хорошо. Почему бы и нет? Вера, кажется, верит.
– Ну ладно,– говорит она уже не так бодро.– Если передумаешь, позвони.
– Обязательно,– усмехается он. Или только делает вид, что усмехается. Просто глядит на пустую бутылку, словно пытается её просветить своим взглядом. Сосуд скудельный – вот что такое у него на столе. Пустой сосуд.

Христос воскрес. Ещё вчера.

А завтра уже на работу.

Кончаются праздники. Странные выдались праздники.

Он замечает на дне бутылки ещё несколько капель и запрокидывает бутылку себе в рот. Долго приходится ему ждать, покуда капли скатились. Но они всё же скатились: одна, две, три, четыре. Он их всех слизнул и потом, задним числом, провозгласил последний на сегодня тост.

«Да будет счастлива Вера со своим голубком без наркоты!»

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Рабочая неделя оказалась короткой. В среду хозяева неожиданно прервали ремонт на предпоследней ноте. Оказалось, у них банально закончились деньги. Не рассчитали свои финансовые возможности. И теперь предложили прерваться на месяц или полтора, а после докончить и произвести окончательный расчёт.

Он воспринял новость спокойно. Как-то равнодушно. Если бы он не поссорился с Верой, тогда другое дело. А так… Так ему как будто всё равно. Вот только напарник с сантехником на него наседали, ведь он был главным в их проекте, и теперь они изрядно потрепали ему нервы. Сантехник был уверен, что их просто кинули, что оставшиеся мелочи хозяева доделают сами своими силами, овчинка стоит выделки, экономия у них будет солидной. Напарник, конечно же, поддерживал сантехника. Но пришлось им смириться. Он не желал ругаться с хозяевами, не хотел ничего требовать или, тем более, угрожать. Перерыв – так перерыв.

Он вернулся домой и решил устроить себе финансовый аудит. За эту неделю им ничего не заплатили, а прошлые его деньги почти все испарились. Конечно, не без помощи Веры. Он потратил на неё за одну весну столько, сколько ему одному хватило бы ещё и на лето, и даже на осень, до начала отопительного сезона. А теперь… теперь ему стоило призадуматься, как протянуть хотя бы этот месяц-полтора, покуда хозяева снова не соберут денег на окончание ремонта. Искать новую маленькую работу не хотелось, лезть в загашник и менять оставшиеся на чёрный день евро не хотелось тоже. Значит, оставалось экономить. Очень серьёзно экономить. Потому что финансы пели романсы. Просчитав все варианты, он только усмехнулся. Сама судьба была против него. Судьба приказывала расстаться с Верой. Всё. Достаточно. Finita la comedia. Даже если б он захотел её снова позвать, как бы он теперь купил ей сушёные фиги, манго или фисташковое мороженое? Не хватало на это денег, никак не хватало. А ведь ещё был в потенции Верин героин, и если б она узнала, что он просто не в состоянии наскрести денег на её героин – вот интересно,– думает он,– если б она это узнала, пришла бы она к нему без этого? Неужели пришла бы? Неужели?.. Ему хочется верить, что пришла бы. Хочется верить – и он верит. Но проверять свою веру на практике он не станет. Нет, не станет.

Он скачал новый детективный сериал, улёгся на диване и смотрит серию за серией. У него отдых. Он отдыхает. Он заслужил.

Он смотрит телевизор и одновременно – зачем себе врать – прислушивается к мобильнику. В телевизоре бегают, стреляют, ругаются и кого-то задерживают, а он прислушивается к мобильнику. Прислушивается и прислушивается. Но только напрасно всё это произвольное прислушивание. Впустую. Он ведь знает и сам. Всё напрасно. Вера сегодня не позвонит. И сообщение не пришлёт. Не позвонит, не пришлёт, он у неё не один, у него вообще недостаточно денег, а он прислушивается и прислушивается. Что он хочет услышать? Ну что?

А в телевизоре победило добро. Арестовали злодеев. Всю наркомафию посадили в тюрьму – и теперь в телевизоре синий экран. Просто синий экран. Он глядит в этот синий экран и прислушивается.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Два дня он отвалялся на диване. Отлежал все бока. На третий день решил действовать. Сначала читал Диогена Лаэртского, потом пошёл погулять (но уже не на Променад, а в другую сторону, за железную дорогу). Вернувшись, принялся за уборку квартиры. Вымыл пол в одной комнате, вымыл в другой – потом надоело, до кухни и туалета так и не добрался. Включил компьютер, вышел в интернет. С кем-то там переругался на форуме у свободных философов. Потом подал объявление насчёт работы, потом продублировал своё объявление на другом портале.

Потом звонил напарник, спрашивал, какие новости. Новостей не было. Потом по скайпу его вызвал  сантехник и тоже спрашивал про новости. И для сантехника новостей не было. Ведь месяц ещё не прошёл. И даже неделя ещё не прошла.
Наступил вечер. Он скачал очередной детективный сериал и упорно смотрел телевизор, смотрел… и снова прислушивался к мобильнику. А мобильник молчал. Так же упорно молчал, как он упорно смотрел телевизор.

А после сериала он пошёл спать. А на следующий день всё повторилось. Примерно в той же последовательности, может быть, с небольшими нюансами. Но мобильник молчал. По тому поводу, по которому ему было нужно, мобильник молчал.

И на следующий день всё должно было повториться в той же последовательности, но ему неожиданно позвонила какая-то женщина и предложила небольшую работу. Выложить кафелем пол на балконе. Ему было лень, но он согласился. Он не хотел бесконечно отлёживать бока и смотреть сериалы. Он провозился с балконом два дня с половиной, по деньгам работа оказалась невыгодной: всё, что он заработал, этого хватило бы Вере на один раз, только чуть-чуть бы осталось ему самому. Но Веры ведь не было, потому всё осталось ему самому. И он накупил экзотических фруктов. Он ел черимойю за себя и за Веру, он представлял, как угощает её черимойей, как ей рассказывает, что это такое и как надо есть, как ей всё это нравится. Он представлял, но Веры с ним не было. Да и не могло быть… Откуда? Ведь судьба уже распорядилась.

Finita la comedia.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. На лестничной клетке кто-то возится. Кто-то полез в электрический щит, он это слышит, электрический щит располагается как раз напротив его коридора. Наверное, сосед меняет пробку. Но как-то долго меняет. Бомж хочет что-то свинтить? Он выходит из комнаты, останавливается в коридоре. Прислушивается. Да, кто-то возится в электрощите. Электрик? Может быть, электрик. У него две двери, чтобы выглянуть в глазок наружной двери, сначала нужно открыть дверь внутреннюю, а это вызовет шум, в подъезде услышат, что он открыл дверь… открывать ли?

Залаяла собака. У вдовы Карлиса лает собака. Тоже услышала «электрика». Только почему-то позже него. Надо всё-таки выглянуть. Он берётся за ручку внутренней двери – и тут же раздаётся звонок. Протяжный звонок. Один. Второй. Третий.
Так звонит Вера. С какой стати Вера? Он не понимает. Но он уже открыл внутреннюю дверь и теперь открывает наружную.

За дверями стоит молодой человек. В официальном костюме, при галстуке и с папочкой в руках.
– Мне нужно срочно позвонить. Разрешите от вас позвонить? У меня не работает телефон.

Что за бред!.. У него третий этаж. Что за бред? Какой телефон? Говорит явно с латышским акцентом, молодой специалист… Латыш бы и говорил по-латышски, но этот заранее знал, что он – русский.

– У меня тоже не работает телефон,– он бесцеремонно закрывает дверь, одну и потом вторую, но «молодой специалист» опять жмёт на звонок, у него над головой звенит, и он кричит в ответ ещё раз:
– У меня не работает телефон! Нет кредита!

Звонки прекратились. Молодой человек пошёл вниз. Он стоит возле дверей и всё слышит. Не стал звонить к соседям, больше никто молодого специалиста не интересует, не стал звонить к соседям, просто пошёл прочь.

Он садится на диван. Что это было? Кто это был? Полиция безопасности? Хотели поставить жучок, хотели установить прослушку? Бред… Это его напарник не сомневался бы, что полиция безопасности, а он сомневается. Кому он нужен, зачем?.. Впрочем, он ведь подписался за русский язык, на днях втихаря подписался, а для этой подписи нужно предъявлять паспорт, и там записывают данные, а по телевизору каждый день выступают политики и орут, что те, кто подпишется за русский язык, они все враги государства, они все пятая колонна… стало быть, и он теперь враг и колонна, но… бред… Ведь у них демократическая страна, Евросоюз, ведь всё официально, свобода слова и вообще… где они возьмут столько полиции, чтобы следить за каждым подписантом, откуда у них столько полиции – бред… Но тогда, может быть, это как-то связано с Верой. Может быть, это просто полиция. Уголовная. Наркоманка ходит к нему. Может быть, они думают, что у него точка. А если за Верой следят, если слушают Верин мобильник… она же ему предлагала марку, они там наверняка догадались, какая это марка, но… нет, не верит он в такой вариант, сомневается. Слишком наглое поведение для простой полиции, да и не парятся они так, не следят за наркоманами, зачем им столько возни… нет, сидят себе в кабинетах и ждут. Им же мало платят, им же срезали зарплаты…

Он осторожно выходит из квартиры, открывает в подъезде электрический щит. Он старается не шуметь. В квартире рядом живёт собака, если та услышит, то поднимет лай.

На щите всё в порядке. Кажется, всё в порядке. Но есть ещё коробка кабельного телевидения, коробка интернета – всё закрыто. Коробка стационарного телефона закрыта. Наверное, этот латыш увидел провод стационарного телефона, ведущий в его квартиру… но, может быть, этот провод уже десять лет как отключен, может быть, он давно уже не платит за стационарный телефон… откуда тому знать?!

Он закрывает щит, возвращается в квартиру. Ничего он не выяснил. А вдруг это был товарищ от Веры, вдруг Вера дала на него наводку каким-нибудь блатным, ведь Вера догадывается, что у него есть деньги. Он улыбается. Какой там блатной! Этот молодой латыш больше всего был похож на агента спецслужб, блатные так не выглядят. И наводчики так не выглядят. И друзья Веры…
Последний вариант: его сдали хозяева. Те, которые прервали ремонт. Якобы нет денег. Если хозяева настучали на него в налоговую инспекцию, ему теперь будет не до ремонта, его затаскают налоговики. Но снова чушь. Не стыкуется, никак не стыкуется. Налоговики не ходят по квартирам и не пытаются подслушивать, они же такие солидные и такие крутые, они просто вызывают к себе, они…

Звонок в дверь. Опять! Два раза протяжно и в третий раз скомкано… Так звонит Вера… Вернулся товарищ с папочкой? Что теперь скажет? Совсем оборзел!
Он в ярости. Если это опять тот латыш, он потребует ордер. И пригрозит спустить с лестницы. Да!

За дверями стоит напарник.
– Мне надо спрятаться,– говорит с порога напарник вместо приветствия.
Напарник принёс початую бутылку бренди. Опять стащил на какой-то презентации. Они сели на кухне за стол, он наполнил две рюмки, и напарник принялся излагать свои беды. Напарник уверен, что находится под наблюдением у спецслужб. «Меня пасут!»

Странное совпадение, думает он. Очень странное. Но вслух говорит совсем другое:
– Чушь собачья!
– Это не чушь,– возражает напарник.– Я же подписался за русский язык. А вы не подписались. Это вы меня подбили, а сами не подписались. Если меня схватят, я вас сдам обоих.

Он деланно смеётся.
– Кто тебя схватит, чудила? Тысячи человек подписались уже, где для всех камеры взять? Или заново Саласпилский лагерь откроют?

Но напарник шуток не воспринимает. Лицо хмурое, как тучи за окном.
– Задвинь шторы. Там ходит один…

Он усмехается: где и кто ходит, что за бред! Но… меньше часа назад ведь хотел один позвонить из его квартиры… И Вере тоже однажды казалось, что за нею с улицы следят. Он выглядывает из-за шторы в окно – да, там ходит какой-то молодой человек, ходит и курит, даже похож на того с папочкой… ну и пусть себе курит.
– Это шпик,– уверяет напарник.
– Лучше выпей,– улыбается он.
Но напарник серьёзен. Напарник не пьёт. Рассказывает.
– Я же был активистом Русской партии. Уже тогда за мной следили. И телефон прослушивали. Потом мы членские взносы пропили – и нас исключили. Давай создавать свою партию. У меня есть знакомый анархист. Он может достать тротил.
Напарник всегда такой. Полусерьёзный и непоследовательный. Его слова нельзя воспринимать всерьёз. Только как полушутку.
– Зачем тебе тротил? Кого ты хочешь взрывать?
– Я не хочу,– усмехается напарник.– Я думал, ты хочешь. Тебе нужен тротил?

Он качает головой. Какой непоследовательный человек. Если б вправду за ним следили, тогда могли бы и прослушку установить, тогда для чего болтать про какой-то тротил, что тут смешного?

Он выпил бренди и налил себе ещё. Напарник свою рюмку так и не тронул.
– А почему не пьёшь? – удивляется он.
– Нужна трезвая голова,– серьёзно отвечает напарник – и он снова смеётся.
– Она у тебя всегда трезвая. Трезвее некуда!

Он смеётся, но ему тут не нужен напарник, совсем не нужен. Запутался он. Какие-то шпики. Подслушка. Да пошли они все! И напарник… Ему нужна Вера, а не напарник. Напарника как-то надо бы выпроводить. Всё-таки Вера может прийти. Или позвонить. Он не хочет с ней объясняться при посторонних, напарник всегда любопытный, он не хочет свидетелей. Не хочет.

– Твой шпик ушёл,– говорит он напарнику.– И ты можешь идти, пока того нет. Потом будет поздно.

Напарник недоверчиво глядит в окно, хмурится.
– А ты выйди на балкон, лучше посмотри.
– Да нечего смотреть, ушёл. Я видел, как уходил.
– Сел в спецмашину?
– Нет, просто ушёл по своим делам.
– Тогда притворился. Это уловка.

Он выпил ещё рюмку бренди. В груди потеплело. Улучшилось настроение. Напарник забавный. Он улыбается, непонятно чему улыбается. Наверное, напарнику улыбается. Какой тот забавный. Про Веру забыл. Что та может позвонить. Как будто забыл.

– Когда пойдём за мухоморами? – спрашивает напарник, опять безо всякой связи, лишь бы спросить.
– Мухоморы только к концу лета появятся,– отвечает он.– Ещё дожить надо… Вдруг тебя арестуют.
Напарник вздрагивает и, кажется, даже готов перекреститься. Но, наверное, не знает, как это правильно сделать. Опять говорит невпопад.
– Анархиста недавно выпустили из дурки, у него много таблеток осталось, тебе нужны таблетки?
– Какие таблетки? Зачем?
– Феназепам. Клоназепам. Они у наркоманов очень котируются. Можно им продавать.

Напарник вдруг опрокидывает свою рюмку.
– Налей мне ещё.

Он наливает, но думает о чём-то другом, прислушивается, льёт через край.
Напарник хватает его за руку:
– Хватит!
Он сам видит, что хватит. Но мысли замерли, будто подвисли, мысли чего-то ждут, чего-то непонятного… Звонка… звонка они ждут. Мобильник звонит!
– Сантехник? – интересуется напарник.

Нет, не сантехник. Вера. Как он и ждал. Вера звонит. Не вызывает его, а именно звонит. Дожидается, покуда он возьмёт трубку.

И он берёт трубку.

У Веры радостный голос. Бодрый какой-то.
«Я надела новую юбку,– говорит Вера.– Я накрасила губы. Я подвела брови. Могу я прийти?»

Как стихи,– думает он. Вера будто стихами заговорила. Вера, кажется, меняется.
Только этого мало. Всё равно мало. Ещё недостаточно.

«Нет, не можешь»,– отвечает он и прерывает разговор.
– Кто это?– любопытствует напарник.
– Да так… Давай выпьем за русский язык, чтобы русский язык победил!

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Напарника удалось выпроводить, но он и сам вышел следом. Он обещал напарнику проследить: если за тем будет хвост, он тут же сделает ему короткий гудок по телефону.

Напарник идёт на троллейбус. Он держится сзади метрах в пятидесяти. Между ними никого нет, напарник хорошо виден: тёмная куртка с поднятым воротником, короткая стрижка, торопливые шаги. Ему становится весело. А вот сейчас достанет мобилу – и гуданёт. Что сделает напарник? Свернёт в микрорайон, попытается спрятаться? Побежит? Он уже достал мобильник, уже готов набрать номер, но… Напарник, конечно, со странностями. С большими странностями. Однако они знают друг друга уже не один год, он давно к напарнику привык, напарник ему доверяет… нехорошо ведь подсмеиваться над доверием, нехорошо. Он засовывает телефон назад в карман. К тому же утреннее происшествие, этот странный «звонарь» – он ведь так и не разобрался, чего тот хотел. А вдруг напарник хотя бы отчасти прав в своих подозрениях, если так?

Он оглядывается по сторонам. Никаких хвостов нет. Наверняка нет. У напарника просто мания, а к нему самому приходил… это был проверяющий, этот молодой специалист искал незаконные подключения, полно ведь нелегальных подключений к интернету, к кабельному телевидению, вот и проверял. В его квартиру ведёт куча проводов, вот и заподозрил… Но тогда бы прямо и попросил показать договора на подключение, он бы и показал, у него всё законно.

Он задумался и упустил из виду напарника. Наверное, тот успел запрыгнуть в троллейбус, а троллейбус только что отошёл. Его миссия завершена, он может возвращаться домой, но теперь он решает зайти в магазин и купить что-нибудь перекусить.

Перед магазином его окликает Вася. Коллега. Тоже строитель. Вася спрашивает, как дела; он отвечает, что не очень. Васе явно хочется поговорить, Васе не с кем поговорить, у того жена и сын удрали в Англию, а Веры у Васи нет. Наверное, нет.

– В пивном баре на улицу столики вынесли,– сообщает Вася.– Пошли, пропустим по кружечке, я угощаю.

Наверное, это карма,– думает он. Сначала напарник с бренди, теперь Вася с пивом. Но куда ему торопиться? Куда? Раз Васе хочется поговорить – ну, он может немного поговорить, с него не убудет.

Пиво хорошее. Или просто первое в этом сезоне. Ему нравится. Хотя голова и так немного мутная после бренди, но – пусть. По небу плывут редкие тучи, и в его голове тоже плывут. Плывут себе и плывут.
– А  ты платишь налоги? – спрашивает Вася.
– Конечно, нет. А ты разве платишь?
– Пытался заплатить,– Васе явно хочется рассказать, и он не противится, он поддакивает: давай, расскажи.
– Представляешь,– начинает Вася,– принёс этим козлам 500 латов, целую тысячу баксов, просто так, на халяву, им бы обрадоваться, а они! Там такие курицы сидят, просто дебилы! Во-первых, меня разозлило: я им деньги принёс, я им плачу, а не они мне, но нигде ни слова по-русски, нигде ни слова на моём языке, я же им деньги принёс, проявите хотя бы минимальное уважение! Нэ, нэ, нэ. Не положено! Раб пришёл к господам, не положено.
Вася приложился к бокалу, а щёки уже красные, раскраснелся от возбуждения.
– Размечтался... И чем всё закончилось? Облегчился от денег?
– Нет!..– Вася чуть не захлебнулся, закашлялся, долго откашливается.
– Почему нет? Ушёл?
– Нет. Представляешь, выстоял в очереди, говорю ихней бабе: налоги хочу заплатить как самозанятое лицо. Пятьсот латов готов внести. А она по-латышски: «Где ваша лицензия?» Я: «Какая лицензия?» Она: «Сначала вы должны приобрести лицензию. Тогда получите право платить налоги». Я аж взбесился. Говорю: я принёс вам пятьсот латов, вам, что, мало? Сколько ещё вы хотите? Сколько стоит ваша лицензия? Она говорит: «900 латов». Представляешь! Сначала отстегни им девятьсот латов, тогда получишь право отстегнуть ещё пятьсот. Ну козлы, всем козлам козлы, просто дурдом!

Он смеётся.
– Ты неправильно говорил. Надо было сказать, что работаешь в интернете, занимаешься интернет-посредничеством или интернет-консультациями. Какая там может быть лицензия? Сам бы и напечатал на принтере, если что.
– Да ну их к бесу! – не унимается Вася.– Я бы и не объяснил по-латышски про интернет-консультации. Там надо красиво врать. Я просто развернулся и ушёл. Сохранил свои деньги.
– Ну так и радуйся!
– Чему? Мне же всё это аукнется когда-нибудь.

Вася сильно расстроен. Щёки красные, лоб аж взмок. Вася не рад, что сохранил пятьсот латов, ему бы Васины проблемы… пятьсот латов… они бы с Верой поехали… Но где эта Вера, а Вася… Вася переживает, всерьёз переживает; и он не способен скрыть улыбку.
– Да ладно. Может, хорошее дело сделал. Вот подумай сам: ты налоги не заплатил, я налоги не заплатил. Это значит, они на одного солдата меньше куда-нибудь в Ирак послали, чтобы вместе с америкосами «демократию защищать». Может быть, мы с тобой какому-нибудь иракскому пацану жизнь спасли. Может быть, даже нескольким. А ты расстраиваешься. Как будто не понимаешь, куда они твои денежки пристроят. Не старушкам же раздадут на прибавку к нищенской пенсии.
Вася задумался. Морщины на лбу появились. Пиво вообще отодвинул. Полбокала ещё. Отодвинул.

– Знаешь, а может быть и правда, взять и самому раздать эти пятьсот латов старушкам. Полно ведь таких старушек, которым даже на корку хлеба не хватает. Вот им и раздать.
– Ну и раздай! – смеётся он.– Почему нет? Возьми и раздай.

Он, конечно же, шутит, он выпил, а Вася такой забавный, одиноко этому Васе, один остался, даже деньги некуда девать, надо же… Лучше ему бы «раздал», а он – Вере, он так думает, полусерьёзно, в его голове уже не тучи плывут, а какие-то лёгкие облака, лёгкие, шустрые. Облакам этим Васю никак не понять, а тот опять раскраснелся, тот даже кулаком по столику стукает.
– А вот возьму и раздам! Вот ей-богу, возьму и раздам!

Выпито пиво. Пора уходить. Вася серьёзно задумался, серьёзно и как-то туго, будто пьяный – с чего? Он хлопает Васю по плечу.
– Да ладно тебе, это не проблема. Не твоя это проблема, ты же честно хотел поступить. Это их проблема, а не твоя.

Он делает пару шагов прочь и добавляет, но уже про себя: «На самом деле проблема, когда этих пятисот латов вообще нет».

Пятисот латов у него, может, и нет. Но ведь есть загашник с евро, ведь есть, и он может в любой момент позвонить Вере, он может, надо только решиться, вытащить из кармана мобильник и позвонить. Вытащить и позвонить.

Но не вытащил. Зашёл в магазин, купил немного еды – и домой.
А Вася так и сидит за столиком. Пиво до сих пор не допил – он обернулся и видит, что не допил. Думает Вася. О чём-то думает. С Васей что-то не так.
Со всеми что-то не так. С Васей, с напарником, с Верой. И с ним. Наверное, и с ним.

****

Д. Буква д образована от финикийского знака «далет» – «дверь дома». Д – славянское «добро» (число 4). Д – это древо мироздания, дух и действие. Делать, деяние. Астрологи уверяют, что д серо-коричневого цвета, надёжного и устойчивого.

ДХАММАПАДА. 5. Ибо никогда в этом мире ненависть не прекращается ненавистью, но отсутствием ненависти прекращается она. Вот извечная дхамма.
ПРОХОЖДЕНИЕ. Его «извечная дхамма» – это Вера. Опять он думает о ней. Вроде бы читает книгу, вроде бы видит слова и строчки, но в его голове все слова и все строчки складываются в одно. В имя Вера. Все его мысли, настоящие мысли, все они ходят на привязи вокруг неё.

Ненависть не побеждается ненавистью; похоть не вытесняется похотью; бес не изгоняется другим бесом. Все люди ей говорили: дура, что ты творишь! Все люди пылали ненавистью к её пороку. Все люди хотели изгнать её героиновые уколы другими уколами, якобы правильными, медицинскими… Все люди делали с нею не то,  совершенно не то, поступали не так… И голубок... её голубок – в том только жалость. Жалость бессилия. «Мне жалко тебя, я сострадаю тебе и готов разделить твою участь». Жалость не изгонит беса. Никак не изгонит. Только укрепит. Вера может изгнать. Доверие. Не воевать, а доверять… Она знает, что делает, она может найти в себе силы, если захочет… как Мария нашла в себе силы… Нашла… Ведь не Иисус искал Марию, но Мария сама искала Иисуса. И Вера тоже искала его. Открыто просила о помощи. Другие думали, что она просит денег на героин, но она ведь просила о помощи… На самом деле о помощи. О чём же ещё?.. Ну о чём?..

ДХАММАПАДА. 103. Если бы кто-нибудь в битве тысячекратно победил тысячу людей, а другой бы победил себя одного, то именно этот другой – величайший победитель в битве.

ПРОХОЖДЕНИЕ. Вера может ещё победить. Битва отнюдь не закончена. Вера может. Только никто уже в это не верит, что она может. Он один в это верит, искренне верит. Он верит в неё. Она может. Он ей доверяет. Что-то случится. Какое-то чудо случится. Что-нибудь произойдёт. Обязательно произойдёт. Вера опомнится. Вдруг возьмёт и опомнится… Или умрёт.
Воробьи на балконе вовсю чирикают, ждут от него завтрака. Изголодались после стольких дней любви. Один приземлился на отливе, цокает по жести лапками и даже стучит клювом в окно. Недвусмысленный знак. «Хватит думать о Вере, дай же поесть!»

И он подчиняется. Идёт на кухню, крошит еду для воробьёв, белый хлеб и сыр; насыпав еду воробьям, он поливает цветы, а потом… Потом снова берётся за
Дхаммападу, чтобы думать о Вере.

ДХАММАПАДА. 284. Пока у мужчины не искоренено желание к женщинам – пусть даже самое малое – до тех пор его ум на привязи подобно телёнку, сосущему молоко у матери.

ПРОХОЖДЕНИЕ. Вот тут он попался. Ведь он хочет Веру. Хочет. Любую. С героином, без героина – он хочет её. И, может быть, просто он себе врёт. Приукрашает свою похоть всякими баснями про борьбу. Он её хочет. Просто-напросто хочет. Как женщину.

Он усмехается – и отбрасывает сомнения. Если бы им двигала похоть, он бы уже набирал Верин номер. Пускай приходит. Он бы наскрёб для неё денег. В конце концов, у него же есть заначка на чёрный день… Он хочет её, но ведь он ей не звонит, он контролирует своё хотение, он ждёт какого-то чуда, сумасбродного чуда или вообще невесть чего… Чего же он ждёт?

Чирикают воробьи на балконе. Хотят ещё завтрака. Воробьи, похоже, не сомневаются, что он кормит их с любовью, что он не подсыплет им яда, не установит ловушку… Откуда вообще он может взять яд, что за чушь!.. Это он Вере оплачивал её яд, давал деньги на яд, давал и снова, наверное, даст. Или не даст?

Он опять усмехается. Реальный мир не чёрно-белый. Всё возможно в реальном мире, который не чёрно-белый. Вот Христос когда-то засушил смоковницу, умертвил древо только за то, что оно не пожелало дать плодов прежде положенного срока. Когда-то он осуждал Христа за этот поступок, рассуждал как фарисей: не сажал, не взращивал – но засушил. А теперь… теперь он видит всё по-другому. Не бывает чёрно-белых вариантов. Древо не верило в чудо. Только в правильность. Но чудо возможно. Возможно! И он его ждёт, это чудо. Терпеливо дожидается. А до тех пор… Может быть, он однажды снова даст Вере денег на героин… И, может быть, этот самый, оплаченный им, героин станет той последней каплей, которая Веру добьёт. Может быть, будет так. Всё может быть.
Златоликое солнце светит в окно. Улыбается солнце. Смеётся. Над его сомнениями смеётся. И он возражает: «Да, тебе легче, Глаз Мира. Светишь и светишь! Всё видишь, всё терпишь».

Но ведь не прав он… Не легче. А по-другому. Одного солнечный свет взрастит, другого – засушит. Солнце ли виновато? Каждый свой выбор делает сам.

****

ПАМЯТЬ. Весь май они не виделись. Целый месяц. Она оказалась такой же гордой, как и он. Она больше ему не звонила и не присылала сообщений. Она просто исчезла. Наверное, нашла себе другого спонсора. Или же тот её голубок стал зарабатывать много денег – столько, что им хватает обоим…

Конечно, он не переставая о ней думал. Думал практически каждый день. И даже не практически – просто каждый день. И ночью тоже думал. Но он оказался в тупике. Положение было безвыходным. Он ведь не мог так просто сдаться. Она неправильно поступала. Она вела себя вызывающе нагло. Она должна была сделать хоть какой-то шаг навстречу, хоть что-то изменить… хотя бы на словах. Если он действительно ей нужен, она сама должна найти способ помириться. А вот если ей нужны только его деньги, он предоставил ей время, достаточно времени, чтобы найти нового спонсора себе на замену. Впрочем, когда-нибудь он ей всё же позвонит. Наверное, позвонит. Просто узнает, как у неё дела. Просто поговорит. Но не так скоро. Когда-нибудь.

Как на зло, у него не было работы. Не было и не было. Приближалось лето, самое время, чтобы работать, но работы не было. А он даже и не искал. Не было работы, не было денег, а он… он как будто завис, как иногда зависает компьютер… Да, он завис. Работа позволила бы забыться, отвлекла; но дни тянулись мучительно долго – дни в ожидании её звонка, дни в ожидании какого-то чуда, непонятного чуда, дни, когда ничего не хочется делать. Совсем ничего. Ни к чему не лежала душа.

ПРОХОЖДЕНИЕ. Конец первого летнего дня. Он стоит у окна, долго стоит – что он там видит, пастух бытия?

Голова рыбы с длинным хребтом, сотканная из чёрной дымки, плывёт на восток. Стрижи стригут небо с радостным визгом. Зеленеют деревья по всему окоёму, тянутся выше призёмистых таможенных складов. А над ними подсвечены царственным пурпуром лёгкие облака. И снова стрижи. Гоняются друг за дружкой, мелькают, мелькают. Лает собака. Летят степенные голуби.  И две чёрных вороны. Вдалеке труба осветилась пожаром заходящего солнца, на ней набалдашник будто головка мака… в самом деле, как мак. И он опять вспоминает о Вере, опять. Вот сейчас бы он ей сказал: Вера, смотри, вон где растёт твой героин, побежишь ли туда? Не побежит. Нету Веры. Где-то она далеко. Где-то с кем-то… или одна. А стрижи стригут небо с радостным визгом. Как упоительно им летать! Как упоительно.
Героиновая труба потемнела и спряталась в сумраке. Утихли стрижи. Громады деревьев сгрудились вместе и медленно тают в ночи. Стихло всё, даже машины. И только сторожевая собака на таможенных складах чем-то недовольна. Предупреждает тьму, что она на посту. Бдит.  Он тоже на посту. Стоит возле окна. Он проводил первый день лета и встречает летнюю ночь.

Хорошая ночь. Спокойная. В светлом небе нет звёзд, в домах светятся окна. А внизу снова светятся фары машин.

Целый месяц уже у него нет Веры. Целый месяц. Так долго!

****

СОН. Ему снится Вера. Она красивая. Он любуется ею, а она говорит: «Мне нужна твоя помощь». «Ладно»,– соглашается он. Вера обрадовалась, она такая счастливая, она просто сказочная, она… её лицо начинает сиять, её лик сияет, а он испытывает восторг. Он видит… Марию Магдалину! Мария Магдалина ему улыбается. Сама Мария Магдалина ему улыбается. Она излучает улыбку, такую улыбку, которая греет как солнце. И он понимает, что это значит. Если он любит, у него всё получится. Если он любит…

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он просыпается с блаженной улыбкой на лице. Какой хороший ему снился сон, какой чудный. Мария ему улыбалась… как солнце.

Солнце действительно шарит по комнате. Квадрат на полу, полосы на стене, а от полировки шкафа солнечный зайчик бьёт ему прямо в глаза, он даже жмурится. Хороший сегодня должен быть день, очень хороший.

Ему не хочется подниматься. На работу не надо. Галдящие на балконе воробьи подождут. Лучше опять и опять вспоминать свой сегодняшний сон… Сама Мария… Мария Магдалина… Значит, что-то случится. Что-то хорошее непременно случится.

Он не сомневается.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Вера встретила его на улице. Он направлялся в магазин, а она шла навстречу. Непонятно, к кому она шла, ведь она не могла знать, что он не на работе, но он всё равно обрадовался. Обрадовался и не удивился.
Вера плохо выглядит. Какая-то она усталая, осунувшаяся. И ещё она прихрамывает. У неё забинтована ступня.
– Мне нужна твоя помощь,– сразу же говорит Вера. А он… он ведь рад её видеть, очень рад, и даже если ей снова нужны деньги, он всё равно говорит: «Ладно». Ладно они встретились. Хорошо.

Он идёт в магазин. Вера теперь развернулась и идёт рядом с ним. Вера рассказывает:
– Я лечусь. Я лежала в больнице. Мама меня положила. Мне прочищали кровь. И ещё я ходила к психиатру. У меня абстиненция. Он мне выписал специальные лекарства, но они очень дорогие. А без них мне не продержаться.

Ну да,– грустно усмехается он, но не вслух. Он идёт в магазин, у него всего два лата в кармане, его дневная норма; Вера сейчас попросит в десять раз больше, десять его дневных норм.

Он молча разворачивается на сто восемьдесят градусов. Теперь ему надо назад, домой, за недостающими деньгами. Вера послушно разворачивается вместе с ним и даже не спрашивает, что к чему, не удивляется. Тихо идёт рядом. И прихрамывает. Как будто даже несколько морщится от боли, когда ступает на правую ногу.
– А что у тебя с ногой?
– Потом расскажу… Ты мне не веришь? – она вопросительно глядит на него, затем вдруг достаёт из кармана рецепт.– Вот, можешь посмотреть. Только не читай мою фамилию, я не хочу.

Конечно же, он первым делом читает её фамилию. Кругляшова. Интересная фамилия. Другого он ничего и не может вычитать: лекарство ему неизвестно, подпись врача неизвестна, но на штампике утверждается, что психиатр – и это, действительно, её рецепт, Кругляшовой Веры, не подложный, в этом он убеждён.

– Ты купишь мне это лекарство? Оно дорогое.

Куда же он денется? Он ведь уже идёт за деньгами, возвращается. Только ему не нравится, как Вера прихрамывает. Что-то нехорошее с её ногой. Он же видит, что ей больно ступать.

Дома он первым делом просит её показать рану. Она не хочет, но он говорит, что у него есть брызгалка со спиртом, рану надо побрызгать спиртом, ей станет легче. Тогда Вера разматывает бинт.

Рана ужасная. Круглая гнойная язва посередине подъёма ступни.  Он даже морщится.

– Это похоже на сифилис.

Вера пытается его ударить другой ногой, здоровой, но у неё не получается. Он никогда не видел, как выглядит сифилис, но эта язва такая мерзкая, что он просто не нашёл другого слова.

– Это я вену там искала. И промахнулась. Теперь гноится,– сознаётся Вера.

Он достал свою брызгалку, распылитель, брызгает спиртом на рану, долго брызгает. Вере нравится. Спирт охлаждает рану. А он… ему грустно… Вера сказала, что была в больнице, лечилась, а теперь выясняется, что она не там искала вену. А «там» уже не найти живого места, там всё исколото.

– Промахнулась,– говорит он осуждающе,– а если гангрена пойдёт, если ногу оттяпают…
– Да ты что! – вскрикивает Вера.– Сплюнь!

Он достаёт новый бинт, перевязывает ей рану заново, и вдруг… вдруг у него возникает вопрос:
– А ты когда-нибудь проверялась на СПИД?
– Да, у меня брали кровь на анализ,– отвечает Вера.
– Что, и справка есть?
– Да, всё нормально.
Вера вскакивает. Её глаза сверкают. Бинт разматывается назад, Вера машет руками.
– Я что, по-твоему, бомжиха какая? А ты хоть раз видел, чтобы я к тебе два раза пришла в одном и том же платье или в одной и той же кофте? Видел?
Не видел. А ведь и в самом деле, как-то он не обращал внимания, но Вера всегда приходила к нему в разной одежде, у неё много одежды, она приходила в разной одежде, в красивой и в чистой. Всё так. Она опрятная.

А Вера не может угомониться:
– Да я в жизни к чужому баяну не притронулась. У меня только свой. Или одноразовый. И я их всегда меняю. Да для меня чужим шприцом уколоться, это как маму продать!

Вера очень возбуждена. Очень. Такая тирада. И он ей верит. Полностью верит. Но всё же говорит:
– Справку всё-таки принеси посмотреть.
– Принесу! – злобно сверкает очами Вера, и ему нечего больше добавить. Он снова берётся за бинт.

А потом они идут в аптеку. Он взял все свои деньги, все, сколько было в латах, но их всё равно мало. К счастью, Вериного лекарства в этой аптеке не оказывается.
– Давай тогда купим мазь,– предлагает он.– Твою рану надо хорошо обработать.
– Да, купи,– соглашается Вера. А потом добавляет: – А ещё купи чего-нибудь поесть. Я уже два дня толком ничего не ела.

Они заходят в магазин, он покупает еду. На фисташки денег не хватает, на вино тоже. Но Вера как будто понимает, что у него мало денег, ничего особого не просит. Просто еды. Нормальной еды.

Они возвращаются. Он сварил для Веры сосиски, сделал салат из помидоров. Она ест, но не так, как после двухдневной голодовки. Не так. Как всегда. Как всегда, у неё слабый аппетит. А он… он сам вообще не хочет есть. Он сам хочет её, Веру, он глядит на неё и гладит по голове, и говорит: «Я соскучился». Она улыбается. Она его понимает. Она откладывает еду.
– Я тоже соскучилась.

Он стоит, и она поднимается, разворачивается к нему лицом. «Держи меня»,– говорит она и прыгает к нему на шею, обхватывает его ногами. «Неси!» Он несёт.

ОРГИЯ. Он входит в неё. Говорит ей экспромт: «Ну здравствуй, Кругляшок». И она отзывается: «Привет».

Он входит в неё. Входит… Голубок… Кто такой голубок?.. Да пошёл он!.. Героин – вот соперник единственный. Героин. Но сейчас его миг. Сейчас его время. Да пошли они все…

Физиология… Есть ещё метафизика. Есть нечто такое, что выше всего. Две отдельности сходятся. Ничего не таят. Две отдельности объединяются в одно целое. Две отдельности доверяют друг другу всё-всё, всё своё сокровенное, самое-самое. Два сердца стучат в унисон… два сердца слились, объединились в одно, и это новое общее сердце поёт. Поёт для Вселенной, делится радостью: души свободные! здесь так прекрасно! души свободные, нисходите сюда!
Да, андрогин… Знает ли Кругляшова, кто такой андрогин? В этот момент ему кажется – знает. Дух сошёлся с материей. И материя подчиняется. В этот момент – подчиняется. Забыла материя о своей мишуре. И даже о героине забыла, вот чудо! Насколько же хватит забывчивости? Поглощена Кругляшова. Прикрыла глаза. Улыбка не сходит с лица. Блаженство. Блаженная Кругляшова, так ли блаженен твой героин? Ведь не так. Совсем ведь не так. Как глубоко ему нужно проникнуть в сейчас податливую плоть, чтобы добраться до самых корней? Где же гнездится тот героин? Где же прячется бес? Не добраться до сердца таким путём, через влагалище не добраться… или всё же добраться? Добраться… добраться!.. Добраться!

Кричит Кругляшова. Стон из уст вырывается. Искренний стон. И у него вырывается тоже. Два стона слились. Стонет материя от напряжения – и от блаженства.

Стонет материя. Как струна натянулась. Стонет, звенит. Трепещет дух. Воспаряет в комнате нечто. Прямо с подушек – под облака. И выше, выше и выше, туда, в неизведанное, туда, в наш потерянный дом, туда можно вернуться, вдвоём туда можно вернуться, когда в унисон – андрогина впускают, андрогин возвращается в дом, андрогин неразделен – и сами боги, должно быть, завидуют андрогину. Сами боги завидуют. Ведь им так нельзя. Но что ему боги! Что им, двоим, боги, ну что?.. Они выше, выше их всех, они вознеслись и парят… выше юдоли и выше богов… боги всего лишь смотрители над юдолью, пусть смотрят – их там уже нет! Сбежали и дышат свободой. Парит андрогин. Руки крыльями стали, четыре руки – два крыла. Парит, блаженный, оставил юдоль, оторвался. Пусть длится миг, пускай не кончается, да не будет конца, да не будет!

Пастух бытия стал самим Бытиём.

Бог есть любовь.

Изливается семя.

Бог есть Любовь!

ПРОХОЖДЕНИЕ. Они отдыхают. Довольные оба. Пока Веры не было целый месяц, он записал для неё видеоклипы. Он всегда старается замечать всё, что Вере интересно. В прошлый раз, он заметил, она не отрываясь смотрела по телевизору видеоклип одной южноафриканской группы. Там девушка в золотом одеянии пела про какую-то богатую сучку, очевидно, подразумевая саму себя. Вера даже спросила его тогда, о чём песня. Он, как мог, перевёл. А теперь он скачал в интернете все песни этой группы, перекинул их на флешку, флешку вставил в двд-плейер, плейер подключён к телевизору – и он делает вид, что смотрит телевизор, что полузапретную южноафриканскую группу стали показывать по телевизору. Вера смотрит тоже. Ей явно нравится. Там поют про дьявольского парня, который выглядит как чернокожее воплощение бога Эрота. На экране весьма откровенные сцены, на экране у них своя оргия, а Вере нравится. И ему нравится. Они, кажется, нашли общий язык. Им нравится одно и то же. Сегодня им нравится одно и то же.

Но закончились клипы, и он вспоминает о том, что нравится только Вере.
– Я знаю, почему ты колешься. Ты упорно не хочешь взрослеть. Хочешь всю жизнь оставаться ребёнком. Но ведь придётся взрослеть. Ведь придётся же!
Вера загадочно улыбается. Он встретил её сегодня усталой, осунувшейся. А теперь она другая. Теперь она настоящая. Просто красивая. Просто прекрасная. Он жалеет, что он не художник. Он бы сейчас её нарисовал.
– Да,– отвечает Вера,– все говорят, что героин продлевает молодость. С героином вообще не стареешь. Зато когда завяжешь, сразу постареешь на десять лет или больше.
– Да хоть на двадцать старей, только не героин! – восклицает он.– Ты не видишь со стороны, какой это ужас.
– Вижу,– улыбается Вера.– На других вижу. Но я не такая. У меня ни разу не было передозировки. Я вообще полчека беру, я по минимуму, я себя контролирую.
– Ага,  рассказывай сказки… – качает он головой в отрицании – … Рассказывай сказки.
Вера поднимается с постели.
– Ладно, пошли.
Он удивлён.
– Куда?
– Ты же обещал купить мне лекарство. Разве забыл? Съездим в другую аптеку.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Пришлось ему доставать из загашника пятьдесят евро. Они пришли в филиал банка, там очередь: пенсионеры хотят заплатить за квартиру, за свет и за что-то ещё, у них у всех по несколько бланков в руках, пенсионеры не освоили интернет-банк и платят вживую. Медленно движется очередь. Вера тоже переминается с ноги на ногу – но что делать? Пункты обмена валют вообще в центре города, дотуда добираться ещё дольше, чем стоять в этой очереди.
Вера нервничает. Вера, кажется, даже не понимает, для чего они тут стоят. Она думает, что он над ней издевается, тянет время.
– Для чего мы тут стоим? Ты хочешь заплатить за квартиру? Разве нельзя потом?
– Я хочу обменять деньги.
– Какие  деньги?
– Евро.

Вера умолкла. Размышляет. Потом вдруг просит:
– Покажи свои евро. Я их никогда не видела. Хочу посмотреть.

Он достаёт из кармана пятидесятиевровую купюру, подаёт Вере. А у Веры ещё одна просьба:
– Разреши мне самой обменять. Сколько за неё должны дать?
Он мгновение колеблется, но потом соглашается. Пускай меняет.
– Тебе должны дать тридцать пять латов.
– Нормально,– улыбается Вера. Улучшилось у неё настроение. Очередь уже не тяготит.

Вот она и добралась к окошку, меняет деньги. Он стоит в сторонке, ждёт.
Вера подходит к нему и подаёт десятку с пятёркой. А двадцатку быстрым движением суёт себе в карман джинсов:
– А это мне.
Конечно, он возмущён.
– Что ты творишь? Мы так не договаривались!
– Я сама куплю себе лекарство. Я не хочу за тобой бегать. Если лекарства не будет в одной аптеке, я отправлюсь в другую. А ты как хочешь.
– Я хочу тебя проконтролировать. Я пойду в аптеку вместе с тобой.
– Можешь и не идти,– отмахивается Вера.
– Нет уж, пойдём.
Она говорит, что нужная аптека находится недалеко от её дома. Там точно должно быть лекарство. Надо сначала проехать пять остановок на троллейбусе.
Они едут пять остановок. Выходят. Вера мрачна.
– Ты можешь подождать меня здесь. Я вернусь.
Он удивлён.
– Зачем мне тебя ждать? Мне нетрудно дойти до аптеки вместе с тобой.
– Я не хочу, чтобы тебя видели со мной в моём районе.
– А что тут такого? У тебя кто-то есть, кто может приревновать? Тот, с кем ты была на Пасху?
– Я ни с кем не была на Пасху. Просто отстань.
Вот те на, думает он, ни с кем не была на Пасху… Ему приснилось… Тогда зачем ему отставать, если приснилось? Он не отстаёт. Он идёт с Верой. Он её контролирует. Она насупилась. Молчит. А ему интересно: куда же они идут? значит, где-то здесь её дом. Недалеко от него. Один и тот же район. Да, недалеко от него – и недалеко от того места, где он видел прогуливающихся голубков.

Внезапно у него в кармане звонит телефон. Он удивлён: кому это он нужен, ведь Вера рядом с ним. Номер высвечивается незнакомый. Наверное, по работе. Он решает ответить.

Голос напарника. Звонит из больницы. Из автомата. Его сбила машина.
Новость ошеломляет. Он втягивается в разговор:
– Какая машина?
– Сам знаешь, какая,– отвечает напарник.
– О чём ты?
– Что, не догадываешься? Я же подписался.
– Ну да?!
– Да, вот сбили.
Нет, он не верит. Верит в то, что сбила машина (зачем напарнику врать?), но про обстоятельства, конечно, не верит.
– Но раз ты говоришь, не так всё плохо?
– Да, слабо сбили. Непрофессионально. Трещина в рёбрах, ушибы и лёгкое сотрясение мозга. Это только предупреждение.
– А когда тебя выпишут?
– Через три дня должны выпустить.
– Тогда ерунда. Выкарабкаешься. Как выпишут, приходи. Расскажешь…
Он не успевает закончить разговор. Он видит, как бежит Вера. Красиво бежит! Настоящая спортсменка. Девушка-спринтер. Косуля. И ничуть не хромает. Ничуть! Покуда он сомневается – кинуться ли следом? – Вера уже перебежала дорогу, она на той стороне улицы, его отгораживает проснувшийся на зелёный свет поток машин. Делать нечего. Он прошляпил. Классически прошляпил. Он и забыл уже про напарника, думает только о Вере… Позвонить ей, набрать её номер, спросить… Нет, незачем ему звонить. Ничего она не ответит. Всё ясно. Ясно как божий день.

Он может возвращаться домой.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Хороший летний день. Они могли бы с Верой пойти на речку – загорать и даже открыть купальный сезон. Могли бы… Но Вера вчера убежала с двадцатью латами в кармане и сегодня она ещё не объявится, сегодня он ей не нужен. А вот завтра… Завтра уже можно ждать звонка. И новой версии, для чего ей опять нужны деньги.

Он листает Новый Завет. Он хочет что-нибудь найти про Марию Магдалину, про то, как действовал Иисус. Как изгнал из неё бесов? Что говорил? Хоть какой-то намёк, ему нужен какой-то намёк, любая подсказка. Но ничего нет. Ничего он не находит на эту тему. И удивляется. Как же так? Ведь это же важно. Неужели никого не интересовало? Неужели? Или просто не было свидетелей? Только Иисус и Мария, только двое – и никаких свидетелей?..

Он вспоминает всё, что слышал по этому поводу. В евангелиях тема Марии Магдалины совсем не раскрыта. Наоборот, эта тема затемнена. Будто какое табу. А вот позже, много позже была ересь катаров, которые верили в особые отношения между Иисусом и Марией. Но инквизиция превратила учение катаров в пепел. А ещё на «Тайной вечере» великого Леонардо, там ученик Иоанн изображён как женщина, как кудрявая ученица Мария Магдалина… Так можно интерпретировать. Но предпочитают интерпретировать традиционно: просто молодой Иоанн был похож на женщину.

Он откладывает Новый Завет. Остаются апокрифы. То, что после, через несколько веков, отвергли церковные бонзы. Церковные бонзы ему не указ.

АПОКРИФ. 32. Трое шли с Господом всё время. Мария, его мать, и её сестра, и Магдалина, та, которую называли его спутницей. Ибо Мария – его сестра, и его мать, и его спутница.                (Евангелие от Филиппа)

ПРОХОЖДЕНИЕ. Мария была спутницей Иисуса. Мария – терпкая ягода, горькая ягода (так переводится это имя). Спутница… как понимать это «спутница»? Как понимать?

АПОКРИФ. 45. Вера получает, любовь даёт. [Никто не сможет получить] без веры, никто не сможет дать без любви. Поэтому, чтобы получить, мы верим, а чтобы воистину дать, (мы любим). Ибо, если некто даёт без любви, нет ему пользы от того, что он дал. (Евангелие от Филиппа)

ПРОХОЖДЕНИЕ. «Вера получает»… Вера получает от него деньги на героин, но «никто не сможет дать без любви». Он, вот он, кажется, смог. И выхода нет. По-прежнему, выхода нет. Он не знает, где выход. Он вошёл – и нет выхода. Он вошёл – и идёт. И пусть будет, что будет.

АПОКРИФ. 55. [Господь любил Марию] более [всех] учеников, и он [часто] лобзал её [уста].

ПРОХОЖДЕНИЕ. Иисус лобзал Марию. А он… он лобзал Веру… лобзал и хочет лобзать. Он лобзал не только уста, он лобзал больше. Он – человек. Не Спаситель. Но он создан по образу и подобию. Значит, он может. Тоже он может. Вот только как? Просто не думать – и всё… Просто не заморачиваться. Разве Иисус страдал резиньяцией? Никогда не страдал. Хочешь знать – знай. Вот и всё. И если он верит себе, если он верит в то, что делает, если не сомневается – значит, он делает правильно. Просто он слишком рано ждёт результатов, он должен забыть про результаты, ему нужно терпение, много терпения – и пусть будет что будет.

АПОКРИФ. 61. Среди духов нечистых существуют мужские, существуют женские. Мужские – это те, что соединяются с душами, обитающими в форме женщины, а женские – те, что объединены с теми, которые в форме мужчины из-за того, что она отделена. И никто не сможет убежать от них, когда они овладевают им, если только не обретает он силы мужчины и женщины, то есть жениха и невесты. (Евангелие от Филиппа)

ПРОХОЖДЕНИЕ. Кажется, он нашёл, что искал. Бес не войдёт больше в женщину, если с ней вместе любящий мужчина. Бесу не одолеть андрогина. Бес вселяется в разделённых, целые бесу не по зубам. Любовь побеждает грехи. Да! Но почему объявили это апокрифом, почему? Эти люди… Они все не правы. Они травят Веру. Они говорят, что она воплощение всех грехов; воплощение всех грехов и погибель… Только люди не понимают, главного не понимают: грехи посылаются в мир для того, чтобы люди их преодолевали, а не отворачивались; чтобы люди росли, чтобы учились взрастать. А иначе их ждёт прозябание. Для чего дано людям искусство? Чтобы они могли совершенствоваться, не стояли на месте, не боялись путей в неизведанное – чтобы люди себя постигали. Путём творчества постигали. Путём испытаний. Путём поиска. Путём разведки. Разведать самого себя: а что ты можешь, на что способен, чего не убоишься? что можешь сделать такого, чего не делали до тебя? Сотвори новое. Действуй!.. Не воскреснешь, пока не умрёшь. И праведником не станешь, покуда не познаешь грехи. Подлинным праведником. Не импотентом. Нужно знать, что отвергаешь. Испить до конца. Сначала разведать, а потом – победить. Вот и Вера… она тоже разведчица, но она уже так далеко забралась в стан врага, ей теперь нужен напарник, тот, кто прикроет, тот, кто обеспечит ей отход назад, к своим… она просто разведчица, и ей нужен напарник, одной ей не выбраться… Спутнице нужен спутник. Но сначала нужно ей доказать, что этот спутник свой, что он тоже разведчик, что он не струсит и способен идти до конца. Да, до конца.

Скорпион, жалящий самого себя – вот кто такая Вера.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Работы так и нет. Месяц, кажется, прошёл. Хозяева молчат.
Он тоже молчит. Сам не звонит. Ему всё равно. У него равновесие. Пусть будет то, что будет.

С утра он, по привычке, полез в интернет, но ничего там интересного не было, никаких новостей, достойных внимания – всё как всегда.

Всё как всегда. Он хотел уже выключить компьютер, а потом вспомнил про почту. Наверное, на почте скопилось много спама. Наверное, пора почистить.

Он зашёл на свою почту, а там… Там ему пришло письмо. Реальное письмо. Не спам. От Надежды из Англии.

Он ждал от неё письма пять лет назад. И четыре года назад тоже ждал. И три года, и два, и один… И совсем недавно ещё ждал. Но теперь, сейчас… сейчас это письмо немногим уже отличалось от спама. Может быть, вовсе не отличалось.
Однако он всё же письмо открыл.

Письмо было коротким. И самокритичным.

ПИСЬМО. Моя жизнь, что моя жизнь? Дом себе так и не купила. Ребёнка не родила. Даже дерево не посадила. Что моя жизнь?

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он сидел за компьютером и о чём-то, наверное, думал. Или просто смотрел на письмо. На мониторе горели какие-то точки, цифровой набор точек, светящиеся точки складывались в слова. В печальные слова. Когда-то он ждал таких слов, чего-то подобного, очень ждал. Но то было когда-то. А сейчас… сейчас не задевали слова из письма. Горели на экране, мерцали с частотой 75 герц – мерцали и дальше не проходили. Рыжая Надя была далеко. Далеко-далеко. Где-то в стране буржуинов, в проклятой стране, в ненавистной. Хотя… Теперь, как будто, не было для него уже  ненавистного. И проклятого тоже не было. Просто Надя, она не разведчица. Она перебежчица. Она убежала. Она убежала – и пусть… Наверное, час он просидел перед монитором с раскрытым письмом. Может быть, больше часа. Может быть, два часа. Или три. А за окном светило солнце, за окном было лето, настоящее лето.

У него теперь имелась Вера. Надежды у него больше не было. Одна только Вера. Одна-единственная.

Он выключил, наконец, компьютер. Потом полез в свой загашник, достал пятьдесят евро, подумал-подумал, достал ещё пятьдесят и отправился в банк. Менять деньги.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Вера пришла после обеда и ничего нового не сказала.
– Я останусь у тебя, если поможешь купить то, что мне нужно.
Он сам её позвал. Значит, выбора у него не было. Вера хотела, чтоб он с ней поехал – и он согласился.

Они быстро собрались. Вернее, собрался он. Вера была готова заранее.
На улице светило солнце, был погожий денёк, вполне можно бы пойти на речку или даже отправиться на море – он об этом заикнулся, но Вера, разумеется, ответила стандартным «завтра».
– Давай завтра. Весь день этому посвятим.
– А если завтра будет дождь?
– Не будет,– уверенно возразила Вера, хотя, какая ей разница… Будет дождь или не будет – отмазка у неё всё равно найдётся. Ничего тут не поделаешь.

Они сели в троллейбус на заднее сиденье. Полупустой троллейбус быстро помчался, он высматривал контролёров на остановках, но вместо контролёров вошёл молодой парень в майке и шортах, весь в тюремных наколках, сел за два сиденья от них и стал переговариваться с Верой. Они знали друг друга. Когда-то вместе «тусили» и теперь на весь троллейбус вспоминали общих знакомых: а как та? а как тот? в завязке? сидит? откинулся?

Ему было неловко всё это слушать. Он предложил Вере, чтоб она пересела к тому в наколках, и пускай говорят тихо. Но Вера его не слушала. Вера спросила у старого знакомого: «А как ты сам?» Тот вдруг ответил, что у него уже двое детей и он теперь в завязке, он поднимает семью. В глазах у Веры был восторг. Кажется, она искренне радовалась. Она даже стала подшучивать над «примерным отцом». Вера считала, что это хороший поступок, очень хороший. Вера определённо так считала, не прикидывалась, но при этом сама направлялась за наркотой. И её старый знакомый всё понял без лишних вопросов. Ничего не стал спрашивать про саму Веру. А он, сидевший рядом с Верой и всё слышавший, он тоже обрадовался за того парня. Это был уже второй случай, когда кто-то из Вериной компании наркоманов смог соскочить с иглы. Второй случай, не так уж и мало. Парень в наколках вышел из троллейбуса раньше них, и тогда он спросил Веру: а сколько, примерно, у неё было знакомых, которые кололись? Ой, много,– ответила Вера. Больше десяти? Конечно, больше. Больше двадцати? А больше тридцати? «Ой, ну что ты пристал,– рассердилась Вера,– зачем мне их всех пересчитывать? Я их уже и забыла почти всех».
Получалось, что из тридцати знакомых наркоманов двое смогли завязать. Получалось, шесть- семь процентов. Один человек из пятнадцати. А остальные? Что стало с остальными? Он не стал об этом спрашивать. Но ведь у Веры тоже есть шанс. Один из пятнадцати. За этот шанс стоило ухватиться.
Они вышли возле железной дороги и пошли вдоль путей по какой-то партизанской тропе. Вдоль железной дороги тянулась ограда из металлической сетки, сетку было не перепрыгнуть, даже не стоило и пытаться, но тропа вскоре привела их к большой дыре. Они пролезли в дыру и направились через пути. С другой стороны путей тоже была сетка, но и там кто-то заботливо вырезал соответствующую дыру. Они прошли через заброшенный сад и оказались во дворе. С трёх сторон стояли высокие новые дома (не новостройки, а реновированные, с утеплёнными свежепокрашенными фасадами), с четвёртой стороны располагались неказистые сараи и заброшенный сад.
– Довольно крутые дома для наркоторговцев,– удивился он.
– Здесь сам Бабай живёт,– ответила Вера, но дальнейших пояснений не последовало.
– Дай мне, пожалуйста, твой телефон,– попросила она.
К Бабаю нужно заранее записываться на приём. Вера позвонила, представилась, объяснила, что звонит с чужого телефона, потом долго молчала и слушала. Потом сказала: «Как всегда. Да, как обычно». Потом опять слушала. Наконец сказала: «Хорошо»,– и отдала ему телефон.
– Пошли, сходим в магазин. Здесь есть «Максима» за домами. Купишь мне попить.
– Ну, пошли,– согласился он. Попить – это лучше, чем героин, и, разумеется, он был согласен, но почему Вера оттягивала главное, что за интрига?.. Оказалось, ей назначен «приём» через двадцать минут. «Засеки, пожалуйста, время»,– попросила Вера. «Предупредишь, когда пройдёт пятнадцать минут. Тогда надо будет бежать».

Они зашли в магазин. Он купил Вере детского сока с соломинкой, а в отделе фруктов продавались свежие фиги (инжир), такие спелые, фиолетовые, те самые библейские фиги, он купил несколько штук и хотел сразу же угостить Веру, но та выпила сок и ответила: «Не сейчас». Сейчас надо было всего лишь следить за временем, чтобы не пропустить пятнадцать минут.
– Давай мне деньги,– попросила Вера. Она спрятала деньги в карман, и они потихоньку пошли к реновированным домам.
– Так кто такой Бабай? – снова спросил он.
– Ну, это главный,– ответила Вера.
– Главный для кого?
Дальнейших пояснений не последовало. Вера просто молчала. И думала о своём.
– Ты следишь за временем?
– Слежу.
– И сколько уже?
– Тринадцать минут.
У Веры сверкнули глаза привычным маслянистым блеском. Осталось всего две минуты – и можно идти. Две минуты она уж как-нибудь вытерпит.

Они подошли к скамейке возле детской песочницы.
– Ты сиди здесь,– сказала Вера.– Жди меня. Я недолго.
– А сколько примерно?
– Как получится. Недолго.

Она в последний раз спросила про время и быстрым шагом направилась в аккуратный подъезд. Он остался сидеть на скамейке. Он видел, как Вера вошла в подъезд, и теперь хотел знать, на какой она поднимется этаж, внимательно следил за окнами подъезда. Окна были чистые (что весьма странно), он бы обязательно в них заметил проходящую Веру, но получалось, что ей был нужен первый этаж, выше она не поднялась. Почему-то он решил, что тогда это получится быстро, раз всё происходит на первом этаже. Но время потихоньку тянулось, а Вера назад не выходила. Он стал разглядывать двор.
Возле подъезда играли дети, ещё стояли две мамаши с колясками, разговаривали с каким-то мужчиной. Дальше в сторону прохаживался один тип, довольно подозрительный, словно тайный часовой, несколько раз косо взглянул на него, но не приближался. С другой стороны, сзади, возле сараев, тоже тёрся какой-то мутный человечек и тоже как будто исподтишка поглядывал на него. Ему это не понравилось. Плохое Вера выбрала для него место. Один на виду посреди двора… Впрочем, у Веры были дела поважнее, чем выбирать для него место. И вообще где она там? Куда пропала?

За песочницей росло несколько кустов сирени. На эти кусты вдруг прилетел воробей. Он обрадовался воробью, словно старому другу – хоть за кем-то можно теперь наблюдать с интересом. Воробей был деревенского подвида, в элегантной коричневой шапочке, а к нему на балкон обычно прилетали городские, чуть более крупные, с макушками серого цвета у самцов. Это выглядело несколько странным: на самой окраине, где он жил, обитали воробьи городские, а здесь, недалеко от  центра города, почему-то попался деревенский. Но разгадать загадку он не мог, да и незачем было разгадывать. Ну что с того, какой воробей, городской или деревенский? Вот выйдет Вера, и он забудет про всех, и про городских, и про деревенских.

Но Вера не выходила, а одинокий воробей деловито чирикал, и он просто стал слушать говоруна. Будь у него с собой хлебушек, он, конечно же, угостил бы птаху, но у него были только фиги в кульке, библейские фиги, спелые, фиолетовые, они с Верой съедят их на десерт, когда вернутся, а пока… Пока он пытался понять, о чём чирикает воробей.

Обычно всегда говорят, что самец зовёт самку. Всё ради этого. И воробьи с древности славятся своей похотливостью, но… но он-то кое-что знает о воробьях, они постоянно трутся у него на балконе. Сезон спариванья давно прошёл, воробьи уже вывели желторотых птенцов – и теперь зачем самцу самка? Тогда о чём тот чирикает? Может быть, подзывает детёныша?.. Нет, детёныш уже был бы рядом, пищал бы и раззевал клювик, показывая голодный жёлтый зев. О чём же тогда чирикает воробей, вот о чём? А вдруг тот читает стихи… как человек? Почему-то ему показалось, что воробей в самом деле читает стихи, именно стихи. Ему даже стало мерещиться, что он улавливает смысл… Да, он понимает. Он понимает!

Ко-гда
         в не-бе
                ве-сна
                За-ско-чу
                на под-ру-гу
                И е-щё
                за-ско-чу
                И е-щё
                за-ско-чу
                И е-щё
                за-ско-чу
                И е-щё….

Воробей не умеет считать. Так бы сразу сказал: триста раз заскочу, пятьсот раз заскочу, тысячу раз, десять тысяч… Но воробей не умеет считать. Воробью некуда торопиться. До весны далеко. Далеко-далеко. И ему некуда торопиться. Вера скоро не выйдет. Он понял. Он слушает рефрен воробья. Слушает и слушает. И, кажется, даже повторяет: и ещё заскочу… и ещё заскочу… и ещё заскочу. Может быть, здесь, рядом со штабом Бабая, сам воздух прогероиненный, и потому воробьи читают стихи… но где же однако Вера, куда пропала, почему так долго, почему?

Вера вдруг появилась из подъезда и решительным шагом пошла по дорожке. Она шла мимо него и даже не взглянула, она так уверенно шла, что он остался сидеть (зато воробей улетел). «Значит, надо»,– подумал он. «Ещё какая-то хитрость». 
А Вера зашла за сараи, и мутный человечек, который там вертелся, тут же направился следом за ней. Ему это не понравилось, он даже приподнялся, но потом сел назад на скамейку. Ну не маньяк же там пасётся. Маньяки не нападают на таких, как Вера, маньяки любят примерных девочек (наверное). А этот мутный как пить дать прислужник Бабая, не дома же тот хранит героин. Где-нибудь там, в гаражах, прислужник и выдаёт, когда получит команду. И если вдруг нагрянет полиция, возьмут только прислужника, а сам Бабай, конечно же, уважаемый человек,  живёт в солидном чистом доме, не в какой-нибудь замызганной подворотне…

Вера вышла из-за гаражей и таким же решительным шагом направилась назад. В подъезд к Бабаю. Опять на него не взглянула. Словно они вообще не знакомы, а ведь он уже так долго тут сидит у всех на виду… Кажется, он начал злиться… Может быть, позвонить Вере, её мобильник работает на приём, он может сказать ей пару ласковых слов, она заслужила, он может сказать, он уже вытащил телефон, но, немного подумав, вернул обратно в карман. Ничего от его звонка не изменится. Ничегошеньки! Покуда Вера не сделает своего дела, он может тут хоть лопнуть, ничего не изменится.

Воробей давно улетел. Скучно сиделось, совсем скучно. Дети к песочнице не подходили, подозрительные типы оставались на своих местах и даже мамаши с колясками, те тоже оставались на своих местах, словно и они входили в охрану Бабая. А ведь всё могло быть, почему бы и нет, но куда же пропала Вера, почему так долго, уже пошёл второй час… почему всё так долго, что там такое может происходить? почему тягомотина, невыносимая тягомотина, почему?!   

Ему надоело сидеть. Окончательно надоело. Он встал и пошёл по дорожке. Тут же ему показалось, что все стали на него глядеть. Даже мамаши с колясками за ним наблюдали, куда это он… А он, может быть, он, может быть, он… он пошлёт Веру к чёрту, он просто уедет домой, он не идиот, чтобы торчать тут битый час, в конце концов что она может там делать так долго, что она может делать?
Он дошёл по дорожке до края двора и остановился. Если он пройдёт дальше, он уже не увидит, как выйдет Вера… А он должен увидеть, он столько прождал… Неужели у него не хватит терпения, он столько прождал?..

Он развернулся и пошёл назад, опять уселся на скамейку и попытался ни о чём не думать. Просто дремать. Дремлет человек на скамейке и дремлет… кому какое дело?.. что им за дело?.. пусть дремлет.

Как будто он и вправду задремал. Он перестал следить за временем. Солнце уже направлялось под уклон, зашло за высокий дом, теперь он сидел в тени, хотя бы не на солнцепёке, если бы ещё вернулся воробей и почитал бы ему новые стихи… да, почитал бы ему стихи… Он представил, как воробей читает стихи, отрывисто, по слову, он это чётко представил, но воробья всё равно не было, только его представление: заскочу… ещё… раз… заскочу… ещё… раз… заскочу… А из подъезда вдруг появилась Вера, он отметил это боковым зрением, что она вышла, и теперь она смотрела на него, теперь она шла к нему. Наконец-то!

Вера выглядела какой-то задумчивой, вся ушла в себя. Как будто устала от этой возни. Столько скиталась! Они отправились назад: мимо гаражей через заброшенный сад к дыре, он попытался спросить, почему всё происходило так долго, но Вера не была настроена отвечать, Вера молчала, как партизанка. Замолчал и он.

Они переправились через железнодорожные рельсы и сели в троллейбус. Он вдруг вспомнил, что у него дома нет шприца.
– Надо выйти раньше. Зайдём в аптеку.
– Зачем? – спросила Вера.
– Купим для тебя шприц.
– Я уже всё сделала.
Он не понял.
– У тебя есть баян? Откуда?
– Там всё было на месте.
– Так ты уже вмазалась?
– Да.
Вот почему всё было так долго. Она уже вмазалась. А он хотел посмотреть весь процесс. От и до.

Не получилось.   

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Дома Вера повела себя странно. Она явно хотела от него улизнуть. Но куда?

Они только пришли, он зашёл на кухню, чтобы помыть фиги, и ещё он хотел что-нибудь приготовить, что-нибудь романтическое, но Вера тоже приготовила ему «романтическое». Она сразу же разделась и стала его соблазнять.

Он не был роботом. Он не был похотливым роботом, к тому же он видел насквозь Верин замысел. Она хотела его быстренько ублажить и тут же улизнуть, покуда он будет расслаблен. Она на такое рассчитывала, но он не стал поддаваться. Он сделал вид, что не замечает её обнажёнки. И тогда она заговорила напрямую:
– Мне надо ненадолго отлучиться. Выпусти меня, пожалуйста. Я скоро вернусь.
Как бы не так! Он прекрасно знал, как она «вернётся». Она обещала ему, что останется, он её обязательное условие выполнил, полностью выполнил, теперь дело было за ней. Никуда он её не отпустит.

Но она не переставала ныть. Она хотела сбежать, а он совершенно не понимал, куда ей бежать и зачем. Она всегда бежала, чтобы вмазаться, но сейчас это ведь уже было, ведь она уже вмазалась – и теперь куда и зачем она ещё могла бежать? Куда и зачем? Он не понимал. Совершенно не понимал. Он… он хотел за ней наблюдать, он хотел рассмотреть весь процесс, он хотел что-нибудь понять или что-нибудь найти, что-нибудь такое, за что можно было бы ухватиться, что-нибудь такое… В чём её кайф? Что она чувствует? Он ничего особенного не замечал. Она как-то притихла и полностью ушла в себя, она была где-то, именно «где-то», не с ним, и куда-то упорно хотела сбежать. Но ведь не за добавкой же… Тогда куда?

У него сложный замок на одной из дверей. Хитрый. Изнутри, чтобы открыть, нужно действовать специальным гвоздём – Вера этого не умела, она видела, как он открывает гвоздём, но сама даже и не пыталась. Он не опасался, что она удерёт. Он включил ей телевизор, а сам на кухне готовил ужин. А когда он пришёл к ней со своим ужином, она уже спала.

Диван был раздвинут, только не застлан. Он достал из шкафа покрывало вместо одеяла, потом разделся и лёг рядом с Верой. Он её обнял. За грудь. Под грудью сердце, он,.. ему нужно было почувствовать её сердце, он обязательно хотел чувствовать её сердце, лежать рядом и чувствовать. Вера сбросила его руку, но он обнял снова. Он хотел чувствовать её сердце, как оно бьётся – оно билось не так, как-то дёргано билось, как-то печально, словно бы нервничало,.. но Вера опять сбросила его руку и повернулась набок. И он опять её обнял, опять нащупал место, где слышно её  сердце. Он был настойчив. Он хотел знать. Он должен был знать. Он хотел её выследить. Он чувствовал её сердце, снова чувствовал, и она смирилась. Больше не сбрасывала его руку. Так он и уснул. Чувствуя биение её сердца и намереваясь что-то выследить.

СОН. Он падал в какую-то щель. Он куда-то спускался на парашюте. Наверное, на парашюте спускался через какой-то туман. Он слышал вздохи и вскрики, неприятные вскрики и странные вздохи, ему было не по себе, но он спускался… на парашюте, наверное, на парашюте. Или без парашюта. Но как-то так. Он куда-то приземлился, в какое-то болото, и стал выбираться, он хотел куда-нибудь выбраться, выйти из тумана – и туман, действительно, рассеялся. Перед ним стоял бес. С красными глазами. Бес с табличкой. Словно встречающий в аэропорту. Хвостатый бес держал табличку на палке, как флаг, как римский значок легиона, и на табличке мелкими буквами было написано нечто знакомое.
Оставь надежду всяк сюда входящий.

Он не удивился. Он был согласен. Надежду он оставляет, а вот Веру… но про Веру нельзя было вспоминать, бес не должен был догадаться. Не должен!
– Иди за мной,– сказал бес.

Он пошёл. Они направились вниз. Куда-то вниз. Через болото, через туман. Но зачем ему провожатый? У него же свой путь. Он куда-то сворачивает и как будто бежит. Или как будто вязнет. Но потом перед ним из тумана возникает река. Большая река. Ему не переплыть. Но там есть лодочник. У него нет монеты для лодочника, но он всё равно подходит к лодке.
– Тебе придётся дать выкуп,– говорит кто-то сзади… ¬– Ты его уже дал…
Лодочник глядит хмуро. Исподлобья. Грязный седой дикарь. Сгорбленный всклокоченный дикарь.
– Отдаю в уплату Надежду,– говорит он.– Вези!
Лодочник не шевелится, но он вступает в лодку и повторяет:
– Давай, вези!
Лодочник будто не понимает его. Ждёт установленной платы.
– Отдаю Надежду. Вези! – говорит он ещё раз. Но где эта надежда, как она выглядит, что он отдал? Лодочник не видит, что он отдал. И он сам не видит. Что он отдал? Что он отдал? Веру он не отдаст! Что он отдал?

Он видит беса. Нашёл его рогатый. Догнал. У беса табличка на палочке, словно флаг, бес держит свой флаг, на том флаге написано: «Оставь надежду всяк сюда входящий». Он выхватывает у беса флаг и ломает. Кажется, об колено ломает или как-то иначе, но теперь у него есть табличка, и он отдаёт эту табличку лодочнику. Тот взял, разглядывает табличку, вертит. Кажется, не узнаёт такую валюту. Кажется, не умеет читать. Но бес за него заступается:
– Вези, разрешаю.
Лодочник ухмыляется. Бес тому не указ. Лодочник не подчиняется бесу, но… Но вдруг взмахивает длинными вёслами. Лодочник гребёт стоя. Они поплыли. Плывут. Свистит в ушах. Что-то проносится со свистом мимо, что-то словно вывинчивается из него, что-то знакомое будто высвистывается из него… вся его жизнь… вся его прежняя жизнь как спираль, как скрученный свист. Но он не должен слышать свист, он не должен хвататься, он не должен… ничего он не должен, он оставил надежду, он всё оставил, с ним ничего нет, наверное, ничего… Толчок. Лодка уткнулась в берег. Он выскакивает из лодки и не оборачивается. Вперёд! Вперёд… но куда вперёд… просто вперёд. Пахнет серой. Вонища. Какие-то шлаки, отвалы. Дымится земля, одни шлаки. Чёрные шлаки, красные угольки. Дымится земля. Пахнет серой. Какое противное место. Ему тут неуютно, совсем неуютно. Но он должен идти. Должен идти. Куда-то идти. Куда? Вниз.
– Хозяин пришёл,– говорит кто-то писклявым голосом.– Наш хозяин пришёл. Добрался.

Он не понимает. Повсюду какие-то шлаки. Дымящиеся шлаки. Целые горы шлаков. Завалы. Он должен карабкаться по завалам. Ему больно идти. Больно и горячо. Он дальше не может. Куда он пришёл? Куда он забрался?

Он ищет Веру. Она где-то тут. Она спряталась, но он уже видит её. Печальная Вера сидит на грязном чёрном камне.
– Пойдём назад,– говорит он. Кажется, он ещё помнит дорогу. Кажется, он сможет её вывести.
– Нет,– отвечает она.– Тут хорошо. Тут скоро будет концерт моей любимой группы. У меня уже есть билет.
– Концерт? – он удивлён. Он видит внизу какой-то дымящийся город, тёмный и мрачный. И красные всполохи над домами.
– Там красиво поют,– говорит она.
Он не соглашается.
– Там только стоны и крики! И скрежет зубовный!
– Нет, там поют,– она говорит тихим голосом, она… её не уговорить… она не уйдёт… она останется.
– Тогда возьми уголёк,– он предлагает ей уголёк.
Она не хочет брать.
– Зачем? Тут много углей. Всяких разных.
Она не понимает.
– Этот другой,– говорит он.– Посмотри, как трепещет.
Уголёк трепещет язычками пламени. Вспыхивает и угасает, вспыхивает и угасает, вспыхивает и угасает.
– Ты не отдал его лодочнику? – она удивлена.– А как ты сюда попал?
Он отдаёт ей уголёк.
– Спрячь его. И не показывай там. Если покажешь, его отберут.
– Ну и пускай отбирают.
Но он повторяет:
– Спрячь его! Потом, когда захочешь вернуться назад, он укажет дорогу.
– Но мне не нужно назад,– возражает она.– У меня куплен билет. Тебе нужно назад!
– Без тебя не уйду,– говорит он.
– Нет, мне пора на концерт,– она опять возражает.– А ты прикинься пьяным и пой пьяную песню.
– А ты? – повторяет он.
– Мне пора на концерт. Прикинься пьяным и пой пьяную песню. Тогда тебя выпустят.
– А если не выпустят? Будешь ко мне приходить? – спрашивает он.
– Опомнись! – восклицает она.– Это ты ко мне пришёл!
Да, она права. Ему нужно выбираться отсюда. Одному. Без неё.
– Тебя выпустят отсюда. Пой пьяную песню – и тебя выпустят. Пой пьяную песню, а мне пора на концерт.

Вера с ним попрощалась. Ему нужно назад. Ему нужно выбраться. Он должен петь пьяную песню. Как это, пьяную песню? Он должен чирикать, как воробей. У него руки-крылья, он должен порхать и чирикать, как воробей.
Кто-то писклявым голосом начинает. Кто-то, не он. Он подхватывает.
Он чирикает. За-ско-чу на под-ру-гу. У него руки-крылья, он машет крылышками, он порхает, он всего лишь залётный воробышек, он заблудился, он превратился в воробышка и заблудился, чирик-чирик, за-ско-чу на под-ру-гу, ему надо назад, он там заскочит, чирик-чирик, за-ско-чу на под-ру-гу, он порхает, он машет крылышками, чирик-чирик, за-ско-чу на под-ру-гу, ему надо назад, в командировку, он опять вколет дозу и сюда прилетит, а сейчас у него слабнут крылья, чирик-чирик, за-ско-чу на под-ру-гу, ему надо назад, слабнут крылья, чирик-чирик, за-ско-чу на под-ру-гу, слабнут крылья, чирик-чирик, за-ско-чу на под-ру-гу.

Кто-то писклявым голосом подпевает:
– Кормилец, кормилец, беги, давай, кормилец!

Бес идёт рядом с ним, бес ему аплодирует, бес хлопает в ладоши, когти гремят.
– О, воробышек! Красава!

Они подходят к реке. Ему не переправиться через реку. Но он должен чирикать. Он чирикает, заскочу на подругу, он чирикает и машет крылышками, он порхает – и бесу нравится, как он порхает и как поёт «за-ско-чу на под-ру-гу». Бесу нравится. Бес вдруг выталкивает из кустов лодку. Настоящая индейская пирога. Он вскакивает в лодку и чирикает на носу за-ско-чу на под-ру-гу, он вперёдсмотрящий, а бес сзади сел и гребёт веслом. Он чирикает во весь голос за-ско-чу на под-ру-гу, он не должен остановиться, и бес не должен остановиться, бес должен грести, он чирикает, чирик-чирик, за-ско-чу на под-ру-гу, он чирикает, за-ско-чу на под-ру-гу, а бес сзади гребёт.

Толчок. Лодка уткнулась носом в берег, и он выскочил от толчка. Он не оглядывается. Бежит и не оглядывается. Нельзя оглядываться. Бежать! Нельзя оглядываться! Нельзя!
– Ещё встретимся! – гремит сзади.– Никуда не денешься, хозяин!

Его подхватывает какой-то вихрь. Словно смерч. Его швыряет и крутит, швыряет и крутит. Несёт…

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он видит потолок… Потолок, тёмная комната… Его потолок, его комната, только что-то не так… холодно… лоб в холодном поту… с ним что-то не так… он не дышит… он забыл, как надо дышать… его сердце остановилось… он не может вдохнуть… не способен!

Всё так и есть. Его сердце не бьётся. И он не способен вдохнуть. Он забыл, как это сделать, забыл! И не может вспомнить, что-то заело. Волна паники вдруг подкидывает его, он приподнимается и с размаху бьёт самого себя кулаком в грудь, в область сердца… Ничего. Не бьётся… Не способен. Забыл! Он не помнит, как надо дышать, он не помнит!

Ещё один резкий удар что есть силы. И словно прорвало плотину! Разом прорвало плотину. Его сердце забилось! Он вспомнил, как надо дышать, он снова умеет дышать, он судорожно дышит и никак не может надышаться… это такая радость, дышать… вдох… выдох… такая радость… вдох… выдох… это счастье, он просто захлёбывается, дышать, это так хорошо… вдох… выдох… это так хорошо. Невыразимо! Вдох… выдох.

Но рядом с ним лежит Вера. Привскакивая, он скинул с неё покрывало, обнажилась красивая грудь. Бьётся ли Верино сердце? Он осторожно дотрагивается до её груди. Да, бьётся. Вера тёплая. Вера спит как убитая. Такая тёплая… Ничего не слышала. А он… Кажется, ему снился ад, он был в аду, и его сердце остановилось… Сколько же его сердце стояло, как долго не билось?.. Но ему становится больно в груди, он весь холодный, он морщится, ему больно и неприятно, если он станет об этом вспоминать, его сердце снова может остановиться… запросто может остановиться… он знает… запросто может. Не думать об этом. Больше не думать. Не вспоминать! Нельзя! Табу!

А Вера рядом спит. Как убитая. Он опять накрывает её покрывалом и тоже ложится. Глядит в потолок. Интересно, что было бы, если б его сердце не запустилось. Вера бы проснулась и… Что бы она сделала? Сразу бы убежала или сначала попыталась бы найти денег, чтобы его помянуть новой дозой… Как бы она открыла дверь? Как-нибудь открыла, пришлось бы открыть… А он бы лежал, холодный и голый, так бы и лежал… и кто бы о нём вспомнил? Кто?
Вспомнили бы воробьи. Как раз уже прилетели. Потому что рассвет. Воробьи так шумят на балконе, что могут своим галдежом разбудить Веру. Пускай она спит, а он потихоньку встаёт, пробирается на кухню, крошит для воробьёв завтрак, потом несёт воробьиный завтрак на балкон. Открывает балконную дверь, просовывает туда руку с тарелкой и высыпает содержимое тарелки. Всё, можно назад. Воробьи теперь угомонятся и Веру не разбудят.

Он опять лёг рядом с Верой. Обнял её. Она спит. Тёплая Вера. Влекущая. Так приятно до неё дотрагиваться. Спит. Долго ещё будет спать. А он… он за неё отвечает. Она – его женщина. Он за неё отвечает. Он её бережёт. Она может спать. Сколько хочет. Он её не потревожит.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Вера пропала. Уже три дня ни слуху ни духу. По его расчётам она ещё вчера должна была стопроцентно позвонить. Но не позвонила.

У него мрачное настроение. Он не знает, как быть. Наверняка Вера заметила, что у него закончились деньги. Конечно, заметила. Днём он был дома, не на работе, до этого  менял евро в банке – и Вера всё сообразила. И зачем ей теперь объявляться, раз у него нет денег. Что он сможет ей предложить? Что, станет ей читать Евангелие от Филиппа, чтобы она покрутила пальцем у виска?

Он не знает, что делать. Он скучает по Вере. Она ему нужна. Просто-напросто нужна. И, наконец, он берёт в руки мобильник и посылает ей сообщение. «Куда ты пропала?»

Теперь ждать ответа. Она скоро ответит. Но секунды бегут, слагаются в минуты, а минуты слагаются в много минут, в очень много минут, в нестерпимо много минут – а Вера молчит. Не отвечает.
Он смотрит в окно. Переменная облачность. Он мог бы пойти загорать на речку, но на небе слишком много облаков. Грузные, словно горы, и с тёмной изнанкой. Может случиться дождь. Даже с грозой.

Он вспоминает про напарника. Того уже должны были выписать из больницы. Съездить к тому? Может быть, съездить к тому, навестить?

Вдруг он снова бросается к телефону. Кое-что вспомнил. Напарник упоминал про таблетки, которые котируются у наркоманов. А если у Веры тоже котируются?
СМС. Тебе нужны таблетки Феназепам и Клоназепам? Срочно!

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он даже не успевает положить мобильник, всё ещё держит в руках, когда тот уже звонит. И это Вера. Получилось!
– Ты дома? Я сейчас зайду. Никуда не уходи.

Теперь он может мобильник и отложить. Вера придёт. Где-нибудь через час доберётся и до него. А пока… пока он вспомнил… Верин голос по телефону… Вот раньше, в самом начале, его пугал её голос по телефону, казался зловещим, а сейчас… сейчас ведь всё в порядке с её голосом. Или он просто привык? Нет, он уверен, что нет, голос у Веры действительно нормальный, просто, наверное, раньше у неё был сосем разбитый мобильник, который искажал голос… Он даже не успевает додумать, как уже звонят в дверь. Так обычно звонит Вера, но ведь прошло всего минут пять – как такое возможно, такая оперативность?

Он распахивает двери и изумляется ещё больше. Веру даже трудно узнать. На ней элегантный деловой костюм, она словно изысканная бизнес-леди… Он вытаращил глаза.
– Откуда ты такая нарядная?
– Не важно,– отмахивается Вера.
– А как ты так быстро добралась? На такси летела?
Вера смотрит ему в глаза, но выражение её глаз, оно как всегда, там светомаскировка, ничего не прочесть.
– Мы с мамой были в ЗУМе за покупками.
«ЗУМ» – это огромный универсам неподалёку от его дома, там он раньше покупал для Веры фисташковое мороженое, но даже от ЗУМа за пять минут не добраться, нужно переходить оживлённую улицу, там интенсивное движение, там быстро не перебежишь. Он в сомнении покачивает головой.
– Разве за покупками так наряжаются?
Но Вера не хочет продолжать эту тему, переминается с ноги на ногу, но в комнату из прихожей не проходит и обувь не сняла. Он вспоминает про её гнойную рану:
– А как твоя рана?
– Лучше,– тут же отвечает Вера.– Заживает уже. Очень хорошую мазь мы купили. Спасибо тебе!
Она вдруг делает книксен, настоящий книксен, и он не в силах скрыть восхищения: какая она грациозная! озорная девчонка! просто девчонка!
– Надо побрызгать твою рану спиртом.
– Потом,– отмахивается Вера.– После. Где у тебя клопы? Покажи.
– Клопы?.. Какие клопы?
– Ну, ты же написал, что у тебя есть клопы и феники.
– А, это… Я могу заказать. Тебе надо?
– Да, надо.
– И то, и то?
– Да, клоназепам нужен. И феназепам нужен.
– А для чего они? Что дают?
Вера потупила глаза, словно думает, потом опять глядит на него.
– Они ломку снимают. Клоназепам лучше всего.
Он улыбается.
– Ладно, я закажу. Много тебе надо?
– Сколько сможешь, столько и достань. Я буду очень благодарна.
Она так и не проходит в комнату. Не разувается.
– Я сейчас хочу покурить. У тебя нет ничего покурить?
Конечно нет. Он же не курит.
– Тогда можешь дать мне два лата? У вас тут очень хорошие сигареты продаются, мои любимые. Я быстренько сбегаю.
На его лице, наверное, появилось скорбное выражение. Вера поспешно добавляет:
– Я только пару сигарет выкурю, а остальные оставлю у тебя. Чтобы мне каждый раз не бегать за сигаретами. Чтобы у тебя был запас. Дай два лата!
Она и руку уже протянула со сложенной горстью ладошкой. Как у неё всё быстро! А он в замешательстве. Два лата – это его дневная норма на еду, он не может так просто разбрасываться своей нормой, но как он скажет Вере, что у него мало денег, совсем-совсем мало… Он боится ей в этом признаться. А она опять повторяет: «Дай два лата, пожалуйста!»

Он колеблется.
– А ты вернёшься? Не удерёшь?

Она вытаращила глаза.
– А куда я удеру? – произносит она с выражением.– Мы в ЗУМе уже всё купили, мама с покупками домой поехала, а я к тебе пошла. Куплю сигарет и вернусь.
Он поддаётся. Наверное, она права. За два лата ведь дозу не купишь, даже самую маленькую, явно не хватит. Значит, какой ей смысл врать?

Он даёт ей два лата и выпускает из квартиры.
– Я мигом вернусь,– бросает Вера на прощание, и у него ёкает в груди. Кажется, он почувствовал фальшь. Но уже поздно. Вера уже пробежала три этажа, пропорхала как ласточка, и теперь ему остаётся только надеяться.
И он надеется. Он повторяет вслух: «За два лата ведь дозу не купишь».
Побежали секунды. Складываются в минуты. А минуты складываются во много минут, много, много, слишком уж много!

Наконец, он берёт телефон.
– Мы с мамой в ЗУМе,– отвечает Вера,– и я скоро приду. Ты больше не звони. Я сама к тебе приду, как освобожусь. Жди!

И он ждёт… Или уже и не ждёт. Наверное, только делает вид. Прикидывается перед самим собой. Контролируемая глупость. Как будто верит. Как будто Вера сказала правду. А как же иначе? Ну как?

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Она объявляется через два дня. Объяснения? Какие могут быть объяснения? «Лечилась».

На этот раз ей нужна обувь. Её нога всё-таки не зажила, кажется, даже стало хуже, она жалуется, что не может перебинтовать ступню, потому что тогда ей не обуться. Её старые босоножки тесные и могут лопнуть.
– Тебе не стыдно, что твоя подруга ходит в таких босоножках? Молодая девушка в таких босоножках! Купи мне новые! Поехали на базар, я знаю, где можно дёшево купить.

Он усмехается. Ему не стыдно. Есть куда более постыдные вещи у его подруги. Но лучше об этом не вспоминать, лучше не поминать её беса. Ему льстит, что она назвалась его подругой. Но ему совсем не хочется опять менять деньги, ехать на базар, покупать. Однако Вера не отстаёт:
– Мне нужна обувь. Купи мне обувь! Видишь, я не могу перебинтовать ногу из-за этих босоножек. Только пластырь влезает. А перебинтовать не могу. Из-за этого рана не заживает.

Она права. Всегда она права. Не устоять перед её напором. У него только осталась последняя уловка:
– А в зоопарк? Когда же мы поедем в зоопарк? Ты же так хотела посмотреть на светящихся скорпионов и на сурикатов.
– О! – восклицает Вера.– Я не забыла. Сразу же и поедем.
Он качает головой:
– Сегодня уже поздно. Поехали завтра с утра.
– Да, конечно! – радуется Вера.– Конечно поедем! В новых босоножках! Завтра с утра. Я хочу увидеть скорпионов! Я же сама скорпион.
– Ты не простой скорпион,– улыбается он.
– А какой?
– Скорпион, жалящий самого себя.

Задумалась Вера, наморщила лоб. Но думает недолго. Повелительно взмахивает рукой:
– Ладно, поехали!
У него в загашнике есть ещё и доллары. Те, что не потратил в Африке. Он обменяет сто долларов – хватит и на босоножки, и на зоопарк.

Они приехали на базар. Он обменял свои сто долларов на пятьдесят латов, и теперь Вера выбирает себе босоножки. Она так увлечена. Перемерила уже с десяток пар, они обошли половину базара, если не больше, Вере, оказывается, очень нравится примерять новые босоножки. А ему нравится за ней наблюдать. Какая она становится сосредоточенная, какая серьёзная, так поглощена… Надо же, думает он, вот что может её отвлечь… банальные босоножки. А ещё зоопарк. Завтра её отвлечёт зоопарк. А послезавтра… послезавтра они поедут на море, если у него останутся деньги, или просто пойдут на речку, если денег не хватит. Он так думает, а сам всё время поглядывает на Веру. Он любуется ею и кивает головой, когда она вопросительно глядит на него: да, хорошие босоножки, на тебе всё хорошее, тебе всё идёт. Он вдруг вспомнил, как раньше он мельком замечал у Веры другое лицо, нехорошее. Ведь он уже давно не видел этого «нехорошего» лица – кажется, оно исчезло. Может, оно вообще ему только мерещилось?..

Наконец, Вера выбрала себе босоножки. Всё-таки выбрала. Он заплатил, а она сразу же их обула и щеголяет. «Да, красивые,– соглашается он.– Натуральная кожа. Италия». Только стоили чуть дороже, чем он рассчитывал, но раз Вере понравились, о чём тут переживать… Он улыбается. Искренне улыбается.
– Ну, теперь завтра можно ехать в новых босоножках в зоопарк,– говорит он.
– Конечно. Обязательно поедем,– соглашается Вера.

А потом… потом она заявляет, что ей нужны продукты для мамы с бабушкой, те обе сидят голодные, потому как нет денег, она привезёт им с базара еды. Он нехотя соглашается, всё-таки еда – это не героин. И Вера направляется в супермаркет («Там всё сразу куплю, зачем выбирать на прилавках – долго!»). Она пошла в супермаркет, а он остался у кассы, снаружи. Он оплатит её покупки, когда она подойдёт к кассе. Но она долго возится. Он видит её в глубине магазина. Хлеб выбирает: взяла две булки хлеба… Сосиски – огромный пакет… Пиво… два больших пива. Он в недоумении: она для мамы с бабушкой взяла три литра пива – опять она врёт, ну опять она врёт, что-то не так. Вот она подошла с полной корзиной, выкладывает свои покупки на ленту: хлеб, сосиски, овощи, пиво,– а у него вдруг возникает желание удрать. Взять и удрать. Просто поехать домой. Вот пусть она попляшет! Подойдёт к кассе, а спонсора нет. Пусть побегает в его поисках. Он даже делает первый шаг в сторону – точно, уходит,– но останавливается. Нет, завтра же они отправляются в зоопарк, нельзя ссориться. Нельзя!

Он оплачивает её покупки (и два пива тоже), но потом, конечно, спрашивает:
– А кто это у тебя так любит пиво, мама или бабушка?

Она, кажется, и не замечает его иронии.
– Одно мы втроём выпьем, а другое – отчим.

Теперь он знает, что у неё появился отчим. В первый раз упомянула.
– Отчим обойдётся.

Он перекладывает одну бутыль в отдельный пакет. Заберёт себе. Врёт она про отчима. Наверняка врёт.
– Ладно,– соглашается Вера,– второе пиво мы с тобой сами выпьем. Я только еду домой отнесу, похвастаюсь босоножками – и к тебе.
–  Не забудь, что мы завтра рано с утра едем в зоопарк. Значит, тебе надо у меня оставаться, иначе проспишь.
– Хорошо, предупрежу маму,– поддакивает Вера.

Но на этом всё и заканчивается. Они вместе сели в троллейбус, доехали до Вериной остановки, она отказалась, чтоб он её провожал («Сама донесу, что тут… Ты лучше дома еду приготовь. Я у тебя буду обедать»). Вера вышла – и пропала на целых три дня. Через три дня пришло сообщение, что она лечится, ей, мол, кровь прочищают. Но на выходные её отпустят. Она на все выходные приедет к нему. Пусть он ждёт.

Но на выходных она тоже не появилась.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Она появилась посередине следующей недели. Загорелая. А на левой руке, с тыльной стороны, свежие вздувшиеся гематомы.
Он сразу же схватил её за эту руку, повернул синяками вверх.
– Вера, что это?

Мутные глаза Веры бегают: туда-сюда, туда-сюда. Нет, туда-туда, туда – в другое туда.
– Это от капельницы. Мне в больнице капельницу ставили. Я же под капельницей лежала. Мне кровь прочищали.
– А загорала ты тоже под капельницей?
– Ну да, там же в больнице есть полянка, мы с девчонками бегали загорать, когда нет уколов. Там весело,– бегают Верины глаза, бегают и косят, но она не сдаётся. Он сердится.
– Тебе всегда весело.
– Нет, я не вру,– оправдывается Вера,– я и купальник в больницу беру специально, он и сейчас на мне, я же прямо с больницы приехала. Вот, посмотри.
Она демонстрирует свой купальник, красиво она загорела, хороший купальник; у него возникает предложение:
– Пошли на речку!
Вера отнекивается: давай лучше потом, она устала, она голодная; однако он настаивает.
– По дороге зайдём в магазин, купим тебе поесть и попить.
Вера нехотя соглашается:
– Ладно, пошли.

Погода отличная. Лето в разгаре. Жарко. Они идут через поле заброшенного аэродрома по высокой траве, и Вера показывает:
– Смотри, сколько тут щавеля. Надо будет на суп насобирать.
Он улыбается: какая она хозяйственная. Может, и суп умеет варить. Надо ему будет как-то проверить. Высоко над ними зависает, порхая, крапчатый жаворонок, заливается звонкой песней, а ниже, над самой травой, перелетают с места на место  длиннохвостые трясогузки. Он только хочет показать Вере на жаворонка, но у той звонит телефон. Наверное, всё,– думает он,– конец речке, сейчас Вера развернётся, сейчас скажет, что её вызывают назад в больницу. Но нет, она говорит с матерью, говорит про какого-то Вовку, какой-то Вовка стоит под её окнами, откуда-то «уже вышел», прислонился к дереву и стоит. Вера советует матери, чтобы та вызвала полицию.

Оказывается, вышел из тюрьмы бывший Верин парень, которого она больше не хочет у себя видеть. «Он стащил наши вещи и продал»,– возмущается Вера, закончив разговор по телефону.
– А за что он сидел?
Вера усмехается.
– Сколько он там сидел? Восемь месяцев. Детский срок.
Он удивлён.
– Ты так говоришь… как опытная зэчка. Как будто сама больше сидела.
– Да, я тоже за это сидела, за наркоту,– вдруг сознаётся Вера.– И дольше его. Тринадцать месяцев за хранение.
Тринадцать месяцев. Больше года.
– И что? После этого ты всё равно не завязала?
Верино лицо стало серьёзным. Даже грустным.
– Я, как вышла, полгода держалась.
– А потом?
– А что потом? Скука. И все старые друзья-подруги, все колются, все предлагают: давай разочек!
И опять звонит телефон. Верин. Опять звонит её мать. Снова разговаривают про Вовку, который стоит под окнами. Долго Вера говорит. Объясняет, как действовать, и возбуждённо машет свободной рукой и, кажется, разговору не будет конца. Из пустого в порожнее.

Впереди сверкает обрамлённая прибрежными кустами речка. Величественная Даугава. Серебрится на солнце, сияет и манит.
– Ты хорошо плаваешь? – спрашивает он Веру.
– Да. Могу,– отвечает та.
– Тогда давай переплывём Даугаву! Переплывём её вместе. И ты завяжешь с наркотой!
Вера вытаращила глаза.
– Ты что, рехнулся? Это же Двина, не канава. Тут лодка нужна, чтоб переплыть.
– А ты загадай, просто загадай: если сумею переплыть, то завяжу с героином, завяжу навсегда! А я тебе помогу. Вместе переплывём!
У Веры испуганные глаза. Стоит, не двигается, а он уже раздевается, он загорелся, они сейчас поплывут.
– Мы просто тогда вместе утонем,– говорит Вера серьёзным голосом, и он взрывается:
– А так ты сдохнешь от какого-нибудь спида! Захлебнёшься в героиновой блевотине! Так хотя бы умрём красиво. Вместе умрём красиво.

Он вполне серьёзен. Вера как будто верит ему. Её глаза совсем округлились от страха, она даже пятится от него подальше.
– Сумасшедший! Вода холодная. Судорога сведёт.
Он хватает Веру за руку:
– Раздевайся! Вода очистит!
Он чуть ли не силой снимает с Веры одежду. Та словно оцепенела. Её не стронуть с места, её ноги приросли к земле.
– Да я даже до середины в жизни не доплыву,– жалобно произносит Вера.
Тогда он смягчается:
– Ладно, на том берегу нам нечего делать. Просто доплывём до середины и вернёмся. Потому что на том берегу нам нечего делать. Но вода всё равно очистит. Будем считать, что мы переплыли. И ты завяжешь!

Однако Вера опять пятится назад. И тогда он хватает её на руки. Хватает и тащит в воду.

Она одной рукой вцепилась в него, а другой отбивается, бьёт по плечу. Но он не сдаётся. Дно у берега ужасно каменистое. Его ногам больно. Он спотыкается, раз за разом спотыкается, но упорно несёт Веру на глубину. Они поплывут! Но его нога в очередной раз наступает на камень, на этот раз невидимый в мутной воде камень оказывается очень большим и скользким. Они падают в воду, оба падают в воду, он не смог удержать Веру, он её выпустил, упал в воду – и выпустил. Глубина только по пояс, он тотчас же поднимается, чтобы двигаться дальше, но Вера уже от него вырвалась. Вера ковыляет к берегу, вскрикивает и охает, наступая на острые камни; он хочет её догнать, схватить и тащить дальше, но… ведь нельзя через силу… против воли нельзя. Она сама должна захотеть. Сама! Он только кричит ей вдогонку:
– Ладно. Я один поплыву! И за себя, и за тебя! Я вернусь – и ты завяжешь!
Вера даже не оборачивается. Будто не слышит. А он – нырнул и поплыл. В нём кипит злость. Злость и отчаяние. Ничего он не может поделать. Совсем ничего. Ничегошеньки!

Но он ей покажет. Продемонстрирует. Он сначала сплавает один, а потом вернётся, и они поплывут вместе. Она решится. Вода очистит её. Она решится. Он только покажет, как это делается. Он ей покажет!

Прохладная вода быстро его остужает. Исчезают эмоции. Пришло равновесие. Спокойствие. Хорошо ему плыть. Приятно. Сколько он уже плавал в своей жизни – и сейчас доплывёт, никуда не денется. Честно доплывёт до середины, за себя и за Веру, и развернётся назад. Пусть она знает, что он всегда держит слово, он отвечает за свои слова. Он отвечает, а она нет.

Вода сверху тёплая. Если плыть брассом по самой-самой поверхности, как бы по кромке, тогда не холодно. А вот стоит опустить ноги поглубже, как их сразу же обдаёт цепенящим холодом. Но тогда он вспоминает, как плавал в Красном море, какая там изумительно тёплая была вода и какая прозрачная. Там можно было видеть дно на метров десять вглубь, а здесь и на полметра не видно. Зато нет акул. Нет крокодилов, как на Ниле. И досужие яхты не снуют. Никого нет. Он один. И стылость под ним. Но он один. Один плывёт за двоих. За себя и за Веру. Даже за Веру больше. За себя он спокоен, а Вера… должен быть выход… он всё равно найдёт выход, Вера завяжет со своим героином, завяжет!

Ближе к середине убыстрилось течение. Кажется, его сносит. Он делает поправку на течение, загребает больше влево. Неподалёку отсюда плотина ГЭС. Там вода крутит турбины. Ему даже вроде бы слышится в воде какой-то рокот. Этот рокот его смущает, ему становится жутко… Если он вдруг утонет, что Вера подумает, как она будет там, на берегу?

Он глядит влево. ГЭС отсюда не видать, далековато, да и река делает поворот. Зато виден Остров Смерти. В Первую Мировую там ожесточённо сражались с германцами. На острове видны сосны, где-то за соснами пулемётная горка, и там тоже когда-то росла земляника, превосходная земляника, отменная. Лет десять назад он её там собирал. Но тогда он переправлялся на резиновой лодке.
Однако он задумался и перестал следить за рекой, сколько ему ещё плыть. Кажется, он доплыл. На другом берегу уже отчётливо видны две легковушки, слышен плеск купающихся, их довольные голоса. Он оборачивается, чтобы сравнить расстояние. Да, его берег уже дальше. Он приподнимается над водой, хочет получше разглядеть свой берег, потому что там что-то не так… Там нигде не видно Веры. Он не замечает её силуэта. Спряталась в кустах?
Он шумно выдыхает воздух в воду. Его словно стукнуло по голове чем-то очень тяжёлым. У него даже возникает мысль не возвращаться. В самом деле, не возвращаться. Или поплыть поперёк. Против течения. К Острову Смерти. Проверить, зреет ли земляника. Проверить…

Ведь Вера ушла. Не просто ушла. У него же в кармане оставались деньги, Вера наверняка их забрала… Только денег у него в кармане было мало, их не хватит на дозу. Значит… Значит, Вера забрала и его ключи. Она откроет квартиру, снаружи ключами сумеет открыть, и будет искать его тайник с евро и долларами. У неё есть как  минимум полчаса, покуда он доплывёт до берега. А если она не полная дура, она ещё прихватит его телефон, чтобы он не смог позвонить, и куда-нибудь спрячет одежду и обувь, чтобы он сразу же не пустился в погоню. Он проиграл. По всем статьям проиграл. Его экспромт лопнул. Капут!
Ему хочется обхватить голову руками. Но в воде так не получится, его ноги потянет ко дну, а там холодно, очень холодно. Вера, Вера,– думает он,– как же так, Вера? Опять.

Да, опять. Опять у него ничего не получилось. Опять полный провал. И покуда он тут мёрзнет на середине реки, Вера уже открывает его квартиру… Вера снова получит свой героин, и опять за его счёт. Опять! А потом она бросит квартиру открытой, не сумеет закрыть, потому что изнутри один замок нужно подцеплять гвоздём… но это уже мелочи…

Он торчит на середине реки и не знает, что делать. Как будто всё ещё надеется где-нибудь высмотреть Веру. Всё же… всё же… неужели она настолько подла! Неужели? Но нету Веры на берегу, нигде не видать, как он ни вглядывается. А вот есть ли его одежда, этого просто не видно на таком расстоянии. Просто не видно. Наверное, нет.

Он глядит в сторону Острова Смерти. Хорошие там сосны. Выросли как. Вымахали. Оттуда им, наверное, днём и ночью слышен рокот ГЭС. Наверное, сосны думают, что у людей война продолжается. Эти сосны правы. Война продолжается… у некоторых людей… некоторые люди проигрывают бой за боем, всё время проигрывают… эти сосны станут смеяться над ним, над таким непутёвым. Что он к ним выйдет в одних только плавках, что он им скажет?..

Он потихоньку поплыл. Поплыл всё же назад. Торопиться ему некуда. Неизбежное уже случилось. И что теперь… что теперь… Вдруг Вера не найдёт его спрятанных денег и вернётся назад… Ведь может не найти… Нет, не хочет он об этом думать. Просто плыть. Плыть и плыть. Как машина. Как робот. Плыть!

И он плывёт.

Его сносит течением. Сносит вбок. Ну и пусть. Кому какая разница, где он выйдет на берег. Главное, не заплыть в тростники, там можно запутаться. Зачем ему путаться? Он и так уже запутался, дальше некуда. Не нужны ему тростники.

Вот и берег. Не так уж и далеко его отнесло. Шагов на сто, наверное. Он выбирается на берег, идёт эти сто шагов к месту своего непутёвого старта, а там… Он не верит своим глазам: его одежда покоится на месте, Вера её не спрятала. Он суёт руку в карман брюк: мобильник есть. И ключи есть! Он вытаскивает связку ключей и внимательно их рассматривает. Все ключи на месте. Похоже, Вера к ним и не прикасалась. А в другом кармане… в другом кармане у него деньги… денег всё же меньше, намного меньше. Вера забрала все крупные монеты, но демонстративно оставила мелочь. Она не жадная! Он хватает мобильник, у него возникает намерение ей позвонить, ведь она… ведь она… она почти человек, она уже почти человек, она не стала обшаривать его квартиру, хотя ей не хватает на дозу, она даже оставила ему мелочь… она… Он откладывает телефон. Не станет он звонить. Лучше… он подождёт, пока она сама позвонит. Ведь… ведь мог же он утонуть… Неужели она даже не забеспокоится? А если он утонул?.. Через сколько времени она забеспокоится? Когда же осознает?.. Ведь вспомнит же… Вспомнит!

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Небольшое чудо случилось. Но не с Верой, а по работе. Прежние хозяева не обманули. Собрали деньги, позвонили и предложили докончить ремонт и рассчитаться. Как и обещали.

Понадобилось всего три с половиной дня, чтобы закончить все работы. А на четвёртый день он уже вновь сидел дома. И у него опять были деньги, не из заначки, а только что заработанные, хозяева честно с ними рассчитались и отдали весь долг.

У него вновь были деньги, а Вера об этом и не подозревала. Четыре дня ни слуху ни духу. А ведь теперь они могли бы съездить в зоопарк и на море могли бы съездить, и ещё куда-нибудь. Только где Вера? Куда пропала?
Он вытащил на свет божий свою видеокамеру – ту, с которой ездил в Африку и на Крит. Проверил всё, поставил на зарядку. Ведь Вера обязательно объявится, ведь впереди четыре дня выходных, национальный праздник Лиго, когда всю ночь жгут костры и пьют пиво; даже если Вера и вправду в больнице, на такой праздник её отпустят даже из больницы, всех отпускают на такой праздник, всех, кроме зэков. Но в тюрьме Вера уже была.

Он поглядывает на мобильник каждые пять минут. Почему тот молчит? Не разрядился ли? Нет, всё в порядке с мобильником. Это с Верой, должно быть, что-то не в порядке. Что-то не так.
Он стоит у раскрытого окна, смотрит на улицу. Погода самая что ни на есть зоопарковская. Умеренно тепло. Для моря холодновато, даже для речки прохладно, а вот для зоопарка в самый раз. Когда же Вера вспомнит про своих скорпионов, про сурикатов когда она вспомнит, ну когда?

Видеокамера зарядилась, хоть сейчас бери и снимай, но кого? Он, конечно, и сам может набрать Верин номер, он может сам ей позвонить – но не станет. Дурная примета. Если первым начнёт звонить он, если инициатива исходит от него, ничего не получится. Так уже было не раз, не получится… Вера сама должна позвонить, Вера сама… и тогда он использует шанс.

Но Вера молчит. А он… он даже книгу не может читать, пару раз попытался открыть «Древнеиндийскую философию», но как открыл, так и закрыл. Ничего не вычитывается. Все его мысли только о Вере, только о ней: где она, почему не позвонит, почему даже не поинтересуется, как он там… как он там сплавал… вдруг утонул… ведь он же мог утонуть, ведь на самом деле мог, неужели это Веру нисколечко не волнует?.. ну как же так?!

Гудят на улице машины, ныряет солнце в облака, летние девушки в шортах и в майках дефилируют как на параде, а он опять бежит к мобильнику, опять проверяет: не разрядился ли? Конечно, не разрядился, и не думал, все три чёрточки на шкале горят, зарядка полная и зона – зона тоже есть. Но на всякий случай он набирает свой стационарный номер: зазвенит ли его домашний телефон? Конечно, зазвенел, как полагается, всё работает, всё на месте, только Вера куда-то безнадёжно пропала. Неужели опять на все четыре дня праздников он останется один? Неужели и на Лиго будет как на Пасху? Ну почему?

Однако ему приходит в голову новая мысль. Кажется, впервые за этот длинный день в его голове появляется продуктивная мысль. Вера же не знает номер его домашнего телефона, они общались только по мобильному. Значит, если он позвонит ей с домашнего, она не поймёт, чей это звонок. Он может позвонить ей с домашнего! Он тут же вспомнил, как баловался в детстве. Если на телефонную трубку, на микрофон, накинуть тряпку и говорить через тряпку, тогда голос изменится, голос будет трудно узнать. Он позвонит Вере с домашнего и через тряпку – и она его не узнает. Она его не узнает, а он скажет ей, чужим голосом, кое-что скажет. У него даже затряслись от волнения руки.
Он набирает по цифирькам Верин номер. Сейчас он её ошарашит, сейчас он скажет: «Вера, ваш друг утонул. Вы придёте на похороны?» Что же Вера ответит, как среагирует, распознает ли розыгрыш, что же будет?

Номер набран. Длинные гудки. Не отвечают на звонок. Семь гудков. Восемь. Девять. Не отвечают.

Он набирает Верин номер ещё раз, но всё повторяется. Он ждёт целых десять гудков, но что-то не так. Вера не отвечает. Наверное, она просто не отвечает незнакомым номерам – зачем ей? Это ему могут позвонить насчёт работы, а ей чего ждать? Какой-нибудь спам, рекламные предложения?..

Он всё же набирает её номер ещё раз. Такой настойчивости у спамеров не бывает. Вера должна сообразить, что это важное, должна она это понять, должна, наконец, услышать, что её друг утонул. Он чуть не кричит в гудящую трубку: «Вера, ну где ты? Ответь!» И его настойчивость побеждает. Трубку берут. От неожиданности он даже забыл свою розыгрышную фразу, на мгновение запнулся и упустил инициативу. И теперь первой говорит Вера:
– Руслан?.. Это ты? Что молчишь? Руслан? Ты где? Когда будешь?
А у него свалилась тряпочка. И желание розыгрыша тоже свалилось. Куда-то упало – и с концами. Он просто бросает трубку – со злостью, чуть ли не с яростью.
Какой ещё Руслан, думает он. Да пошла она вместе со своим Русланом. Заигрался он в эту игру. Чересчур заигрался. Хватит с него. Всё. Хва-тит!

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Первый день праздника. Он пьёт на кухне утренний кофе и поглядывает в окно.

На улице пасмурно. Улица ещё спит. Ни одной машины, ни одного прохожего, никого. Все отсыпаются перед самой короткой ночью, которую надлежит расцветить кострами и залить пивом. Все ещё спят. Только одинокий голубь прилетел на балкон и вопросительно поглядывает.

А он… он допил кофе и просто сидит. У него апатия… или же равновесие, он смирился, ему всё равно. Всё равно. Это значит – нет ни одного плана. И ни единого желания тоже нет. Даже желания покормить голубя нет.

Он как будто прислушивается. К чему он может прислушиваться? Все ещё спят. Голубь, единственный, взял и улетел. И он не успевает подумать, куда тот мог улететь. В его дверь звонят. Протяжно звонят. Кому он может быть нужен в такую праздничную рань?.. Судя по звонкам, это Вера. И если он не откроет, она станет кричать под дверями, разбудит весь подъезд. Он открывает.

Вера в синем джинсовом костюме, в новых (подаренных) босоножках. Он вдруг улыбается: а ведь правильно она сказала, никогда не приходит в одной и той же одежде и всегда элегантно одета.
– Давай, собирайся! – с порога командует гостья.
Он в недоумении.
– Куда собираться?
– В зоопарк! Сегодня транспорт бесплатный. Поехали в зоопарк.

Он поражён. Случилось какое-то чудо. Ещё вчера у него было желание, но он желание отпустил. А теперь Вера принесла это желание назад. Прямо на блюдечке. И оно снова вспыхнуло. Да, они едут! Да, немедленно! Скорее, скорее, покуда что-нибудь не помешало, покуда Вера не передумала.

Он бегом одевается, хватает видеокамеру (батарею вчера как  раз зарядил) – и за дверь. Вместе с Верой. По дороге к троллейбусу он вспоминает, что не купил с собой никакой еды, ничего – но заходить в магазин тут опасно, лучше зайти там; там Вере некуда будет убегать, слишком далеко.
Троллейбус пустой. Они только вдвоём. Он даже обнял её. А она молчит. Загадочно молчит. Почему-то насупила брови, глядит в окошко.
– Что делает твой Руслан? – вдруг спрашивает он.
Она вздрагивает.
– Какой Руслан?

Но теперь он тоже молчит. И в самом деле, какой Руслан? Она с ним, теперь она с ним. И они едут в зоопарк, они так давно собирались, и вот теперь едут.
В троллейбус заходят две бабки с огромными сумками на тележках, еле затаскивают свои сумки. Он хочет подняться, чтобы помочь, но Вера удерживает его.
– Каждой спекулянтке помогать…
Почему-то он не возражает. Просто Вера права. Надо с ней рядом сидеть. Не отпускать. Если он станет помогать бабкам, он отпустит Веру.

Центр города. Они выходят из троллейбуса. Теперь им нужен трамвай, ещё полчаса на трамвае – и они будут на месте. Небо пасмурное, даже как будто бы капнуло несколько дождинок, но серьёзного дождя вроде не предвидится. Он рад: в такую погоду в зоопарке будет спокойно, никаких раздражающих толп, криков, толкучки... А после зоопарка они даже могут сходить на карусели или же покататься на лодке по озеру. Но об этом рано пока думать. Он держит Веру за руку, словно боится, что та убежит. В подземном переходе одинокий гитарист поёт песню Виктора Цоя, слова звенят, «группа крови на рукаве», он даже глядит на свой рукав, но у него короткий рукав, на нём рубашка с короткими рукавами, а вот у Веры рукав, ежели закатать, там большое досье и, наверное, свежие записи, но сегодня она увидит своих скорпионов, увидит сурикатов, и обезьян, и медведей, и тигра, и – всех…

Трамвай уже их дожидается. «Давай, побежали»,– командует он. Они бегут, держась за руки, водитель трамвая им улыбается, по-настоящему улыбается, дверей перед носом не захлопнет. Они вскакивают в трамвай, и тот сразу же трогается.

Полный сервис,– радостно думает он.

А за окошками трамвая улицы города уже наполнились людьми. Некоторые мужчины в дубовых венках, словно эллинские герои, у женщин в руках ветви папоротника, венки из цветов на головах, люди радуются за окошком, а он –  он радуется в трамвае. Только Вера по-прежнему как-то не весела. Он легонько толкает её в бок.
– Мадемуазель, отчего заскучали? Сурикаты скоро проснутся.
– Очень долго ехать,– жалуется Вера.– Надоело уже.
«Терпи, зоопарк стоит того»,– хочет он ответить, но трамвай как раз остановился на очередном светофоре и упорно стоит. Никого нет на перекрёстной улице, ни одной машины, но рубиновое око светофора приказывает ждать – и трамвай ждёт. И пассажиры, они тоже вынуждены ждать. Вера опять повторяет:
– Как долго… Надоело уже.

Но вот трамвай тронулся. До следующего светофора. Там опять перед ними загорается красный, опять они ждут.
– Расскажи что-нибудь,– просит он спутницу.
– Нечего мне рассказать,– хмуро отвечает та.
– Фильмы новые смотрела про своих вампиров?
– Нет, не смотрела.
– А в твоей жизни была какая-нибудь мистика?
– Какая мистика?
– Любая.

Трамвай дёрнулся, немного проехал – и следующий светофор. Доедут ли они сегодня, он уже сомневается, он даже не хочет глядеть в окошко, раздражают его светофоры, одни светофоры…
– Мы с девчонками однажды духа вызывали,– вдруг с запозданием отзывается Вера, и он тут же подхватывает:
– Расскажи!
– Да нечего рассказывать. Не получилось.
– А какого духа вы вызывали?
– Ну, этого… (заминка, Вера даже наморщила лоб, пытается вспомнить)… Этого… Карла Маркса.
Он начинает хохотать. Он хохочет, как одержимый. В трамвае есть ещё люди, наверное, все уже на него смотрят, но он просто не может успокоиться. Наконец, выдавливает сквозь смех:
–   А почему… почему Карла Маркса?
– Дуры потому что,– бесхитростно отвечает Вера, и он заливается новым приступом смеха.
Трамвай успевает проехать не меньше трёх светофоров, прежде чем он задаёт следующий вопрос.
– Ну и что вам поведал Карл Маркс?
– Ничего не поведал.
– Как это?
– Не явился Карл Маркс,– Вера, наконец, и сама (впервые!) улыбнулась.
– Вообще не явился?
– Латыш какой-то пришёл.
– Латыш? Вместо Маркса? – теперь он сам наморщил лоб, он вроде как хочет опять рассмеяться, громко рассмеяться, на весь трамвай, но что-то мешает. За окошком кладбище, братское кладбище, они приближаются к зоопарку, светофоров больше не будет, только закончится кладбище, и ещё несколько остановок… Он так и не рассмеялся, он думает.
– А как звали того латыша?
– Да не помню уже,– отмахивается Вера,– какая разница?
– А что он сказал?
– Ничего не сказал. Пришёл, напугал и ушёл.
Надо же,– думает он,– «пришёл, напугал и ушёл»… прямо Цезарь какой-то… Карлис Юлиевич Цезарис. Настоящий латыш.

У него новый вопрос:
– А когда это было?
Вера молчит. Он повторяет:
– Когда это было? Припомни!
– Недавно. Зимой.
Зимой. Теперь всё совпадает – зимой… Зимой. Он хочет ещё подробностей, хочет снова задать вопрос, но справа, за дорогой, высится труба ТЭЦ, сто двадцать метров высоты. Он поворачивает Верину голову.
– Видишь трубу?
– Вижу. Высокая.
– Я там работал на ней. На самом верху.
– Да ну? – удивляется Вера.
– Оттуда море видно сверху. Залив как на ладони. Как серая лужа.
– А не страшно было?
Он хочет ответить: страшно, когда колешь себе героин… но нельзя поминать героин, не стоит. И он спрашивает прежнее:
– Так, значит, вы вызывали дух Карла Маркса, но вместо него пришёл латыш Карлис?
– Да-а-а,– протягивает гласные Вера.– А-а откуда ты знаешь?
Но вместо ответа он хватает её за руку и тянет вон из трамвая. Им выходить. Они приехали!

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Они удачно приехали. Прямо к открытию. Перед кассой выстроилась небольшая очередь, пять человек, он примыкает шестым и Вера с ним рядом. Самый первый в очереди, какой-то иностранец, балаболит по-английски, хочет какую-то скидку, билет, мол, дорогой; но кассирша его не понимает, отвечает на государственном, на латышском, и диалога не получается. Маленькая очередь стоит на месте.
– А что ты купил из еды? – спрашивает Вера.– Чем мы угостим сурикатов?
Вера права, им надо бы ещё зайти в магазин, он про это не забыл, сейчас маленькая очередь двинется, это же быстро… Но его уже начинает раздражать жадный англичанин, ведь зарплата у того наверняка раз в пять больше, чем у них, а вот считает копейки, не угомонится со своей скидкой.
– Надо что-то купить,– продолжает Вера,– давай, я схожу в магазин. Заодно и нам куплю чего-нибудь перекусить.
– Сейчас купим билеты и вместе пойдём,– отвечает он, но жадный англичанин, кажется, уже довёл кассиршу до истерики. Наверное, решил, что раз праздник, раз транспорт бесплатный, то и вход в зоопарк тоже бесплатный.
– Давай, я быстро сбегаю, вон же магазин,– повторяет своё Вера.

Она права, магазин через улицу, но доверить ей деньги… Он же не успел разменять, у него с собой две крупных купюры по двадцать латов, давать Вере двадцатку ему как-то страшновато – но куда она денется на другом конце города?.. Он же может себе позволить, пускай она купит, что хочет, он уже засунул руку в карман, чтобы вытащить деньги, но тут двинулась очередь. Иностранец отошёл от кассы не солоно хлебавши и позволил двоим следующим купить билеты. А потом снова воткнулся перед окошком. Какой урод! Он даже хочет воскликнуть: может, тебе подарить эти жалкие пять фунтов, если ты такой нищий… Он только не совсем уверен, что сможет это правильно высказать по-английски, а Вера теребит его за руку.
– Ну, давай, пока ты тут стоишь, я же сбегаю.
И он вытаскивает двадцатку.
– Купи, чего надо. Но сдачу вернёшь.
– Я быстро! – восклицает Вера и почти побежала. Он провожает её взглядом, а перед ним, там вывели иностранца из очереди, подошла молодая пара и просто вывела, и теперь он уже возле окошка, у него ещё есть купюра, ему надо купить билеты, но… он вдруг слышит грохот трамвая. Трамвай отходит от остановки. Тот самый трамвай, на котором они приехали, уходит назад. И Вера уже вскочила в трамвай. Он не может этого видеть, трамвай за углом, но он это знает. Он немного замялся, и кассирша вопросительно на него глядит из окошка, наверное, думает, что и он сейчас тоже потребует скидку… Нет, не потребует.
– Один,– произносит он.
Кассирша отрывает ему один билет и отсчитывает сдачу. Он отходит от кассы, подошёл уже к турникету, хочет войти в зоопарк, но вспомнил, что нечем угостить сурикатов, даже хлеба ведь нет, ничего не успел захватить, с ним только видеокамера. Он суёт билет в карман и поворачивает назад. Кассирша дала ему шестнадцать латов сдачи. Он направляется в магазин. Он даже не смотрит по сторонам, он знает: Вера уехала. И в магазине не смотрит, да там и некуда смотреть, он набирает целый пакет продуктов, на все случаи жизни, он будет в зоопарке весь день, он так давно уже здесь не был, а Вера вообще… та вообще говорила, что не была в зоопарке уже лет десять, но ей  много рассказывали, какие тут новшества… Интересно, кто ей рассказывал, думает он. Голубок? Руслан? Почему-то он убеждён, что голубок и Руслан, это разные люди, и ещё он уверен, что голубок… этому нечего делать в зоопарке… и Руслану тоже нечего делать, кто-то другой Вере рассказывал, кто-то ещё. Но что ему? Что?

Он расплатился, перешёл трамвайные рельсы назад, прошёл мимо кассы – там опять англичанин что-то доказывает кассирше, но теперь англичанин его уже не волнует, он только неопределённо хмыкает и проходит через турникет. Он даже не показал кассирше свой дорогой билет, мог бы и зайцем пройти, но… здесь его деньги пойдут для животных, здесь он не станет скупиться… Фламинго. За невысоким металлическим забором изящные розовые фламинго. Некоторые розовые, но не все. Некоторым не хватает традиционной еды. Эх, сейчас бы он Вере рассказывал про африканские солёные озёра, где обитают фламинго. В одних названиях уже звучит музыка: Натрон,.. Накуру,.. Магади,.. Макгади-Гади,.. Этоша,.. Багория. Розовые фламинго. Птицы мечты. Такие изящные и такие неприхотливые. Он думает, не угостить ли их хлебом… но как фламинго с такими изогнутыми  клювами станут есть хлеб… Они питаются водорослями. Где же тут для них берут водоросли? – думает он. Табличка с информацией на латышском, кратко по-английски и название вида по-латыни, но на русском ни слова. Он усмехается. Даже на Крите, в Критском аквариуме, там о каждой из сотен рыб было подробно написано и на русском. А в Египте огромные русские буквы превосходили английские. А тут… Тут они оккупанты. Он – оккупант, и Вера, и их язык. Кого же они оккупировали? Кого? Может быть, обезьянок? В высоком зарешечённом вольере грустят мартышки-гусары, на решётке предупреждающая табличка: высокое напряжение,– но высокое напряжение по-латышски, он пропихивает через решётку банан, и у мартышек начинается ожесточённая драка. Всё как у людей. И совсем не по-гусарски. Банан достаётся вожаку, остальным только кожура… Малыш подхватил кожуру – несъедобная… А он идёт дальше. Казуар, журавли, колпицы. Венценосный журавль, настоящий красавец, но – дальше, опять он движется дальше, просто снимает на камеру всех подряд… Верблюды на песчаном холме… Вот капибары, вот бегемоты… Он это покажет Вере, всё, что снимает, она побывает хотя бы заочно. Хотя бы… Бегемот раскрыл огромную пасть, зевает, вышел из воды, подобрал морковку… Выглядит таким безобидным, таким неуклюжим… А в Африке убивает сотни людей… Вверху каркает ворона, а на продольных прутьях решётки чирикают воробьи. И тут они, неугомонные. Но дальше. Идти дальше. Слоновье жилище пустует. Слон умер зимой. На выморочном бетоне воробьи клюют мусор. Дальше… Павлин. Бык бантенг. Зебры. Как много он мог бы рассказывать Вере, как много мог бы показывать, только где она, Вера, где? Выглядывают сверху молодые жирафы, словно хотят напомнить про озеро Чад – да, и про озеро Чад он тоже сказал бы и, может быть, даже про Гумилёва; курлыкают журавли, стерхи, отец защищает потомство, он же слишком приблизился к ограждению, но у него есть белый хлеб, компенсация, отдать компенсацию журавлям и двигаться дальше… Медведь. Огромный кадьяк расселся в воде, а вокруг никого, посетителей нет, и медведь позирует для него, машет лапой, просит какую-нибудь сладость. У него есть шоколадные конфеты, вынуть из фантика… «Урсус, лови!» Он бросает конфету прямо медведю в пасть. Тот благодарно машет огромной головой и получает ещё. Другой медведь, поменьше, хочет тоже, но в воду боится войти, сидит в отдалении на бетоне; он швыряет конфету и тому – и опять дальше… двигаться дальше, он так торопится… Тигр за пуленепробиваемым стеклом. Прохаживается взад-вперёд, грозный… и грустный… Закапал сверху дождик, тигр укрывается в своей будке, а он… он идёт дальше. Опять обезьяны. Японские макаки.  У этих стеклянная крыша. И для этих у него есть банан, в углу, под оградой, имеется щель. Макаки, кажется, читают его мысли. Он только глянул на ту щель, только её заприметил, даже банан ещё не достал, но его уже ждут возле щели, с другой стороны. Отдать им банан, просунуть, пускай дерутся – и дальше. Львы… Львы бананов не едят. Львы какие-то жалкие, совершенно не в форме: ленивые, обвислые. Повернулись все задом, не хотят его видеть. Не хотят – и не надо. Снять львов для Веры – и дальше. Дождик быстро утих. Красные волки. Из Индии… Вера, что она знает про Индию? Ничего. Орёл распахнул широкие крылья, как на нацистском значке. Куду из Африки… Горные козы. Этим тоже дать хлеба. Хлеба, печенья… Совы. Белые полярные совы с чёрными крапинками… Сурикаты… Наконец, он пришёл к обиталищу сурикатов, но те всё ещё спят в своём домике, не выходят наружу. Он заглядывает в окошко. Зверьки сбились в кучку, все вместе, однако не спят, поглядывают на него, и он их зовёт: «Давай, выходите! Угощу вас хлебушком». Они все глядят на него, острые мордочки, чёрные носики, чёрные глазки, чёрные ушки – глядят на него из-за стекла, но не выходят… Не едят они хлеб. Едят насекомых… кузнечиков, тараканов… И скорпионов… Где он возьмёт тараканов? Где возьмёт кузнечиков? А скорпион у него только Вера, но этой вообще нет. Сейчас – нет. Он просто шуршит своим пакетом, обманывает. Но из приоткрытого люка уже появился полосатый разведчик. Он швырнул на песок кусок хлеба, разведчик осторожно, пятясь, вылез, обнюхал – не то. Но вслед за разведчиком появились и остальные, все высунулись из люка, все глядят на него, такие забавные, такие милые, как дети, очаровашки. Ну просто как дети! Он выключает видеокамеру и достаёт мобильник. Он пишет сообщение Вере.

СООБЩЕНИЕ. Тебе привет от сурикатов. Они на тебя не обиделись. Они улыбаются.

ПРОХОЖДЕНИЕ. Тропический дом. Внутри атмосфера как в тропиках – душно. Лемуры. Змеи. Удавы. Пруд с водопадом, в нём крокодилы и черепахи. И душный туман. Плеск водопада, брызги на видеокамеру. Крокодил медленно движется, морда широкая – аллигатор, не крокодил. А другой узкорылый. Гавиал. Рыбоядный. Рыбки плавают рядом. Идиллия. Тропические лягушки за стёклами. Пауки. Вараны. Опять змеи. Скорпионы. Вот и Верины скорпионы. Флуоресцентные. Под стеклом выключатель, нужно выключить свет, он щёлкает выключателем, и на мгновение получается полная тьма. Но в этой тьме начинают светиться спиральные фиолетовые монетки – это хвосты с ядовитыми шипами на конце. Светятся также и туловища и серпы клешней. Светятся скорпионы. Много их. Он снимает на камеру, но внешний свет загорается сам по себе – и скорпионы исчезли. Тогда он опять щёлкает выключателем – и снова светятся скорпионы. Несколько секунд светятся, потом загорается свет. Однако он успел снять на камеру.

СООБЩЕНИЕ. Скорпионы светятся, ждут тебя. Как можно их променять?

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он вышел из Тропического дома. Опять львы. Волки. Волки глядят на него из-за ограды и кажутся совсем-совсем домашними, просовывай руку и гладь. Он, действительно, хочет погладить, но начинает пикать мобильник. Пришёл ответ от Веры.

ОТВЕТ. Я улажу свои дела и вернусь. Через час буду назад. Жди меня там.

ПРОХОЖДЕНИЕ. Как бы не так. Или – или. Или улыбки сурикатов – или ложь героина. Вера выбрала ложь героина. Снова выбрала ложь. Снова. Снова. Снова и снова.

Он садится на скамейку. Сверху опять капает дождик. Сочувственный дождик.
Вера… В этом мире есть один человек, который верит в неё, всё равно верит в неё, что бы она ни вытворяла. А она вытворяет. От души вытворяет. А он верит в неё… И раз так… Раз так, она тоже однажды поверит. Поверит в себя. Если он не сломается. А ведь он не сломается. Вера бьёт его эго. Раз за разом дубасит. Вера лупит нещадно его истощённое эго, а он… он, настоящий… он верит, он закаляется. Наверное, закаляется. Если есть в нём веры хотя бы с горчичное зёрнышко… есть ли… или же всё ему надоело, достало уже, безнадёжно? Ничего он не знает. Пусть будет, что будет.

Сверху капает дождик. Кажется, он замёрз.

Нужно искать укрытие, нужно спрятаться от дождя, нужно, нужно.

А он шепчет стихи. Которым сто лет.

И одиночество над нами как дождь…

Сто лет одиночества… дождь.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он просыпается посреди ночи, встаёт с постели и подходит к окну.
Янова ночь. Накрапывает дождик, шуршит и стучит, а язычники латыши должны жечь костры. Он ищет в ночи костры. На таможенных складах ни одного; направо, за шоссе, там поле заброшенного аэродрома, там могут жечь костры, но перед шоссе ряд деревьев, дубы (он помнит – дубы); дубы мешают увидеть.

Язычники жгут костры… Он проходит на кухню, там в пепельнице, которой пользовалась Вера, остались обгорелые спички. Он находит газету, добавляет к Вериным спичкам клочки бумаги и поджигает. Он тоже язычник. И теперь у него есть свой костёр. В бронзовой пепельнице.

Но костёр быстро гаснет. Он вынужден непрерывно подбрасывать в огонь газетные клочки. Подбрасывает, подбрасывает, но газета кончается, нет больше газеты, сгорела вся, по кусочкам, и его костёр гаснет. Погас. Может быть, из-за того, что он не пил пиво. Нет у него пива. Не купил. Да и не очень он любит это пиво.

Но у него есть мухоморы, он вспомнил, есть мухоморы. Вера недавно рылась среди его вещей, где у него остались лекарства после бывшей жены, Вера там что-то искала и обнаружила пакетик с сушёными мухоморами. Вера только поморщилась от мухоморов и бросила. «Гадость какая»,– сказала. Год назад он сам их сушил, год назад он хотел поговорить с духами или с Надей, которая в Англии, он заготовил грибы, но с духами так и не поговорил… Вроде как не о чем было. А сейчас… сейчас, может быть, есть о чём. Может быть, есть…

Мухоморная шляпка похожа на ломтик сушёного яблока. Раньше из таких варили компот. И сейчас, наверное, варят хозяйки. Только у него нет хозяйки. А самому варить компот лень.

Он нюхает шляпку. Долго разнюхивает. Запаха как будто нет. Или что-то таблеточное. Но, может быть, оттого, что целый год пакетик лежал рядом с таблетками. Он кладёт ломтик в рот. Ломтик мягкий, чуть горьковатый и всё же какой-то таблеточный. Даже щиплет на кончике языка. Но он добросовестно разжёвывает, на зубах хрустит, во рту горько. А в пакетике ещё два ломтика, ещё две засушенных шляпки, он съедает их тоже.

Ночь. Тишина. Шелест дождя за окном. Ему как будто немного страшно: он сделал непоправимое, он уже съел, назад теперь не выплюнешь… если только вызвать рвоту, промыть желудок… нет, не станет он промывать. Желудок не станет промывать, а мозги… мозги он бы промыл.

Тишина. Кажется, его тянет на сон, хотя он только недавно проснулся. Во рту всё ещё осталась горечь, в животе что-то бурлит, а в голове – там поплыло. Куда-то поплыло, веки отяжелели, но нужен огонь, зажечь свечку, он пытается вспомнить, где у него свечка, должна где-то быть. Он идёт на кухню за свечкой, зажигает её, несёт назад. У него ноги какие-то не такие, они смешно топают,.. но он должен поставить свечку на алтарь, у него же есть алтарь из старой колонки, свечка не должна упасть, пожар ему не нужен… ведь не нужен… или нужен… не нужен.

Он уселся в кресло. Под свечкой. Плывёт в его голове. И в животе что-то плывёт. И в комнате тоже. Стены стали прыгучими, стены вибрируют, проступили жилы решёток, стены в решётках, а по жиле, продольной, ползёт скорпион. Светящийся скорпион. Жалко, Вера не видит, думает он. Снять на камеру, надо снять на камеру, чтобы Вера увидела, он хочет побежать за камерой, хочет, но не может… Он же растение… он не бегает… он растёт. Дождь над ним. Он растёт и тонет в дожде, медленно погружается в дождь, в холодные струи, а по его хребту, наоборот, поднимается жар. Жар растёт.

Жар растёт. Его комната посветлела, но в углу клубится холодная дымка, она борется с жаром и как будто бы побеждает. Там, в углу, какой-то туман, а в том тумане кто-то прячется. Кто-то хочет его обмануть. Как бы не так! «Да выходи уже!» – приказывает он.

Выходит Карлис. Из своей комнаты выходит. Он не удивляется. Он глядит на Карлиса. Тот, как всегда, небритый. Опухшие глаза. Опять с похмелья Карлис, опять на точку побежит. Денег хочет занять.

Но Карлис держит в руке связку ключей. Его ключей. Его.
– Отдай мои ключи,– говорит он Карлису.
А тот начинает лопотать.

Он не понимает. Карлис всегда говорил с ним по-русски. А сейчас говорит по-латышски. Он возражает Карлису: «Мои предки жили здесь триста лет»,– но Карлис всё равно лопочет по-латышски. Он не понимает. Он должен бы понимать и по-латышски, но почему-то не понимает. И вдруг до него доходит. Карлис хочет, чтобы он обрезал себе крайнюю плоть.

Он уже вырос, он может ходить. Он поднимается с кресла, идёт на кухню. Но далеко его кухня. Где-то за тридевять земель. Однако он должен дойти, не заблудиться. Ему нужен ножик, он чистил картошку, он снова будет чистить картошку, крайнюю плоть. Тогда Карлис отдаст ключи.

Он возвращается с ножиком. Карлис удрал. Побежал за выпивкой на точку. А он хочет спросить, ему непонятно: разве он иудей? Не у кого спросить. Наверное, он иудей. И должен обрезать крайнюю плоть. Он стягивает брюки. Надо резать.
Карлис хитрый. Не хочет быть свидетелем. Ведь полиция спросит: где его крайняя плоть? И ещё полиция спросит: разве он иудей? А он не платит налоги, он скажет полиции, что не платит налоги. Он спускает штаны. Штаны не спускаются, где-то запутались, но он должен обрезать крайнюю плоть, пока не явилась полиция. Надо успеть.

Но его ножик звенит. На лезвии высветилось имя звонящей. Анна. Он рад. Он подносит ножик к уху и слышит голос Анны. Анна предлагает ему сделать арки. Анна красивая. У неё прелестная дочурка Олеся. А муж удрал в Норвегию. Анна осталась без мужа и ей нужны арки. Анна хорошая, он ей поможет. Он сделает для неё арки. Он говорит это ножу и нажимает на «прекратить разговор».
Но теперь он в замешательстве. Он обещал Анне. Но если он обрежет крайнюю плоть, как он сделает арки? Ведь приедет полиция, а он не платит налоги, он попадётся.

Он в замешательстве. Его тошнит. Что-то крутится в нём, что-то хочет вырваться из него, вырваться на свободу, выпрыгнуть из окна. Он не пускает. За окнами ночь. В его руке ножик. Он должен обрезать крайнюю плоть. Почистить картошку. Взмахнуть ножом и почистить. Взмахнуть…

Он взмахивает ножом, его рука погружается в какой-то кисель, в густой кисель, а потом и он весь погружается в этот кисель. В киселе трудно дышать. Он задыхается.

Он утонул в киселе.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. У него крутит живот. Он чувствует, что у него крутит живот, но это чувство, оно как-то само по себе, оно не в нём, оно где-то снаружи и оттуда ему говорит: у тебя крутит живот.
Темно. Он где-то лежит… на полу… он медленно поднимается и, шатаясь, бредёт в туалет.

В туалете светло. Даже режет глаза. Он щурится. Он справляет нужду, а в руке у него мобильник, словно прилип. Наверное, вместо туалетной бумаги.

Он разжимает ладонь. На мобильнике засохшие пятна крови. Он глядит на себя, насколько может в таком положении, он  же на унитазе… он без одежды. Кажется, ему становится стыдно. Перед унитазом. Или перед мобильником. Или перед кем-то ещё.

Он выходит из туалета и пытается одеться. Его одежда валяется на полу. Теперь в комнате светло. Только свет как будто пульсирует: ярче – темнее, ярче – темнее.

Он видит себя в зеркале, в большом трюмо. Один его глаз опух. Левый. Он прикасается пальцем к левому глазу и чувствует вокруг глаза вздутие. Зря он так сделал. Теперь глаз начинает жечь. Как будто туда попал какой-то волосок и залип внутри.

Он ничего не помнит. Он понимает, что находится в своей квартире, у себя дома, но какое сегодня число, день сейчас или ночь, что он делал вчера… его словно вышвырнуло из потока, из потока времени; поток куда-то унёсся, а он остался на берегу.

Но у него крутит живот. Он помнит, где туалет, и помнит, как зажечь свет.
В туалете валяется мобильник. Он сообразил, что мобильник может ему напомнить число и время. Он поднимает телефон и видит на табло пропущенный номер. Кто-то ему звонил, а он не ответил.

Теперь он вспоминает, кто мог ему звонить… Вера… Но он не хочет думать о Вере на унитазе. Он вообще не хочет думать. Его может стошнить. Он не хочет, чтобы стошнило.

Он выходит из туалета, заходит в ванную. Моет руки, потом лицо. Холодной водой. Потом вообще суёт голову под струю воды. Затем пытается промыть левый глаз. Не помогает.

И опять в туалет, снова крутит живот.

Мобильник теперь лежит на бачке. Он взял его в руку, включил подсветку.
Пропущенный звонок был не от Веры. Там не написано, что Вера, там цифры. Но ему без разницы.

Мобильник вообще разрядился. Замерцал и погас. А у него такое ощущение, упорное ощущение, что он и сам сейчас разрядится: замерцает и погаснет.

Замерцает и погаснет.

Как-нибудь добраться до дивана – последнее, что он помнит.

Добраться до дивана.

Всё.

СОН. Нет, не всё. Он видит беса. Чумазый, хвостатый. Краснится глазами. Хохочет.

«Партийная кличка Орфей. Упря-а-мый… как чёрт… Тебе же сказали, Орфей: обрежь крайнюю плоть!»

Вот теперь всё. Тьма, чумазая как бес.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он открывает глаза и видит часы. Стенные часы в коридоре показывают двенадцатый час. Большая стрелка возле десятки. Значит, скоро полдень.

Он был в зоопарке… Сурикаты, скорпионы, медведь… Он снимал на видеокамеру, медведь махал ему лапой, просил конфету… Но когда это было… Вчера? Или позавчера?

Чтобы узнать, надо вставать. Подсказка должна быть на мобильнике или же на табло стационарного телефона.  Но ему неохота вставать. Совсем неохота.
Он думает. Думает о себе. И о… Вере. О Вере и о себе. О себе и о Вере.
Вера… Он борется за Веру… Он борется – за себя. За Веру, значит, за себя.
Вот он жил… учился, работал, познавал, путешествовал. Он считал себя философом, он писал трактаты, он размещал их в интернете – но кому это было надо, кому? Никто не читал им написанное, никто не интересовался. Люди ведь сами всё знают, они, якобы, сами всё знают, зачем им чужие трактаты? Если им надо, они напишут свои. А он писал в пустоту. И что ему оставалось? Изменить стиль написания, изменить метод. Не писать на бумаге, не стукать по клавишам почём зря; но написать в жизни, действием. Вот Вера… заблудшая женщина, с которой лучше не связываться, как написано в мудрых и святых книгах, ведь в этой женщине прячется бес. И что скажут люди про её случай, что скажут всезнающие и не нуждающиеся, что они скажут?

Во-первых, отправить в больницу. Пусть лечат спецы.

Но так уже было! Лечили «спецы». Результат – ноль.

Тогда решётки тюрьмы. Посадить за решётку.

Но и так уже было! Сидела. Результат – ноль…

Что ещё скажут всезнающие и не нуждающиеся, что они теперь могут сказать? Отвернуться и не париться. Пускай подыхает. Она давно заслужила… Побить камнями, как хотели побить Марию, побить камнями – пускай подыхает и не портит белый свет. Вот что скажут всезнайки. Для начала они, эти всезнайки, отвернулись от него, от его трактатов, от того, что он делал. Потом они отвернулись от Веры. Они оставили их друг для друга. Варитесь в собственном соку. Всезнайкам нет до вас дела, всезнайкам некогда, всезнайки торопятся всё знать. А двое отверженных нашли друг друга. Вот в чём суть! Двое отверженных в мире всезнаек, двое отверженных среди фарисеев и книжников… Пусть… Пусть будет так… Он принимает условия… Он принимает. Потому что победивший в битве самого себя – вот единственный победитель.

Первый час. Половина. Всё-таки ему надо подняться, всё-таки хватит лежать. Как же он победит… себя… лёжа? Как?

Он встаёт, ищет мобильник, чтобы узнать, какое сегодня число. Мобильника нигде нет. Не потерял же он в зоопарке… Он проверяет видеокамеру – та на месте, видеокамеру не потерял. Потом вспоминает про стационарный телефон. Там тоже есть число. Двадцать пятое! Значит, он был прав в своих подозрениях. В зоопарке он был позавчера… А вчера, что он делал вчера?..

У него болит левый глаз. Немного припух… Вчера, рано утром, он съел мухоморы, а после…  после он что-то помнит про крайнюю плоть, он должен был отрезать себе крайнюю плоть – почему?

Его крайняя плоть на месте. Не отрезана. Но теперь он вспомнил, где может находиться мобильник. В туалете.

Так и есть. Мобильник там. Но полностью разрядился.

Он вертит мобильник в руках. Тот неживой. Но ведь он знает уже число, сегодня двадцать пятое – зачем ему мобильник?.. Всё же он ставит телефон на зарядку. Потом проходит в другую комнату.

На полу валяется ножик. Его кухонный ножик. На лезвии засохшая кровь, несколько капелек. Значит, всё же он что-то резал. Но что?..

Он разглядывает себя перед зеркалом. Ничего не вызывает подозрений… Только левый глаз припух… но не мог же он ножом ковырять левый глаз, тогда бы тот не припух…

Звенит голова. Не сама голова, а пустота внутри. По пустоте бьют какие-то молоточки, и пустота звенит. Резонирует. А в животе… в животе совсем пусто. И нечему резонировать. Он голоден.

На кухне никакой еды нет. Он же вчера не ходил в магазин. И позавчера не ходил.

Но в коридоре у входной двери валяется пакет. В пакете полбулки белого хлеба, уже черствеющего, полпачки печенья, несколько шоколадных конфет, банан. Он всё это съедает, а потом… потом ему становится плохо. Накатывается рвота, и всё, что он съел, всё это преждевременно оказывается в унитазе... А он сам с колокольным боем между ушей кое-как добирается до дивана. Он зарывается головой в подушку, но колокола продолжают бить.

Малиновый звон.

От города Малин.

Он там не был. Это не в Африке.

В Африке озеро Натрон. И озеро Накуру.

Беса возводят на трон. Бес накурился.

Его снова тошнит. Бегом прочь. В туалет!

Выблевать всё.

Выблевать.

Выблевать.

Вздох облегчения.

Вздох.

Теперь пустота. Везде пустота.

Нечем блевать.

Тогда спать.

Спать…

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Восьмой час. На часах восьмой час. Судя по всему, утро.

Его мобильник стоит на зарядке. Он хочет включить мобильник, но тот требует ПИН-код.

ПИН-кода он не помнит. Ничего он не помнит. У него кружится голова. Он хочет позавтракать, сделал себе кофе, но кроме кофе ничего нет, ни хлеба, ни масла, ничего. Надо идти в магазин.

На улице светит утреннее солнышко. Улица аккуратно помыта дождём, на кустах мокрые листья, воздух свежий и прохладный. И ни души. Ни машин, ни собачников, никого.

Магазин тоже закрыт. Он не понимает, ведь восемь часов уже было. Потом до него доходит, что сегодня, наверное, воскресенье. Тогда магазин откроется в девять.
Он идёт на бензоколонку, при ней тоже есть магазин, но там купить нечего: чипсы, сникерсы, гамбургеры, чёрствые булочки в упаковке, ужасно дорогие бананы… не годится, ничего не годится.

Он возвращается домой. Нормальный магазин откроется через сорок минут. Он вспоминает, что ему нужен ПИН-код для мобильника, где-то в коробке с документами должна быть карточка с ПИН-кодом.

ПИН-код нашёлся и мобильник запустился. Но ничего нового телефон не сказал. Что сегодня воскресенье, он уже и сам догадался.

Он включил телевизор. Хрупкая девушка призывает ниндзю: я бабочка, мне нужна защита, будь моим самураем. Их с Верой любимая группа из Южной Африки. Этот клип Вера уже смотрела раз пять. Клип ей очень нравится. И, наверное, это знак, что телевизор включился именно на этом клипе – это, наверняка, знак. Пока он размышляет, какой же это знак, начинает пикать мобильник. Пришло сообщение. «От Веры!» – думает он.

Но это не от Веры. Это оператор мобильной связи прислал уведомление. Вчера, пока его мобильник был отключен, ему дважды звонили с одного и того же номера. И этот номер не Верин. Номер незнакомый.

Он смотрит список пропущенных звонков: не засветился ли этот номер ещё где-нибудь? Засветился. Последний из пропущенных звонков тоже был с этого номера. Кому же он так нужен? Интрига… Вдруг это Вера поменяла телефон? Она же может, у неё всегда плохие мобилы, она их часто меняет… Но тогда Вера, наверное, додумалась бы прислать сообщение, что у неё новый номер. Наверное, додумалась бы. А может и нет…

Он откладывает мобильник. Ещё полчаса до открытия магазина. По телевизору запел Филипп Киркоров – этого его уши не в состоянии вынести, это хуже рекламы.  Он ищет другую программу, что-нибудь занимательное, но ничего нет. На «Дискавери» реклама, на «Анимал Планет» что-то там про собак – нет, с него хватит. Щёлк – и телевизор погас. Пускай отдыхает. Он и сам отдохнёт. Он ложится на диван, ему ещё полежать минут двадцать, потом можно выходить. Всего минут двадцать… всего-то… чуть-чуть…

Но он что-то не рассчитал. Его веки смежаются – и на него опускается тьма. Уже привычная тьма. Куда-то он провалился. С концами.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Его будит трель мобильника.
– Здравствуйте, меня зовут Анна. Мне Вас порекомендовали. Я хочу в своей квартире вместо дверей сделать арки. И подвесной потолок.

Он ещё не проснулся до конца. Он плохо соображает. Но голос Анны ему кажется знакомым, он знает, что это хороший клиент, что её нельзя упускать. Они договариваются. Он будет работать у Анны.

После Анны почти сразу же звонит напарник. Предлагает купить по дешёвке феназепам. Он соглашается тоже. Он не совсем понимает, что это значит, но говорит:
– Да, возьму. Да, неси.

Он идёт в магазин, покупает еду. День уже клонится к вечеру. Завтра всем на работу. И ему тоже. Он поедет к Анне. Делать ей арки. В его голове как будто что-то трепыхается, нечто смутное, как будто он что-то где-то слышал уже про эти арки… про арки и про обрезание крайней плоти… Но ему туго думается, его мысли вязкие, резиновые, и вообще он хочет есть… Он только вышел из магазина, как сразу же размотал палку полукопчёной колбасы и стал откусывать большими кусками прямо на ходу.

Он слопал всю колбасу, ещё не дойдя до дома. А дома ему опять стало плохо. Стошнило.

Он сварил куриный бульон из двух кубиков и выпил его как кисель. А потом завалился спать.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Новая работа оказалась очень выгодной. Составляя смету, он по рассеянности ошибся, но на этот раз в свою пользу. Здесь тоже нужно было демонтировать стену, и с какого-то перепуга стена ему показалась бетонной. Только она была из газобетона. Такую можно и не пилить, а сразу сбивать перфоратором, это гораздо легче. Он уже хотел сознаться молодой хозяйке, что завысил стоимость работ, но та опередила его, сама призналась, что уже до него вызывала другую бригаду, и те насчитали денег побольше, но потом всё равно отказались работать, заявив, что нашли более выгодный объект. А раз так, он и не стал сознаваться. Ведь он же не специально ошибся с этой стеной. Просто нечаянно так получилось. Непреднамеренно.

Работы быстро движутся. Всё получается как надо. Напарник после больницы не может работать в полную силу, потому привёл себе помощника, колоритного бородача. Они познакомились в казино. Бородач – астролог, и пишет книгу, пособие, «Как крупно выиграть в казино». Бородач проверяет свою теорию на практике – и регулярно проигрывает, как и напарник.  На этом они и сошлись. Бородач шпаклюет регипсовые швы на потолке и между делом объясняет напарнику, какой аспект подходит для крупной игры, какой только для мелкой, а какой вообще не подходит ни для чего. Он встревает в их разговор и уверенно заявляет, что для работы годится любой аспект. «Не скажи»,– усмехается бородач, но спорить дальше не решается. Молча натягивает ленту на шов.
Напарник вспомнил, что принёс планку феназепама. Продаёт за лат. Говорит, что наркоманы платят в пять раз больше. Астролог тоже подтверждает, что в пять раз больше… Откуда они всё знают?.. Он спрашивает у астролога, какой сегодня день для знака скорпиона. «Плохой,– уверенно отвечает тот,– ничего не получится у Скорпиона».

Ничего не получится.
– Разве ты скорпион? – удивляется напарник.– И для чего тебе феназепам?
Но он не слышит вопроса. Он уже набирает сообщение для Веры.

СООБЩЕНИЕ. Достал таблетки. Приходи после семи.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он ужинает. И заодно обедает. Ведь на работе им негде обедать.

За окном бродит странная полная женщина. Ходит туда-сюда и курит на ходу. Как будто дожидается автобуса. Но автобус подошёл, постоял на остановке с распахнутыми дверями, женщина посмотрела на автобус, подумала и не стала залезать. Снова ходит туда-сюда. Он вспомнил, что когда он утром завтракал перед работой, эта женщина тоже ходила… Странная женщина. Что-то с ней не в порядке. Добровольный агент спецслужб сам придумал себе задание.

Он слышит стук в дверь. Стучат в его дверь. У них в подъезде на первом этаже живут алкоголики, там находится точка – наверное, какой-нибудь алкаш в запарке промахал два лишних этажа… Но стучат снова. Ему приходится встать из-за стола и идти открывать.

Вера… Вера пришла… Усталая, мешки под глазами, измученная Вера… С собой какой-то пакет… Вера что-то принесла.
– Тебе, что, уже трудно позвонить? Рука до звонка не дотянется? Лбом нажимай.
Она глядит на него такими усталыми глазами, что ему становится жалко, её жалко. Добегалась!
– Я боюсь,– говорит Вера.
– Чего? Звонка? Он кусается?
– Меня током стукнуло. Сильно.
Похоже, она не врёт. Её, действительно, чем-то стукнуло.
– Где?
– Дома… Я вечером пришла, хотела позвонить, дотронулась до звонка, а меня как трахнуло, я чуть не умерла.
Он усмехается.
– Видишь, все понимают, что ты докатилась… Даже звонок. Вера, ты докатилась!
Она меняет тему.
– Я принесла свои фотографии. Потом сделаем на компьютере какой-нибудь коллаж.
Идея ему нравится.
– Давай сделаем.
– Нет, потом,– отвечает Вера. «Потом» – её любимое слово, всё у неё будет потом, а сейчас…
– Что за таблетки у тебя?
– Феназепам.
Вера как будто оживляется.
– Дай мне пять штук.
Он качает головой.
– Зачем так много? На тебе две. Пять – чересчур. Это вредно.
Он подаёт ей две крохотных таблетки, а планку с оставшимися забрасывает на шкаф, докуда только может достать, чтобы она не дотянулась.
– Принеси мне воды, надо запить,– просит Вера.
Он идёт за водой, немного возится, пока вода отфильтруется, а когда возвращается, Вера спокойно сидит на диване. Он подаёт ей воду.
– Ужинать будешь?
– Нет, не хочу.
Тогда он включает телевизор.
– Не надо, не включай,– возражает Вера.
Он не слушает. Подключает к телевизору видеокамеру.
– Сурикатов разве не хочешь увидеть, как они улыбаются?
Вера молчит.

Начинаются кадры из зоопарка. Фламинго. Обезьяны-гусары, вот он просовывает банан…
– Долго, прокрути сразу на сурикатов,– просит Вера.
Долго… опять она спешит… опять ей некогда… Он немного прокручивает запись – до бегемотов… Ведь потом будет тигр, потом медведь – разве не интересно?
– Дай мне, пожалуйста, денег,– вдруг просит Вера. Прямо в лоб. Безо всяких экивоков.
– Для чего? – сразу же злится он. (Как будто не знает).
– Надо,– просто отвечает Вера.
– Что, уже даже и версию никакую не можешь сочинить? Кончились версии? Иссякли? Маме зарплату платят исправно, бабушка пенсию не потеряла…
– У меня с месячными задержка,– перебивает его Вера – и он недоверчиво усмехается:
– И как этому деньги помогут?
– Надо сходить к врачу.
– Сходи,– соглашается он.– Но не сейчас же, не вечером, не на ночь глядя… Ты же уверяла, что беременность тебе не грозит.
– Да, я так думала,– коротко отвечает Вера. А он… конечно, он ей не верит. Да какая беременность в её положении! Чушь… Просто фантазия истощилась, а уколоться всё равно хочется.  Хочется. Хочется!
– А между прочим, я была бы хорошей матерью,– неожиданно говорит Вера.– … Я бы заботилась о малыше.

Да, только сначала бы вмазалась,– думает он.– А потом бы «заботилась».
А на экране телевизора уже улыбаются сурикаты. Такие милые. Он тоже заулыбался, показывает рукой Вере:
– Посмотри, посмотри, какое чудо!.. Какие забавные мордочки…
– Да, соглашается Вера.
И всё? – думает он. Не интересны уже сурикаты. Не интересны. Деньги нужны.
Вера спешит подтвердить его мрачные мысли.
– Дай мне, пожалуйста, денег.
Он отрицательно качает головой.
– Дай мне, пожалуйста, денег,– повторяет Вера. Как робот.
– Не дам,– отвечает он.
Вера вдруг вскакивает с дивана, направляется к выходу из квартиры.
– Открой мне дверь!
Он такого не ожидал.
– Подожди… Ты ведь не видела ещё скорпионов. Как они светятся.
– Открой мне дверь! – ещё раз требует Вера.
Делать нечего. Он открывает. Без единого слова Вера уходит.

А он долго стоит у дверей. Плохо как получилось,– думает он. Когда же получится хорошо? Ну когда?

Он возвращается в комнату, подтаскивает к шкафу стул, становится на стул, заглядывает на шкаф.

Его догадка верна. Таблеток на шкафу нет. Значит, за те пару минут, когда он ходил за водой на кухню, Вера так же само пододвинула стул, достала таблетки и потом отодвинула стул назад. Он ничего не услышал и ничего не заметил… А она, где же она держала эти таблетки, куда их засунула… Ведь она была в платье без карманов. Куда она их засунула? – думает он. Не проглотила же сразу все… Тогда бы осталась пустая пачка.

Он вспомнил, что так и не доел свой ужин, совмещённый с обедом.

Рис уже остыл. Сосиски тоже.

Странная женщина за окном всё так же бродит.

Туда-сюда… Туда-сюда… Как японский часовой в джунглях. Япония капитулировала, война закончилась, а про часового забыли. Никто не отменил приказ.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Верин альбом.

Потрёпанный, корешок отклеился; не очень-то Вера заботится о своих фотографиях. Совсем не заботится.

Детские фотографии, потом послешкольные, 16–19 лет. Потом… после девятнадцати лет как провал. Не до фотографий уже. Некогда фотографироваться. Да и незачем. После этого рубежа всего один снимок. Всего только один. Вера вышла из тюрьмы. Там ещё вложен листок письма. Почерк мужской. Подписано Владимиром. Вовка писал ей в тюрьму. Тот самый Вовка, который теперь сам вышел из тюрьмы и вертится под Вериными окнами. Но в  письме этот Вовка пишет: тебе там не место, ты недостойна такой участи. Когда Вера сидела в тюрьме, Вовка ещё не кололся. Вовка ждал Веру. Но вот Вера вышла – и что… Кто теперь стал достойным? Вера вышла, а Вовка, вместо того чтоб её охранять, стал колоться с Верой на пару. И вот уже Вовка попал в тюрьму. А Вера его – не ждала. Ведь тот вынес её вещи. Вынес и продал. И купил наркоту. Но с Верой, видимо, уже не поделился. Самому было мало.

Фотографии… Странно. Где Вера после школы, она всегда не одна. Либо вдвоём, либо вообще в компании. И кто бы с ней ни был, парень ли, девушка, они обязательно тянутся к Вере, обязательно её обнимают или попросту лапают.
Почему? Почему так?

Ему не нравится смотреть, как Веру лапают. Детские фотографии лучше. Но и там Вера разная. Только… он вглядывается в её фото, поворачивает альбом под разными углами… почему-то он хочет увидеть… печать… разглядеть какую-нибудь печать… печать проклятия… печать судьбы… Ничего нет. Кажется, ничего нет. Нигде не видно, что Вера обречена. Не видно же. Нет! Он не видит!

Детское фото. Цветное. Вера тут настоящая златовласка. Кудрявые золотистые волосы (потом потемнели?) Очаровательная девчушка в беленьком платьице. Улыбается. Левой рукой держит за ухо большущего надутого зайца. Удивительно чистое личико. Озорные глаза… Разве, глядя в эти глаза, разве можно сказать, что эта девочка предназначена бесу? Нет, мотает он головой. Нет и нет. Ещё раз: нет!

Но вот другая детская фотография. Здесь девочка Вера чем-то расстроена. Взгляд серьёзно-тревожный… Взгляд… такой взгляд он видел у Веры взрослой. Словно в будущее заскочила, словно мельком узрела судьбу… Но это не обречённость, это – тревога. Просто тревога. Которую можно преодолеть. Можно и нужно.
Ещё раз такое же фото, только светлее. Наверное, на первом кадре фотографу не понравилось Верино лицо. Хотел, чтоб она успокоилась, улыбнулась. Здесь девочка Вера пытается улыбнуться – губками, щёчками – но глаза остаются тревожными. Чему-то или кому-то девочка не доверяет. Ожидает подвоха. Птичка не вылетит из фотоаппарата, врут они все. Уже с детства врут.

Ещё одна детская фотография, чёрно-белая. Вера с бантиком на голове. Улыбается. И такую улыбку он, кажется, видел у Веры взрослой. Глаза… большие глаза, доверчивые, хорошие. Губы слегка растянулись в улыбке, видны ровные зубки. Озорная улыбка. Невыразимая. Просто – Верина. Он видел такую… он узнаёт. Он даже шепчет: «Вера, какая ты… супер… Вера… какая ты». Надлежащего слова нет. Адекватного – нет. Не выразить эту улыбку словами, не описать. Просто он сам улыбается тоже, смотрит и улыбается. Смотрит не отрываясь. Долго смотрит. Потом листает дальше.

Вера со скрипкой. Маленькая Вера, маленькая скрипка. Её заставляют играть, но ей не нравится. Не её это, она уже знает, что не её.

Дальше Вера после шестнадцати. Всегда с кем-то вдвоём или в компании. И всегда самая лучшая, всегда выделяется, как звезда. И всегда эту звезду обнимают. А если людей рядом нет, тогда у неё на руках щенок. Но не одна сама. И всегда её обнимают. Все, кто с ней, девушка или парень – без разницы, все Веру обнимают. Как будто она такая сладкая, как будто центр притяжения… Но ведь это так и есть… Так и есть… С кем бы она ни фотографировалась, она всегда несравненная, она лучше… Лучше их всех. Лучше. Лучше!

Вот Вере лет семнадцать. Стоит возле окна рядом с большим фикусом. У неё в доме много растений. Она любит растения. И щенков она любит. Держит щенка на руках. Даже не просто держит, а прижимает к груди. К сердцу. Глаза радостные, весёлые. Вера так молода, жизнь полна перспектив, всё будет хорошо… Она верит… Она пока верит.

На следующей странице самое роскошное фото. Вере всё ещё семнадцать (наверное). Длинные волосы падают на плечи. Волосы с золотистым оттенком. Или как медь. Античная медь. Медновласая Елена. Она томно прикрыла глаза, словно дремлет в неге. Лёгкая улыбка на её челе, улыбка-усмешка: я лучше всех, я самая-самая. Она и вправду тут самая-самая. Он не может оторвать глаз. Самая-самая Вера. Но опять не одна. Щенок уже вырос, щенок стал подростком. Колли. Этого колли Вера обнимает за шею, как человека за плечи. И даже голову склонила набок, поближе к собаке. Любит её. К людям так не клонится. Люди – другие… В свободной руке сигарета, но и эта рука тянется к колли. Зверь не предаст. Зверь настоящий. Зверь не обменяет друга на наркоту. Не вынесет из квартиры вещи. Здесь Вера спокойна. Здесь – искренняя. Ещё не подозревает про героин. Ещё не знакома.

Он переворачивает альбомный лист.

Вера в компании, посередине. Справа от неё девушка, слева парень. Парень высокий. Вера обнимает парня, девушка жмётся к Вере. У парня с девушкой по открытой бутылке пива, у Веры прижаты к груди солнечные очки. Все улыбаются. Но только у парня улыбка нормальная. У Веры улыбка как будто с лёгкой натугой, а вот у жмущейся к ней девушки улыбка уже совсем неестественная. Чувствует: Вера лучше её, лучше намного, и разницу эту не вытащить, не отнять в свою пользу… Вера,– думает он,– где же рядом с тобой чистые люди, настоящие, не озабоченные… не вампиры, желающие присосаться к твоей красоте и хоть чуточку оттяпать… Только собаки, щенки… Людей таких нет. Вера, куда ты попала, куда забралась?

Он листает альбом. Засел на весь вечер. Пришёл с работы, не стал даже ужинать, забыл. Верины фотографии. Верина жизнь. Фрагменты жизни.
Вот Вера сидит на какой-то тумбочке, покрытой материей, рядом с фикусом, держит на руках чёрного щенка. Улыбка на лице, светлые глаза, чистые. На стене видны репродукции картин, на гвозде висит соломенная шляпа. Виден край подоконника, а под ним отвалился большой кусок штукатурки. В доме нет мужчины, некому заштукатурить под подоконником. Безотцовщина. Поза Веры выглядит игривой, фривольной (одна нога слишком задрана), как будто она пытается соблазнить фотографа… Но фотограф только фотограф, он не отремонтирует штукатурку, напрасно Вера надеется. Не отремонтирует.

На другой странице Вера вместе с матерью, обе сидят в кресле. Мать – настоящая Кругляшова, округлое лицо, как у колобка. У Веры накрашенные губы, подведенные брови и какая-то улыбка через силу (рядом с мамочкой полагается улыбаться). У Веры большие глаза, явно больше, чем у матери, глаза словно вытаращенные. Перед ними столик, на столике два стакана – с водкой? с водой? Наверное, с водкой. У Веры опять фривольная поза, нога закинута за ногу… некому приструнить дочку… лучше выпить вместе.

Более раннее фото. Вера стоит возле окна рядом с комнатными растениями. Много растений, зелёный угол. У Веры в каждой руке по горшку с цветами. Цветочница. Любит растения. Улыбка. Платок на голове. Здесь она как тростинка, стройная до худобы. Сколько ей тут лет? – думает он. Шестнадцать?
Он отрывается от фотографий, ему что-то почудилось. Будто бы кто-то топчется под его дверями. Он прислушивается, но ничего такого не слышит. Наверное, показалось.

На следующей фотографии Вера с тремя парнями. Двое парней сидят, за ними стоит Вера и ещё один парень. У Веры спокойное лицо, даже серьёзное. Звезда, знающая себе цену.

Однако в дверь стукнули… Или ему показалось? Опять он вслушивается. Ничего. Он вслушивается, а потом встаёт, подходит к входным дверям, открывает.
Вера едва не падает ему на руки. Она как сонная муха. Еле ворочает языком.
– У тебя есть ещё феники?
Он даже не злится. Просто смеётся.
– Хватит с тебя уже феников. Ты же спишь на ходу.
Она прислонилась к стене, закрыла глаза. Точно, спит на ходу.
– Может, кофе тебе сделать? Может, ужинать будешь?
Вера приоткрыла глаза… что-то вспомнила… Прошла на кухню, села за стол. Он поставил перед ней тарелку, положил хлеб, вилку, потом отвернулся к плите, чтобы разогреть ужин. Когда повернулся назад, голова Веры уже покоится на столе. Рядом с пустой тарелкой. Спит Вера. Забегалась…

Он возвращается в комнату. Пускай Вера спит. Раз ей удобно.  Он снова листает её фотоальбом.

Вера со своим парнем. Она говорила, что у неё были серьёзные отношения с каким-то татарином, фактически гражданский брак. Они вместе жили года два. На фотографии они обнимаются. Точнее, Вера с печальными глазами обнимает татарина за шею (она сидит у того на коленях), а тот выставил правую ладонь с жестом «о’кей». У того глаза довольные. У Веры – недовольные, у Веры что-то не так, она обнимает своего парня, но в глазах нет никакой радости, скорее, наоборот. В глазах – печаль… Вере тут восемнадцать. Наверное, восемнадцать.

Он переворачивает страницу альбома. Следующая фотография не вклеена, а просто вложена. Вера и её соблазнитель. Из-за которого ей пришлось сделать аборт в шестнадцать лет и бросить школу. Какой-то латыш (однажды Вера назвала имя – Кристап. «Он был очень настойчив»,– всё, что сказала). У Кристапа бандитские глаза, в его глазах холодная жёсткость, красные дьявольские зрачки. Видимо, именно на его глаза падает свет, оттого получился ярко выраженный эффект красных глаз. Верины глаза в тени. Вера улыбается (чему???), Верины глаза довольные. Наивная дурочка. Обнимает Кристапа обеими руками, а тот за нею, над её плечом, демонстрирует пальцами латинское «V». Victory. Победа. Вера уже побеждена. Безотцовщина. Дурочка.

«Дурочка»,– думает он и вспоминает, что эта «дурочка» спит, используя вместо подушки кухонный стол. Он заходит на кухню. Там без перемен. Он только отодвигает тарелку подальше от Вериной головы. Пускай спит…

Вера с подружкой. Вера удивительно красивая на этой фотографии. Но грустная улыбка. В руке пустой бокал. Элегантное чёрное платье с белыми цветами. Зато подружка совершенно несимпатичная, носатая. Подружка обнимает Веру за плечи обеими руками и даже правую ногу согнула в колене и прижала к Вериному бедру. Хочет подружка Вериной красоты и Вериной стройности, хочет примазаться к этому, не может скрыть. А ему противно смотреть. Ведь шито белыми нитками. Ведь сразу же видно, как подружка завидует Вере. Очень завидует. Кажется, даже готова на пакость. На серьёзную пакость.

Дальше Вера с двумя подружками. Теперь другая носатая её обнимает. Руками обнимает и даже обвила ногой. Эдакий кадуцей. Вера в роли жезла, а подружки как змеи. У Веры такая спокойная и беззащитная красота. Лёгкая улыбка, глаза чуть с грустинкой. Коротко постриженные волосы, две озорных прядки лезут на лоб. Да, подружки как змеи. Они завидуют Вере. Она такая красивая. А у подружек завистливые улыбки… Он несколько раз спрашивал: «Как ты начала колоться? Почему?» Однажды Вера ответила: «Подружки уговорили». Он тогда посчитал, что это просто отговорка, отмашка – но это была правда. Такие подружки могли уговорить, даже хотели уговорить. Это видно – хотели. А у Веры в правой руке снова бокал. Пока ещё бокал. Вера… Вера!

Он заглядывает на кухню. Спит Вера. Мертвецки спит. Удобно ей. Неприхотливая. Ко всему приспособится.

Групповое фото. Друзья-подружки. Три парня, три девушки. Вера выглядит такой молоденькой, такой невинной. Но татарин крепко обнял её и демонстративно просунул руку в вырез платья на груди. Только к правой груди просунул. Не к сердцу… Но Вера… как пластилин… Вера… Вера… Словно картинка. Лицо словно картинка, выразительные большие глаза чуть грустны… Жертва рядом с охотниками. Жертва, ещё не догадывающаяся, что она жертва… Только проблеск в глазах.
На следующей фотографии Вера с подружкой. Подружка в белом свадебном платье. Обнимают друг дружку. У Веры шикарная длинная гвоздика в руке. И здесь она какая-то не такая. Как будто пополневшая. А лицо… Лицо Веры в тени. Она выглядывает из тени, ей надо бы к свету, и её лицо – в нём сквозит обречённость. Кажется, Вера уже понимает: ей в белом свадебном платье не быть никогда. В этой жизни – не быть. В героиновом быть. Но не в свадебном.
Через много пустых страниц отдельная фотография. Единственная, где Вере за двадцать. Она уже познакомилась с бесом. Она вышла из тюрьмы. Вера с подружкой сидят на диване. За ними на стене раскинулись вайи пальм (фотообои). Единственное фото после тюрьмы. С бывшей тюремной подружкой. Тепло обнимаются. Подружка чуть ниже Веры, приникла к ней, всем довольна. Вера серьёзная. Глядит искоса. В глазах нескрываемая печаль. Печаль и обречённость. Но почему? Ведь она же вышла из тюрьмы, у неё больше нет ломок, перед ней новая жизнь. Почему же печаль? Почему обречённость? Потемневшие волосы зачёсаны назад и открывают высокий гладкий лоб. Будто думает Вера – и не находит ответа. Кажется, вот-вот расплачется: где моё будущее? ну где?..

Он задумался о Верином будущем, а она уже глядит на него из проёма дверей. Щурит сонные глаза. Что-то пытается вспомнить. Где она?
– Иди на диван. Ложись спать.
– Выпусти меня.
– Куда ты пойдёшь? Ты же спишь на ходу. Под машину хочешь попасть?
– Открой дверь!
Всех Вера слушает в этой жизни. Всех, кроме него. Подошла к входной двери, дёргает за ручку. Не открывается дверь. Но ведь надо же Вере уйти, ведь куда-то же ей надо… вот, куда?
– Открой дверь… Пожалуйста…
Открыл. Ушла Вера. Ушла.

****

ПАМЯТЬ. Июль. Самый разгар лета. В лесу созрела земляника, созрела черника, появились грибы. А ему надо работать. Шесть дней в неделю надо работать (включая субботу), а в единственный выходной уже не до леса. Останется Вера без земляники.

Работа уверенно двигалась. Стену он сломал за полтора дня. Подвесные потолки тоже сделали быстро. С арками пришлось импровизировать. Он импровизировал. Напарник с астрологом каждый день обсуждали аспекты – весело было их слушать. Ведь они получили аванс, хороший аванс, а назавтра уже оба просили у него денег на обед. Подвели аспекты друзей. А его подводила Вера. Опять где-то пряталась. Каждый вечер он её ждал, ведь она же сама хотела сделать коллаж из фотографий, у него на компьютере был установлен Фотошоп, они вместе могли бы что-нибудь сделать. Но Вера не объявлялась.

Однако в пятницу напарник принёс ему ещё планку феназепама. Конечно, он купил. И в воскресенье уже утром отправил Вере сообщение, что снова имеются феники. Оставалось ждать.

ПРОХОЖДЕНИЕ. Вера пришла в одиннадцать. В лёгком ситцевом платьице, такая воздушная, сосем девчонка. Как на тех фотографиях…

Она выхватывает у него планку феников и сжимает в горсти. Сразу все. Он не был готов к такому приёму и теперь хочет отнять таблетки, пробует разжать её ладонь, но там не горсть, там кулак, там какая-то адская сила, невероятная сила, невозможно разжать, он уверен, разжать невозможно! Можно только сломать. Сломать её руку… К этому он не готов. Никак не готов.
– Ладно, бери все… Будешь опять как сонная муха.

Вера. Бездонная Вера. Ненасытная. Непостижимая. Девочка в ситцевом платьице. Девочка… Вера.

Снова он хочет её. Как птица, наверное, хочет неба. Как рыба, наверное, хочет воды. Как электрический плюс хочет минуса; как один полюс магнита хочет другого. Слова… слова. Но этого не объяснить. Ум – иное. А чувство… оно тащит, как тащит пустые вагоны локомотив… Пустые вагоны – что в этих вагонах, что его жизнь… сделать арки для Анны – ну, сделает. И потом ещё для кого-нибудь сделает, и ещё… но разве для этого он предназначен, для этого ли рождался… что эти арки… пять лет простоят, и людям захочется новых, попросят кого-нибудь сделать другие… тщета… пустота… Вера… девочка Вера… все охотятся на тебя… этот мир за тобою охотится, и кто в нём за тебя? Вера, кто за тебя? Знаешь, кто? Кто не станет кичиться победой, и что есть победа? По + беда. По Вере беда – вот что такое победа. Нужна не победа. Нет, не победа. Победа есть деяние, а когда миру позволено быть самим собой, это недеяние. В голове нашей деяние, в сердце – недеяние.

Вера под ним. Он над нею. Он в ней. И в затылке свербит – там, где темя, что-то выходит оттуда, прана, какая-то сила, высвобождается нечто, исходит, взмывает. Верино платье на стуле. А Вера под ним. Закрыла глаза. Вера!.. Тщетны слова. Локомотив тянет пустые вагоны, лязгают стыки, гремят – так в висках гремит кровь, так в ушах шумит жизнь… Жизнь – последняя из эфемерид. Вера… девочка Вера… бьётся сердце в бешеном ритме, пульсирует… как цефеида, мотор Вселенной, мотор… Птица в небо взмывает. Поёт. Стихло всё. Только птица поёт. Незнакомая птица. Он сам. Вера… Бог есть любовь…

ВЕДЫ. Он рассёк темя и вышел через эту дверь. Эта дверь называется видрити. Это – блаженство. У него три обиталища, три [вида] снов…  (Айтарея-Упанишада)
ПРОХОЖДЕНИЕ. Всё… Он отдал своё. Вере отдал своё. Поделился. Остановился локомотив. Больше не лязгают вагоны. Стоят. Пустые. Стоят. Вера… если б ты понимала, какая ты есть… если б он мог это выразить… если б он мог. Он целует её: ухо, щеку, шею, он покрыл её поцелуями, а она… блаженная Кругляшова, закрыла глаза и будто бы дремлет. Без героина, без феназепама блаженная дремлет. А он… где взять ему силы, чтоб так держать Веру до вечера, так держать навсегда – где взять столько сил?.. Отпускает он Веру. Встаёт. И она открывает глаза.
– Меня скоро закроют. В сентябре суд.
Как это? Он не понимает.
– Вера, кто «закроет» тебя?
– Посадят в тюрьму.
– Почему? Как?
– У меня была непогашенная судимость, а меня снова взяли с героином. Я теперь рецидивистка. По этой статье дают от пяти до десяти лет. В сентябре суд. Так что скоро надолго расстанемся.
Он не может сдержать возмущение.
– Да у нас за убийство дают условно, если есть деньги. А ты… кого ты убила?.. кого ограбила?.. Что за чушь!

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Суббота. Ещё одна рабочая неделя позади. Как стремительно мчится жизнь, когда есть работа… Что успеваешь заметить? На работу – с работы, на работу – с работы. А за окном лето, деревья зелёные, небо голубое, в лесу уже созревает малина. Но… на работу – с работы, на работу – с работы. Как вечный двигатель. Как… Люди… всё, что делают люди, это тщета.

На часах уже восемь. Точка невозврата. Если он хочет отправиться по малину, нужно срочно вскакивать. Потом будет поздно.

Не подняться. Болит спина. Может быть, завтра. Может быть, завтра он наберёт лесной малины для Веры (ведь земляники так и не успел набрать). А сегодня он просто лежит на диване. Как будто чего-то ждёт. Но чего?

В девять часов раздаётся стук в дверь. Ровно в девять. Конечно, он вскакивает.
Вера в короткой юбке, в сиреневой майке. Пышет бодростью Вера.
– Давай, одевайся, поехали!
– Куда?
– Съездишь со мной, и у нас будет весь день. Но ты купишь мне, что мне надо.
Он возвращается на диван. Снова ложится. Он устал после рабочей недели. Он хочет спать.

Но Вера устремляется за ним, хватает за руку, пытается поднять.
– Нет, нет, хватит спать! Давай, поехали!
Он смотрит в её глаза. Зрачки ещё не сужены, наоборот, расширены от возбуждения. И вдруг он читает в этих зрачках уверенность. Она не сомневается, что он снова купит ей героин. Опять оплатит. Она нисколько не сомневается! Он так поражён её уверенностью, что начинает сомневаться сам.
– Я не хочу тебе больше врать,– говорит Вера.– Понимаешь, мне надо! Я могла бы соврать, но я честно тебе признаюсь: сегодня мне надо!
– Тебе всегда «надо»,– он пытается возразить, но она повторяет:
– Сегодня мне надо. Пойми!.. Больше никто меня не поймёт. Только ты. Ты, один.

Он встаёт. Он даст ей денег. Даст, раз она так просит. И пускай едет.
– Сколько тебе надо?
– Нет, ты сам мне купишь. Поехали вместе!
Неожиданный поворот. Зачем ему ещё ехать?.. соваться в этот гадюшник… Он мотает головой. Нет!
– Да,– настаивает Вера.– Поехали вместе. И потом у нас будет целый день. А так меня обязательно кто-нибудь перехватит. Ты поедешь со мной, и меня никто не перехватит.

Как странно она заговорила,– думает он. Сама честность… Честная Вера! Он так думает, но уже одевается. Так и быть, он с ней съездит. Раз иначе нельзя. Раз она так этого хочет.

На улице солнце. Солнце стремится к зениту, хочет быть прямо над головами людей, хочет отдать им всю свою силу. Но улица пустынна. Только они двое идут в свой секретный поход. Он взял свою спутницу за руку, ладонь в ладонь, и что-то с ним происходит. Что-то невероятное. Что-то необъяснимое. Он ощущает тепло внутри живота и в пояснице. Солнце нежно поглаживает его кожу прямо через рубашку. Тепло поднимается по хребту к голове, к затылку, и там начинает бурлить. Его зрачки сузились, отсекая ненужное, всё лишнее – вон. Осталось место только для солнца, для Веры, для радости. Что же с ним происходит такое, что вдруг?

Ещё одна волна поднимается по его хребту. Волна силы. Восторг! Он понимает. Он всё понимает!

ЭМПАТИЯ. Фарисеи и книжники… Полагается то, полагается это… Фарисеи и книжники… Правило раз… Правило два… Фарисеи и книжники… К чёрту все ваши правила. Только скука от них! Невыносимая скука! Фарисеи и книжники… дух… свобода… свобода и дух!.. свобода, когда знаешь всё, когда есть, из чего выбирать… из чего вам выбирать, фарисеи и книжники? из одной книжки в другую?.. хочет всё воспарить! хочет – и может… может всё воспарить, если плюнет на ваши правила, если плюнет на вас, фарисеи и книжники… хочет всё воспарить – и воспаряет… когда не слушает вас… хватит нас приземлять, фарисеи и книжники, хватит!

Четыре смысла слова… есть ещё пятый. Не знающий про четыре. Когда просто «Ах!». Ах! – и всё. Солнце в глаза. Ах! Солнце как героин. Ах…

ПРОХОЖДЕНИЕ. Они сели в троллейбус. Вера потащила его вперёд, на переднее сиденье, чтобы издалека заметить контролёров; но он не хочет вперёд, он не хочет высматривать – да пошли они все! Он, наоборот, повёл Веру назад, в зад троллейбуса, они уселись на заднее сиденье, двое рядышком, он и она, двое рядом, тесно прижавшись – и пошли они все!

ЭМПАТИЯ. Мир радикально несправедлив… Эти уроды… банкиры, юристы, инвесторы, чиновники, депутаты… эти уроды, они всё гребут под себя, они давятся жиром… они создают правила, они хотят запрячь всех в свои жадные правила, чтобы все везли их, чтобы им безудержно потреблять, до одурения… все и везут, на горбах… и лишь некоторые… некоторые отвечают им: fuck! Вот и он сейчас тоже, он готов сказать: fuck!

fuck вашим правилам!

fuck вашим тачкам!

fuck вашим виллам!

Он не станет на это горбатиться, он пришёл в этот мир для другого. Fuck!
Вот он встанет сейчас, пройдёт по салону, развернётся и спросит.
Ради чего?!

Ради чего не колоться таким как Вера? Чтобы всю жизнь прилежно пахать на банкиров? На работу – с работы, на работу – с работы… Ради чего?
Вот бабулька сидит. Пятьдесят лет отпахала день в день. Отпахала и сгорбилась. Что заработала, бабушка? Только тележку, которую всюду тащишь с собой? Что в той тележке? Что? Покажи! Не покажешь?..

Девушка с книжкой. Эта работает в офисе. Восемь часов каждый день. А потом сидит в книжках. Читает. Про эльфов, про гоблинов и про сказочных принцев. Вера колется в вены, а эта укололась в мозги. Сними очки, девушка! Солнце сияет! Не удирай к своим эльфам! Очнись!..

За девушкой сидит парень. Уткнулся в смартфон. Улыбка у парня. Ему поставили лайк… Вера, как ты не понимаешь, это же лайк! Галочка на экране, зелёная галочка, а твой порошок белый. Сколько в нём галочек, Вера? Сразу тысяча? Тысяча галочек. Круто! Твои мультики интересней.

ПРОХОЖДЕНИЕ. Контролёры. Но не опасные контролёры. Всего лишь две женщины в униформе. На этот раз без полиции. Им повезло.

Дремавшая рядом с ним Вера проснулась. То, о чём он только что думал, все эти «факи», всё это уже изливается из уст Веры. «Fuck тебе, контролёрша! Вали отсюда, старуха! Fuck тебе, fuck! Нам нужно ехать – и мы поедем! А ты вали! Fuck!»

Вторая контролёрша тоже подбежала к ним, у Веры хватает «любезностей» и для второй, но теперь он опомнился. Он зажимает рукой Верин рот и тянет её прочь из троллейбуса.
– Извините нас, мы не правы,– говорит он обескураженным контролёршам.– Мы выходим.

Двери захлопнулись. Троллейбус поехал дальше. Без них. Он отпустил Верин рот – и теперь её ярость полилась на него.
– Зачем ты вышел! Что они могли нам сделать! Зачем ты вышел!
Разъярённая Вера не может угомониться, разъярённая Вера кричит.

Подходит следующий троллейбус, Вера хочет вскочить, но он держит её за руку:
– Пойдём пешком!
Вера как поперхнулась. Недоумевающе глядит на него. Троллейбус пыхнул дверями и тронулся.
– Эти контролёрши на следующей остановке войдут и в этот троллейбус. Пошли пешком!
Вера снова вспыхивает:
– Да плевать мне на этих контролёрш! Я поеду одна. Давай мне деньги! Я поеду одна!
Он только улыбается.
– Одна поедешь без денег. А я поеду назад.
– Дай мне деньги! – опять орёт Вера, на остановку пришли люди, все смотрят, как Вера размахивает руками, как наседает, но он непреклонен.
– Пошли пешком.
Он взял и пошёл пешком. Один сам. Вера орёт ему в спину. Вера торопится за героином, Вера не может так долго терпеть, а ему всё равно. Всё равно… И вскоре Вера его догоняет.
– Одну остановку… Пройдём одну остановку и сядем. Иначе я не согласна.
Они проходят остановку пешком и снова садятся в троллейбус. Его испытанная тактика срабатывает. В этот троллейбус контролёрши не входят.
Парк. Теперь они выходят возле парка. Клёны и липы раскинули ветви, солнце запуталось в листьях, но Веру не интересуют ни клёны, ни солнце, она глядит вдоль асфальтной дорожки в сторону  скамеек в глубине парка. Там, у крайней скамейки, видны два подозрительных типа.
– Это у них покупать? Слуги Бабая?
– Нет, им отдаёшь деньги. Потом он звонит, и уже другой человек приносит на другую скамейку, ложит, а ты подходишь и подбираешь.
– Конспирация,– усмехается он,– значит, надо идти и отдать этим деньги?
– Нет, от тебя никто не возьмёт,– отвечает Вера.– Давай деньги мне и жди здесь.

Вера пошла по дорожке. Он смотрит ей в спину. Какая лёгкая у неё походка, какая грациозная. Кажется, и земли не касается. Кажется, над землёй несёт своё тело, кажется… Вера подошла к скамейке, разговаривает с двумя типами. Как будто одному что-то сунула в руку. Тот отошёл, стал прохаживаться, звонит кому-то по телефону. Второй тип сел на скамейку. Вера села с ним рядом. Тип обнял Веру за плечи – сидят как влюблённые, о чём-то беседуют… конспирация. Подошла ещё одна девушка и тоже подсела к ним. Теперь все трое беседуют. Тип посередине и две девушки по бокам. Но вторую девушку тип не обнял, только Веру, всем всегда нравится обнимать Веру, всем всегда… почему?..

Подходит троллейбус и выплёскивает целую партию наркоманов. Три парня и две девушки. Громко беседуют. В последний раз было клёво, приход что надо, конкретно вставило,– рассказывает долговязый парень в шортах. Этот парень прихрамывает, его нога перебинтована так же само, как недавно была перебинтована нога Веры. Тоже, стало быть, промахнулся. Искал нетронутые вены – и промахнулся. Но не унывает.

Шумная компания движется к скамейкам, он глядит им вслед; а над ним шумят клёны и солнце пробивается между ветвей, мелькает, дробится… а его голова… она только приёмник… откуда-то мысли приходят, откуда-то со стороны… от скамеек?.. от клёнов?.. от лип?.. или выше… приходят… идут…

ЭМПАТИЯ. Вялотекущая хиросима… Когда-то Сократ выпил залпом чашу с цикутой, а современные люди пьют эту чашу по каплям, капельку каждый день. Капельку, капельку. Где ваша жизнь, современные люди? Где ваша жизнь? Пить цикуту по капле и потреблять, это жизнь? Вялотекущая хиросима. Конец света не в один день, а по капельке. Постепенно. Процесс.

ПРОХОЖДЕНИЕ. Напротив остановки выехала на обочину старая потрёпанная легковушка. Из неё вышли двое, перешли улицу, направились в парк. Толпа у скамеек их сразу заметила. Несут! Но Вера почему-то вскочила, бежит к нему. Бежит даже не по дорожке, а по траве, напрямую. Примчалась.
– Дай мне ещё два лата. У них другая расфасовка.
Новость нерадостная. Но… у него есть вопрос:
– А почему тот на скамейке тебя обнимал? Только тебя? Он тебе кто?
Верины глаза недоумевают, Вера не может сообразить, чего он от неё хочет, Вере срочно нужны два лата, бегом… но он повторяет вопрос:
– Почему тот на скамейке тебя обнимал?
Кажется, всё же дошло…
– Ты что ревнуешь? А ты знаешь, куда они колются?
– Кто?
– Парни куда колются, знаешь?
– Куда?
– В свой член они колются. У них вместо члена дорожка. Не надо к ним ревновать. Дай мне два лата, скорее!
Он даёт Вере монету, и она так же резво убегает назад. По траве, напрямую. Но двое поставщиков уже возвращаются к машине. И галдящая толпа с хромым долговязым парнем во главе возвращается тоже. У толпы приподнятое настроение, толпа добыла своё, а вот Вера опять уселась на скамейку. У Веры не срослось. Из-за его лишних вопросов, наверное. Не срослось.

Он достаёт мобильник, смотрит на время. Кажется, он проторчал на остановке у парка уже целый час... Толпа переправилась через дорогу, дождалась троллейбуса в обратную сторону, все уехали. Все. И на его остановке никого нет. Только он торчит в одиночку. А в глубине парка на скамейке под липой сидит грустная Вера. (Он уверен, что грустная). Тоже одна сама. Все остальные ушли. Лишь координатор прохаживается по парковой дорожке, но на Веру и не взглянет. Вера сама по себе, и тот – сам по себе.

И он тоже садится на скамейку на остановке. Садится и ждёт. Как это, оказывается, всегда нудно – покупать героин.

Шумят деревья. Шуршат машины. Только птиц нет. На этой остановке даже нет воробьёв. Некому тут их подкармливать. И в парке некому подкармливать. Некому.
Тикает время. Кажется, он воочию слышит, как оно тикает. Секунда за секундой. Он пытается считать… долго считает… но где-то на семидесяти сбивается.

А на той стороне улицы из-за поворота вынырнула полицейская машина и как-то подозрительно остановилась. Он тут же выхватывает мобильник – если что, он будет звонить Вере, с её скамейки полицейскую машину не видно, а вот он с остановки хорошо видит. Машина стоит, стоит… и ничего не предпринимает. Из неё никто так и не вышел. Минут через десять полиция просто уезжает.

Он всё ещё глядит вслед полицейской машине (как-то та странно себя ведёт), а сзади вдруг подходит Вера. Неужели ещё два лата нужно?.. Нет.
– Всё в порядке. Пошли,– говорит Вера.

Они идут через улицу на обратный троллейбус, а он не может сообразить, кто же принёс Вере дурь. Он прозевал, следил за полицией и прозевал. Наверное, принесли с другой стороны. Да и чёрт с ними всеми. Наконец-то они едут домой. Наконец-то!

Троллейбус. Опять они сели на заднее сиденье. Он чувствует ответственность за свою спутницу. Ведь у неё будет суд, а в её кармане новая доза. Если войдут контролёры с полицией, если их выведут… тогда Веру могут и обыскать. Но он этого не допустит. Он Веру спасёт. Как-нибудь спасёт. Проще всего, конечно, купить билет – и тогда никакой контролёр не опасен. Но купить билет – это же «западло», играть по их чужим правилам, он не хочет выглядеть трусом, это же западло.

Контролёры сидят на остановке, на скамейке. Те самые две женщины. Безо всякой полиции. Двери раскрылись, и они глядят друг на друга: женщины-контролёрши глядят на них с Верой, а они с Верой глядят на контролёрш. Все узнали друг друга. Он взял Веру за руку. Если контролёрши встанут, они тоже встанут. Если контролёрши станут входить – они выйдут.

Но троллейбус стоит, а контролёрши сидят. Просто глядят на них с Верой. И, наконец, двери закрываются. Дальше можно уже не опасаться. Дальше никого не будет.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Они вернулись в два часа. Почти полдня насмарку. Почти полдня он торчал в парке. Он явно устал, а Вера – ничуть. Такая весёлая, глаза странно блестят – у Веры есть всё, что ей нужно. Всё-всё. И она, оказывается, даже способна терпеть. Сначала пошла в ванную, хочет вымыть голову. Он слышит, как она плескается, ей там хорошо, она совсем не торопится. И у него есть время, чтобы залезть в свой загашник, чтоб подготовиться.

Но вот Вера выходит из ванной, старательно расчёсывает свои длинные волосы, нагибается по пояс, чтобы волосы свешивались вниз, и расчёсывает. Потом обматывает их полотенцем и закидывает назад.
– Ну всё,– её глаза улыбаются, загадочно блестят, как будто она «уже». Но она только собирается.
– Теперь принеси мне столовую ложку, воды и спички.
У неё в руке блестит фольга, катышок, в этой фольге порошок. А в его руке тоже кое-что есть. Он вдруг показывает Вере сиреневую бумажку, купюру в 500 евро.
– Видишь. Знаешь, сколько это в латах?
– Мно-о-го…– протягивает Вера.
– Ты жаловалась, что у тебя нет нормальных сапог. Хочешь, прямо сейчас поедем на базар и купим тебе самые лучшие сапоги. И ещё костюм купим. И ещё что-нибудь… Хочешь?
У Веры выкатились глаза, в её глазах сиреной гудит тревога, а он, он приблизился к ней, он выставил руку, другую.
– Поедем! Прямо сейчас! Только отдай мне своё… Я выброшу эту дрянь – и поедем. Купим всё, что захочешь. Отдай!
В её глазах ужас. Она прижала фольгу с героином обеими руками к груди. Как дитё,.. к сердцу прижала, под пытками не отдаст, настоящая мать – не отдаст!
Она мотает головой: не-е-т. Испуганные глаза вторят: не-е-т!
– Что ж, обойдёшься без сапог,– вздыхает он.– Ложка на кухне. И спички.
– Только не подглядывай,– у неё вырывается вздох облегчения. Одну руку от груди опустила, но не с фольгой, фольга по-прежнему возле сердца, а он – он сунул свои деньги в карман, его руки пусты.

Не продаётся.

Нечего и мечтать.

Но теперь он хочет увидеть, как всё происходит. Молча глядит через стеклянную дверь, как Вера на кухне возится. Вдруг заметила. Крик. «Я же просила, чтоб не подглядывал! Я же просила!»

Вера стыдится. Вера не хочет, чтобы он видел, как она изменяет ему с героином.
Интим.

Зато он может спрятать обратно свою купюру. Времени хватит.
Вера в очередной раз ему изменила, а он всё так же хочет её. Всё так же. Вера… весь мир в тебе, Вера, весь мир. Так же нагероинен людьми, так же само. Весь мир.

ОРГИЯ. Любя женщину, любишь всё. Что такое экстаз, как его описать? Это всё сразу. И в один миг. Всё сразу твоё. И алый закат, и золотистое поле пшеницы, и песни жаворонков над полями, и лазурное тёплое море… всё это сразу перед тобой, бесконечное; и всему этому бесконечному ты, конечный, говоришь «Да!» Ты его утверждаешь, ставишь штамп «одобряю». Не плоть с плотью сошлась, а весь мир продолжается. Длится мгновение. И сердце трепещет от красоты. И от радости. Входя в женщину, ты славишь вечность. Славишь и длишь. Ты, твоё да!, твоё семя. Всему этому быть! – кричишь ты. Без слов. Восторг твой кричит. Быть всему этому! Быть такой песне! Ты не в женщину влился, ты влился в мир, стал с ним единым. Через женщину стал. И пусть длится мгновение, пусть не кончается. Ты творишь. Ты – творец.

Разумеется, всего этого нет в твоей голове. Ничего нет. Отключилась она. Не её час. Другого. Истинного. Что есть истина? То, что сейчас. Вот оно.

****

ПАМЯТЬ. Жизнь. Последняя из эфемерид.

В среду Вера пришла с необычным требованием. Ей нужно сразу сто латов, не меньше. Она якобы хочет сделать аборт. Ей нужно сделать аборт, подходит последний срок. Потом станет поздно.

Сто латов – это шесть или даже семь полных доз. Наверное, ещё больше. Наверное, будет скидка, если сразу так много взять. Вера совсем потеряла голову.

Конечно, он ей не верил. Какая беременность? Всё у неё как обычно. Никаких перемен. Вечная жажда – и всё. И это же он сам показал ей сдуру 500 евро, теперь она не успокоится, покуда их не выманит. А придумывать ей уже нечего. Всё уже было… разве что только аборт. Вот и придумала. Но она же сама говорила, что никогда не беременела, после шестнадцати лет – никогда, тот первый аборт оказался и последним, такое случается, когда делают аборт в слишком раннем возрасте, он про такое слышал… Вот и с Верой, должно быть, такое случилось. Он вспоминал свою бывшую жену, какой была та, когда забеременела, как изменилось её поведение, как всё в ней изменилось – а что изменилось у Веры? Просто новая ложь. Очередная.
– Принеси какую-нибудь бумагу, что ты беременна. Направление на аборт принеси. Какую-то же бумагу дают.
– Хорошо, принесу. Но дай денег. Мне же на визит к врачу тоже нужны деньги! Чтоб справку выписал.
Он криво смеётся.
– Ну да, пятнадцать латов или двадцать… Смотря в какой расфасовке. Какая расфасовка у твоего врача?

Жизнь.

Последняя из эфемерид.

Август. Ещё летнее солнце уже с грустинкой. Всё больше на небе туч. По утрам туман, холодная роса. Он когда идёт на работу, в его голове такой же туман. Он запутался в этой жизни, он перестал что-либо понимать. Просто осень грядёт. Стылая осень. Длинная стылая осень.

Вечером приходит Вера. И всегда просит денег. Каждый раз просит денег. Про аборт больше не вспоминает. Проехали тему аборта. Теперь вспоминает про суд. В сентябре у неё якобы суд. Нужны деньги на адвоката. Много денег на адвоката.  Иначе её засудят. Если он даст хотя бы двадцатку, она завтра же с утра пойдёт к адвокату, разведает что и как, но за каждый визит нужно сразу платить. Двадцать латов.
– Почему такая крутая расфасовка? Раньше было за пятнадцать,– усмехается он.– Что, цены поднялись?
– А когда они опускались? – отвечает Вера, как будто даже не понимая издёвки. И повторяет:
– Адвокату нужно двадцать.

Жизнь.

Последняя из эфемерид.

Первая и последняя.

Единственная. Просто эфемерида.

Эфемерида.
– Тебе нужно лечиться. Давай, ложись в наркодиспансер. Я оплачу.
– Там много денег нужно,– вздыхает Вера.
И он тоже вздыхает. Она там была. Она всюду была. И всё остаётся по-прежнему.
Эфемерида.

В четверг вечером Вера не появилась. Зато пришло исчерпывающее сообщение с незнакомого номера.

СООБЩЕНИЕ. Привет. Я пишу с других цифр. У меня кредита 0. Мне срочно нужны лекарства. Поможешь? Клопов надо 50 штук, трамадола 60 штук, феников 30, реладорм 30. Буду очень благодарна, если поможешь. Ещё субатекс, сколько сможешь, в первую очередь. Желательно всё за 2 дня сделать. Напиши, сколько это стоит. Мама всё оплатит, я ей сказала, она согласна. Помоги, только ты можешь, прошу, выручай!
ПРОХОЖДЕНИЕ. Беременная Вера задумала лечиться.

Эфемерида. Тупик. Сюрреализм.

Колесо сансары.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Суббота. Он до обеда читал книгу. Читал и ждал Веру. Саму или хотя бы звонок от неё. Или сообщение. Как там дела у заблудшей, что-нибудь стало лучше, хоть чуточку? И что теперь на повестке дня? Аборт миновали, суд… миновали (кажется) – что теперь? Что ещё она сможет придумать? Что-нибудь нехорошее с бабушкой? Или просто опять скажет прямым текстом?..

Однако время идёт, а Веры нет. И вестей от неё тоже нет. И что-то ему подсказывает, что вестей и не будет. Сегодня – не будет. Может быть, завтра.
Может быть.

Он выходит из дома. Вылазка в магазин.

В магазине полно народу. Выходной. Кризис, кризис, а покупатели набирают полные тележки еды. Правда, не все так много набирают. Вот он немного. А у одной старушки вообще две покупки на ленте: половинка хлеба и что-то ещё. Старушка считает сантимы: хватит – не хватит?

Вроде бы хватит. Старушка высыпает сантимы кассирше, а он вдруг замечает Васю. Вася его не видит, Вася вертится около старушки, а он вспоминает, как зимой предлагал Васе поехать летом в Крым. Сейчас самое время для такой поездки, конец лета. Сейчас в Крыму изумительно. Сейчас… как он поедет сейчас… сейчас у него Вера… Вера, которой нет, но завтра объявится. Наверняка объявится.
Он не хочет попадаться Васе на глаза. Вдруг тот спросит про Крым – что он ответит? Если б Вера поехала, но как? Как и ещё раз как? А без Веры… без Веры никак.

Старушка с двумя покупками отошла от кассы, ковыляет, а Вася… Вася идёт за старушкой, следом идёт, приноравливается к походке. Его вдруг осеняет: он понял, что у Васи на уме. И что у Васи в руке, тоже понял. Двадцатка у Васи в руке, наверняка двадцатка. Но тот не знает, как сунуть деньги старушке. Напрямую как будто стесняется. И он… он мысленно подсказывает: Вася, в правый карман. Видишь, оттопырился правый карман. Суй туда!

Вася как будто уловил мысль. Раз – и готово. Опустил двадцатку по назначению, это была двадцатка, он не то чтобы чётко видел, что именно двадцатка, но он уверен. И он восхищается Васей. Настоящий карманник. Как ловко! Только антикарманник. Карманник тащит из чужого кармана в свой, а Вася совершенно наоборот. Из своего в чужой. Вася какой молодец. Сунул старушке двадцатку. Какой молодец.

Ему делают замечание. Он тормозит очередь. Кассирша уже пробила его покупки  и глядит на него вопросительным взглядом, а он смотрит в другую сторону, на старушку и на Васю, какой Вася всё-таки молодец. Не то что он. Слов на ветер не бросает. Вася – молодец.

Ему делают повторное замечание, и он спохватывается. Достаёт свои деньги, отдаёт кассирше. Та отсчитывает сдачу, он машинально суёт сдачу в карман, потом складывает купленную еду в пакет и отходит. Но он не торопится к выходу, он не хочет столкнуться с Васей, нет, не хочет. Пускай Вася уйдёт.

Наконец путь свободен. Он идёт домой. Идёт и до сих пор восхищается Васей. Какой же тот молодец. На самом деле платит налоги старушкам. На самом деле! Ничуть не болтал.

Он заходит домой, бросает пакет с едой на пол и сразу же ищет конверт. Он помнит, что у него где-то был чистый конверт.

Конверт нашёлся. Теперь подписать. Долго думать не надо, он хватает ручку и пишет на конверте на государственном языке: помощь от городской думы.
Надо бы напечатать на принтере… Но устанавливать латышский шрифт, возиться со знаками долготы… Сойдёт и так.

Теперь он считает свои двадцатки. Три штуки. Всего. Как кот наплакал. Работал-работал, а деньги – где? Три двадцатки и две пятёрки. Спасибо Вере. Всего три двадцатки. Но одну из них он вкладывает в конверт. Он тоже знает старушек, которые перебиваются с хлеба на воду. В его доме как раз одна такая живёт. Живёт вместе с дочкой, которая инвалид и не выходит из квартиры. Вдвоём живут на одну копеечную пенсию. Но старушка ещё кормит котов возле мусорника. Он когда выносит мусор, там её встречает чуть ли не через раз.

Он выходит с конвертом в руке. Старушка живёт через три подъезда. Он заходит в старушкин подъезд и останавливается возле почтовых ящиков. Проверяет ли старушка почту? Зачем? Кто ей пишет?.. Но сквозь дырочки в ящике видно, что тот пустой. Спама нет. Значит, старушка регулярно выбирает спам. Ну да, ведь ещё приходят счета за квартиру, их она тоже обязательно выбирает. Значит, выберет и его конверт. Значит, надо опускать. Но он почему-то колеблется. Вдруг это бомжи опустошают старушкин ящик, вдруг… Ему становится стыдно. Перед самим собой стыдно. Он даже усмехается, он может написать сообщение Вере, что готов ей пожертвовать двадцать латов на адвоката Бабая… Он может написать сообщение прямо сейчас. Телефон у него с собой.

Однако конверт упал в ящик. Сделано дело. Старушке хватит на десять дней; всего одна Верина доза, а старушка может десять дней жить припеваючи. Он выходит из подъезда и видит Васю с мусорным ведром. Их пути не пересекаются, но Вася тоже его заметил и приветственно машет свободной рукой. У Васи хорошее настроение. Очень хорошее. А у него разве хуже? Не хуже. Ничуть. Он также машет Васе рукой. И даже бубнит себе под нос: «1:1, Вася. Твой ход».

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Первое сентября. У него опять нет работы. Он встал пораньше и поехал в лес.

Первый день осени. Нарядные дети с цветами, нарядные мамы и даже нарядное солнце. Он щурится от солнца, оно ещё низкое, бьёт через стекло по глазам и мешает высматривать контролёров. А ещё он думает о Вере. Он не видел её уже две недели. 20 августа она прислала сообщение, что снова в больнице, от неё уже было с десяток таких сообщений, что она в больнице, что она лечится, но на ночь её отпустят и она придёт к нему. Пусть он ждёт. Кажется, он перестал уже ждать. Вера настолько завралась, что в нём сработал какой-то защитный механизм, защищающий чувства от перегрузки – этот механизм сработал, и его чувства отключились.

Пересадка. Теперь ему нужен другой автобус, идущий за город, а до остановки этого автобуса нужно пройти пешком несколько кварталов.

Внутри района тихо. Но уже сидят гроздьями на кустах воробьи, а выше каркают вороны. Рябина вся перевита алыми бусами ягод, берёза стоит зелёная, только с западной стороны словно робкая жёлтая проседь. Но у корней на земле клочки золота. Откуда взялись? Намёл дворник?

Притихшая школа. Дети ещё не добрались до школы, однако училки уже заходят расфранченные, с модными причёсками, солнце золотит их волосы. А за школой детский сад вообще без признаков жизни. Спит детский сад.

Он переходит улицу. Уже видна его остановка. Он наберёт в лесу грибов и сварит отменный суп. А потом позовёт на грибной ужин Веру. Хватит ей уже прятаться.

Автобус. Привычный осмотр: не притаились ли контролёры под видом простых пассажиров? Кажется, не притаились. Кажется, всё в порядке.
Автобус мчится за город. За окнами начался лес. Сосны встали стеной, сосны манят. Вот и конечная.

Он углубляется в лес, идёт к своим любимым окопам. С лесной дорожки то и дело вспархивают трясогузки и скромно посвистывают.

В лесу много черники. С кустиков уже опали листочки, а ягоды на веточках остались, веточки просто усыпаны чёрными ягодами. Он пробует осеннюю чернику. Немного раскисшая, но на вкус всё ещё хороша. Там, где нет черники, там краснеет брусника, стелется у самой земли. Брусника с кислинкой, иногда чуть горьковата, но в каждой ягодке чувствуется лесная сила.

Он подбрасывает монетку для духа леса. Пусть дух леса будет к нему добр. Монетка упала куда-то в чернику, а он идёт дальше.

Вот и окопы. Раньше тут росли маслята. Много было маслят. Их трудно чистить, липкая плёнка на шляпках клеится к пальцам, зато потом в супе они хрустят на зубах, они… понравятся Вере, непременно понравятся. Только нет почему-то маслят. Повсюду листики земляники. И никаких грибов.

Он подбрасывает ещё монетку. Он уважает духа леса. Но где же грибы?
Вдруг он вздрагивает. Справа мелькнула огромная рыжая собака. Сейчас поднимет лай на весь лес… Но это не собака. Она, наоборот, убегает большими скачками. Косуля. Наверное, это знак. Дух леса зовёт его. Туда, вглубь, вслед за косулей.

Он идёт вглубь. В самую глубь леса. В эту сторону он ещё не ходил. На огромной сосне на высоте в два человеческих роста прибита табличка: военная зона, вход воспрещён; но табличке уже много лет, доживает свой век. А внизу ещё сохранились бетонные столбики, только колючую проволоку давно сняли, он спокойно проходит меж столбиков и идёт своим путём. Остатки какой-то будки или солдатского туалета, блиндаж, выложенный кирпичами окоп, траншея, моток ржавой колючей проволоки, заросшая лесная дорога – он идёт дальше. Дальше и дальше.
Стали появляться грибы. Но не те. Сыроежки и лесные шампиньоны. Но ему нужны грибы для супа, а не для жарки. Всего лишь парочка боровиков – и Вера пальчики оближет, непременно оближет, если только придёт. И если он найдёт эти боровики. Или хотя бы маслята. Или лисички. Подберёзовики. Моховики… Но пока попадаются одни жёлтошляпые шампиньоны. И тогда он бросает уже третью монетку. Дух леса шлёт не те грибы. Ему нужны боровики.

Впереди выгарь. Много лет назад здесь случился сильный пожар и уничтожил старый лес. Теперь разросся молодняк. Молодые деревья растут так густо, что между ними почти невозможно продираться. Туда вряд ли заходят грибники. Там, наверное, много клещей. Но косуля направилась именно туда, в эту низкорослую чащобу, на опоясывающей чащу тропинке остался отпечаток копытца. И теперь он направляется вслед за косулей.

Идти, действительно, очень трудно. На каждом шагу приходится раздвигать ветки или продираться сквозь кусты. Зато тут сразу же попадаются грибы. Повсюду жёлтыми пятнами разбросаны стайки лисичек, а между ними из опавшей хвои торчат коричневые шляпки маслят. У него сегодня будет грибной суп, теперь уже нет сомнений.

Чащоба расступается, он выбирается на поляну. Здесь почему-то не выросли деревья, наверное, из-за плохой почвы, только лишь торчат из земли осинки ростом ему до пояса. Совсем легко идти, он быстро движется вперёд и вдруг замечает в тени красную шляпку. Первая мысль: мухомор. Но шляпка без крапинок, в крапинках ножка – перед ним подосиновик. Никогда в этом лесу не было подосиновиков, он несказанно удивлён и, конечно же, срезает этот прекрасный гриб. Ножка на срезе чистая, гриб не червивый, есть повод благодарить духа леса, но он не успевает этого сделать. Что-то толкает его вперёд, и дальше, возле какой-то подозрительной ямы, явно вырытой людьми, но уже заросшей, он находит один за другим целых три боровика. Это полная удача. Теперь у него получится отменный суп из таких великолепных грибов. Он не может нарадоваться. Кланяется на все четыре стороны, благодарит духа леса, а потом начинает думать, как ему выбираться отсюда. Продираться назад через чащобу не хочется, он сворачивает направо. Там лесопосадка. Сосны высажены стройными рядами, все они чуть выше его роста, между рядами можно пройти, хотя и с трудом. Он идёт, а под ногами то тут, то там пестрят шляпки маслят – и ему жалко их упускать. Он нагибается за каждым грибом, срезает, проверяет, не червивый ли, и если тот хороший, то опускает в свой кулёк. Кулёк уже почти полон, грибов хватит на два супа или даже на три – и он, наконец, решается больше не смотреть под ноги, а просто поскорее выбираться. Вот только… он потерял направление, он так увлёкся маслятками, что, кажется, заблудился. Он останавливается и прислушивается: слышен ли шум шоссе? Не слышен. Шоссе далеко. Зато вовсю сияет солнце. Солнце должно располагаться примерно на юге, он решает идти на запад. Рано или поздно наткнётся на шоссе.

Он выбрал направление. Солнце по левую руку. Но так ему постоянно приходится пересекать ряды сосен, которые высажены с севера на юг. Это очень утомительно, пересекать ряды, и тогда он решает идти лучше на юг. Так гораздо легче.
Вскоре он натыкается на крохотную полянку. Сосны почему-то здесь не проросли. Зато какой-то зверь вырыл глубокую нору. На вырытом песке даже остался след. Как будто собака – но куда ей… Барсук, наверное, барсук. Он обходит нору стороной, не хочет тревожить её обитателя, если тот дома, за норой снова встают ряды сосенок, он продирается между этих рядов (опять решил на запад) и вдруг… Вдруг останавливается. Между соснами выросли кусты конопли. Мощные, выше его роста, выше даже самих молоденьких сосен. Он сразу же их узнаёт: он видел такие кусты в видеоклипе, они с Верой смотрели клип их любимой южноафриканской группы, и там, в этом клипе, были такие же кусты марихуаны. Но то была Африка, Южная Африка, а здесь… откуда здесь такой конопляник… неужели эта трава выросла сама, как такое может быть? Он дотрагивается до резных листьев, потом нюхает метёлки, они как раз на высоте его лица. Его обволакивает блаженный аромат, такой приятный, такой умиротворяющий – но как это выросло здесь, как? За шоссе, в нескольких километрах отсюда, должен быть посёлок. Там живут цыгане. Может быть, эту траву посадили цыгане, может быть, здесь находится их тайная плантация – он снова прислушивается, ему становится страшно: если это плантация, может появиться и охранник, где-нибудь тут притаился с баночкой пива и с железным прутом… вдруг уже следит за ним, вдруг уже подкрадывается сзади… Он замер, вслушивается, но как будто никто не подкрадывается. Только неизвестная птица посвистывает – и всё.

Он опорожняет свой кулёк, высыпает собранные грибы на землю, потом срезает верхушки конопли и напихивает в кулёк. Много не влезет. Четыре метёлки. Ещё несколько листиков. Срезанные метёлки и сорванные листики издают такой аромат, что, кажется, он так бы здесь и остался… Вырыл бы нору, как барсук, и дремал бы… Вот только если цыгане придут за своим урожаем… Ему приходится оставить на земле почти всех своих маслят с лисичками, только подосиновик и боровики он запихивает обратно в кулёк, поверх срезанной конопли. И прочь. Скорее, прочь. На юг. По солнцу.

Через полчаса он выходит к шоссе, идёт вдоль шоссе к посёлку. В посёлке, конечно, остановка городского автобуса, и этот автобус уже его ждёт. Он заскакивает, садится, а свой кулёк задвигает под ноги. В автобусе пахнет цветами… гладиолусами, хризантемами – но его «цветы» самые-самые! Из кулька исходит такой аромат – ему кажется, этот аромат уже разошёлся на весь автобус, все глядят в его сторону, глядят и улыбаются. Всем нравится притягательный аромат, но если войдут контролёры, если выведут безбилетника – не попадётся ли он с таким грузом… Он колеблется, не купить ли билет… но для этого нужно идти к водителю, но как быть с пакетом… оставить, а если кто-нибудь сядет или вдруг заглянет… а если тащить с собой, вдруг водитель почувствует аромат… вдруг водитель распознает скрытного наркокурьера… Он остаётся сидеть. Без билета. Зато у него появилась идея. Не для себя же он это рвал. А если Вера перейдёт на траву… Трава ведь не так ужасна, как героин, трава практически безобидна… поэтапно… сначала трава, а потом и вовсе завяжет. Но только не героин… сначала трава… не героин.

Он достаёт из кармана мобильник и набирает сообщение.

СООБЩЕНИЕ. У меня для тебя кое-что есть интересное. Приходи! Куда ты пропала?

ПРОХОЖДЕНИЕ. Пересадка. Он идёт мимо детского сада, мимо бурлящей школы, но пришёл ответ от Веры.

ОТВЕТ. Ты достал собутекс? Я скоро буду!

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он садится на скамейку. Какой, к чёрту, собутекс! Вера неисправима… но он её всё же исправит… даже дух леса ему помогает… даже цыгане… исправит!



СООБЩЕНИЕ. Нет, другое. Не таблетки. Приходи!

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он снова в автобусе. Этот автобус полон школьниками, набит битком и на каждой остановке простаивает по несколько минут, пока не утрамбуется толпа пассажиров. Он нервничает. Вдруг Вера уже его ждёт под дверями. Вдруг не дождётся. Но ничего не поделать… Медленно, зато контролёры не влезут – некуда влезть. Ему остаётся следить за своим кульком. Чтобы кто-нибудь нечаянно ногой не порвал. Не раздавил бы его боровики, не рассыпал бы траву… А автобус – доедет, куда денется… И Вера дождётся… Придёт.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Траву он разложил под окном на полу, на газетах, чтобы каждое утро сохла на солнце. Но сейчас далеко за полдень, и солнце находится с другой стороны за его домом. Однако трава наполнила своим ароматом всю комнату. Удивительный запах. Ему очень нравится. Что-то умиротворяющее. Что-то, желающее сказать: всё будет хорошо, улыбнись!

И он улыбается. Даже на кухне улыбается, когда варит грибной суп. Сегодня он удивит Веру. Сегодня что-то должно измениться. Не может дальше так продолжаться. Некуда продолжаться. Нужны перемены. Пора уже. Хватит!
Но Вера не приходит. Суп почти готов, а она… ведь обещала скоро быть… где же она?

СООБЩЕНИЕ. Ты где? У меня для тебя сюрприз и очень вкусный грибной суп.

ПРОХОЖДЕНИЕ. Ушло сообщение. Улетело. Булькает на кухне суп. Пахнет в комнате трава. Он перемещается из кухни в комнату, из комнаты в кухню. Он не находит себе места. Что-то не так. Что-то явно не так. Не придёт к нему Вера. Не за чем ей приходить. Не за чем!

ОТВЕТ. Завтра еду в 9 за ответами, анализы завтра выдадут все, даже направление на аборт. Кошмар.

ПРОХОЖДЕНИЕ. Вера запела старую песню. Тема аборта как будто бы уже давно была пройдена, она поняла, что по такому поводу он денег не даст и угомонилась. Но вот вспомнила снова. Или у неё что-то с памятью. Или же ей слишком хочется уколоться. Слишком хочется – а врать уже нечего. Все аргументы использованы. Все до последнего.

Суп готов. Он налил себе тарелку, съел, налил вторую. Отменный суп. Он не соврал. Отменный. Но где же Вера? Где она?

Он хватает мобильник. Он как будто хочет ей позвонить. Хочет – и не решается. Её голос… её голос сразу всё скажет… её голос выдаст жажду и лишит его последней надежды. А он хочет надеяться. Он хочет.  А телефон в его руках вдруг сам начинает пикать.

ОТВЕТ. Я так устала от всего, надо было такому случиться! Не вовремя, а так я бы была рада маленькому, почему так всё? Обидно, жалко его.

ПРОХОЖДЕНИЕ. Обидно. Ему тоже обидно. Написала бы уже прямо: дай денег на дозу, тогда приду. Но ведь не напишет так. Будет душу щипать. Будет нести ахинею. Он усмехается. Ему подумалось, что она, может быть, и сама себе верит. Так задурилась, что путает грёзы с реальностью. И что в перспективе? Тупик. Полнейший тупик. Он забрался в болото, и теперь ни вперёд, ни назад – никуда ходу нет. Ходу нет.

ОТВЕТ. Ты не в обиде на меня? Мне помощь нужна в 8 лат, не откажи, прошу, я отблагодарю, я промокла!

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он опять усмехается. Вот, появилась конкретика. Нужны деньги на полдозы. Почему только не на полную дозу? Где-то уже сумела достать половину… Где?

Он выглядывает в окно. «Промокла». Где же она промокла? Где нашла дождь? Сунулась под поливочную машину? В их городе давно уже нет поливочных машин. Нырнула в фонтан, как десантница? Фонтан в центре города, там нет наркоточек. Где же она нашла дождь? Из его окна видно чистое небо в клочьях лебяжьего пуха. Где она взяла дождь? Там же, где и аборт.

Тупик. Полный тупик.

Он стоит возле окна, прикрыл глаза, он хочет представить, как Вера промокла, он о ней думает, он представляет её – и к нему вдруг приходит озноб. Настоящий озноб. Он в испуге открывает глаза, но мир почему-то померк, а ему отчаянно хочется солнца, хоть капельку солнца. Вколоть себе солнце… вколоть себе в вену… «Где ты, дыхание всех творений, где ты, мне нечем дышать!» Так он шепчет кому-то. Он задыхается. И над ним капает дождь. Лживый дождь из фонтана на потолке. Озноб. Настоящий озноб. Он задыхается.

Тупик. Полный тупик.

Беспросветность.

****

СОН. Журчит ручей. Прохладные воды ручья несут негу. Он в этом ручье омыл свои пыльные стопы. Он на самом дне ущелья. Бескрайние горы вокруг: зелёные, дикие, гордые – горы возносятся к самому небу. От их красоты щемит сердце. От красоты и величия. Он здесь один. Только робкий щебет птиц в вышине, и там, в голубой прорези, небо, великое небо. Он падает на колени в чистую воду ручья, он воздевает руки к этому небу, он восклицает:
– Ах, Небо! Все мои мытарства и печали – что мне с них? Вся моя суть жаждет птицей к тебе…
Не отзывается Небо. Молчит. Плещет ручей. Колышутся ветви могучих деревьев. Его имя – Орфей. У него есть Эвридика. Он знает, что делать. Он споёт песню для неба. Про Эвридику. У неба есть всё. Но нет Эвридики. Этого нет. Это здесь. Это внизу. В небе – ветер. Цветы – на земле. Ветер возносит их аромат к небу, и он вознесёт тоже. Лучше ветра. Словами…

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он просыпается. Темно. Но, судя по звукам, ещё только вечер. Поздний вечер.

Он зажигает свет. На часах половина десятого. Слишком рано, чтобы спать.
Почитать книжку… Но что читать? Всё уже сказано – так уверяют – всё уже сказано. Как вернуть душу зомби,– кто сказал? Где?

Он проходит в другую комнату, роется в кипе бумаг, находит тетрадь. Пустую тетрадь. Пока что пустую. Он выводит на обложке заглавие. «Происхождение поэзии из шаманского транса». Он напишет новый трактат. Прежние были никому не нужны – что с того?.. Он напишет! Прямо сейчас и начнёт.

Он уселся поудобнее в кресло, положил тетрадь на колени, но слова не идут. Даже первого абзаца почему-то не написать. Даже первой строчки. Даже первого слова. Он сидит и глядит в раскрытую тетрадь, на белые листы; листы сияют своей белизной, листы просто слепят. И он закрывает тетрадь. А на обложке уже выписано название. Он перечёркивает это название. И под ним пишет другое, новое.

«Мария Магдалина как символ греховности мира. И как надежда на преодоление».
Длинное получилось название. И громоздкое. Ему уже не нравится. Сразу же не нравится. Надо что-то другое. Может быть, так:  «Интернет как братская могила. Миллион иголок в стоге сена»… Нет, опять нет. При чём тут интернет! Он откладывает тетрадь прочь.

А без тетради ему думать не о чем. Разве что вспомнить о Вере. И он вспоминает. Она же говорила, что в сентябре у неё суд. Какой-то там суд…
Вера… Так и не пришла к нему Вера. Опять заблудилась где-то между судом и абортом.

Опять.

Он берёт в руки мобильник и пишет сообщение.

СООБЩЕНИЕ. Ты жива вообще? Где пропала?

ПРОХОЖДЕНИЕ. 22:11 на часах. Возможно, спит уже Вера. Наверное, спит. И ему тоже как будто пора.

Но через десять минут вдруг приходит ответ.

ОТВЕТ. Я завтра зайду. Спасибо, что волнуешься за меня,– очень приятно! Спасибо тебе, что ты есть!

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он перечитывает Верино сообщение несколько раз. Странно всё как. Что он такого сказал? Что с ней творится… Где же она…

Странно…

Пора ему спать. С любовью в обнимку.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Следующим вечером Вера всё же пришла. Измотанная, под глазами мешки, а сами глаза – их взгляд не поймать. Бегают глаза, постоянно чего-то ищут, непонятно чего. Или же просто от него прячутся.

Вера похвасталась, что сумела перенести суд, принесла справку, что больна, и суд перенесли на ноябрь. «Ещё пару месяцев погуляю».

Поверил ли он? Наверное, просто принял к сведению. Вера годами живёт в другом мире – и, может быть, этот суд был у неё в другом мире, как и аборт, как и многое ещё. Но про аборт она больше не заикалась, и он тоже не стал приставать.
– В ноябре меня всё же закроют,– со вздохом говорит Вера.– Если б дали год, тогда ерунда, на год я согласна. Но если дадут пять…
Он даже всплескивает руками:
– Да за что тебе пять? Ты разве убила кого? Или ограбила?
– У меня непогашенная судимость. Я теперь рецидивистка.
– Ты больной человек, а не рецидивистка. Тебя надо лечить. А тюрьма не больница.
– Расскажи это судьям и прокурорам. А лучше дай денег на адвоката. У меня нет таких денег.
– Однако на героин ты всегда деньги находишь. Давно бы могла скопить.

Бесплодный спор. В её мире другие законы и другие понятия. В её мире всё подчиняется прихотям беса. Сейчас тот молчит. Но скоро проснётся. И Вера обязательно скажет, что ей нужно двадцать латов прямо сейчас. И он к такому не готов. Он с напряжением ждёт этого мига, который испортит весь вечер, разом испортит, и Вера уйдёт, с деньгами или без, но уйдёт – и он нескоро потом её увидит, он не хочет её отпускать, он хочет её задержать.
Они смотрят фильм. Мистический фильм. Вере нравится мистика. Для него фильм кажется чересчур примитивным, прямолинейным, но Вера довольна, внимательно смотрит. А когда фильм заканчивается, она говорит: «Я сегодня остаюсь у тебя.  Пошли спать».

Он рад. Она выбрала неожиданный вариант. Он думал, что она скажет «дай мне двадцать латов, мне пора бежать», но она так не сказала, так она скажет утром, а до утра… До утра они вместе, он и она. Они вместе.
Он входит в неё. Но что-то не так. Как будто на самом деле она убежала с двадцатью латами, а здесь лишь её тень. Она какая-то совсем мягкая, вялая, а он, он просто действует по привычке, по накатанной колее, он как механизм, и она как другой механизм, эти два механизма сошлись, механически двигаются – без искры, без огонька, без ничего. Нет запала. Опустошение. Его огневое сверло отсырело, и её трут отсырел. Да, он помнит, она сильно промокла, в своём другом мире промокла… а он… когда промок он? когда ждал её? когда перестал уже ждать?.. он промок, он тоже промок. Основательно. Нет огня. Нет огня между ними. Не возникает искры. Не рождается пламя. А ведь было когда-то, он помнит, ведь было. Но сейчас только два автомата, две функции, мужское и женское, он и она. Только физиология. Всё…

А потом они просто лежат рядом. Он обнял её. В такие моменты лучше всего говорить по душам, в такие моменты многое можно узнать, самое искреннее, сокровенное, но он чувствует, что она не настроена говорить. Ни на что она не настроена. Только лишь дотянуть до утра, поскорее бы дотянуть до утра. А тогда спросить денег и бежать в другой мир, прочь от него, прочь от всех, в другой мир, только взять денег, обязательно денег, ведь они служат пропуском.
Он вздыхает. Так будет. Кажется, он способен её прочитать. Ведь ничего нового. Всё по-прежнему. Так уже было. И снова так будет. Утром так будет. Не изменить. Ничего ему не изменить. Он не способен. Увы…

С этим он и засыпает. Она сбрасывает с себя его руку и засыпает тоже.
Утром он даст ей двадцать латов, и она убежит.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Октябрь. Золотая осень. Дни стоят ещё тёплые, но по утрам уже от дыхания поднимается пар, воздух стылый и плотный, люди идут быстрым шагом и ёжатся – им неуютно. Им хочется лета назад. Но впереди зима. Она каждое утро выходит в разведку, выглядывает откуда-то из северных подворотен, но потом всё же прячется. Попугала – и хватит пока.

Он идёт на работу. Под утро сгустился туман, долго не рассветает, он идёт на работу в этом тумане, проходит пешком две остановки, а под ногами багряные листья… багряные, золотистые, коричневые, рдяные… всякие. Отжили своё. Он минует контролёров в ядовито-зелёных светоотражающих куртках и снова садится в троллейбус. На улице потихоньку рассеивается туман, а в его голове – остаётся… И даже в сердце, может быть, остаётся. Вся его жизнь погрузилась в туман. Он утратил всякий контроль. Он просто плывёт по течению. Плывёт и не рыпается. А Вера… Вера катится под откос. А он помогает катиться. Пусть быстрей скатится. Пускай не мучается.

ПАМЯТЬ. Вчера он пришёл домой с работы пораньше, а Вера уже его ждала. Сидела в подъезде на подоконнике и курила. И она прямо ему сказала: «Ты должен мне купить. Поехали, ты мне купишь!» Он помнит её глаза. Ему нечего было ответить. Бессильны слова. Вера даже не дала ему нормально поужинать, она была как на иголках… как на пружинах… как в узде беса… И бес дёргал за поводья. Опять дёргал за поводья. Он не мог ничего с этим поделать – и не мог бросить Веру, он вынужден был присутствовать.

Они шли по кленовой дорожке – по дорожке, усыпанной багряными и золотыми кленовыми листьями, они их топтали, как топчут дни своей жизни, опавшие дни – и он что-то спрашивал… Что-то прежнее, что когда-то его интересовало. И он спрашивал об этом снова.
–  А среди твоих знакомых есть такие, кто завязал? Ты вообще знаешь таких?
Вера морщила лоб и долго молчала. Опавшие листья смиренно шуршали под их ногами. Уже начинало темнеть. Вера тащила его куда-то на новую точку. А он…
– Знаю,– вдруг ответила Вера… – Которая меня приобщила, у неё сейчас двое детей.
– Она вылечилась в больнице?
Вера усмехнулась.
– Нет, больница ей не помогла.
– Тогда как?
– Бабка какая-то помогла. Где-то далеко в России. Заговорила.
– А тебя к этой бабке нельзя было свозить?
Вера опять усмехнулась. Даже вдруг остановилась, повернулась к нему лицом.
– Мы давным-давно не общаемся!

ПРОХОЖДЕНИЕ. Пересадка. Он так задумался, что едва не прозевал.

Уже рассвело. Он выходит из подземного перехода, и ему преграждают путь… голуби. Стая голубей приземлилась на асфальт, они повсюду и не желают уступать дорогу. Наглые голуби не пускают его на работу. Он не может быстро идти, он не хочет наступить на птиц, он движется медленно, шаг за шагом, а его трамвай… его трамвай уходит прямо из-под носа. Голуби не пустили его на трамвай. И теперь он садится на скамейку под навесом. Теперь он ждёт.

ПАМЯТЬ. Сухорукий возник откуда-то из сумрака. Он только и помнит, что сумрачное лицо и левая рука как плеть. Вера скомандовала:
– Дальше я пойду с ним.

Он сел на скамейку. Он пытался вернуть равновесие. Вера ушла с сухоруким, он дал ей денег, он сидел на скамейке, а мимо него проходили студенты – весёлые, говорливые. Он прочитал и мысленно перевёл табличку над дверями. «Балтийская академия. Факультет психологии». Он сидел возле этого факультета, под его освещёнными окнами, а дальше был сумрак, и в этом сумраке исчезла Вера с каким-то сухоруким… она исчезла и вдруг появилась опять.
– Добавь мне ещё денег. Ещё три лата не хватает.
– Нет.
– Ну, пожалуйста.
Вера вдруг сложила руки ладонями вместе и опустилась перед ним на колени. Картинный жест. Даже в глазах появились слезинки. Но его не пронять. Она же взяла денег на дозу, зачем ей больше. Для типа?
– А кто этот тип?
– Мой друг. Он хороший… Он иногда помогает. Мне самой тут не дадут. Только через него.
– А что у него с рукой?
– Он в будку залез за металлом.
– В какую будку?
– В трансформаторную… Ну дай мне три лата. Мне некогда. Дай мне ещё три лата. Пожалуйста!
Снова слезинки. Вера тоже залезла бы в будку. Хоть в трансформаторную, хоть в какую. Он дал ей ещё три лата. Она обещала вернуться уже через десять минут. И тогда они, наконец, отправятся домой. Он ждал её десять минут, ждал двадцать, ждал полчаса, ждал час. Он даже искал её. Пошёл по тропинке за здание факультета. Там были пустые сады и цыганские домики, спускавшиеся под горку. Он пытался отыскать Веру среди этих мрачных домиков… пытался, а потом плюнул. Он несколько раз набирал её номер. В первый раз были гудки, а потом… потом как всегда. «Абонент недоступен».

ПРОХОЖДЕНИЕ. Пришёл его трамвай. Трамвай доступен. Через двадцать минут он будет уже на работе, работа тоже доступна, а пока… пока он всё ещё вспоминает о том, что ему не доступно.

ПАМЯТЬ. Он шёл назад один. По той же дорожке из кленовых листьев. Было темно. Листья уже не светились багрянцем и золотом, серыми стали листья. Серыми или бесцветными. Никакими. Он как будто обрёл своё равновесие. Он тоже был никаким. Просто шёл один в ночи. Просто возвращался домой.

Он добрался домой, немного поел и лёг спать.

Он уже спал, когда вдруг запикал мобильник.

Через четыре часа пришло сообщение.

«Ты меня не жди. Нас всех повязали менты».

Он и не ждал. Он уже спал. Она его разбудила. Он прочёл сообщение и стал спать дальше.

Ему приснилась Вера.

«Я бы тебе быстро надоела,– сказала Вера во сне.– Я тебя прижгла».
Он ничего не понял. Проснулся. Подумал. И снова заснул.

ПРОХОЖДЕНИЕ. Трамвай огибает парк. В парке кусты сирени ещё зелёные.  Большие платаны тоже зелёные, и стройные магнолии – им никто не сказал, что их высадили на севере, никто не предупредил о ранних холодах и о недостаточном солнце. И вот они бросают вызов. Зато местные дубы пожелтели полностью. И клёны. И каштаны, эти аж багровеют. А платаны-чинары задумались, о чём-то задумались, и он тоже задумался, а трамвай тормозит – и он вдруг видит вместо платанов группу контролёров и микроавтобус полиции, кучку пойманных зайцев, мнущихся возле полицейской машины. Облава!.. Вскакивать уже поздно, он прозевал. Но главный контролёр в ядовито-зелёной куртке крутит жезлом: проезжайте, проезжайте… У них уже достаточно зайцев, они все не поместятся в микроавтобус, им нужно сначала оприходовать уже пойманных и только потом ловить новых. Трамвай медленно движется, словно раздумывает, а не остановиться ли всё-таки для контроля, главный контролёр с жезлом в руке оказывается как раз напротив окна, за которым сидит непойманный заяц. Их взгляды на мгновение встретились.  На груди у контролёра табличка, удостоверение, контролёр так близко, всего лишь за стеклом – он даже может прочесть фамилию. Balodis. Контролёр Голубь. Голубь ловит зайцев. Однако трамвай уже делает поворот, а потом начинает разгон. Он может спокойно вдохнуть. Угроза миновала. Но как же он прозевал, это ведь плохо, что он так прозевал, это плохо…

Всё. Привёз его трамвай.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Вечером у него появилась новая тема для размышлений. Совсем неожиданная. Как обухом по голове.

Он зашёл в туалет и обнаружил язвочку на интимном месте. На крайней плоти. Маленькая была язвочка, невзрачная, но она чесалась и выглядела очень нехорошо. Никогда он не сталкивался ни с чем подобным и теперь попросту растерялся.

Вера чем-то его заразила. Чем-то нехорошим. Вот он и доигрался. Наконец-то доигрался!

Он полез в интернет, чтобы посмотреть фотографии симптомов разных венерических заболеваний. Его язвочка ни на что не походила. Хотя, по интернет-фотографиям разве что-то определишь… Больше всего его беспокоило, а не может ли это быть ранним сифилисом, так сказать, первой ласточкой. Из того, что он вычитал и увидел в интернете, получалось, что как будто бы может.

У него началась паника. Сразу же заболела голова, сразу же возникло какое-то отвращение… ко всему, а особенно к Вере. Стоило о ней подумать, у него словно бы просыпался рвотный рефлекс. Вот так Вера! А ведь в самом деле, ведь она всюду шляется, где попало… и где же она достаёт деньги… ведь она не работает и не собирается… иногда он ей даёт денег на дозу, но ведь этого ей мало, катастрофически мало – где же она достаёт остальные деньги… где и как?.. Кажется, теперь у него нет сомнений, где она их достаёт, эти остальные деньги, и каким образом достаёт, сомнений в этом тоже нет. И вывод может быть только один: финиш! Конец истории. Ему надо завязывать с Верой, разом покончить, раз и навсегда – и нет больше Веры, для него нет, не существует. Умерла под забором!

Он сходил в магазин, купил водки, залил водку в бутылочку для ингаляций и стал брызгать на язвочку.

Потом ещё смазал йодом. От йода жгло. Он брызгал водкой каждые полчаса или час и мазал йодом. Но язвочка оставалась на месте. Только вокруг неё покраснело (но это, наверно, от водки).

Потом раздался звонок. Телефонный. Звонила Вера. Его чуть не стошнило от одной только мысли услышать её голос. Он сразу же нажал «прекратить разговор». Вера позвонила ещё раз – и он снова нажал. Ну что она могла ему сказать? На ходу выдумать новую ложь?.. Для него достаточно уже лжи, хватит с него, надоело, всё, хватит!

Потом пришло смс. Вера спрашивала: что случилось? Почему он не берёт трубку? Он только выругался матом на это. Ему было противно даже читать её слова, а чтобы ответить – об этом не могло быть и речи. Он только снова потянулся за водкой, стал опять брызгать, он хотел вытравить, вытравить всё – и память тоже.

Пришло ещё одно смс. Вера теперь извинялась. За «тот случай». А он уже и забыл, за какой. «Нас всех повязали менты и отвезли в участок. Нас выпустили только утром»,– написала Вера, а он лишь криво усмехнулся. Лучше бы не выпускали совсем. Лучше бы не выпускали!

****

ПАМЯТЬ. За три дня он выбрызгал на язвочку всю бутылку водки (он брызгал только утром и вечером, на работе было не до лечения, на работе он брызгать не мог). Язвочка не исчезала. Но и больше не становилась, дальше не разрасталась. Как бы сидела в засаде. Как бы застыла на месте. Как бы раздумывала.

Он тоже раздумывал. Что же делать? Неужели ему придётся идти к венерологу? Мысль об этом была невыносимой. Он с детства игнорировал врачей, никогда к ним не обращался, а венеролог – это же… это же… у него просто не было слов, подходящих, чтобы выразить степень позора… Не было никаких слов. Он купил ещё бутылку водки и с остервенением брызгал. Брызгал и брызгал.

Ещё он рылся в интернете. Но там подсказок не находилось. При малейших признаках немедленно обращайтесь к врачу,– такая подсказка его не устраивала, это он знал и сам, но это для него не годилось. С таким же успехом они могли написать: при малейших признаках немедленно обращайтесь к дьяволу – для него это было бы одно и то же, в данной ситуации одно и то же – ведь он терпеть не мог врачей, он их не-на-ви-дел. Что-то было у него в генах, наверное. Его старшая сестра умерла в младенческом возрасте из-за врачебной ошибки ещё до его рождения… И его дед тоже умер из-за врачебной ошибки, его дед был знахарем и сам лечил людей, но однажды доверился «специалистам». Один раз доверился – и этого хватило. Для деда хватило. А у него осталось где-то в подсознании. Значит, он должен был излечиться сам. Или – каюк. Просто каюк.

Вера пару раз звонила по телефону – он не отвечал. Ведь нечего было сказать. Всякое воспоминание о ней сопровождалось брезгливостью. Сразу же вместо неё виделась язвочка. Большая язвочка. Язва. Вера теперь была для него язвой. Ходячей язвой. Ему было противно, мерзко… и грустно. Всё-таки человек зависит от своего тела, всё-таки обусловлен. Когда-то он смеялся над формулой Фейербаха: «Человек есть то, что он ест». Он над этим смеялся. Человек есть то, что он ест; человек есть то, с кем он спит… Человек обусловлен… Всё-таки обусловлен. Ещё неделю назад при мысли о Вере, при взгляде на её фотографию он тут же её хотел… Но вот у него выскочила язвочка – и теперь он при мысли о Вере испытывал брезгливость, такую сильную брезгливость, что ему даже становилось тошно. «А как же дух?»,– думал он. Неужели и человеческий дух зависит от того, что человек ел и с кем человек спал?.. Неужели зависит?.. Получалось, что да. Вера обманывала его бессчётное количество раз, издевалась, кидала – а он только посмеивался.  «Она укрепляет мой дух,– думал он.– Она разрушает моё эгоистичное эго. Методично разрушает. Лучше всяких медитаций, лучше всякого дзэна – берёт и разрушает. Дубасит палкой». И он отвечал недеянием, он полагал, что ведёт себя правильно, обоснованно, по-философски. Но вот изменился уровень… Дело затронуло тело… Вот выскочила маленькая язвочка – и всё рухнуло. Этого барьера ему – не взять… Всё его «недеяние», вся его «философия»… хватило маленькой язвочки. Всё зависит от тела. Все мысли зависят от тела. Но как же так? Как же так?..

Он решил попоститься. Работа у Анны закончилась, у него было как минимум три свободных дня, он купил литровую бутылку минералки и решил просидеть в медитации три дня.

В первый же день он выпил минералку. Таков был его план. В последующие два дня предстояла уже сухая голодовка. И брызгание язвочки водкой. Но кормить её он не станет. Пускай сопьётся. Пускай сдохнет от голода. Язвочка хилая, она сдохнет, а он вытерпит,– так он думал.

Но язвочка держалась. Во второй день он уже вообще не только ничего не ел, но даже и не пил воды. Расстелил на полу коврик и сидел в позе лотоса перед шкафом. Болели ноги, болела спина, чесалась язвочка. По-прежнему чесалась! А мысли… Мысли как будто бы приходили со стороны. Как будто бы они входили в правое ухо, делали в его голове виток, кувырок – и вылетали через левое ухо. А он их регистрировал. Прилежно регистрировал. Мысли были не о еде. Мысли были про телевизор, про компьютер, про диван. Мысли сильно надоедали. Тогда он вставал, делал несколько упражнений, ходил по комнате и ещё брызгал на язвочку. От запаха водки дурманило голову. Ему казалось, что он пьянеет. Нестерпимо хотелось включить компьютер или посмотреть по телику новости – но он терпел. И второй день прошёл.

На третий день он снова сидел на коврике. Ясность не приходила. Приходил какой-то туман. Мысли стали тягучими, словно резиновыми – но они оставались, всё так же входили в правое ухо, вернее, вползали и долго шатались по его голове. Мысли были всё те же: «Включи телевизор… Иди за компьютер… Ляг на диван»… Он ложился на диван и пробовал дремать. А потом снова садился на коврик. И не мог дождаться, когда же закончится день… когда же начнёт темнеть… Когда же он ляжет спать…

В конце концов стемнело. И он лёг спать. Безо всяких чувств. Просто очень усталый. Во сне к нему пришли два буддийских монаха в бордовых кашаях. Они сидели напротив него в позах лотоса и пытались понять: всерьёз он это затеял или же просто балуется… Но он и сам не знал.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. В субботу его пост закончился. Он пошёл в магазин, купил крупы, купил молока и сварил себе кашу. Без мяса. Он решил не есть пока мяса, а дальше будет видно.

Поев каши, он вспомнил про язвочку, на неё нужно было в очередной раз побрызгать. Он собрался побрызгать, но язвочки не оказалось. Его крайняя плоть очистилась. Можно было заметить только крохотный белый пузырёк и вокруг пузырька оставалось ещё покраснение – но чтобы это заметить, нужно было глядеть чуть ли не в лупу. А так, обычным взглядом, больше ничего и не было видно. Он выздоровел.

Он включил телефон. Странно… За три дня голодания ему даже и не было звонков. Мог и не выключать телефон. Никому он не нужен. Совсем никому…
Он ещё поел каши (он не ел сразу много, но по чуть-чуть). Потом всё же побрызгал свою крайнюю плоть. Для страховки. На всякий пожарный. Но больше делать было и нечего. Сидеть снова в позе лотоса – нет уж. Он включил компьютер.

В интернете всё было как всегда. Всемирная свалка навевала скуку. Он вспомнил про философский сайт, на который когда-то захаживал.

На сайте появились нововведения. Они завели раздел «Философская лирика» и теперь массово кропали стишки, а потом хвалили друг друга. Под каждым нелепым стишком были десятки отзывов: браво! гениально! великолепно!

Сначала он посмеялся. Он думал, это такой у них юмор, философы шутят. Шутят в стихах. Они пытались зарифмовать звёзды и гроздья, дух и потух. А он смеялся: почему не петух? Почему не опух?

«Дух опух»… Он долго смеялся. Ему было весело – словно он от чего-то освободился, словно был налегке… Он и был налегке, но эти… эти дразнили его, задевали своей нелепостью, такой непомерной нелепостью, и ему оставалось только недоумевать: как они не видят своей нелепости? эти их вирши… как взрослые люди могут такое кропать? Люди, считающие себя философами?..
Один в пяти четверостишиях грозился последовательно отомстить за «несовершенство мироздания» солнцу, небу и даже «богу Вселенной». Он представил себе бородатого философа, стреляющего по солнцу из детской рогатки – забавно всё это было, смешно и нелепо, он так и написал в отзыве: какой утончённый юмор, не сразу и дойдёт,– но в ответ посыпалась брань. Отборная брань. Только дебилы, мол, могут воспринимать философию как юмор и хиханьки, его место в дурдоме,– так ему ответили. Если по смыслу. А если конкретно – половина слов были нецензурными.

В другом стишке деревья истекали кровью, солнце страдало нервным тиком, звёзды были лишь дырками в небе, через которые уходило тепло от людских печек – мёрзли люди нещадно, тщетно пытаясь согреть вселенную, и не было у них выхода. Они не видели выхода, они – все – не видели выхода. И тогда он им написал: просто позвольте миру быть! Разбейте решётки своего эго и позвольте миру быть. Решётки эго застят мир. Ваши слова только фантики. Вы обесцениваете слова, вы девальвировали их до предела – и теперь, наверное, эти слова не отмыть даже кровью. Вы душите настоящих философов, настоящих поэтов, лишаете их воздуха слов. После вас им придётся молчать. В вашем пруду больше нет кислорода. Рыба всплывает вверх брюхом.

Он так им написал и выключил компьютер. Наверное, они ему отвечали. Наверное, спускали всех собак. А ему было безразлично. Он больше там не появится… Или появится… Но ему безразлично… Что они могли сказать… Бряцать своими решётками… Пускай.

Катился день. Он опять расстелил коврик и занимался дзадзэном. Просто сидел. Мирно было в его комнате. Тихо. Решётки эго, его эго – сквозь них сквозили просветы, большие просветы, а в этих просветах была пустота. Он ничего не хотел, ничего не желал и был готов ко всему. Если бы вдруг наступил конец света, он бы, возможно, остался сидеть. Конец света не был ему интересен и ничем не отличался от начала. Там, где начало, там и конец. Вначале тоже не было решёток эго, они не застили существование, существование существует – нечто подобное этой мысли входило из пустоты в левое ухо, проходило через его голову и выходило в правое ухо. Наверное, так. Может быть, нет. Он не цеплялся. Он зрел пустоту. Пытался зреть. И растворялся. В чём-то растворялся. В пустоте или в существовании. Всё исчезало. Всё. Но что-то всё равно оставалось. Нечто. Нечто без начала и конца. И это нечто существовало. А потом пришёл вечер. Нечто заметило вечер и поднялось с коврика. Немного походило по комнате, размяло ноги – и стало человеком. Человеком, которому пора спать.
Перед сном он снова хотел побрызгать бывшую язвочку, но теперь, при свете лампы, не было уже и пузырька. И покраснение тоже сходило на нет. Он брызнул на бывшее покраснение и со спокойной душой улёгся в постель.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Воскресенье. Он читает книгу. Про дзэн-буддизм и просветление. Он читает, но глаза его какие-то автономные, глаза пробегают по строчкам, различают каждую буковку, но эти буковки почему-то не складываются в слова. Буковки как иероглифы, каждая буковка как иероглиф; он глядит на эти иероглифы, и в его голове нет никаких мыслей, кажется, нет; одна пустота. Он поднимает глаза и смотрит в окно на верхушку фонарного столба, на клочья облаков – он всё это видит, но не может понять: о чём же он думает? ни о чём. Нет, одна мысль всё же есть. Странная мысль. К нему кто-то идёт. 114 шагов до него. 113… 110.

Он замер – пускай шаги считаются сами – он ждёт… 81.

На фонарный столб, на колпак фонаря, села ворона. Глядит на него – через стекло, через комнату… глядит на него, проверяет… только 44. Ворона согласна, уже 38, уже 35. Пустота… в его голове пустота, только счёт… поднимается… поднимается… 22… 18… 14… Ворона глядит на него неотрывно – и вдруг вспархивает. Каркнула и полетела. Направо. Три. Два. Один.
°
Звонок. В его голове раздаётся звонок. А снаружи… был ли звонок и снаружи… он не понимает… он ждёт.

И тогда стукают кулаком в дверь: бух… и ещё раз: бух-бух.

Вера пришла. Вера стучит в его дверь кулаком, а он сидит на диване. В его голове пустота. А в его сердце… что в его сердце?.. надо открыть.
Вера в длинном платье до пят. Стройная Вера. Красивая. «Привет»,– говорит.
«Привет»,– отвечает он.

Она уже в комнате. Быстро прошла, так уверенно. Села на диван, где он только что сидел, раскрытую книгу рукой отодвинула.
– Ну, как твои дела? Не скучал по мне?

Он стал в проёме комнатной двери, смотрит на Веру.
– Нет, не скучал. Лечился.
– Лечился? От чего? – Верины глаза выказывают удивление, неподдельное удивление.
– От того, чем ты «наградила».
Она глядит на него не отрываясь, глаза совсем округлились.
– А чем я могла «наградить»? О чём ты говоришь?
– Фигня какая-то выскочила на моём достоинстве.
– Фигня?.. Покажи.
Она подвигается на диване, тянется к нему, хватает рукой, повторяет:
– Покажи!
«Покажи»… Он глядит на неё… перед ним его Вера… она… его Вера… она.
А она уже залезла к нему, удивлённо разглядывает:
– Ну и где?
Нет ничего. Он вдруг улыбается. Нет ничего. Нет… и ему… ему хочется Веру… ведь хочется… хочется.
– Да прошло уже,– говорит он.
– Прошло,– передразнивает Вера.– Какие вы, мужики, трусливые; трясётесь за своё достоинство… Ну что там могло быть!? Натёр. Просто натёр. Ведь у меня нет ничего. Ничего такого нет. И не было!
Она тянет его к себе. Она даже обувь не сняла. Но её обувь им не мешает. Ни ей, ни ему. Длинное платье мешает. Длинное платье как у монашки. Длинное платье – долой. Всё долой, лишнее, всё долой.
Он входит в неё. Он давно не входил – и снова входит. Он дома. Опять. Только на этот раз он ничего себе не натрёт, он будет действовать без неистовства, без фанатизма… Степенно… По-философски… Ведь он же философ, Кругляш, он – философ.

Философ… Как много зависит от тела, однако, как много зависит… Тело зависит… от тела, а он – где же он… где же он? Кругляш, где же он, тот, независимый, где он, Кругляш?

Кругляш закрыла глаза, изображает блаженство. Истома на губах… Только и это не настоящий Кругляш, тоже не настоящий… Где же они, настоящие, вместе должны быть, вместе – но где,.. в каком месте… в каком?
Пустота… В пустоте они двое… Одно.

Блаженство... Истома… Скачки… Рывки. Мечется нечто между мирами, хочет всюду поспеть. Хочет ли? Хочет. Желает. Волит.

Воля волит.

Воля.

Воля как вол.

Вол тащит мир.

В. «В» – это вход. Вход и выход. Вход в свой дом и выход из своего дома. И снова: вход – выход. И снова. Вход-выход. Вдох-выдох. Жизнь. Воление. Воля.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Ноябрь. Листья с деревьев облетели, солнца больше не видно; светает поздно, темнеет рано. Зима где-то рядом. Не за горами.

Люди совсем приуныли. Людям не хватает света. Света и тепла. Люди кашляют и чихают. Весь троллейбус наполнен кашлем, словно среди пассажиров по цепочке передаётся команда: только один кашлянул, как за ним следующий – и дальше, дальше, до самой водительской секции, а оттуда назад, до задних сидений. И снова вперёд.

Он всё же не кашляет. Он – не толпа. Он – один. Сам по себе. Стоит у окна, на каждой остановке оценивает входящих, а между остановками думает об Индии. Там уже закончился сезон дождей и теперь там, наверное, как в сказке. Шелестят вайями кокосовые пальмы на пляжах Гоа… Он уже потратил столько денег на Веру, что мог бы съездить в Индию, осуществить свою давешнюю мечту. Но теперь его Индия – Вера. И где же она?.. Ни того, ни другого.

Остановка. Нет контролёров. И Веры нет. Неделями пропадает. В ноябре у неё должен быть суд. Она говорила, что ей светит пять лет. От пяти до восьми… Если всё это правда, за пять лет он её забудет. И, наконец, поедет в Индию. Прочь от осени. Прочь от зимы.

Остановка. Здесь он выходит. Дальше надо пешком мимо кладбища. Он топает, его обгоняют машины, на другой стороне улицы лает собака; от кладбищенской ограды веет холодом и сыростью – плохо там, за оградой, плохо. Почему же Вера так туда стремится, почему колет себе в вены гадость, разбавленную стиральным порошком или мелом… Стиральный порошок в венах… что может чувствовать человек… что может чувствовать?..

Звонит колокол. Словно в такт его мыслям звенит. По ком звонит колокол? По ком?

Остановка. Он так разогнался, что идёт дальше. Он уже согрелся от быстрой ходьбы и зачем ему кашляющий троллейбус, зачем эти чихи… Лучше пешком.
Парк. Здесь Вера покупает свою дурь. Но никого нет на скамейках. Спят ещё наркоманы. Досматривают свои мультики… Что им может сниться? Сколько раз он спрашивал, но Вера ни разу не сказала, что ей снится. Может быть, вообще ничего. Сон наступает, когда она просыпается, когда надо опять добывать деньги… а когда она спит, там тихий покой… как на кладбище, как за оградой.
Перекрёсток. Справа металлическая стела с часами и с табличками расстояний до Лондона, до Нью-Йорка, до Мельбурна… до Дели только расстояние не указано и до Мумбаи не указано тоже… а в Лондон ему ни к чему и в Нью-Йорк ни к чему. На часах 8:01. В 8:13 его автобус. Он успевает пешком.

Центр города. Слева оживший базар, справа железнодорожный вокзал. В подземном переходе уже звенит гитара. И слышна песня. «Группа крови на рукаве, Мой порядковый номер на рукаве, Пожелай мне удачи в бою, Пожелай мне удачи…»
Светофор. Перекрёсток. Справа цирк с большими афишами… пошла бы Вера с ним в цирк, смогла бы высидеть представление?.. Не смогла бы… ведь не смогла бы.
Остановка автобуса. Надо втиснуться, сжаться, скукожиться. Не обращать внимания на чихи и на кашель. Переехать мост, потом вдоль реки, потом на запад, через трамвайные рельсы, вираж на юг, а после на север. Мимо торговой базы, мимо автобусного парка, мимо бензоколонки, мимо складов. Потом будет поворот в лес. В том лесу ипподром, за ипподромом посёлок – в том посёлке ему выходить.

Он выходит. Пролазит через дыру в заборе, подбирает в тайнике ключ, открывает дверь в дом.

В доме сыро и холодно. Так же само, как и на улице. Сыро, холодно и темно. В доме нет электричества. Он этим и занимается. Будет ставить электрощиток, а от него поведёт линии проводов на розетки и на освещение. Потом он подключит щиток, и в доме появится электричество. Станет светло. Он включит два калорифера, и будет тепло. Дом оживёт. Придёт на помощь его напарник, они поставят регипс, потом наклеят обои, положат кафель, покрасят потолки. Сантехники проведут отопление, газовики подключат газ. И после Нового года хозяева заселятся в свой новый дом. После Нового года. А пока… Пока в доме темно, холодно и сыро. И он работает один. Возится со щитком, прозванивает провода, прикручивает распределительные коробки. День незаметно пробегает. Совсем незаметно. Он только вдруг замечает, что снова стало темно. Значит, ему пора на обратный автобус. Значит, пора…

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он сидит на диване, в ванной плещет вода, гремит кран. В ванной… Вера стирает бельё. Его бельё.

Он встаёт, идёт посмотреть. До сих пор трудно поверить. Вера вся взмокла (наверное, от брызг), но она такая серьёзная, такая сосредоточенная… Он даже не мог представить. И она что-то умеет. И она на что-то способна. Настоящая прачка!
– А с порошком ты лоханулся,– говорит ему Вера.– Этот невыгодный. Упаковка не та. Надолго не хватит. Есть более выгодные и дешевле. В следующий раз надо вместе купить.

Он улыбается: какая у него ответственная хозяйка. Домовитая Вера. Но долго ему улыбаться не стоит. Можно сглазить.
– Если нужна моя помощь, скажи.
– Нет, сама справлюсь. Потом выжмешь, там сила нужна. Но это потом, я скажу, когда.

Вера не отрывается от белья, даже голову не повернула в его сторону, вся ушла в стирку, некогда ей отвлекаться – стирает.
Он уходит назад. Странно как получилось, он и не думал. В субботу только сходил в магазин, как вдруг она пришла. Хотела помыть руки в ванной, увидела в тазике гору нестиранного белья и сама предложила: «Давай, я тебе постираю».
И вот она стирает. Трудотерапия,– думает он. Но это не так. Ведь не так. Всего лишь новый способ добыть денег на дозу. Только самый адекватный способ. Самый честный. Но она скоро выйдет из ванной и скажет: «Ну вот, я всё постирала; а теперь мне пора. Дай мне, пожалуйста, денег».

Он сидит на диване. Он думает: всё-таки лучше, что Вера не врёт, не сочиняет про адвоката и про аборт, честно работает… честно… но ради чего? Ради дозы… Но всё равно это шаг в правильном направлении. Маленький шажок. Не врать, а работать. Шажок.

Однако Вера выходит из ванной и говорит слово в слово, как он и думал.
– Ну вот, я всё постирала; а теперь мне пора. Дай мне, пожалуйста, денег.
Потянуть время, хотя бы потянуть, как-то её притормозить…
– А выжимать когда?
– Это потом,– взмахивает рукой Вера. Я потом специально приду. А сейчас бельё отмокает, сейчас рано выжимать.
– Ну… я хотел ещё тебя попросить съездить со мной на базар. Мне надо купить новую простыню, наволочку, пододеяльник… Я даже не знаю, где это всё продаётся и как выбрать нормальное. Ты мне поможешь?

Вера глядит на него. Глаза нечитабельны. Её глаза нечитабельны. Там какая-то заслонка, все эмоции стёрты, всё спрятано, всё!
– Завтра ещё будет день. Завтра и съездим. Сегодня я не могу. Дай, пожалуйста, денег.

Он пытается юлить.
– Дам я тебе денег. Только после базара. Зато больше дам. После базара дам больше!
Нет, глаза нечитабельны. Непроницаемое лицо. Робот. Перед ним робот.
– Но мне надо сейчас! Дай, пожалуйста! Я спешу! Завтра съездим на базар. А сегодня я не могу.

Нет смысла спрашивать, куда она спешит. Зачем заставлять её врать… Он не станет её заставлять. Он даже не спрашивает, сколько ей нужно денег. Он давно знает цену одной дозы… Ведь на полдозы она не согласна, она же так честно трудилась, как настоящая прачка, он даже радовался… не стала бы она так за полдозы… не стала бы.

Последняя уловка. Чисто формальная.
– Помнишь, ты принесла мне свои фотографии? Ты хотела сделать коллаж на компьютере. Я кое-что придумал. Давай посмотрим!
Глаза нечитабельны. Нет перемен. Завтра, конечно, завтра!
– Завтра посмотрим. Сейчас не могу. Я опаздываю!
Он молча достаёт деньги – и они тут же исчезают в Верином кармане.
– Спасибо! Завтра приду пораньше. Завтра всё сделаем!

Помчалась. Через ступеньку, через две… Как на крыльях. На крыльях – вниз. Окрылённая Вера летит. Окрылённая Вера… Но сегодня хотя бы не лгала. Сегодня честно работала. Стирала бельё… Но в самом конце… в самом конце всё-таки ведь солгала. Дозы ей хватает на два дня. Значит, завтра он ей не нужен, не придёт она завтра, никак не придёт.

Он заходит в ванную, смотрит, что там и как. Большие тряпки замочены в ванне и отмокают, а мелочь уже вся развешана на верёвках и на трубах полотенцесушителя. Мелочь сохнет. Обе верёвки провисли от тяжести.  Много Вера настирала. Молодец. Сам он это месяцами накапливал – а она всё постирала. «Всё-таки это прогресс»,– думает он и улыбается. Трудотерапия. Вера что-то умеет. Что-то помнит ещё. Не забыла. В следующий раз пускай вспомнит, как убирают квартиру, как работают пылесосом, как моют полы… В следующий раз…

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Ноябрь. Дождь. Серый свет осени. Вера опять куда-то пропала, у неё день рождения, но её телефон выключен. Не отвечает. 

На подоконнике в горшочке кактус, посаженный Верой. Рыжеет кактус, не зеленеет. Он поливает растение почти каждый день, ему  хочется, чтобы кактус прижился, чтобы Верино дело прижилось, ему этого хочется, но кактус какого-то невнятного цвета, словно тому чего-то не хватает… Конечно, не хватает солнца. Серого света осени для кактуса мало. У него есть мощная электрическая лампа, он мог бы подсвечивать кактусу лампой, искусственным солнцем, но это ведь будет нечестно. Кактус должен выстоять сам. И Вера должна выстоять сама.

Бытие.

Что есть жизнь?

Что есть смерть?

Только слова.

Только вопрос.

Но у него… у него, кажется, давно уже нет вопросов. Никаких. Просто следовать судьбе. А что есть судьба… Недеяние. Припоминание и узнавание. Припоминать и узнавать.

Его вдруг озаряет вспышка. Вспышка где-то внутри… и снаружи… везде.
Он вспомнил этот дождь. На такой самый дождь смотрел из окна Рильке… На этот же дождь смотрел Рильке, так звали его, и он произнёс:
Господь! Большие города…
Да… Denn, Herr, die grossen Staedte sind
Verlorene und aufgeloste...
А чинара… Платан. Он… смотрел на платан и прозевал контролёров. Что есть контролёры… Ведь он вспоминал, как сидели Сократ и Платон под таким же платаном. И солнце светило… он припоминал, как лилась беседа под солнцем Эллады – а потом контролёр махнул жезлом, и снова был дождь. Словно переключился экран.

Да, экран. Мелькают кадры на экране, а зритель, сам зритель, Тот где?.. Он глядит на свою ладонь: капилляры, узоры… тоже экран… и это экран… и его мысли – экран, всё только экран, монитор, но где же сам зритель, где зритель, ну где?
Denn, Herr, die groossen Staedte sind
      Verlorene und aufgeloste...

Рильке знал Зрителя. И говорил прямо Зрителю. Не экрану. И он тоже знает. И он говорит. Себе говорит.

Вспыхнуло небо. И гром прогремел.

Разбился экран. Осколки, осколки.

Осколки считают себя.

А в них отражается Зритель.

Прекрасен Твой лик.

Не наглядеться!

На подоконнике кактус. Рыжеет. Вера… Он вспомнит. Всё вспомнит. Припомнит Себя.

Серый свет осени тоже осколок. И дождь. И чайка, летящая в дождь. И асфальт. И дома.

Семь бесов Марии… надо ли припоминать их… зачем?..

****

СОН. Он офицер. Его вызвали на допрос в ЧК. Его вызвали на допрос – и поставили к стенке. Он глядит в дуло маузера, в черноту. Сейчас раздастся команда: «Пли!» Сейчас они сделают это. И он словит пулю. Сейчас… Но  опускается дуло. Расстрельщики молча уходят. Он остался один возле стенки. Совсем один.

Ветер… Ветёр метёт по двору обрывки бумаг. Протоколы допросов. Ветер… Ворота распахнуты. Он может идти.

Он пошёл.

ПРОХОЖДЕНИЕ. Дождь. По подоконнику стучит дождь… Тот самый дождь, который видел Рильке. Он хочет вспомнить, кто ещё видел, он хочет вспомнить… Видели все.

Где-то там за дождём брезжит рассвет. Но ему некуда торопиться. У него нет работы. Опять. Он может слушать дождь, как тот стучит по подоконнику. И он слушает. Что говорит ему дождь… что говорит…

Господь! Большие города…

Сократ сидел под платаном с Платоном, и были другие ученики, Ксенофонт, Антисфен – и солнце светило, а платан давал тень, и было так хорошо… невыразимо… Иисус лобзал уста Марии… Иисус сказал Иуде: «Друг». Будда сидел в одиночестве под деревом бодхи, и не было даже ветра, и птицы молчали, никто не мешал, всё застыло, все ждали.

Ему тоже дождь не мешает. Он узнаёт этот шёпот. Он теперь понял. «Жду»,– шепчет дождь. Жду…  жду… жду…

Первое декабря. Первый день зимы. Так принято считать у людей. Так они думают.
Дождь не согласен. Дождь ждёт.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Зима не приходит. В интернет-новостях наперебой пишут, что остановился Гольфстрим, что Европу ждёт новый ледниковый период – но за окном стучит дождь. Пятьдесят семь с половиной градусов северной широты. 10-е декабря на календаре. А за окном дождь. Нормальный осенний дождь.

У него ничего нового. Отношения с Верой, кажется, совсем охладились, стали какими-то необязательными. Иногда она к нему заходит, но сам он её больше не зовёт. Она стала совсем странная. Какая-то текучая, изменчивая, меняется чуть ли не на глазах. Один раз придёт, и кажется, что она похудела, стала совсем худая, как щепка… Потом неделю не появляется, через неделю придёт, и он едва её может узнать, как она пополнела. Округлилась вся, словно пышка, в последний раз была как пышка, ему даже не понравилась такая полнота, но в следующий раз она опять придёт нормальной или вообще худой. Какой-то у неё дисбаланс в организме, какие-то крайности, швыряет её из крайности в крайность – и это понятно. От одного стирального порошка в венах могло бы швырять. Но этот порошок ещё разбавлен героином. Вера катится под откос, стремительно катится под откос, а он лишь пассивно наблюдает. Он как будто потихоньку старается дистанцироваться, отодвинуться подальше, потому что скоро наступит развязка, непременно должна наступить, и он как будто уже готов к этой развязке, он отстранился, он не привязан… а сама Вера… сама Вера – зомби, просто-напросто зомби. Бабочка-зомби, жаждущая денег. Денег на новую дозу искусственной жизни. Разбавленной стиральным порошком.

Он несколько раз окуривал её сандалом. Как будто бы ей нравится, она не сопротивляется, на какое-то время затихает, но как же быстротечно это время! Потом её бес адаптируется и опять начинает рычать. Она вспоминает, что ей пора, что ей надо бежать, что ей нужны деньги, она должна отнести денег маме, потому что приехали «родственнички», как снег на голову, но у них в доме даже нечего поставить на стол, потому что мама потратила все деньги на её лечение и теперь у них безвыходное положение, потому что в доме нет даже хлеба, мама так на него надеется, что он даст денег, что она принесёт, передаст… Она на лету сочиняет, но давно миновали те времена, когда он ей верил. Он мог бы ей предложить, что сам передаст деньги её маме, сходит вместе с ней и передаст из рук в руки – но он такого не говорит. Ему жалко её, всё-таки жалко, как бы он там ни «отвязывался». И ему будет больно слушать, как она станет выкручиваться, изобретать новую несуразную ложь, что ему, мол, незачем беспокоиться, что она всё сделает сама, мама его никак не ждёт и не готова сейчас видеть, ей достаточно гостей и т. д. и т. п.

Он решил сводить её в церковь. На Рождество. Может быть, что-нибудь выйдет из этого. Но как её затащить?.. Посулить денег…

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Рождество. Светлое Рождество. Но за окном дождь и никакого света. Серо и сыро.

Воробьи увидели его силуэт в окне и тут же слетелись на балкон. Приветственно чирикают. Воробьи ему рады. Он выносит для них раскрошенный белый хлеб и кусочки сыра.
– Светлого Рождества, воробьи! Кушайте на здоровье.
Но покуда он на балконе, воробьи все внизу, расселись гроздьями на голой сирени, ждут, когда он уйдёт. И едва он уходит, тут же вернулись. Скачут, галдят. Разбавляют серый свет суетой. Суетой и гамом. А он наблюдает за ними из комнатной тени через стекло. Весело им, воробьям, хорошо. Быстро склевали свой завтрак, чирикнули на прощание и улетели. Дела, мол. До новых встреч.
Он глядит на себя в зеркало. У него модная молодёжная стрижка. Вера его постригла. Обычными ножницами. Иногда бес даёт Вере отпуск. На несколько минут, на полчаса, на час. Тогда нету зомби. Тогда Вера нормальная. Тогда… Он вертит головой, в который раз оглядывает её со всех сторон – и в который раз улыбается: надо же! Безупречная стрижка. Как в парикмахерской. Вера сумела, отлично сумела, хотя долго не решалась, говорила, что ни разу не пробовала кого-нибудь постригать. Но постригла. Постригла как надо.

Зато с церковью ничего не получилось. Несколько раз они собирались, но в последний момент всё откладывалось «на завтра». То Вера забыла платок, то надо срочно бежать. Но он не очень-то и надеялся, что получится. Слишком долгая процедура. А Вера надолго неспособна сосредоточиться. Постирать, вымыть пол, постричь – это всё она сделает, быстро сделает, но потом… потом ведь ей «надо бежать». С деньгами бежать… Да, если б всё было так просто. К тому же у них нестыковка. Рождество католическое, он католик, вроде как надо идти в костёл, но Вера другой конфессии. Её Рождество ещё будет. Формально – проблема, кого-то надо обманывать или недоговаривать. И что им там в церкви скажут такого, чего он сам не может ей сказать… Важно не это, важно, чтоб Вера решилась, однажды на что-то решилась, а не «забывала платок». Она не может сама решиться. Как вызвать её намерение? Бес приходит туда, где для беса оставлено место. Пустое место. Что туда поместить, на это место, взамен? Что и как?..
Серый свет Рождества. Вернулся дождик. Привычно накрапывает. А зима заблудилась, где-то там заблудилась… Как Вера. Где Вера? Там же, где и зима. Где-то блуждает. Обещала прийти, но разве придёт? Не придёт. Он с утра это чувствует: не придёт. Ну и пусть. Он привык. Он спокоен. Он в равновесии.
Он стал офицером. Он видит себя офицером во снах. Значит, он теперь наделён правом принимать самостоятельные решения. И он их принимает. Недеяние.

ДНЕВНИК. Всё повторяется, но в другой форме, при других обстоятельствах. Древние были героями битв, мы превратились в героев рутины. Сократ выпил залпом чашу с цикутой. Одним махом. А мы теперь пьём по глоточку. Цедим, «наслаждаемся». Мы разделили сократову чашу на тысячу частей и каждый день выпиваем по капельке. Мы тоже в конце концов её выпьем, эту чёртову чашу, но только не сразу, а постепенно. Растянуто во времени. У Сократа, у древних, у них был результат, назидательный итог; мы же теперь зациклились на процессе. Зачем нам итог? И где он вообще? Важен процесс. Сам процесс. Мы – оппортунисты бытия.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Новый год. Всё то же самое. Он хотел встретить Новый год вместе с Верой, она обещала прийти, она много чего обещала… Но вместо неё пришло смс. Длинное и сумбурное.

СООБЩЕНИЕ. Я вчера не пришла, хотя очень хотела. Не поверишь, я сейчас в больнице, буду ещё 3 дня. Я сразу заеду к тебе. Я сильно упала, ободрала руку сильно, ушибла спину, руку, ногу, вся в синяках – увидишь. Сотрясение получила, хорошо небольшое, но голова болит ужасно. Шишка на голове, царапина. Шея болит тоже. Грудная клетка отбита, трещина с правой стороны. Я лежу, встать не могу. Мама недавно от меня уехала, телефон привезла, сок, сладкое. М

ПРОХОЖДЕНИЕ. Что значит последнее «м», он не понял. Может быть, ОМ?.. Вера катится под откос. Долго всё-таки катится. Растянуто во времени. По капле.

За окном дождь. Всё тот же дождь. Зимы ещё не было. Снега не было, льда не было. Вере негде  поскользнуться. Разве что в луже. Толкнул героин.

Тишина. Люди притихли. За стенами люди притихли. Наверное, готовятся. Накрывают на столы. Будут пить шампанское и водку, будут есть шашлыки и салаты. А он сидит на диване, закрыл глаза… но даже если и откроет, в комнате уже темно, темнеет в четыре часа, но дни уже начали прибавляться, по минутке, но начали, и поэтому у людей праздник. Новый год. А у него пустота. Он один. Он, кажется, дремлет. У него равновесие. Он всё позабыл… Но кто-то рогатый и круглый стоит перед ним… Рогатый и круглый с хвостом… Немного смешной… Просто смешной.
– Так не честно,– говорит бес.– Ты должен бояться.
Но он не боится. Ведь бесу нечего от него взять. И тогда тот, понурив рогатую голову, уходит. Просто исчезает.

Он открывает глаза. Темно. И пахнет жарящимся мясом. Шашлыком. И вдруг вспыхивает свет. Раздаётся грохот. Дребезжит стекло окна. Там, на улице, энтузиасты уже начали новогодний салют. Взрываются ракеты. Гоняют бесов. Бесы боятся салюта. Бесы попрятались…

Он встаёт, подходит к окну, глядит на фейерверк: шипение, взрыв, брызги света, дребезг стекла. Опять: шипение, взрыв, брызги, дребезг. Новый год. Прибавляются дни. Опять прибавляются понемножку. Солнце начало возвращаться.
Но сейчас ночь. Ночь и салют. Ночь, салют, одиночество.

Так.

****

ПАМЯТЬ. В январе Вера пришла к нему в последний раз. Она была располневшая и какая-то не такая. Какая-то неопрятная, как ему показалось. Она осталась у него на ночь, но он не испытывал от этого большой радости. Почти ничего не испытывал. Какие-то дежурные чувства, дежурные ощущения. Привычка. Рутина. И ничего больше. Кажется, ничего больше. Но Вера исчезла.

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он едет в городском автобусе на новую работу. За окном белёсый морозный туман. Вера исчезла – и ударил мороз. Когда уже, казалось бы, весна не за горами, когда осенним дождям пора становиться дождями весенними, вдруг ударил сибирский мороз.

Таких морозов у них давно не было. Много лет. Город как будто замер. Улицы опустели. Все куда-то попрятались: и люди, и машины. А немногие смельчаки так укутались… как пленные немцы под Сталинградом. Так ему кажется, глядя на немногочисленных соседей по автобусу. Пленные немцы под Сталинградом. Подневольные люди. Он даже пробил свой э-талон. Если будут вдруг контролёры, он останется в сравнительно тёплом автобусе, не побежит на мороз. Но контролёры, конечно же, где-нибудь греются. Не станут работать в такую стужу. Но ему всё равно. Он думает о Вере.

ПАМЯТЬ. Первую неделю он даже не вспоминал. Больше смотрел, как крепчает мороз, как каждый день холодало на несколько градусов. А что от Веры не было вестей – ну мало ли… Такое бывало. И даже не раз.

Но на вторую неделю он всё же забеспокоился. По утрам мороз подкатывал уже к тридцати градусам, а ещё дул ветер, а ещё влажный воздух – очень было некомфортно на улице и если Вера снова где-нибудь «упала»… Упав в такой мороз, она могла и не подняться. Он решил ей позвонить. Но её телефон оказался вне зоны доступа. Он звонил три дня подряд – вне зоны доступа. На четвёртый день однажды вдруг пошли гудки, длинные – никто не брал трубку. А потом снова «вне зоны доступа». А после вообще «абонент отключён».

Потом вдруг пришло странное смс на латышском языке. «Приходи». Куда приходить? К кому? Номер отправителя был ему незнаком, но он решил, что это как-то связано с Верой. У неё часто менялся номер телефона. То она свою «трубу» закладывала в ломбарде, то теряла, то её украли, то сломалась… Она то меняла номер, то восстанавливала. С этим был кавардак, и он битый час шерстил свой мобильник, сравнивал все номера, с которых ему когда-то звонила Вера, с тем номером, с которого пришло смс «приходи». Однако номер оказался новым. Ранее не зафиксированным.

Через два дня с этого номера опять пришло сообщение: «Ну ты где?» И опять по-латышски. Вера не стала бы писать по-латышски. Но в этом была какая-то интрига, это было как-то с ней связано. Так ему казалось. Ведь она часто звонила с его телефона по своим наркоточкам – наверное, где-то там, на какой-то точке, зафиксировали его номер, и что он связан с Верой – и они могли знать что-то определённое. Он сам позвонил по этому номеру: там подняли трубку, но была тишина. Кто-то в трубку дышал, но ничего не отвечал. Как будто он не знал какой-то пароль. Он ведь и вправду не знал. Назавтра опять пришло сообщение. «Чау» по-латышски. То есть привет. Кто-то его приветствовал, он в ответ позвонил, но снова там молчали, потому что он не называл пароль. Не знал он этот пароль. Не знал и всё! Потом пришло сообщение от какой-то доктора Кемпе. Опять по-латышски. Она сообщала, что с 15-го февраля у её практики будет новый адрес – а он… причём тут был он? Точка переезжала на новый адрес? Он не понимал. Никогда раньше такого не было. Никогда раньше ему так упорно не приходили незнакомые сообщения. Но как только он начал разыскивать Веру… словно кто-то подсмеивался над ним… ведь, действительно же, подсмеивался… Откуда были все эти сообщения? С чего вдруг? Одно сообщение вообще получилось целым посланием. И снова по-латышски, хотя Вера не говорила на этом языке. Но вот кто-то ему писал: «Привет. У меня всё хорошо. Нахожусь дома и в настоящий момент остаюсь жить у себя. Всё отлично. Всё по плану»... Там ещё много чего было написано по-латышски, даже про пса какого-то говорилось (а Вера обожала собак, особенно щенков), но ни одного имени не упоминалось. Как будто специально писали загадками. Словно шифровка какая с тайным смыслом. «В настоящий момент остаюсь жить у себя». Номер оказался опять новым, он попробовал позвонить и по этому номеру, но там всё время шли короткие гудки «занято». А иногда сразу же связь обрывалась. Он попробовал раз пять, но не смог дозвониться и плюнул.

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он приехал. Дальше ему пешком. Натянуть поглубже на уши шапку, сжать руки в кулаки и засунуть в карманы, идти быстрым шагом, как можно быстрее, но не поскользнуться, стараться не поскользнуться, быстрее идти.
Впереди из белёсого тумана над голыми деревьями уже выглядывает рубиновое солнце. Просто как украшение. Он смотрит на это солнце, не отводит глаза, но ни капли тепла от рубина, ни капли тепла… Какой-то нездоровый цвет… Перейти улицу… Дальше нечищеный тротуар, снег проваливается под ногами, ноги вязнут, снег попадает в обувь. Вдобавок из-за забора бешено лает собака. Этой что надо? Просто хочет согреться… Вперёд, вперёд… Ещё поворот. Тропинка… Вот и его автосервис. Он делает в автосервисе офис на втором этаже. Там нет отопления. Но внизу можно растопить печку, а на его этаже стоит мощный трёхфазный обогреватель. Печку никто пока не растопил. Он быстро поднимается по металлической лестнице и скорее к калориферу, скорее включить. Загудел вентилятор, подул тёплый воздух. Сначала не тёплый, обычный, но вскоре теплее, ещё теплее, ещё… Наконец он отнимает отогревшиеся  руки от воздушной струи. Теперь только можно осмотреть свою вчерашнюю работу. Выдержала ли ночь без отопления? Кажется, всё выдержало. Пластик на месте, не покорёжился. И обои не отслоились. Плитка не шатается. Всё хорошо. Всё нормально. Можно переодеваться и работать дальше. Вот только сначала пускай калорифер ещё чуток подогреет. Ещё чуток.

****
ПАМЯТЬ. Февраль прошёл как один день. Работа. Мороз. Мороз и работа.

Отсутствие Веры. Полное отсутствие. Но не до неё. Потому что работа. Мороз и работа. Маховик времени работал без сбоев. Время… Что есть время? Форма бытия? Что он может сказать про февраль? Что он помнит? Работал. Работал. От слова «раб». Что помнит раб? Мороз и работа.

ПРОХОЖДЕНИЕ. Первое марта. Оттепель началась аккуратно по календарю. Стучит по подоконнику капель. Как дождь.

Он сегодня закончил объект. Получил сразу же деньги и вернулся пораньше домой. Теперь ему предстоят выходные, покуда он не найдёт себе новую работу. Или, наоборот, покуда работа его не найдёт.

Странные эсэмэски приходят всё реже. На этой неделе, кажется, не было ни одной. И даже на прошлой. Иссякли. Но его желание разыскать Веру ничуть не иссякло. Просто оно отсыпалось, пока он работал, пока был рабом. А теперь он свободен – и оно опять бодрствует. С новыми силами бодрствует. Он должен разыскать Веру.

Она, наверное, в тюрьме. Получается, что про суд не врала. Она не явилась на суд, назначили новую дату, она не явилась опять, и её объявили в розыск. А потом она попалась. И теперь сидит в тюрьме. Так он думает. Практически уверен. Потому что другой вариант, любой другой вариант будет хуже. Намного хуже. Разве что Вера легла на лечение в наркологическую клинику… но как она могла лечь?.. не могла… откуда деньги?.. не могла.

Он нашёл в интернете справочный телефон женской тюрьмы. Он уже звонил пару раз после работы (на работе звонить не хотел), но вечером никто не отвечал. Но сейчас день, ещё рабочий день, если и сейчас ему никто не ответит – значит, неправильный номер. Устаревшая информация.

Но после долгих гудков трубку всё же поднимают. Женщина.
– Это женская тюрьма?
– Да.
– Скажите, а я могу узнать, находится ли у вас такая Кругляшова Вера?
– Нет, мы не имеем права разглашать подобные данные. Закон нам это запрещает. Это конфиденциальные сведения.
– Но поймите, она исчезла. У неё должен был быть суд, она не пошла, а потом вдруг исчезла. Наверное, её арестовали, и она теперь у вас. Поймите, я же волнуюсь, где она и что с ней. У вас же есть там компьютер, разве трудно взглянуть, есть ли такая…
– Нет, мы не можем выдавать подобную информацию.
– Но как же мне быть? Куда обращаться?
– У неё было право на телефонный звонок, и она сама может написать письмо, кому хочет.
– Но ведь что-то не стыкуется. Что-то не так. Уже месяц о ней ни слуху ни духу.
– Ничего не могу поделать,– полицейская женщина несгибаема, но всё же трубку не кладёт, вдруг добавляет.
– Вы можете сами ей написать. Напишите на адрес тюрьмы. Если она у нас, то получит письмо. А если её у нас нет, письмо к вам вернётся.
Оттепель. Кажется, у него есть план действий. Написать письмо в женскую тюрьму на имя Веры. Потом ждать, вернётся ли письмо назад. План ему почему-то не нравится. Опять ждать. Он и так ждёт. Ждёт и ждёт эту Веру. И опять ждать.
Он набирает Верин номер на мобильнике.

«Абонент отключён». Всё по-прежнему. Но есть ещё старый Верин номер, он пробует набрать и этот номер. «Абонент не существует». Надо же,– усмехается он,– испарился абонент. Куда же испарился… Куда?..

Писать письмо в тюрьму… Спросить: Вера, ты там? Он качает головой. Ещё не созрел.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. А вдруг Вера умерла? Просто-напросто умерла. Перебрала со стиральным порошком. Или не выдержало сердце. Или в дурмане попала под машину. Или… Ведь по статистике наркоман живёт только семь лет. Почему Вера должна опровергать эту статистику? Почему?

У него нет работы. Он сидит дома и думает о Вере. Могла ли она умереть? Если думать логически, то могла, запросто, не зря же она на Новый год «падала». То был первый звоночек… Или даже не первый уже. Ещё раз «упасть» – и капут. Но… но что-то ему подсказывает, что если бы Вера умерла, он бы это почувствовал, каким-то образом почувствовал бы. Но ведь не чувствует! Ничего он не чувствует. Тогда где же эта Вера? Где? В тюрьме?

Он берёт лист бумаги, берёт ручку… но не выписываются слова, ни одно, что-то не то в голове. А может, Вера в больнице… Почему-то приходит мысль, что Вера в больнице… зачем ему писать в тюрьму, если она в больнице, не надо сватать её в тюрьму, дурной знак, не надо.

Не рождается письмо. Зато вдруг родились стихи. Кажется, стихи… Кажется.
      Пепел сожжённых маков белый как первый снег.
      В бронзо-лиловых венах скорби иссохших рек.
      Бросить под ноги судьбы непрорастущих дней,
      Девочка с грязной кровью – пепел в душе твоей.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Опять появилась работа. У Анны. Полгода назад они делали в её квартире арки, а теперь она захотела поменять пол. Пол должен быть кафельным. И в этом полу будут гореть разноцветные лампочки. Оригинальная затея. Лампочки в полу – такого он ещё не делал. Но ему нравится замысел.

Анна с утра сварила ему кофе, оставила ключи, забрала дочку и уехала. До вечера. До вечера он остался один.

Он допивает кофе и поглядывает на свой пол. Не хочется торопиться. В бетонном полу выбивать лунки, прорезать трассы для проводов – будет много шума и много пыли. А сейчас так спокойно. Пол ещё чистый. И на нём валяются Олесины игрушки. Надо их куда-то убрать, надо вынести тумбочку, вынести столик и сдвинуть детский шкаф. А потом начинать долбить.

Он собирает игрушки и выносит в другую комнату (в той долбить ничего не надо). Складывает их в угол. На столе замечает Олесин альбом с рисунками. Работать не хочется. Хочется полистать альбом.

Солнце. Детское солнце. На первом месте. Он бы тоже сделал на первом месте, наверное. На второй странице папа. Где же Олесин папа? Где-то калымит, зарабатывает деньги. В холодной Норвегии. В промозглой и серой. А дочка его ждёт. На следующей странице деревня. В деревне у бабушки. Бабушка смешная. Но добрая. Все рисунки добрые. Хорошая у Анны дочка.

Он оставляет альбом. Надо работать. Перфоратор в руки – и началось. Если кто-то из соседей ещё не проснулся – теперь уже всё.

Семь гнёзд выбито. Будет семь лампочек. Между ними ещё надо проделать трассы для проводов и подающую линию. Потом сверху пойдёт плитка.

Он присел на стул. Он думает об Анне. Странные люди. Летом делали ей ремонт. Прошло полгода, поднакопила денег – и снова ремонт. Снова хочется новшеств, чего-то оригинального. Видимо, в жизни нет никаких новшеств, видимо, скучная жизнь… Даже деньги некуда тратить… Но ему выгодно… Только Анна… лучше бы съездила с Олесей куда-нибудь к тёплому морю, вполне могла бы съездить, зачем ей эти лампочки в полу, разве на потолке не хватает?.. Или съездили бы к Олесиному отцу. Дочурка была бы рада. Но Анна хочет лампочки в полу. Узорную плитку, и чтоб в неё были врезаны лампочки-леды. Если женщина хочет – как ей отказать? Он надевает респиратор и берётся за флекс. Надо резать бетон.
Сразу же поднимается туча пыли. Он открывает окно. Пора передохнуть. Пускай осядет пыль. Он вытирает ноги о влажную тряпку и уходит в другую комнату. Туда, где Олесин альбом.

Кошка Фрося. Рыже-полосатая. Словно тигрёнок. Кошка-тигрёнок. Он улыбается. Хорошо Олеся рисует. Вдруг вырастет художница. Он переворачивает страницу и… Он, кажется, видит себя. Рисунок подписан «У мамы ремонт». На стремянке стоит строитель и что-то делает на потолке. Наверное, врезает лампочку. Судя по всему, это он. Он летом врезал лампочки. Напарник тоже стоял на стремянке, но тот маленького роста, это, несомненно, он, а не напарник. И не астролог, тот вообще бородатый. Это он.

Он вглядывается в свой портрет. Детский рисунок, наивный, но… ведь у него доброе лицо, смешное и доброе, Олеся нарисовала его добрым. Надо же… Вот он работает, работает… а кто-то… а кому-то это всё-таки нужно… Не просто, чтобы выкинуть деньги. Он – добрый строитель. Как Олесин папа. Наверное, как папа. Которого почему-то нет.

Однако пыль уже улеглась. Пора резать дальше. Он плотно прикрывает дверь и ещё придвигает влажную тряпку к порогу, чтобы пыль не просачивалась под дверью, чтобы не попала туда, где Олесин альбом. Ведь он добрый строитель. Он – добрый.

Добрый и толковый.

****

РАЗМЫШЛЕНИЯ. Он сделал лампочки за неделю. Анна была довольна. И даже Олеся сказала ему спасибо. А он погладил её по белокурой головке. Может быть, она его ещё нарисует. Может быть… Но ему снилась Вера. Как будто Вера. Что-то непонятное. Он тужился сообразить – и не мог. Что-то странное происходило. Очень странное.

Тринадцатое марта. Уже рассвело, и на балконе давно чирикают воробьи, просят завтрак, а он всё ещё лежит в постели. Лежит и лежит. Он думает о Вере. О Вере и о себе. И ещё об андрогине. И о боге Эроте.

У каждого человека есть некое описание себя. Каждый в глубине души помнит, что я – такой-то и такой-то, от других жду того-то и готов дать им это; от любимого человека прежде всего хочу следующего, взамен готов дать ему то и то; и нечто могу простить и даже больше, но только не… Но только не… А вот если вдруг человек выбросит своё описание, если отринет всё, раз – и на свалку… тогда его содержание пустота, тогда вместо него остаётся лишь форма, идеальная форма, пустой сосуд… И вот в этот сосуд тогда входит бог Эрот, заполняет его своей силой, до краёв заполняет… Так было с ним. Ведь так было. Когда он был с Верой – так было… Сам бог Эрот входил в него. И заполнял до краёв. А он входил в Веру. И был андрогин. Был… Он помнит. Ведь был… Но где теперь Вера?.. И что с ней?.. Где?.. Что?..

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он встаёт. Быстро завтракает. Потом, не доев, высыпает остатки воробьям. Потом… У него появился план. Да, у него есть план. Он садится за стол и пишет записку. Всего несколько строк. Записку он вкладывает в конверт. Но конверт остаётся неподписанным. Он не знает адреса. Прямого адреса не знает. Но на обороте пишет обратный адрес. Свой.

Он вышел на улицу. Весеннее солнце выглядывает из-за домов. На газонах и на обочинах улиц ещё лежит серый снег, но на тротуарах уже чистый асфальт. Дворники хорошо поработали. А теперь дальше работает солнце. Солнце и весна.
Троллейбусная линия, почта, поворот налево, поликлиника. За поликлиникой главная улица с трамвайными рельсами посередине. Здесь Вера от него смоталась. Ему позвонил напарник, и она улизнула… И ещё раз он провожал её до магазина на той стороне. А дальше она сама пошла по тропинке между домами. Сейчас он тоже обходит магазин «Глобус» и идёт по тропинке между домами. Там ещё снег, но тропинка протоптана, люди ходят – и Вера тоже тут шла. Он помнит, как она шла.
Он проходит между домами, и тропинка заканчивается. Здесь стоят три здания в форме буквы П, за ними длинный забор детского сада. Значит, эти три дома… Один из трёх. Какой же? В какой дом шла Вера? Как ему догадаться?..

Он решает пройтись мимо всех трёх домов. Первый ничем его не впечатлил. Второй тоже. А вот третий… Как гром среди ясного неба. Он просто не верит своим глазам, он трёт их руками, моргает и снова глядит на табличку. Всё так. На чистом государственном языке там написано: Magdal;nas iela 2. Улица Магдалины 2… Дом Марии Магдалины второй версии.

Его ноги дрожат. Если б была скамейка, он бы присел. Но скамейки остались в советском прошлом, как и старое название улицы. Не было раньше тут такой улицы, не могло быть. А теперь есть. Переименовали. И это не может быть простым совпадением. Никак не может.

Он зашёл за дом с тыльной стороны. Он помнит, как Вере однажды звонила мать и жаловалась, что её бывший парень вышел из тюрьмы и стоит под окном. «К дереву прислонился»,– он это помнит, как Вера повторила «к дереву прислонился». Вера не хотела видеть своего бывшего парня. Он тогда спросил: «А в окно не залезет?» Вера ответила: «Ты что! На четвёртый этаж?»

Значит, четвёртый этаж… Прислонился к дереву под окном и глядит на окна… Подходящих деревьев всего два. Одно подходит к окнам второго подъезда, другое – последнего. Он разглядывает окна второго подъезда. Справа на четвёртом этаже пластиковое окно – сразу же отпадает. Вера семь лет на игле, откуда у них деньги на пластиковое окно… Но ещё три окна остаются. Вернее, два. Всего три квартиры на этаже, и одну, центральную, он сразу отмёл. У обеих боковых окна обшарпанные, давным-давно не крашеные, потому подходит любое. Оба в плачевном состоянии. Сто лет не видели ремонта. Но то, которое левое, всё-таки несколько далековато. Зато правое как будто самое то.

Он идёт назад, заходит в подъезд, поднимается на четвёртый этаж и… Чудеса продолжаются! Он узнал её квартиру, сомнений нет. Развалившийся дверной звонок небрежно замотан скотчем. Однажды этот звонок стукнул Веру током. А теперь подсказал ему, что он хотел. Это Верин звонок. Верин!

Он спускается вниз к почтовым ящикам. Верин почтовый ящик раскрыт. Без замочка. Сплошное запустение. Он неодобрительно покачивает головой. Но всё же достаёт из внутреннего кармана свой конверт с запиской и кладёт этот конверт в почтовый ящик. Потом прикрывает дверку, проверяет, чтоб та сама не раскрылась. Кажется, не раскроется.

Он выходит из подъезда. Он уже опустил своё письмо, но ведь для успокоения совести надо бы осмотреть ещё и последний подъезд, там ведь напротив тоже росло подходящее дерево. Он идёт к последнему подъезду, а навстречу ему пожилая женщина несёт на руках ребёнка. Они разминаются, и вдруг он слышит, как мальчик произносит: «Папа». Он оборачивается. Мальчик глядит на него из-за плеча женщины и даже указывает свободной рукой. «Папа»,– повторяет мальчик, указывая на него, и женщина оборачивается. По-видимому, бабушка. Женщина встретилась с ним взглядом и отвернулась, пошла дальше. А мальчик и в третий раз говорит «папа!», мальчик указывает на него, словно узнал своего папу… День странностей. Улица Магдалины волшебная. Или он спит? Как Чжуан-цзы. Чжуан-цзы увидел во сне бабочку, а он увидел Верин дом… Дом, где живёт бабочка… Бабочка-зомби. Он едва не забыл про последний подъезд. Уже прошёл мимо. Потом всё же вспомнил, вернулся.

На подъезде кодовый замок. Значит, отпадает. Наркоманы сломали бы кодовый замок, чтобы не мешал. Отпадает. Он прав. Не ошибся. Второй подъезд.

Теперь остаётся ждать.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. В узком длинном коридоре стоят три стула. Все три в его распоряжении. В дальнем конце туалет, а первая дверь от входа, там какая-то компьютерная мастерская, туда иногда приходят молодые люди с разными деталями в руках, а выходят  с другими деталями. Или ему только кажется, что с другими – ведь для него без разницы, кабинет адвоката в противоположном конце коридора, последний перед туалетом. Из кабинета адвоката слышны приглушённые голоса на государственном языке, там мужчина и женщина. Видимо, сам адвокат и его клиентка. Говорят о каких-то хозяйственных делах, что-то про обхозяйствование территории – или ему только послышалось… Какая разница, о чём они там говорят. У него ведь – своё.

ПАМЯТЬ. У него случилось чудо. Просто-напросто чудо. Письмо пришло аккуратно 1-го апреля, в международный день юмора. Только раньше Вера никогда не страдала приступами юмора. «Я теперь не одна,– написала Вера,– 13-го марта у меня родился сын». Далее  она сообщала про вес и про рост, вроде бы всё было как полагается, но разве же всё?.. Разве всё? Ещё в январе Вера спала в его постели. А он спал с ней рядом. В январе. А 13-го марта она родила. Несколько преждевременно, как она оговаривалась, но всё равно… Он же не полный осёл, он же способен отличить беременную женщину, когда-то у него была жена и та была беременна – он же способен заметить, но как… как же он ничего не заметил? Он даже расхохотался: какая дешёвая разводка, но некий голос внутри него вдруг серьёзно сказал: просто случилось чудо. И почему-то он сразу поверил, немножко только похохотал – и поверил. Случилось чудо. Вера кололась семь лет. Вера катилась под откос. Но, катясь под откос, смогла незаметно родить. Кого она могла родить в таком состоянии? Любой  врач, наверное, истерически рассмеялся бы, он сам прочитал в интернете, что употребляющим героин необходимо полностью завязать хотя бы за четырнадцать месяцев до зачатия, а Вера, может быть, даже рожала под кайфом; рожала всё же, наверное, трезвой, но всё остальное!.. Она бравурно сообщала, что всё в порядке, а он думал лишь об одном: насколько же далеко распространяется чудо? На всё? Или только на часть? И как такое возможно вообще?

Девятого мая у Веры будет суд (какая хорошая дата, у них ведь это рабочий день). Она написала, что если дать адвокату приличных денег, с ней могут обойтись гуманно и много не присудят. Но для этого надо дать адвокату. Чем больше дать адвокату, тем меньше дадут ей. Она не хочет гнить с ребёнком в тюрьме. Кстати,– добавляла Вера,– он может спросить у адвоката про её ребёнка, адвокат ему подтвердит, тот уже с нею общался и видел бумаги.

И вот он ждёт. Битый час уже ждёт. Он взял с собой денег. Он даже может дать адвокату аванс, но столько, сколько написала Вера – у него таких денег и близко нет, даже половины… В лучшем случае, он может дать треть, а остальное, может быть, добавят Верина мать и бабушка… Или адвокат согласится скостить… Или как-то в кредит. Или…

ПРОХОЖДЕНИЕ. Адвокатская дверь вдруг открывается, и оттуда выглядывает круглое мужское лицо. «Вы ко мне?» – спрашивает адвокат на государственном языке. «Да, к Вам»,– он отвечает по-русски.
– А Вы разве по записи?
– Нет, я так. Но мне необходимо с Вами переговорить по делу одной Вашей клиентки.
– Хорошо,– соглашается адвокат и смотрит на часы.– Но я освобожусь только минут через сорок. Вы можете где-нибудь погулять или кофе попить. А через сорок минут приходите. Думаю, я уже освобожусь.

Он встаёт, идёт к выходу. Сорок минут погулять. Пройтись три остановки по направлению к дому, а потом вернуться назад. Нет, ещё посидеть в парке десять минут, если скамейки сухие и если пусты… Сорок минут. Время пошло. Ещё сорок минут. Ему надо думать о чём-то постороннем, тогда время пролетит незаметно. О чём-то постороннем.

Но думы не приходят. Не о чем, кажется, думать. Город, машины, люди, город… Орфей. Вдруг ему почему-то вспомнился Орфей. Первый поэт. Орфей спускался в ад. Как это было, спуститься в ад? Ведь не прилетела же летающая тарелка. И землю Орфей не бурил… Шаман камлает и впадает в транс. Его тело пустеет, его тело… что его тело… где-то упало или сидит… что его тело – душа вырвалась и помчалась в иное. Достиг… Достиг,– повторяет он ещё раз про себя… Он сам достиг парка. Уже достиг. Но он думает про Орфея. Что-то связано в его памяти с этим именем, что-то важное, очень важное. Что-то связано, но не вспоминается, что. Словно пробка в голове. И штопора нет. Нет у него штопора для этой пробки. Он достиг парка, и… штопора нет.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. До парка он дошёл всего за семь минут. Скамейки пусты. Холодно ещё, чтобы сидеть на скамейках.

Но он садится. В парке полно живности. Синицы, воробьи. Наверное, и собачники где-то есть со своими собаками. Он вдруг поднимает голову. Почти рядом с ним на суку сидит длинноклювая чёрная птица. Большая. Ворон.

Он удивлён. Нечасто увидишь в городе ворона. Ворон – особая птица. Всегда считалась особой. Разносчица знаков.

Он опять глядит на ворона. Что-то в том есть. Сидит, себе на уме, словно дремлет. Блаженный какой-то. Он вдруг улыбается: блаженный Августин.
– Привет, Августин,– он говорит достаточно громко, птица его услышала, несомненно, но что ей... блаженная. Нет, кажется, всё-таки среагировала на приветствие, вроде бы еле заметно моргнула, как бы ему подмигнула. Августин ему подмигнул – и тогда он решается задать вопрос (ведь рядом никого нет, никаких прохожих).
– А скажи мне, пожалуйста, выгорит ли у меня с адвокатом? Получится? Да или нет?
Ворон приоткрывает клюв, как будто хочет каркнуть, но потом сжимает назад. Вроде бы покачивает головой, а после как будто кивает… Ничего не понять. Никакой ясности. Что это значит? Что клюв ворона пуст, что сначала надо бы угостить, принести жертву и только потом уже спрашивать? Видимо, так.
– Но у меня ничего нет для тебя. Только деньги. Что тебе с них?.. Пожалуйста, просто скажи: да или нет? Тебе же не трудно.
Всё повторяется. Ворон снова вроде бы покачивает головой, а потом как будто кивает… Ничего не понять.  Но он вдруг усмехается и говорит сам:
– Ты даже и не предполагаешь, что тебя ждёт. Готовься!
Ворон тут же громко отрывисто каркает. Один раз. Значит, да, ворон согласен.
И тогда он повторяет:
– Ты даже не предполагаешь, что тебя ждёт. Готовься… Как же готовиться к тому, о чём не предполагаешь. Как?
Ворон рассматривает его левым глазом. Потом поворачивает голову и глядит уже правым глазом. Разглядел обоими, но молчит. Молчит и не улетает. Он тоже молчит. Странные вещи творятся в последнее время. Он вдруг вспомнил про мальчика, который указывал на него рукой и говорил: «Папа». Это же было тринадцатого числа. Тринадцатого марта, когда Вера родила сына, он выходил из её подъезда на улице Магдалины второй версии, и незнакомый мальчик трижды назвал его папой. Как в воду глядел этот мальчик. Значит, он папа. Значит, так. И теперь этот папа должен готовиться. Но к чему?

Ворон отрывисто каркает и взлетает. Тяжело машет крыльями, с шумом, но полетел. Выше куда-то, к верхушкам деревьев… Августин улетел в блаженные выси… Снизошёл до него ненадолго и опять улетел. Он улыбается, а потом вспоминает про время, достаёт мобильник и глядит на табло. Ровно сорок минут. Уже прошло сорок минут! А ему ещё надо дойти. Минимум, минут десять. Или даже пятнадцать. Он опоздает – и его дело может сорваться. Вдруг к адвокату успеет прийти следующая клиентка?.. Но… но что-то с ним происходит. Ему надо идти, ему надо бежать – а он не торопится. Ему вдруг захотелось остаться тут. Просто остаться тут… Ему надо готовиться… Надо готовиться. У него неожиданно похолодело в груди. Защемило сердце. Кажется, он что-то вспомнил. Вспомнил давний сон. Как бес в него целился из ружья. А на ложе ружья были странные буквы. Он теперь вспомнил про эти буквы. Он тогда решил, что это «латышский ад», он так подумал… Но теперь он как будто видит опять все эти буквы. Воочию видит. И ему жутко. Что-то и вправду случится... Уже случилось. Он просто ещё не знает,.. но скоро…

Он прижимает ладонь к груди, к сердцу. Оно под одеждой, его не слыхать… или всё же слыхать? Может, ему не идти… Может, не стоит идти… Может, не стоит?
Он снова глядит на табло мобильника. Пятьдесят минут. Уже прошло пятьдесят минут. Может быть, это знак. Он опоздал. Он безнадёжно опоздал. Ведь ему ещё надо дойти. Он опоздал… Он опоздает, и к адвокату успеет прийти следующая клиентка. Адвокат опять будет занят.  И это знак. Не нужно идти. Всё!

Однако он идёт. Даже почти бежит. Но первый же светофор над ним насмехается (или, наоборот, поучает?): вспыхнул красным перед самым носом – и надо стоять. Он же не камикадзе. Надо стоять. Но он может вообще развернуться. Развернуться назад. Он оглядывается. За ним скопились люди. Уже стоят люди. Не пустят назад. Надо вперёд. А впереди поток машин.  Поток машин нескончаем, а светофор словно умер, словно красный – его естественное состояние, обрёл свою нирвану светофор, обрёл и забылся, а он… так к чему же он должен готовиться… лучше не думать, к чему… лучше не думать…

Его сзади толкают. Толкнули. Зелёный уже. А он прозевал. Сейчас опять будет жёлтый. Он прозевал. Сзади никого нет, он может теперь развернуться, он может назад… может... Но он всё же ступает вперёд. Пошёл. На жёлтый пошёл. Сейчас будет красный. Он побежал.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. В коридоре всё так же пусто. За адвокатской дверью слышны голоса. Он прислушивается: голоса те же или уже успел прийти другой клиент? Не понять. Но вроде бы голос только один. Говорит один адвокат? Говорит по телефону? Он берётся за ручку… нет, голос женщины вклинился. Кажется, та же самая. Он отступает назад и садится на стул.

Уже прошёл час. Больше часа. О чём они могут так долго болтать? Как будто читают роман. Адвокат читает клиентке роман, а та вставляет замечания. Сколько же страниц в этом романе, почему так много?

За дверями разговор то затихает, то снова возобновляется. Несколько раз ему кажется, что он слышит прощание, всё, сейчас клиентка выйдет. Но интонация разговора снова меняется. Как будто опять пошли по кругу. Он не вслушивается в слова. Зачем ему это? Да и к тому же говорят на латышском. Он думает о своём. К чему ему стоит готовиться? Ведь ерунда всё это. Ну что такого может сказать адвокат? Конечно, попросит денег. Наверное, много денег. Он теперь пытается представить, сколько именно попросит адвокат. Вера написала, что услуги адвоката стоят больше тысячи. Он даже усмехается. А где он возьмёт эту тысячу? Хотя бы тысячу… Хотя, если выгрести все загашники, всё до последнего сантима, до последнего цента и евроцента, наберётся ли у него тысяча?.. Может, даже и наберётся… Вдруг наберётся?.. Но неужели ему придётся отдать всё, всё-всё, до последней копейки? А ведь сумасшедшие счета за отопление ещё не закончились, у него опять нет работы, в это весеннее время у него всегда туго с работой, и когда ещё та появится, ведь неизвестно. Нет, тысяча для адвоката чересчур много. Надо уламывать на семьсот. Он сам работает за тысячу несколько месяцев, а сколько работы у адвоката? Составить бумажки и зачитать на суде. Или пересказать. Несправедливо устроен мир. Несправедливо. Одним нужно серьёзно работать, другим достаточно болтать языком.

Однако за дверью перестают болтать, дверь открывается, и выглядывает адвокат.
– А, Вы ещё ждёте.
Он молча кивает головой.
Адвокат поднимает руку с часами, глядит.
– Ещё минут пятнадцать сможете подождать? Мы скоро закончим.
– Да, подожду,– говорит он и встаёт со стула. Затекли ноги. Надо размять.
Адвокат вернулся к себе, опять возобновился разговор, а он прохаживается по коридору туда-сюда, туда-сюда.

Может, всё же уйти? Он остановился возле выходной двери, за нею лестничная площадка, ступени и свобода… Просто уйти и сохранить свою тысячу. Просто уйти.
Но к двери кто-то подходит с другой стороны. Он поспешно отступает. Какая-то женщина с кипой бумаг. Идёт по всему коридору в самый конец. Конечно же, к адвокату. Пока та не дошла, он загадывает: если она к адвокату, тогда всё, тогда он тут же уходит. Сразу же.

Но судьба против. Женщина вдруг достаёт ключ из кармана и открывает другую дверь. Не адвокатскую. Судьба против. Он должен ждать.
Он покорно садится на стул.

Не видать ему больше своей спрятанной тысячи. Не видать. Может быть, даже придётся продавать телевизор с компьютером. Хотя, кто их купит? Не купят. У напарника денег нет. А в ломбард он не потащит. Нет, не потащит. Пусть будет что будет, но в ломбард не потащит.

****

– Кругляшова Вера? – переспрашивает адвокат.– Да, да, помню, у неё большое дело, в нём объединены целых пять уголовных дел.

Пять уголовных дел! – думает он.– И когда же она успела столько натворить?.. Ничего ведь ему не рассказывала.

Адвокат перестаёт рыться в кипе папок, где он искал Верино дело (а почему не в компьютере?) и пристально взглядывает на него.
– Кстати, а как там дела у её ребёнка? Всё нормально со здоровьем?
Адвокат спрашивает у него,.. а он хотел спросить сам, но теперь он кивает: да, всё нормально,– и адвокат опять возвращается к своим папкам.
– Где же это у меня её дело?
Но Верино дело никак не найти. И тогда адвокат прекращает рыться в бумагах, садится за стол.
– Я и так помню, в чём там дело. У неё рецидив, по её статье наказание от пяти до десяти, суд не может дать меньше минимального срока, но я буду просить,– говорит адвокат,– назначить ей наказание меньше минимального срока. Думаю, прокурор не станет возражать, учитывая её обстоятельства.
Он не может сдержаться:
– Пять лет? Но что она такого сделала? Где потерпевшие от её действий? Да у нас за убийство часто меньше дают. А тут имела в кармане ноль целых и сколько-то сотых грамма белого порошка. (Он даже взмахивает руками) «Ужасное» преступление!
Адвокат согласно вздыхает.
– Да, так и есть. Таков закон. Но уже законодатель над этим думает. С нового года хотят принять новый уголовный закон. В частности, там хотят серьёзно смягчить сроки за хранение наркотиков. И по её статье минимальная планка будет не пять лет, а уже с нуля.
– Но это с нового года… А как действовать сейчас?
Адвокат встаёт и начинает прохаживаться по кабинету.
– Понимаете, суд не может дать меньше минимального срока. Я буду просить, чтоб назначили меньше, но на это мало надежды. На серьёзное смягчение можно рассчитывать только в случае подачи апелляции. Там уже суд сможет смягчить и гораздо ниже пяти лет.
Он понимает. Сейчас адвокат бесплатный, от государства, государство само платит адвокату за Верину защиту, но такая плата для того – копейки. А вот на апелляции, там уже клиентам придётся раскошелиться самим. Там уже не копейки.
– А сколько будет стоить подать апелляцию через Вас, если Вы за это дело возьмётесь?..
Адвокат начинает перечислять всевозможные нюансы: надо будет сделать то  и предусмотреть это, надо будет подать запрос в прокуратуру и поднять дело, надо будет…
Он перебивает:
–  Но итоговую сумму Вы же можете примерно прикинуть? Во что это выльется в деньгах?
– Около тысячи латов,– говорит адвокат.
Он так и думал. Если выгрести всё из загашников, может быть, хватит. Но он останется без копейки. Совсем без копейки.
– А если сейчас… Вот сейчас я Вам неофициально доплачу половину этой суммы, Вы можете сделать так, чтобы апелляция и не понадобилась, чтобы суд поступил по-человечески?
Адвокат качает головой.
– Нет, это противозаконно. На данном этапе мне платит государство. И это не реально.
Он опять не может скрыть возмущения.
– Но ведь столько смягчающих обстоятельств! Ведь родился ребёнок. Мы же в гуманной Европе живём, у нас же беременных не сажают и с маленькими детьми не сажают… Ведь не убийство же, нет вообще потерпевших, ведь просто больной человек, ведь это болезнь, как шизофрения, она была невменяемой, больного надо лечить, а не сажать, ведь она больна!
Адвокат согласно поддакивает:
– Да, она серьёзно больна. У неё такие ужасные болезни. Этот самый страшный гепатит, и прогрессирующий ВИЧ, и ещё…
Его сжимает тисками. Словно что-то падает сверху, какой-то камень, словно что-то придавливает и давит невыносимо. Просто сейчас брызнет сок! Пока адвокат говорит про гепатит, он ещё успевает вдохнуть, но когда тот называет ВИЧ и хочет назвать что-то ещё – у него внутри кто-то истошно кричит: нет, хватит, пожалуйста, хватит!

Его внутренний крик услышан. Раздаётся телефонный звонок, и адвокат хватается за мобильник, не успевает досказать, что у Веры ещё, помимо ВИЧ и гепатита… А зачем ему это «ещё»? Ведь и так хватит с лихвой. Он приплыл. Это каюк. Это всё. Конец. Всё!

Однако он пытается как-то удержать себя в руках. Не выдать перед адвокатом… надо что-то сказать отвлекающее, но он боится сказать… Его выдаст голос… Он не уверен за свой голос. Он сорвётся…

Адвокат уже закончил говорить по телефону, адвокат внимательно на него глядит, изучает реакцию, как будто что-то заподозрил…
– Да, с таким букетом болезней как она только могла родить? – удивляется адвокат.– Я бы таких из больницы не выпускал. У неё ещё есть подельник, они по всем делам вместе проходят, в группе. Вероятно, этот подельник и есть отец ребёнка.

Адвокат морщится, и он угадывает по лицу, что тот подумал. Да, к такой нормальный человек и близко не подойдёт. Только другой такой же обдолбанный наркоман. А нормальному человеку к ней страшно приблизиться. Ужас!
Надо заканчивать. Надо бежать. Прочь из этой камеры пыток, скорее прочь. Но он всё же держит себя в руках… всё же держит.
– Я Вам сейчас что-то должен?
Адвокат встаёт.
– На данном этапе мне платит государство. Но вообще-то я за консультацию беру двадцать латов.

Двадцать латов. Вера тоже чаще всего просила двадцатку. Все они одним миром мазаны. Все!

Он достаёт из кармана двадцатку и кладёт на стол. Но адвокат к ней не притрагивается, как будто чего-то боится; он направился к двери, адвокат бросается его провожать и тараторит про апелляцию.  «Приходите девятого мая на суд, а после подумаем про апелляцию».

Но он уже взялся за ручку двери, толкает – всё! Он на свободе. Больше адвокат уже ничего не добавит. ВИЧ, гепатит – и всё, хватит! Достаточно этого. Ведь достаточно. Более чем.

Он даже не может выйти из коридора. Садится на стул. Но тут же вскакивает назад. Ведь адвокат может выглянуть. Прочь, скорее же прочь. На свежий воздух.

Скорее!

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он куда-то идёт. Наверное, в сторону дома. Он… он до краёв заполнен горечью. Горечью и возмущением. Какая же она скотина! Ведь он же спрашивал. И даже не раз. А она не сочла нужным предупредить. Испугалась, что прекратится финансирование. И теперь… и теперь… Он не знает, что теперь. Он куда-то бредёт, необычно медленно бредёт, он всегда ходит быстро, но теперь куда ему спешить? Ну, куда?

В его голову словно залили жидкий свинец. Наверное, так можно. И не только в голову, в грудь… в грудной клетке тоже свинец. Затвердел и теперь распирает. Распирает и саднит.

Что будет с этим ребёнком? Что может быть? Как она вообще сумела родить? ВИЧ, гепатит… и ещё какая-то хрень… что будет с ребёнком? И что будет с ним?
Свинец в его голове не знает, что будет с ним. И свинец в грудной клетке тоже не знает. Никто ничего не знает. Только горечь внутри. Неизбывная горечь. Как же так… как же так!

Все грехи мира… Он думал, только слова… Может быть, он надеялся, что всё понарошку. Не понарошку! Всерьёз!

Раньше было проще. Как всё усложнилось! Раньше была проказа. Она за сто шагов видна. Просто не приближайся – и всё… А теперь… Теперь человек тебе улыбается, человек тебя возбуждает, но в крови у этого человека новая проказа… Но чтобы её распознать, надо взять кровь на анализ. А без анализа… без анализа тёмный лес.

Свинец совсем застыл. Кажется, он может лопнуть от тяжести. Кажется, скоро его разорвёт. Прямо тут, посреди тротуара, прямо тут… пускай рвёт… ну и пусть… пускай рвёт…

Люди навстречу. Посматривают на него. Фарисеи и книжники, что они понимают… что они понимают… фарисеи и книжники… его разорвёт… ну и пусть… 

Сверху выглянуло солнце. Тоже какое-то фарисейское. Словно бы ухмыляется… Все смеются над ним… Фарисеи и книжники, все смеются.

Он прислонился спиной к какой-то стене. У него подкашиваются ноги. И сердце. Он прижал ладонь к груди, там, где сердце… пусть оно успокоится, хоть чуток… хоть чуток… Но навстречу опять идут фарисеи, смотрят на него… они могут позвонить в скорую, они могут для него вызвать скорую… он отталкивается от стены и бредёт дальше. Нельзя ему скорую. Нельзя!

Солнца больше не видно. Опять какая-то хмарь. Грязное небо. Всё в серых клочьях. Грязное небо…

Он останавливается. Он вспомнил… Апостол Павел. «Для чистых всё чисто». Раньше святые лобзали уста прокажённых – и ничего им от этого не было. Ничего. Потому что для чистых всё чисто… Вот только святые предпочитали молиться, а не трахать блудниц. Молиться…

Он как раз стоит возле костёла. Два шпиля… Петра – и кого? Петра и Павла? Иоанна? Некоторые утверждают, будто Иоанн и есть Мария Магдалина. А он… Что позволено Юпитеру, то не позволено ему… Его свинец опустился в живот, у него полный живот свинца… Раньше была такая казнь. Расплавленный свинец заливали в рот. Ему тоже залили. Он сам себе залил. Сам залил. Ему опять плохо. Но прочь, скорее, прочь. Здесь тоже ходят фарисеи. Они вызовут скорую. Ему нельзя скорую. Нельзя.

Парк. Он видит скамейку. И рядом никого нет. Ни одного фарисея. Ни одного книжника. Никого нет.

Он садится. Кажется, та самая скамейка. Здесь он сидел. А на суку сидел ворон. Теперь ворона нет. Никого нет. Он один. И ему плохо. Ему очень плохо. Он словно в аду. Орфей спускался в ад, и ему тоже пришлось. Его душа была в аду, а теперь тело тоже. Его душа видела беса, а на ружье у беса было написано AIDS. На ружье было написано СПИД, а он… он не захотел этого видеть, он увидел ад по-латышски, потому что так было красиво, ад по-латышски – это красиво, а СПИД – не красиво. И гепатит не красиво. Совсем!

Он вспоминает адвоката. Как тот поморщился. Непроизвольно поморщился. Такой опытный адвокат, а не смог сдержаться… Когда адвокат встречается с Верой, адвокат, наверное, не садится с ней за один стол. Вера сидит, а этот стоит в отдалении. Как можно дальше. А потом моет руки. А он с Верой спал. Целый год. И ни разу не предохранялся. И ему было с ней хорошо. И родился ребёнок… а теперь… если бы адвокат узнал, что он отец ребёнка… взял бы адвокат его деньги?.. разве что пинцетом… адвокат тоже глуп, благоразумен, но глуп… Как может быть подельник отцом ребёнка, ведь у подельника вместо члена дорожка… благоразумен, но глуп.

Кажется, ему полегчало. Немного полегчало. Он один тут сидит в парке. Никого нет. Он сидит и размышляет. Кажется, размышляет. Как всё получилось.
Да, у него тоже есть благоразумие. Не только у адвоката. Он же не пытается остановить трамвай на ходу. Не перескакивает рельсы прямо перед поездом. Не рассекает запруженную улицу на красный свет. Да, он всё видел. Его благоразумие видело. Вот только он приказал своему благоразумию успокоиться и слегка подремать. Или даже не слегка. Ведь он не адвокат. Он – поэт жизни. Он не живёт благоразумно. Он живёт красиво. Ведь это было красиво: нырнуть в контейнер со всеми грехами мира. Как Орфей спускался в ад, так он спустился в контейнер с грехами. Просто этот контейнер был живым. Якобы живым. Но там хозяйничал бес. Он спустился к бесу в самое того логово и потребовал: поди вон! Ведь он так сказал… Ведь он был в самом логове и пытался сказать. Ведь он был. И пытался!

Сверху капнула слеза. На его бедную голову. Одна слеза, другая, третья… Кто-то плачет по нём. Небо плачет… Да, небо плачет. А он вдруг усмехается. «И ангелы рыдают»… Так тоже было… ангелы рыдают… так выпало… на картах Таро,.. значит, и вправду было красиво, раз сами ангелы рыдают, ведь было красиво, ведь было?..
Дождь. Дождь его поливает своими слезами. Кажется, он замёрз. Холодные у ангелов слёзы. Но ему всё равно. Что теперь с этих слёз… что теперь со всего… что теперь…

Он встаёт со скамейки. Куда-то пошёл. Дальше пошёл… Дальше – куда? Наверное, ноги сами идут. Наверное, ноги знают, куда. Наверное…

Остановка троллейбуса. Тут он с Верой стоял. И сейчас тоже стоит. Только без Веры. Вера в тюрьме. У неё самый страшный гепатит, прогрессирующий ВИЧ и ещё хрен знает что… Ещё родился ребёнок, у которого… слёзы, сверху капают слёзы, ангелы разрыдались, ему неуютно, он хочет согреться, он хочет… чего же он хочет… чего…

Троллейбус… Спрятаться от слёз… Хватит им рыдать… Хватит уже. Он входит в троллейбус.

Троллейбус полон людей. Но для него оставлена ниша возле окна. Как раз для него. Он там спрячется.

Остановка. Кажется, ему надо пасти контролёров, кажется, надо… или не надо… он даже не помнит, что ему надо, он больше не помнит.

Вошли цыгане. Он и она. Обнялись. Жмутся к нему. Им хорошо. А ему неуютно. Тесно ему. Куда-нибудь отступить. Пусть эти цыгане целуются в стороне… Куда-нибудь отступить… Некуда отступить… Фарисеи и книжники сжали кольцо.

Окружение… Блокада… Цыгане целуются и жмутся к нему, крепче и крепче. А он… он вдруг вспомнил, что нёс адвокату аванс, у него много денег в кармане брюк… только это вспомнил не он, совсем не он, рука его вспомнила, рука сама вспомнила и ладонь легла на карман брюк, ладонь зачем-то прикрыла карман, а он сам… он сам обеспокоен блокадой, фарисеи и книжники сжали кольцо, он в блокаде вместе с цыганами, эти цыгане целуются и почему-то жмутся к нему… А ему некуда отступить. Совсем некуда…

Остановка. Резкий толчок. Цыгане сильно толкнули его и выскакивают из троллейбуса. Выскочив, цыган что-то кричит в его сторону. Что-то презрительное по-цыгански. Наверное, что он лох. Ну да, конечно, он лох. Он спускался в контейнер с грехами… Там был ВИЧ, гепатит… всё там было, все грехи мира, а теперь…

Троллейбус тронулся, а у него на груди расстёгнут карман куртки. Наверное, расстегнулся, когда цыгане толкнули. Доцеловались, что чуть не пропустили свою остановку. Толкнули его… Нет мобильника… Он замечает, что нет мобильника. Цыгане не просто толкнули… стащили мобильник… Его старый мобильник, цена тому грош, сами они лохи, цыгане, цена тому грош… но там его база данных… все его работодатели… они звонят ему, он звонит им, все они в телефоне, а без телефона их нет, больше нет. Ну и пусть, думает он. Всё равно. Если кто-то из работодателей узнает про ВИЧ и про гепатит, кто теперь захочет его позвать к себе в дом, кто захочет такого работника?.. Ведь никто… Но в кармане помимо мобильника были ключи. Связка ключей в чехле. У него две двери, и вторую дверь он собирал сам, он сделал надёжно, её трудно сломать, очень трудно. Фарисеи и книжники сжали кольцо, но в нём проснулась решимость. Он разрывает кольцо, он расталкивает фарисеев и прорывается к водительской кабине. Он стучит по стеклу кабины. «Откройте дверь! Скорее! Откройте!»

Троллейбус как раз остановился на светофоре. Водительша глядит на него с недоумением: что за псих?
– Пожалуйста, откройте! У меня вытащили документы! Я успею догнать!
Двери распахиваются, и он выскакивает, бежит назад. Он не хочет ломать свою дверь, он не хочет!

Цыгане на остановке. Собираются ехать в обратную сторону. Стоят внутри под
навесом и не видят его. Цыган вытаскивает симку из его мобильника, а он уже перебегает дорогу.
– Вставляй обратно!
Кажется, его слова убедительны. Цыган засовывает сим-карту назад, закрывает мобильник и молча отдаёт ему. Он суёт мобильник в карман и опять протягивает руку.
– Ключи!
– Какие ключи? Я взял только телефон.
– Ключи! Или я зову ментов!
Он говорит на автомате, он сам не понимает, что говорит, но цыган ему верит. Ведь верит.
– Ладно, будут тебе ключи. Пошли,– говорит цыган.
Они идут назад – туда, откуда приехали на троллейбусе. Цыганка вроде бы пошла с ними, но незаметно отстала. Он всё же это заметил, цыганка удрала, одному цыгану легче, но ему всё равно… ему просто нужны ключи… и ему всё равно.
– Вон твои ключи,– показывает рукой цыган и вдруг бросается бежать через дорогу, на пути опять что-то кричит по-цыгански, как боевой клич… Он даже усмехается… Но где же ключи… Он идёт туда, куда указал рукой цыган, и действительно замечает на земле свои ключи. Цыгане их тут выбросили. Кому они нужны… Ему нужны. Он расстёгивает чехол, проверяет. Всё на месте. Все четыре ключа. Дверь ломать не придётся. Ему даже показалось, что это хороший знак. Он вернул свои ключи. Но ему всё равно. У беса был целый год, чтоб пристреляться. Какие у него теперь могут быть шансы? Ну, какие? Он суёт ключи в карман, к мобильнику – и ему всё равно.

Остановка. Знакомая остановка. Здесь он ждал Веру. Психологический факультет. Вера ушла с сухоруким. Там дальше цыганские домики. Там цыгане снабжали Веру героином. Веру и сухорукого. Их всех повязали менты. Он отнял у цыган свои ключи… И опять плачут ангелы.

Опять сверху капают слёзы. Укрыться под навес остановки. Укрыться и ждать. Под навесом полно фарисеев. Он не может стоять с фарисеями. Он не может. Прочь от них. Уйти прочь. Пускай капают слёзы. Только прочь. Пускай капают. Прочь…

****
 
ПРОХОЖДЕНИЕ. Он пишет письмо Вере. Добросовестно излагает всё, что узнал у адвоката. О том, что на первом суде ей почти наверняка впаяют, но отчаиваться не надо. Следует подавать апелляцию. Есть хорошие шансы на успех. У неё шансы есть,– думает он. А у него, у него самого какие шансы? А у ребёнка какие шансы? Если мамочка наркоманка, если у мамочки ВИЧ, гепатит и ещё хрен знает что – какие шансы у её ребёнка?.. какие?..

Зазвонил телефон. Кому-то он нужен. Странно, кому же он нужен?

Анна. Звонит Анна. Он нехотя берёт трубку.

У Анны бодрый голос. Анна спрашивает, как у него с работой. Говорит, что к ней приходили коллеги и были просто в восторге от его ремонта. Теперь все коллеги наперебой просят его номер телефона. Анна хочет знать, можно ли его порекомендовать.

Он что-то буркает в ответ. Он сейчас приболел.

Анна удивляется. Он не был похож на болезненного человека. Это наверняка какая-нибудь ерунда. Среди её коллег есть очень состоятельные люди. У него может быть много выгодной работы. Он это заслужил.
– Анна, извините, сейчас не могу говорить… Плохо себя чувствую… – он довольно бесцеремонно прекращает разговор. Анна хотела ему помочь… Анна… Помыла ли она кружку?.. Помыла ли?..

Он вспоминает про кружку. Анна сделала ему кофе. Он выпил и хотел помыть кружку после себя, но Анна сказала: не надо, помою сама. Он так и оставил кружку немытой. И теперь пытается вспомнить, что было после… А если Анна кружку не помыла? А если из этой кружки потом пила Олеся?.. Адвокат сказал: самый страшный гепатит. Есть два гепатита. Один передаётся через кровь, а другой вполне может и через кружку… Какой же у Веры?.. Может быть, ему стоит самому позвонить Анне и попросить выкинуть ту кружку… Бред… Уже слишком поздно… Бред… Не могла Вера целый год ходить с таким гепатитом, который передаётся через кружку… Она же всюду ходила, ей много звонили… Она бы столько людей заразила… Бред… Началась бы эпидемия. Наверняка у неё тот гепатит, что через кровь… Наверняка через кровь… И половым путём. Половым путём через кровь.

Но у него ещё есть дурная привычка. Он считает себя профессионалом и всегда работает без перчаток. А у него на работе много острых предметов, время от времени ему случается порезать руки. И когда капает кровь, он обязательно жертвует хотя бы капельку своей работе. Чтобы крепко держалось. Чтобы радовало хозяев. Он убеждён, что так делали древние мастера. Жертвовали свою кровь для своего дела. Вот и он жертвует, когда случается порезаться… Где-нибудь на внутренней стороне плитки или профиля оставляет капельки своей крови. Если бы Анна узнала, что внутри её арки живут ВИЧ, гепатит и ещё какая-то хрень… если бы Анна это узнала, кому бы она захотела его порекомендовать… кому?..
Опять в его голову наплывает свинец. В голову, в грудную клетку – повсюду. Пока голова ещё хоть что-то соображает, он пытается вспомнить, доводилось ли ему порезаться, когда работал у Анны… Пытается вспомнить, но не получается. Он же режется постоянно, разве запоминаются такие мелочи, как-то всё это происходит автоматически: порезался, капнул кровью – и забыл… Забыл… Зато он вспомнил, что переносил игрушки в Олесину комнату, Олесины игрушки… И ещё листал её альбом. Ему становится совсем плохо. Голова просто раскалывается от тяжести, а в груди… в груди щемит сердце. Неужели он теперь новый прокажённый, неужели он теперь разносит новую проказу, разносит тайно, а люди ничего не ведают… Сначала разносила Вера, но теперь Вера в тюрьме, теперь разносит он. Бес его завербовал без его ведома… разве без ведома?.. Разве?
Докончить письмо, ему надо докончить письмо, покуда есть ещё силы… Он сейчас свалится. Ему кажется, он сейчас свалится, надо докончить письмо, покуда он не свалился.

«Вера, попроси у ребёнка прощения. За себя и за нас. Он поймёт»…

Нет. Буквы больше не пишутся. Ручка трясётся… вообще выпала, упала на бумагу. Он хватается за сердце. Оно слишком щемит. Он даже не соврал Анне. Ему действительно плохо. Совсем-совсем плохо. У него синеет в глазах. Какие-то синие круги… синие круги плывут по комнате… синие круги… за кругами пузырь, багровый пузырь… как его сердце… багровый-багровый… когда пузырь лопнет, он пожертвует капли, чтобы держалось, чтоб его дело держалось, его дело… пузырь… его дело… Ему будет больно, когда пузырь лопнет. Наверное, будет больно.
И пусть.

Пускай лопается.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он поднимается с дивана. Кажется, ему полегчало. Но теперь у него горит лицо. Как будто под кожей огонь. Он добирается до зеркала, зажигает свет. Лицо как лицо. Но под кожей огонь. Измерить температуру! Под кожей огонь и во рту горечь. Странная горечь.

Он мерит температуру. Лицо горит изнутри, а температура сама по себе. Градусник не реагирует. Он держит, держит, а там всё равно 36 и 6. Выходит, у него не температура. Просто внутренний стыд. Да, ему стыдно. Наверное, стыдно. Хотел сделать красиво, а получилось… что получилось.

Он возвращается к столу. Надо дописать письмо. Надо докончить. Надо расставить все точки над «i», как он собирался.

ПИСЬМО. Твои эксперименты с героином не прошли для тебя даром. Похоже, у тебя совсем атрофировались мозги. Как же ты не подумала, что адвокат может мне рассказать не только то, чего ты хочешь, но также и то, чего ты совсем не хотела бы. И он мне рассказал. Он мне рассказал также и про твоего подельника, и про твои болезни. Ты говоришь, что выйдешь чистой. Но от неизлечимой болезни как ты очистишься? Языком? Ты не сочла нужным меня предупредить. А ведь я спрашивал. И не раз. Но деньги не пахнут. Зато наша совесть вполне может пахнуть. И не очень приятно. Так что, катись, Кругляш. Катись, куда катишься.
ПРОХОЖДЕНИЕ. Всё, дело сделано. Он всё сказал, что хотел. Теперь запечатать письмо, надписать адрес, отправить. Пускай летит. Он уже ничего не может поделать. Совсем ничего.

На улице холодно. Начинает темнеть. До почтового ящика надо обойти три длинных пятиэтажки и свернуть к магазину. У входа в магазин висит ящик. Раньше висел.
Он идёт медленно. Он ещё по пути хочет выбросить мусор, забрал из дома пакет с мусором и теперь сворачивает к мусорникам.

Облезлые бомжи роются в баках, большая грязная собака глядит печальными глазами, а чёрный кот сидит наверху на кирпичной стенке. Всё как всегда. Может быть, у него скоро не станет работы, и он тоже присоединится к этой компании. Может быть. Но пока ему надо идти. Надо вбросить письмо. Он идёт дальше.
Пока он идёт, ему приходит в голову мысль, что Вера формально  не врала. Ведь он спрашивал её про СПИД, а у неё пока ещё только ВИЧ – то, из чего получается СПИД, начальная стадия, но ведь самого СПИДа пока ещё нет, только преддверие. Да, только преддверие. Он идёт, а из открытого окна пятиэтажки доносится громкая музыка. Show must go on,– поёт  Фредди Меркьюри из группы Queen, знаменитая песня, «шоу должно продолжаться», хотя сам Фредди уже давно умер от СПИДа. Но шоу должно продолжаться. И он усмехается. Теперь он «продолжает». Теперь его очередь. Однако он останавливается. Совсем останавливается. Новые мысли пришли ему в голову, и теперь он не знает, как быть.

Орфей спускался в ад. Орфей спускался в ад и вернулся ни с чем. Он тоже спустился в ад, и он оставил там своё семя. Его семя проросло в аду. Его семя проросло… и что теперь будет? что будет? что ждёт этого смелого пацана? Может быть, можно хоть чем-то помочь, хоть что-то для того сделать… может быть, можно… зачем он разрывает с Верой, это всегда успеешь… нельзя бросать пацана… его семя в аду… нельзя бросать это семя… нельзя.

«Show must go on»,– орут ему в спину. Show must go on. Шоу должно продолжаться. Должно! Ноги сами пошли. Куда-то пошли. Его лицо горит. Под кожей огонь. Во рту горечь. Внутри грудной клетки свинец. Свинец подбирается к сердцу, хочет сдавить, крепко сдавить, чтобы лопнуло, крепко…
Семя проросло в аду… Орфей вернулся ни с чем, а его семя проросло в аду… Шоу должно продолжаться… Семя в аду.

Стёртая зебра на асфальте. Кажется, ему туда, по этой зебре. Ступени магазина. Жёлтый почтовый ящик. Кажется, он должен подняться по ступеням. Кажется, он должен что-то вбросить в ящик. Какое-то письмо. Шоу должно продолжаться. Он вбросит письмо, и шоу должно продолжаться… Он вбросит… наверное, он забыл, куда нужно вбрасывать… где влагалище этого жёлтого ящика, где?.. его семя проросло в аду, а его письмо всё-таки опускается во влагалище, в жёлтое влагалище.

Шоу должно продолжаться.

The Show must go on.

Орфей вернулся ни с чем, а Фредди Меркьюри уже умер от СПИДа.

Но шоу должно продолжаться.

Его лицо горит. Огонь под кожей.

Перед глазами синие круги.

Тьма танцует канкан.

Нет, тьма поёт: the show must go on. Сама тьма поёт. Потому что Фредди Меркьюри уже умер. Умер от СПИДа.

Его семя в аду, а он сам… сам он… сам он где?

Зебра под ногами. Кажется, он запутался в её полосах. На него ревёт бык. Буйвол. Буйвол мигает фарами. Буйвол требует уступить дорогу. А он запутался в полосах. Белая, чёрная, белая… почему белая?.. Чёрная!.. Всё равно чёрная… Чёрная.

Он куда-то бредёт. Еле-еле бредёт.

The Show must go on.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. За окном чирикают воробьи. Воробьи прилетели на завтрак, а он… Столовая не работает по техническим причинам, воробьиная столовая не работает, потому что повар заболел.

Кто-то где-то, может быть, его ищет. Может быть. У него разрядился мобильный телефон, а поставить на зарядку… да пошли они все!

Да пошли они все,– это всё, что он помнит. Наверное, всё.

Его голова одурела. Вся жизнь его одурела. На улице весна, апрель, а у него дома… что у него дома… стылый декабрь… декабрь в аду.

Есть ли декабрь в аду? Есть разве там месяцы? Его голова неспособна сообразить, есть или нет. Да и какая в том разница?.. Просто – пошли они все… Да пошли они все… Да пошли они!

Бока совсем отлежались. Он всё-таки вынужден встать. Вынужден пройтись по комнате. И снова лечь. Нет, не лежится ему. Опять встать. Пройтись по комнате. Зайти на кухню… Что там на кухне?.. Ничего нет на кухне. Только кофе. Даже хлебница пуста. Нет хлеба для воробьёв. Он с сожалением опускает крышку хлебницы, потому что надо опять на диван, потому что тут нечего делать, совсем нечего делать. Совсем.

Он лежит на диване. Глядит в потолок. Потолок белый. Бело-серый. Бело-серое небо над ним. Такое вот небо. Зато ангелы не рыдают. Уже не рыдают. Отрыдали своё. Не век же им рыдать.

Он вспоминает про крупу. В холодном шкафу может оказаться какая-нибудь крупа. Он встаёт, идёт проверять и находит немного гречки. Как раз хватит для воробьёв.

Он выходит на балкон. Весенний воздух холодный. Пахнет гарью. Откуда гарь? Внутри у него, наверное, гарь. И снаружи, получается, тоже. Но ему всё равно. Да пошли они все!.. Все, кроме воробьёв. Эти нормальные. Этим высыпать гречки. Пускай прилетают, клюют. Пускай тут чирикают. А он будет слушать с дивана. Будет слушать с дивана.

Он лежит на диване. Лежит и лежит. А воробьи не чирикают. Разуверились в нём. Улетели в другие места. Он и сам разуверился. Наверное, разуверился. Только в чём? В чём ему разуверяться?

Да пошли они все!

Однако он вспоминает про адвоката. Тот ведь так и не нашёл Верино дело. Искал-искал, рылся в бумагах, но не нашёл. Какая хорошая память у адвоката. Отличная память. Отличная!

Ему надоело лежать. Он садится. Сидит на диване. Какие-то странные мысли его теребят. Всамделишно теребят.

Адвокат крутой. А Верино дело бесплатное. Как трудовая повинность. Зачем адвокату вникать, ведь это просто дежурство, дежурное… Зачем адвокату вникать?.. Адвокат перепутал. Ведь мог перепутать… Ведь мог!
Он встаёт и начинает ходить по комнате. По комнате, по коридору, по другой комнате. Беспокойные мысли роятся. Отлежались вместе с ним, а теперь роятся.
Целых пять уголовных дел… Что-то многовато. Перепутал адвокат. С кем-то перепутал. И подельник. Какой такой подельник, откуда? Вера ни разу не говорила, ни разу. Перепутал адвокат. Ведь перепутал. Запросто мог перепутать.
Чирикают воробьи. Вспомнили про него. Прилетели. Не покидают. Но ему не до воробьёв. Он всё так же ходит по комнатам, по коридору, по кухне – везде. Ведь мог же адвокат перепутать, думает он. Мог что-нибудь напутать. Мог смешать в своей голове подробности разных дел. Потому что про подельника, это уже перебор; не должно быть подельника, перебор. И про пять дел перебор, многовато пять дел, как-то многовато. Тоже перебор. И ВИЧ?.. Стандартная деталь для наркомана, потому и перепутал адвокат, Вера ведь не стандартная, Вера другая… Как бы она родила с таким букетом болезней? Как бы она родила? И кто бы ей позволил? Разве врачи допустили бы? Нет, адвокат перепутал. Напутал что-то адвокат. Не стыкуется. Многое не стыкуется. Очень многое.
Надо дождаться письма. Ему надо дождаться письма. Что же Вера ответит?.. Что она ему скажет?.. Ведь напутал адвокат. Ведь перебор.

Перебор!

Он возвращается на диван, снова ложится. Его бурные мысли выдохлись и угомонились. Вернулись в привычное русло. Стоячее.

Пусть будет что будет.

И пошли они все!

Но что же Вера ответит? Что сможет сказать?.. Скорей бы уже.

Он опять встаёт с дивана, глядит на себя в зеркале. Надо бы побриться. Надо бы… Но для кого? Для кого и зачем?

Он накидывает на плечи куртку и выходит в подъезд. Спускается к почтовым ящикам.

Его почтовый ящик разбух. Там такая кипа бумаг, что все не вмещаются. Едва он вставил ключик и приоткрыл дверку, как вся эта куча бумаг посыпалась на пол.
Реклама… реклама… ещё реклама… ещё… и ещё… Да они спятили все! Весь мир давно спятил. Сколько изводят бумаги, сколько красок изводят… ради чего? Кто их просил? Ради чего?!

Он поднимается по ступеням назад. Весь ворох рекламы бросил внизу. Дворник догадался специально поставить ведро. Он и заполнил всё это ведро. Если дворнику интересно, пускай читает. А он… Он опять ложится на диван.

И пошли они все!

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он сходил в магазин. Но вместо еды купил трубку. Курительную трубку… Они говорят: беспонтовая... Да пошли они все! Сами они беспонтовые.
Он набил трубку травой. Той самой травой, которую первого сентября собрал вместо грибов. Собрал для Веры. Тогда он думал, что эта трава заменит Вере героин. Не заменила.

Конопля высохла, пожелтела и стала по виду совсем как табак. Он раскуривает трубку глубокими затяжками, но она плохо раскуривается. Неважный, видимо, у него «табак». Зато крепкий. С первых же затяжек ударило в голову. Горло дерёт, щиплет в носу. И в голове что-то куда-то поехало, быстро поехало. Но трубка забилась и уже погасла. Он подносит новую спичку, тянет, тянет… Пустое. Беспонтовая трубка забилась.

Он откладывает трубку. Он помнит и так. Зачем ему допинг? Да пошли они все! Он помнит и так. Помнит практически по секундам. Адвокат шарит по своим бумагам. Адвокат хочет найти Верино дело. Хочет – и не может. У адвоката склероз. Ведь у адвоката склероз! Ведь этот адвокат даже не помнит, куда сунул Верино дело. Как же тот может помнить само содержимое дела, если даже не помнит, куда сунул. Ведь не помнит… Не помнит!

Он разобрал трубку. Стучит. Прочищает. Собрал назад. Покрошил новую порцию конопли. Наполнил. Трава сухая как порох. В пыль растирается. К пальцам прилипла, просыпалась. Что ему? Пускай просыпается. С него не убудет. Много травы. Много он тогда набрал. Хорошо, что не выкинул. Вот, пригодилась. Как табак. Но горчит. И в носу сразу щиплет. А в лёгких какое-то расширение, что-то там расширяется в лёгких. Но беспонтовая трубка забилась опять. Он ворошит траву новой спичкой, потом пытается поджечь. Одна затяжка, две, три. Покуда спичка горит, удаются затяжки, но спичка погасла – и всё. Что-то не так. Плохо горит его трава. Не умеет он делать. Не наркоман ведь. И вообще некурящий. Но его мысли возвращаются к адвокату. Трубку прочь – к адвокату… Ведь тот должен был ошибиться, ведь не мог тот так помнить, что-нибудь адвокат напутал наверняка. Вот только – что? Как ему узнать? Как угадать… Третий глаз у него не открывается. И в голове ничего нового не открывается, только прежняя тупая убеждённость.

Адвокат что-то напутал!

Непременно напутал.

Просто не мог не напутать.

Значит, надо дождаться письма от Веры. Пускай та прояснит. Только бы не стала темнить. Только бы не стала! Но адвокат что-то напутал. Обязательно напутал. Если бы у Веры взаправду был ВИЧ, гепатит и ещё какая-то хрень, он бы это почувствовал, непременно почувствовал бы. Что-нибудь должно было подсказать. Ну не может такого быть, просто не может быть, и всё. Адвокат что-то напутал. У адвоката склероз.

Третья попытка. Прочистил, набил новой травой, поднёс спичку. Одна затяжка. Две. Три… Спичка погасла. Всё. Ещё щиплет в носу, но затяжки пустые. Воздух, не дым. Воздух. А ему нужен дым. Проясняющий дым. Пускай прояснит. Ну хоть что-нибудь прояснит. Когда ещё доберётся это письмо… Чёртова почта совсем не работает. Да и Вера… ей тоже мало доверия, мало доверия Вере, кому же тогда доверять?.. Адвокату? У адвоката склероз.

Новая попытка. Четвёртая (кажется). В горле щиплет теперь. Обжигает. Крепкая всё же штука. Поплыло в голове. Совсем поплыло. Сизый дым клубами валит. Как паровоз он дымит, раздымился. Обожгло горло опять. Огонь он вдыхает. Огонь. Огонь пусть убьёт всю заразу. Огонь пусть убьёт. Но у адвоката склероз всё равно. Письмо от Веры придёт, и всё прояснится. Он ещё будет смеяться. Он сам будет смеяться. Он уже и смеётся… нет, ещё не смеётся, ещё улыбается, но улыбка такая большая, сейчас вообще рассмеётся…

Он и смеётся.

А говорят: латвийка беспонтовая.

Сами они беспонтовые. Сами!

Он смеётся.

Беспонтовые люди.

Фарисеи и книжники.

Беспонтовые.

Скоро придёт от Веры письмо, и всё прояснится.

А если не прояснится, а если… Плевать на все «если», плевать. Шоу должно продолжаться. The Show must go on.

Беспонтовые люди.

Что они понимают…

Ничего.

Совсем ничего.

Спуститься в ад… Спуститься в ад, оказывается, так просто. Можно и не заметить. Можно быть под наркозом. Случайно туда попасть. По ошибке. Не на ту дорогу свернуть. По недоразумению.

Нужно смеяться над своими ошибками. Нужно смеяться. Он и смеётся. Громко смеётся. Воробьи на балконе услышали, испугались. Все улетели. Все как один. Внизу теперь галдят. Снизу доносится воробьиный гвалт. У них как будто соревнование, кто кого перечирикает. Ну и пусть. Что ему воробьи? Ну и пусть! Пускай соревнуются. Что ему склеротический адвокат? Ну и пусть! Беспонтовые люди, да пошли они все!

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Наконец-то пришло письмо. Наконец-то… Только он не торопится вскрывать; занёс письмо домой, бросил на тумбочку и уселся в кресло возле окна.

Там светит солнце. За окном светит солнце. Весна. А у него – тут – какая-то пауза. Просто сидит и ни о чём не думает. Кажется, совсем ни о чём. Но нет, одна мысль всё-таки есть, одна мысль присутствует.

Пусть будет что будет.

Конверт тонкий. Видимо, один тетрадный листок внутри. Значит, Вера не возмущается.

Значит, будет что будет.

Он вскрывает конверт.

Так и есть. Один тетрадный листок. Один-единственный.

Пусть будет, что будет.

Он читает листок.

Всё так и есть. Вера не хочет оправдываться. Вера всё признаёт.

ПИСЬМО. Не надо мне говорить, что я дура. Я и сама это знаю. Я ни от чего не отказываюсь и не отрицаю. Прости, если что не так.

А с ребёнком всё хорошо. Первые анализы хорошие. Потом, когда он окрепнет, будут ещё брать анализы. А пока все говорят, что всё хорошо. Все ему рады. Он очень красивый.

ПРОХОЖДЕНИЕ. Она ни от чего не отказывается. Она не отрицает слова адвоката. Не отрицает. Его последняя надежда рухнула. Но… разве же он сомневался?.. Ведь не сомневался. На самом деле – не сомневался. Зато ребёнок красивый. Все младенцы красивые. Особенно для матерей. А цыплят по осени считают. А ему… ему опять плохо. Опять появилась горечь во рту, будто он с утра уже выпил цикуты – но разве же он пил?.. Круги перед глазами. Синие круги. Вера не отрицает. Ничего она не отрицает. Ни единого слова… Семя проросло в аду. Что будет с этим семенем… что будет… Что будет с семенем и с оставившим семя… Что будет?
Глупые мысли. Дурные. Он знает: дурные. Словно мухи навозные прилепились к дерьму… но где же дерьмо… мухи навозные есть, а где же дерьмо… где же падаль… сидит в кресле? Сидит.

«Не надо мне говорить, что я дура. Я и сама это знаю». Хорошо Вера высказалась, он не ожидал. Она его удивила своим красноречием. Будто её подменили. Всё в точку. Будто её подменили… Или – новая фаза. Карты раскрыты. Все карты раскрыты. Незачем больше прятаться.

А вот ему самому хочется спрятаться. От навозных мух. От этих «что будет?». Только некуда спрятаться. Всюду они, эти мухи, повсюду…

Закурить трубку. Он встаёт и хочет закурить трубку, хочет, как будто бы хочет – но садится назад. Навозные мухи всё равно не отстанут. Потому что навоз уже есть. Потому что кури – не кури, но навоз уже есть. В настоящий момент сидит в кресле. И, наверное, сильно воняет. Наверное, сильно. Отсюда и мухи.
Что будет?

За окном солнце. За углом дома. Весна.

Он приоткрывает окно. Пахнет гарью. Где-то жгут старник. Старое жгут. Жгут люди старое. А ему… как ему сжечь свою кровь… как ему сжечь?

Мухи навозные кружатся. Горечь во рту. Горечь во рту и круги. Как нули. По нулям. Всё у него по нулям.  Всё по нулям. Старник горит, а нули не сгорят, нули не горючие, не сгорят.

«Он очень красивый». Хоть что-то, значит, красиво. Хоть кто-то. Мухи навозные, прочь! Он встал, и он машет руками. Кому? Эти мухи рук не боятся. Ничего они не боятся. Он и сам понимает, что не боятся. Садится назад.

Гудят сзади машины. Внизу за окном. Люди шагают по тротуару. Шуршат шаги. Шуршат. Мухи навозные угомонились, притомились летать. А машины гудят. Гудят и гудят. Хорошо им гудеть. Хорошо. Нет у них горечи. Ничего у них нет. Ничего.
Он перечитывает письмо. Не изменились слова. Те же самые. Ничего она не отрицает и ни от чего не отказывается. Просит прощения, если что-то не так.
Конечно, не так. Разве может быть так, когда мухи навозные… разве может быть так?..

Но она попросила прощения.

Она сожалеет.

Может быть, искренне сожалеет.

За окном горит старник. Из окна несёт гарью. Мухи навозные, улетайте туда! Он опять машет руками, опять.

Мухи и вправду, кажется, улетели.

Далеко ли? Надолго?

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Сколько дней уже длится затворничество? Ему даже лень сосчитать. Он выходит только в магазин за едой, что-то себе покупает и снова возвращается назад. В свою крепость.

Иногда ему кажется, что он может сойти с ума. Ему многое кажется. Он отлежал все бока, он исходил свою квартиру вдоль и поперёк до последнего миллиметра, наверное, даже до последнего микрона. Надо бы чем-то заняться, надо бы что-то делать, хотя бы пойти погулять. Но пойти погулять, это значит видеть людей, видеть их лица, а он не хочет никого видеть, ни видеть, ни слышать не хочет – и всё.

Он занялся чтением. Как умирали философы… Умер ли кто-нибудь от заразы… от чего умирали философы?..

Эмпедокл. Монументальная фигура. Эмпедокл рассуждал о космической Любви и космической Вражде как основах мироздания. Эмпедокл шагнул в жерло Этны, в жерло вулкана. Такая смерть всегда восхищала поэтов. Гёльдерлин восторгался Эмпедоклом. Он тоже хочет восторгнуться,  но в его стране не то что вулканов, в его стране нет даже гор. Есть всего один холм, с него можно спускаться на лыжах или на санках. Но сейчас снег сошёл, сейчас люди жгут старник, освобождая место для новой травы. Эмпедокл… Только в памяти Эмпедокл. Любовь и Вражда. Вражда и Любовь.

Пифагор. Пифагор соорудил себе подземную комнатушку и долго там тайно жил, а его мать записывала на дощечку все новости и спускала ему. Однажды исхудавший Пифагор вышел из своего тайника, явился в народное собрание и объявил, что прибыл из ада. Горожане были восхищены и даже плакали. Он тоже готов заплакать от умиления. Прямо как дети. Если он сейчас включит компьютер, выйдет на интернет-форум и объявит тамошним горожанам, что вернулся из ада… что не просто вернулся, что в аду проросло его семя… тамошние горожане даже не обратят на него внимания. Одним придурком больше, одним придурком меньше… Что стало с людьми? Куда подевалась космическая Любовь?.. Словно вокруг одни мертвецы, какие-то роботы, виртуальные сгустки… Мертвецы…

Гераклит. Гераклит, выходя на люди, плакал. Плакал над людской участью. Видимо, уже тогда было слишком много роботов. Горожане даже пытались принять специальный закон, чтобы изгнать Гераклита. «Тот, кто никогда не смеётся, должен до захода солнца покинуть город». Гераклит удалился в горы, питался травами и другими растениями. Но философ заболел водянкой и вернулся к людям. Однако врачи не могли ему помочь. Гераклит решил излечить себя сам. Обложился коровьим навозом и лёг на городской площади на солнце, в надежде, что жар от навоза и жар от солнца испарят его излишнюю влагу, и он избавится от водянки. Но навоз затвердел, философ так и умер в броне из навоза на городской площади, эту броню не могли отодрать, труп грызли собаки…
Он откладывает книгу. Интересно умирали философы, но то было давно. Очень давно. Люди тогда ещё интересовались друг другом. Людей тогда что-то объединяло. У людей ещё был общий дух. Сейчас люди интересуются только деньгами друг друга, а всё остальное… Ну кому сейчас может быть дело до Пифагора, до Гераклита, до Эмпедокла, до Орфея?.. Кого сейчас интересует Орфей? Кого?

Он опять берётся за книгу. Он же не прочитал, как умер Орфей. Впрочем, он помнит. Был разорван женщинами. Из ада вернулся ни с чем. Эвридику не спас, а после первого поэта разорвали женщины… Вакханки. Кажется, совсем по другому поводу. Кажется… Но у него нет желания уточнять, книга уже захлопнулась, соскользнула с колен и захлопнулась.

Как же Вера назвала ребёнка, какое выбрала имя? Выживет ли? Неужели зараза не передалась через кровь матери? Вера говорит, что мальчик очень красивый… Зачатый в аду.

Всё же надо ему сходить погулять. Он сойдёт с ума в этой комнате. Он просто спятит. Сойдёт с ума!

Он одевается. Набросил куртку, обул туфли. Но перед выходом глянул на себя в зеркало и… Он скидывает туфли назад и куртку скидывает тоже.
Трёхдневную щетину надо брить. Нельзя с такой щетиной появляться на людях, нельзя… Но и бриться нельзя – нет желания, ни малейшего… Это столько усилий – ради чего?.. Столько усилий ради чего?

Он возвращается на диван. Гераклит обложился навозом. А у него навоз внутри. Невидим его навоз, секретный… Секретный навоз современности.

А всё-таки, как же Вера назвала ребёнка, какое выбрала имя?

Он бы, наверно, назвал Денисом. Дениской.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Пришло второе письмо от Веры. Не хочет она с ним расставаться. Пишет, что не привыкла просить, что никогда никого ни о чём не просила (деньги на героин, видимо, не считаются), но к нему вынуждена обратиться с просьбой. Ведь у него остался её альбом с фотографиями. Это вся её память. Пускай он вернёт её фотографии, а после может с ней не общаться. Она понимает, что «в такой сложившейся ситуации» он имеет право прервать с ней отношения.
Он перечитал письмо несколько раз. Почему она даже не упомянула, как назвала ребёнка? Почему? Только опять подчеркнула, что тот очень красивый, «все это говорят».

Её ему не жалко. И фотографий её тоже не жалко. Она же их бросила у него, просто-напросто бросила, как бросила и свою жизнь, он хотя бы их сохранил. Зачем ей фотографии в тюрьме? Там могут пропасть. А у него не пропадут. И когда она выйдет, если сразу же не побежит на радостях на точку, она сможет забрать у него фотографии, он ей отдаст. Не выкуп же ему требовать. Но сейчас,.. сейчас ей что-то написать у него не поднимется рука. А тем более отправить посылку с фотографиями… Перебьётся.

Он бросил письмо на тумбочку. К предыдущим. Все её письма там. Пусть валяются. А он сам… Он сам наконец-то удосужился побриться. Оделся, обулся и пошёл на свежий воздух.

На улице серый день. Серые дома, серое небо, серый асфальт – серое всё. Наверное, его лицо тоже серое. Как и у встречных людей. Весенний авитаминоз.
Он думает о своём. О том, как же Вера назвала ребёнка. Наверное, он всё же напишет ей письмо. Попозже, когда соберётся с силами. А пока… Покуда у него ещё остаются деньги, он станет просто существовать. Есть, пить и спать. Ходить на прогулки. А когда закончатся деньги, тогда… Тогда будет что будет. Может быть, он просто ляжет на диван и будет так лежать, пока не помрёт. По крайней мере, получится вполне философская смерть. А шоу… Шоу пускай продолжают другие. Он своё отыграл.

Берег реки. Лебеди, утки. Серая вода. На другом берегу тёмная полоса хвойного леса. Когда-то этот променад напоминал ему набережную Корниш в Асуане, когда-то на том берегу ему мерещились величественные барханы. Он усмехается… Он же не заплатил адвокату. Если выгрести все его деньги, наверное, ещё хватит, чтобы купить билет до Каира. А там просто уйти в пустыню. Был человек – и нет человека… Зато не умер от  спида. Просто исчез. Взял и просто исчез.
Ему нравится идея. Хотя… Есть ли в этом красота? Малодушие, а не красота. Как-то по детски. Если уж осмелился залезть в контейнер со всеми грехами мира… если взялся за гуж, не говори, что не дюж.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Взялся за гуж – не говори, что не дюж. После многодневного простоя он зарядил свой мобильник, набрал ПИН-код – и мобильник тут же зазвонил.

И вот он едет на работу. На электричке. Дорога длинная. Вагон полупустой. Кроме него и кондуктора всего несколько пассажиров. Дорого стало ездить на электричках. Да и некуда. Нет у людей работы. Кризис.

У людей работы нет, а у него появилась. Как-то всё это странно,– думает он. Всё случается странно. Словно вмешивается кто-то сверху. Он уже столько лет занимался ремонтом квартир, и вот когда получилось, что он больше не сможет заниматься ремонтом квартир, потому что… потому что не сможет – тут же ему и позвонил его бывший прораб, откуда-то выискал его номер, каким-то чудом сумел сохранить. Этот бывший прораб открыл свою фирму по ремонту промышленных объектов и нуждался в электрике. Он согласился. Ведь на промышленных объектах ему не нужно будет переносить детские игрушки или переставлять детскую мебель. Он может сколько угодно хвататься за стены, ведь внутри за этими стенами не будут жить люди, они будут там только работать, притом в перчатках и в спецодежде. Всё как по заказу. Специально для него.

Стучат колёса электрички. Мелькают за окном сосны. Сосны, сосны и сосны. Прогалины. Поля. Дома. Опять сосны. Лента шоссе. Виадук.

Так вся жизнь мелькает перед человеком. Словно из окна электрички. Но иногда этот человек всё-таки может посвоевольничать. Скажем, дёрнуть стоп-кран.

Он встаёт, идёт в тамбур. Тяжёлую сумку с инструментами оставил. Словно вышел покурить. Он глядит на стоп-кран. Красный рычаг с хилой пломбой. Дёрнуть стоп-кран – и раздастся лязг тормозов. Человек сможет сойти. Сойти… но куда? Там, за стёклами, поле. Некому пахать поле. Ни тракторов, ни работников – никого. Просто поле пустует. Проносится мимо. И опять лес. И опять поле. Опять запустение. Не пасутся коровы. Незачем ему там сходить… некуда… незачем. Чужое поле переходить – для чего? Своё поле, у каждого – своё поле…

Он возвращается. Кондукторша косо на него поглядывает. Наверное, нельзя уже курить нигде в электричках, а кондукторша думает, что он курил. Не одобряет… А кто его одобряет… Кто его теперь одобрит?.. Кто?

Вера даже не сообщила, как назвала Дениску.

Что-то застопорилось у него в голове. Он ещё раз повторяет про себя последнюю мысль: «Вера даже не сообщила, как назвала Дениску».

Что-то не так с этой мыслью. Что-то с чем-то не так… Что-то с кем-то не так.
Он не понимает. С кем же не так?

Он не понимает.

За окном мелькает лес. Потом пустые поля. Потом опять лес.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он не знает дороги. Он смотрел дома по интернет-карте. Получалось, что ему надо пройти пешком около трёх километров.

Первый отрезок пути пролегает по шпалам. По шпалам назад. Со шпал не сойти, мешает плотная ограда из кустов. Наверное, надо было идти в обход, а он решил напрямую. Ошибка.

Тяжёлая сумка оттягивает плечо. Между рельсами насыпана крупная щебёнка, по ней неудобно шагать. Боязно порвать обувь об острые камни. А ещё на камнях тут и там липкие лужицы масла. Нельзя в них наступить, надо как-то перепрыгивать.
Но уже виден переезд. Там ему надо сворачивать на шоссе. Он и сворачивает, заранее, едва обнаружил просвет в кустах по краю железной дороги, как тут же свернул.

Вдоль шоссе идти легче. Но раздражают проносящиеся мимо машины, в основном, грузовые. Надо жаться к обочине. Ведь тротуара тут нет. Сразу за дорогой сухая канава – хоть и сухая, а в канаву ему не хочется.
Он перекидывает сумку с плеча на плечо. Тяжёлая. Справа за забором белое здание. На окнах решётки. Тюрьма.

Он останавливается, читает вывеску. Тюремная больница. Может быть, как раз здесь Вера рожала. Но ему идти мимо. Он вспоминает: на интернет-карте тюрьма означала только треть пути.  Он уже устал. Неужели так нужно будет ходить каждый день? Неужели нет никакого автобуса?

Не проезжают мимо автобусы. Грузовые машины, легковушки, опять грузовые. На многих грузовиках красуются логотипы Макдональдса. Похоже, он идёт правильно. Да и нет ведь другой дороги. Не ошибёшься.

Однако начинается дождь. Первые капельки робкие, но это только первые. Вскоре начинает моросить в полную силу.

Ему даже некуда спрятаться. Разве что стать под дерево с тёмной корой. Он становится под дерево, но оно плохо защищает. Листочки ещё едва пробиваются из лопнувших почек, такие листочки не защитят. Капли дождя пролетают сквозь ветви и капают, капают, капают. Кажется, нет конца этому дождю. Обложило всё небо, до самого горизонта.

Конечно же, у него нет зонта. Ничего у него нет. Сбросил тяжёлую сумку на землю, на сумку тоже капает дождь, и она намокает, там инструменты, их жалко.
Ангелы разрыдались. Опять уже разрыдались, и его это злит: сколько могут рыдать, когда же уймутся, когда? Дали б хотя бы дойти до складов.
Он поднимает голову к небу и грозным голосом говорит: «Именем Господа заклинаю вас, тучи,– расходитесь!»

Улетели слова, и он сам улыбается. Не получится, ведь не так он сказал. Не получится. На глядящее в небо лицо капает дождь, капля за каплей – капает, капает – и каждая капля вторит: не получится.

И тогда он опускает голову, смотрит в землю. И в опущенной голове возникает вопрос: может ли прокажённый говорить «именем Господа»?

Фарисеи и книжники скажут: не может. Фарисеи и книжники проносятся мимо на своих легковушках. Куда несутся? За чем? Спрятались от дождя за бронёй из металла, а ведь дождь очищает, вода очищает. Его очищает. А их?
Он засунул руки в карманы, но по правой руке кто-то ползёт. По ладони ползёт, по запястью.

Он вытаскивает руку из кармана. Ползёт красный жучок с чёрными точками. Божья коровка взбирается по нему. Его тёплая рука её согревает. Божья коровка не считает его прокажённым, она не фарисей, и он этому рад. Он вспоминает детскую песенку:
Божья коровка, улети на небо!
Там твои детки кушают конфетки.
Но улететь на небо мешает дождь. Нельзя божьей коровке лететь в дождь, наверное, нельзя. Он засовывает руку обратно в карман куртки. Вместе с божьей коровкой. Раз она там пряталась, пускай и дальше прячется, он её не обидит.
А дождь не кончается. И не думает. Никакого просвета на небе. Может так и до вечера доморосить.

Он вынужден идти. Под дождём. Взвалить намокшую сумку на левое плечо, такое же намокшее, и идти вдоль шоссе. В правом нижнем кармане у него прячется божья коровка. Он укрыл её от дождя. Надёжно укрыл.

Поворот направо. От шоссе отходит боковая дорога, он сворачивает по ней, и впереди уже видны серые длинные коробки складов. Огромные коробки.

По дороге теперь не несутся машины, он идёт один сам. Те, кто ехали на склады, уже пронеслись. Уже начался у них рабочий день. И у него тоже скоро начнётся.
Ещё полкилометра пройти под дождём – и начнётся.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Логистический центр «Макдональдс-Балтия». Комплекс огромных складов. Серых металлических коробок.

Внутри одной такой коробки холодильник. Температура от плюс двух до плюс четырёх. Внутри холодильника решили сделать небольшой офис – конторку для складского начальства. Внутри огромной коробки надо сделать коробку маленькую, изолированную со всех сторон, и с крышей, чтобы внутри неё было тепло, а не плюс два плюс четыре.

Саму маленькую коробку делают другие. Его задача эту коробку электрифицировать. Подвести линию электричества, подключить розетки и освещение, сделать выключатели и входной щиток.

Работа кажется несложной. Сначала нужно подвести питающую линию. У входа на склад, у ворот, висит главный щит. От того щита и нужно вести линию. Сорок метров трёхжильного провода, упрятанного в гофрированную трубку. Единственная проблема в том, что вести линию надо на высоте, выше точки подъёма ворот, а это не меньше пяти метров высоты. До такой высоты с лестницы не дотянуться. Для него выделили специальный электрокар с люлькой; он заходит в люльку, его поднимают почти под потолок, и он работает.

Сначала нужно прикрутить шуруповёртом крепления. Потом отрезать кусок гофрированной трубки в метра три длиной и вставить в крепления. Потом в эту трубку пропихнуть провод – и можно двигаться дальше.

У него стучат зубы от холода. Сначала он промок по дороге, а теперь мёрзнет здесь. Он же не знал про холодильник. И не взял тёплой одежды. Взял обычную робу. А в ней холодно.

Но он старается не обращать внимания на холод. Просто надо усиленно двигаться. В тесной люльке на высоте особенно не подвигаешься, но нужно делать разные телодвижения и стараться напрягать мускулы, чтобы кровь быстрее циркулировала. Как бы пританцовывать. Кажется, он так и делает. Машинально. Он вообще работает машинально. Особенно думать тут не надо, все операции достаточно простые: раз-раз, раз-раз, раз-раз. Главное, не вывалиться из люльки, не перевеситься и не потерять равновесия. Потому что падать высоко. Рёбра ломать ему не хочется. Но о рёбрах он не думает. И даже об электричестве не думает. Руки работают сами. Руки знают, что делать. А голова… голова вроде бы автономна, голова забита своим, и это «своё», оно всё время присутствует, никак о нём не забыть. Скорее, о проводе можно забыть. Или о трубке. Но не об этом.

Фарисеям легко говорить. Всё им понятно и ясно. Всё. На словах. Но если ты встретил Марию, в которой все грехи мира, что тогда делать? Молиться? «Господи, снизойди до неё?» Но для чего тогда ты, для чего? Чтобы книжки писать про эльфов и гоблинов? Чтобы драпать из этого мира, в котором страдают, в котором есть боль? Кто же такой философ? Кто же такой поэт? Разве просто болтун, сотрясающий воздух пустыми словами? Кимвал бряцающий? Любой отец хочет сына, который способен действовать сам… Кто хочет сына, который будет лишь хныкать: «Отец, снизойди; отец, помоги»… Значит, каждый, кто может, должен действовать за Него. Каждый, кто чувствует силу. Хоть чуточку…

Ему снизу кричат. Что-то не так. Что-то очень не так… Ах да, он перевесился… Чересчур перевесился. Карщик перепугался, что он сейчас свалится. Грохнется вниз…  И кто тогда поведёт линию? Кто…

Карщик опускает люльку. Лицо сердитое.
– Зачем так перевешиваться? Можно же крикнуть, и я подам кару ближе. Это же просто. Неужели хочется выпасть, чтоб у всех были проблемы? У тебя у самого тогда будет проблем больше всех!

Он слегка усмехается… Проблемы он уже нажил… Может быть, грохнуться оземь, на бетон… может быть, это как раз бы решило проблемы… но только его, не карщика, у того бы и вправду проблемы возникли.

Карщик всё ещё сердится. Говорит: перерыв. Больше не хочет его поднимать. У карщика есть своя работа по складу, карщику нужно сделать сначала свою работу, поехал карщик прочь. И пускай.

Он выходит на улицу. Он замёрз. А на улице хорошо. На улице уже кончился дождь, правда, тучи на небе никуда не исчезли, только слегка расступились и как будто устроили себе небольшой перерыв.

Он смотрит на мобильник. Скоро уже три часа.  Наверное, сегодня ему нет смысла ждать, когда карщик освободится. Лучше завтра с утра. Взять тёплую одежду, взять недостающие инструменты и с утра приступить.

План ему нравится. Он находит в глубине склада карщика и предлагает тому продолжить совместную работу завтра с утра. Карщик согласен. Он может идти домой.

Он торопится. Он не хочет, чтобы снова начался дождь. Его одежда ещё не просохла с утра, но теперь у него на плече нет тяжеленной сумки, сумка осталась на складе, а без неё он может идти привычным быстрым шагом. И от быстрой ходьбы ему вскоре становится тепло.

Поворот. Шоссе. Вот и то дерево, под которым он утром пытался безуспешно спрятаться. Он с тревогой поглядывает на небо. Тучи нависли в полной боевой готовности, дождь может грянуть с минуты на минуту. Может грянуть. Готов…

Тюремная больница… Да, Вера могла здесь быть. Но впереди уже виден переезд, а там за шеренгой кустов рельсы, по ним немного пройти – и станция.

Его руки в карманах. И опять кто-то ползёт по правой руке… Божья коровка… Она всё ещё с ним… Он и забыл про неё. Бедняга тоже была в холодильнике, пряталась в его снятой одежде.

Он нагибается и оставляет жучка под кустами возле корней.
– Извини, если не там тебя высадил. Но у тебя же есть крылья, долетишь, куда надо. А мой путь лежит в город. Туда тебе – точно – не надо.

Божья коровка не шевелится, но ему некогда ждать. Может начаться дождь. Надо спешить. Она сама о себе позаботится.

А он позаботится о себе.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. На пути прокладываемой линии встретилось серьёзное препятствие: два металлических столба, по которым поднимаются на цепях ворота под самый потолок. Обойти столбы невозможно. Нужно сверлить. Они внутри полые. Потому нужно просверлить каждый столб с обеих сторон и потом попасть проводом из дырки в дырку.

Сверлить долго. Если б было новое сверло и если б был мощный шуруповёрт,.. но сверло старое и шуруповёрт тоже старый. Кажется, бесконечно он будет сверлить. Кажется, ничего не движется. Кажется… Кажется, он заболел. Только не так, как он думал. Не простыл, не раскашлялся – нет. Дело хуже. Намного хуже. Снова крайняя плоть.

Он меняет сверло. У него несколько старых свёрл. Он их по очереди меняет, чтоб сильно не нагревались.

Сверло вгрызается в металл, безуспешно вгрызается, а он опять думает о своём. Что же с ним такое? Понятно, что это то самое «ещё», которое тоже у Веры, вот оно и проявилось, но что это, как хотя бы называется эта болезнь? Осенью у него уже выскакивали такие язвочки. Тогда он победил их водкой. А Вера вообще его осмеяла, сказала, что он просто «натёр». Он как будто бы ей поверил, он думал, что язвочки побеждены, но оказалось, что они только спрятались внутри, где-то там замаскировались и ждали своего часа. А теперь снова явились. Сегодня утром он вдруг их обнаружил на прежнем месте. Выскочили за ночь.

Разрядился шуруповёрт. У него только один аккумулятор. Он кричит карщику, чтобы опускал люльку. Теперь на целый час перерыв, покуда не зарядится аккумулятор. Он раздосадован. Он мог взять из дома электродрель, провода у него достаточно, он мог сделать удлинитель и с электродрелью он бы уже всё просверлил. Запросто. Но утром ему было не до электродрели. Утром он обнаружил язвочки на крайней плоти и уже не мог ни о чём думать, ни о какой работе, только об этой заразе… На работу он всё же поехал. Вечером купит водки и снова станет брызгать, но что-то ему подсказывает, что на этот раз он так легко не отделается. Похоже, что дело серьёзное.

Он вышел на улицу погреться. Дождя нет, хотя туч на небе навалом. Довольно тепло – заметно теплее, чем в холодильнике, всё-таки уже май и скоро у Веры суд, 9-го мая у неё суд, но ему всё равно. Он не хочет о ней думать. Не хочет, но приходится. Чешутся язвочки. Чешутся и как-то странно болят. Растут. Он это чувствует, как они разрастаются. К вечеру станут больше. А к утру ещё больше. И как их остановить, он не знает. Он сомневается, что водка поможет. На этот раз не поможет. Дело серьёзное.

Час прошёл, аккумулятор зарядился, можно снова звать карщика и залезать в люльку. Он залезает, карщик его поднимает, и он опять сверлит. Сверлит и сверлит. И думает о своём. О своих язвочках. Что же это такое? Если «все грехи мира», тогда мало вича и гепатита, тогда должно быть что-то ещё. Что же? Сифилис? Неужели сифилис? Но если «все грехи мира», почему нет? А вдруг и вправду сифилис? А вдруг?

Он вспоминает белокурую девчушку Олесю. Он листал её альбом, он трогал её игрушки, хватался руками за её мебель, он пил кофе из их чашки… из чашки, из стакана… А если в нём прятался сифилис, этот не ВИЧ, этот передаётся не только через кровь, достаточно касания… Что же будет, если всё это так и есть… что же будет?.. Может быть, позвонить Анне, предупредить… Но ведь поздно, уже слишком поздно. Позвонить, чтобы шли проверяться, чтобы сдали анализы?.. Бред, как он скажет такое… не сможет сказать… не сможет.

Дырка просверлена. Надо переезжать. Он кричит карщику, чтобы переезжал на другую сторону. Люлька раскачивается, он словно матрос на палубе корабля во время шторма, он как матрос, у него даже проявилась настоящая матросская болезнь, только как-то она медленно развивается. Вроде бы медленно. Вроде бы надо быстрее… Но откуда ему знать, как там надо… Откуда ему знать? Он снова берётся за шуруповёрт, примеряется – и поехало. Теперь сверлить и сверлить. Металл толстый. А сверло худое. Всё у него худое, но держится кое-как. Пока ещё держится. Вечером купит водки. Может быть, поможет.

Может быть…

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он едет домой. Он устал. Просверлил-таки столбы и устал.

Вагон полупустой. За окном сосны, перемежающиеся с полями, на полях свежая трава – и пустота. Ни пашут, ни сеют, не выпускают коров. Пустота. В его голове тоже как будто бы пустота, но это не так. На самом деле, не так. Он глядит в окно электрички и потихоньку размышляет. О том, как всё получилось. Ведь ничего не происходило случайно, ведь не бывает случайностей. Но и плана у него тоже не было никакого. Ничего не было. Только интуиция.

РАЗМЫШЛЕНИЯ. Он встретил Веру. Она – критический случай. Пограничная ситуация. Ничем помочь невозможно. Совершенно ни чем.  Деньги, тюрьма, больница – всё бесполезно. Всё уже было. Ведь вот тот её подельник по пяти делам, это же наверняка Вовка. И когда Вера в первый раз сидела в тюрьме, Вовка ещё не был подельником. Вовка её ждал. И писал письма, что она недостойна такой участи. Но вот Вера вышла – и что смог сделать Вовка, что тот смог сделать? Превратился в её подельника. А ведь у того были деньги, ведь он помнит, как однажды Вера презрительно высказалась: мать оставила Вовке хорошую квартиру, а тот всё просадил… Не на Веру ли просадил? Вера ведь хвасталась, сколько тысяч она загубила. Он думал, бахвалится, но сейчас получается, что не бахвалилась, что всё складывается один к одному.

В вагон зашли контролёры. Кондукторша забегала, суетится. Не ожидала, наверное, что её работу могут проверить. А у него есть билет. На электричку он всегда покупает билет и уже готов предъявить этот билет контролёрам, но те почему-то его пропускают. Прошли мимо. Оба. Словно он пустое место… А ведь он заяц со стажем, раньше ездил зайцем и в электричках, обманывал кондуктора, но теперь… Теперь он уже и забыл про контролёров. Опять вернулся к своим мыслям.
Сделать ничего было нельзя. Рационально – ничего. Но ведь есть ещё иррациональные вещи. Если на саму Веру невозможно воздействовать, потому что она не свободна, потому что в плену… значит, нужно воздействовать непосредственно на её душу. Единственный путь.

Остановка. Вошла шумная группа молодёжи. Кондукторша сразу же к ним, а у них нет билетов. И покупать не хотят. Кондукторша спорит и возмущается, а те… те совсем как Вера и он, как он и Вера… Совсем. Только у них нет недеяния. А у него было. Недеяние… не участвовать в суете, ни в чём не участвовать, ничего не желать, просто плыть по течению и копить силу. Копить силу, чтобы сформировалось намерение. Он плыл по течению. Он спал с Верой и давал ей деньги на героин, он даже ездил с ней за героином. Наверное, она думала, что ещё чуть-чуть – и получится второй Вовка. Однажды сломается и просадит квартиру, просадит всё. Но он сумел обмануть беса. Он таки добрался до её души. Ведь он помнит: добрался. Ему снились шлаки, а в низине багровел город, где раздавались стоны и крики, и скрежет зубовный – а Вера как раз туда собиралась, якобы на концерт, душа Веры туда собиралась, но его душа её встретила и дала уголёк. Трепыхающий уголёк. Маленькое сердечко. Он сумел вручить Вере лазутчика, ведь он сумел, ничего не было случайного, и тот сон… что может быть реальнее… всё так и было, именно так.

Остановка. Кондукторше всё же удалось выпроводить из вагона безбилетную молодёжь, но он видит в окно, как они заскочили в другой вагон. Не мытьём, так катаньем.

Электричка тронулась дальше. Стучат колёса. Стучат, стучат… А он… кажется, он понял про евангелия… Наверное, он понял, почему нигде не описано, как Иисус изгонял бесов из Марии. Как объяснить фарисеям, что такое недеяние, как им это растолковать? Да они же слюной изойдут. Станут орать, что спелся с блудницей и потакает ей в блуде… Вот он… ведь он потакал, любой фарисей скажет, что потакал, что вместе блудили… как же иначе?.. И получил…

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он сумел обмануть беса… Вот только какой ценой… И теперь бес наверняка полагает, что тоже его обманул. Пиррова победа.

Но ему пора выходить.

Он выходит, но направляется не на троллейбус. Он идёт пешком.

Идти недалеко. Всего две остановки. Для него сущий пустяк. Перед ним уже высится большое и свежеотремонтированное здание частного медицинского центра.
Туда ему и нужно.

Кабинет венеролога в дальнем крыле. Несколько поворотов, скромный коридорчик. В коридорчике никого нет. На двери кабинета табличка: профессор Рудзутакс. Он на секунду колеблется, сколько же возьмёт с него профессор, хватит ли у него денег, а потом стучит. Тишина. Наверное, никого нет. Но на табличке приёмное время с 14 до 19, а сейчас только 18 с хвостиком, он стучит ещё раз, но видно и вправду никого нет. Теперь он обращает внимание на бумажку с объявлением: телефон для записи. Значит, надо записываться предварительно. Значит, не судьба. Он замечает на столике брошюрки. «Что надо знать о сифилисе». Похоже, брошюрки как раз для него. Он прихватывает одну с собой и направляется к выходу.

Видно, и дальше придётся брызгать водкой. Не попасть ему к венерологу. Да и зачем. Надо терпеть. Терпеть, пока можно. А после… пусть будет что будет…

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Водка не помогает. Язвочки на крайней плоти не дают ему покоя. Не то чтобы они сильно болели – скорее чешутся, чем болят, надоедают, но если на них поглядеть – ужасный вид, какая-то локальная проказа, он не может на это смотреть без содрогания. Не должно так быть. Надо что-то сделать… Но что он может сделать? Он даже не знает, как это всё называется. Какая-то «хрень». И эта «хрень» потихонечку разрастается. Медленно, по миллиметру в день, но всё же разрастается.

Он купил ещё противовоспалительную мазь, но и мазь как будто не помогает. Ничего не помогает. Может быть, и вправду это сифилис. Почему бы и нет?..
Он читает брошюрку, прихваченную возле кабинета профессора. Как будто всё совпадает. Медленное прогрессирующее течение болезни – да, медленное. Да, прогрессирующее. Первичная стадия: безболезненная язва, которая сама заживает через несколько недель. Ведь у него так было. Осенью у него всё зажило, он думал, что от водки, а это была всего лишь первичная стадия, а потом зараза ушла внутрь, пряталась, крепла – и теперь у него уже началась вторичная стадия. Наверное, так.

Его руки дрожат. Растекаются буквы в брошюрке. Полный букет… Теперь у него полный букет. Вот и вправду все грехи мира… Он собрал на себя все грехи мира, сначала их Вера собрала, а после он приобщился… Скучно было ему жить… Не доставало проблем… Кровь застаивалась в жилах… Теперь проблем выше крыши… Как ему ехать в троллейбусе, в электричке?.. Надо ото всех сторониться… Надо всю жизнь теперь работать в люльке на высоте, где никто не достанет, где никто не коснётся…

И всё же он сомневается. Всё же как-то чересчур. Не было у Веры сифилиса, он бы заметил… Может, это что-нибудь другое… Какая-нибудь ерунда…

Он читает дальше брошюрку. Вторичная стадия. Должна быть бледная сыпь по всему телу, включая ладони и подошвы. Он глядит на свои ладони: ничего нет, никакой сыпи. Ведь нет! А вот подошвы… подошвы болят, особенно правая, на неё больно ступать. Он думал, это оттого, что каждое утро он проходит пешком три километра по пути на работу, а вечером он снова проходит эти три километра назад… Он думал, от этого… А может быть и не так… Мало ли он ходил… Он же и больше ходил, дальше – не болели подошвы. Почему теперь болят?..

Он разглядывает свою босую подошву. Ничего не понять. Нет бледной сыпи. Натёрта подошва. Обувь нужно получше купить. Или меньше ходить пешком. Или… или… Ничего он не понимает. Читает дальше. «Увеличиваются лимфатические узлы по всему телу». Эти узлы он уже щупал… Вроде бы увеличились. Он думал, что от вича. Могут и от этого. Могут ото всего. «Возможно выпадение волос на голове». Он усмехается: ну, хоть этого нет, не замечал никогда. Но на всякий случай трижды стучит левой рукой по деревянному подлокотнику кресла, чтобы не сглазить. Мало ли… «Головная боль, недомогание, повышение температуры»…  Головная боль – есть, свинец в голове, постоянно свинец, но разве ж от этого?.. Ото всего… Ото всего сразу. И недомогание… есть ли у него недомогание? Наверное, есть. Наверное, это теперь его естественное состояние – недомогание и головная боль.

Он откладывает брошюрку, идёт за градусником. Хотя бы с температурой можно определиться. Не кажется ему, что есть температура, но можно точно узнать, хотя бы это можно определить однозначно.

Температуры нет. Но – хуже того. Градусник показывает только 36. Температура не повышенная, как должно быть, а, наоборот, чуть пониженная. Сколько он помнит себя, никогда у него не было пониженной температуры, даже в детстве не было, никогда. Что вообще всё это значит? Полная разбалансировка организма? Хаос? Почему нет температуры, почему понижена, ведь столько причин для повышенной температуры, а она – раз, и понижена… Может, он переработался в холодильнике? Чушь… Ничего он не понимает, что с ним творится… Наверное, просто градусник сдох. Столько лет лежал без дела. Надо ему купить новый градусник, надо… что ему надо, на самом деле, что ему надо?.. Пойти сдаваться к врачам?.. Неужели он станет трястись за  свою шкуру? Пускай будет что будет. Что заслужил… Но хотя бы он должен знать, что девчушке Олесе ничего не грозит, что ей нет надобности сжигать свой альбом… И зачем он только туда полез? Зачем всё лапал? Он глядит на свои руки, на ладони… Нормальные руки, рабочие. Трудовые. Разве можно от них заразиться? Нет ведь никакой сыпи, ничего нет, разве что царапины… Бред… Ахинея… Или всё же не бред?.. Ведь на крайней плоти, там язвочки. И они разрастаются. Рано или поздно ему придётся сдаваться… Или он больше не сможет выйти из дома.

Надо что-то решать!

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он решился. Не пошёл на работу и с утра отправился в поликлинику.
В поликлинике он не был, наверное, лет двадцать. Но ничего не изменилось с тех пор. Только перекрасили стены. Он ищет на огромном табло венеролога.

Венеролога нет. Есть дерматологи – женщины. Он уже готов отчаяться, как вдруг замечает дерматовенеролога. Сложное слово… Но так, наверное, приличнее. Это они хорошо придумали… Кто пойдёт к венерологу, а вот к дерматологу… К тому же, этот врач мужчина, да ещё и с русской фамилией. Кажется, всё же удача.

Но сначала надо записаться в регистратуре. Записаться не получается: им нужна карточка, а откуда у него карточка, он тут не был столько лет, он даже не помнит, была ли она вообще… Но сестричка его успокаивает: можно пойти и частным образом, без номерка. «Доктор хороший, он примет,– подбадривает сестричка,– только надо будет заплатить за частный визит двадцать латов».
Опять эти двадцать латов… Универсальная цена. Они будто все сговорились. Но он согласен, у него есть с собой двадцать латов, у него даже больше.

Он поднимается на третий этаж. Возле нужного кабинета сидят трое. Старик, старушка и девушка. Значит, он после них. Четвёртый.

Очевидно, что сидеть придётся долго. Паршивое место. Мимо всё время кто-то проходит по коридору, и ему кажется, будто все косятся. Все косятся в его сторону. «А зачем ему к венерологу?» Он глядит в пол. Какое им всем дело? Вот, девушка тоже сидит. Тоже что-нибудь нехорошее подцепила… Хотя, какая ему разница.

Из кабинета выходит больной. Старик на костылях. Девушка пошла. Осталось два человека. Два старика. Но и тот на костылях, тот не хочет уходить, стоит возле дверей и что-то пытается вспомнить. «Да иди уже»,– мысленно напутствует он, но старик на костылях разворачивается и опять заходит в кабинет. А там уже девушка… Слышен голос старика, что-то переспрашивает… Выходит опять. И снова думает. Думает, думает… Пошёл-таки. Поковылял. Старики рядом обсуждают грибок. Видно, у них какой-то грибок. Значит, и вправду здесь не только венеролог. Ещё и дерматолог. Как и написано.

Девушка вышла с бумажкой в руке. Лицо тревожное. В очереди остался один человек.

Однако он рано радуется. По коридору идёт дородная тётка. На лице у неё мерзкое выражение, словно хочет всех оплевать, и он сразу чувствует: эта сюда.
Тётка останавливается напротив него:
– У вас какой номерок?
Он кивает на старика:
– Я после него. Мой номер уже прошёл…
– Ясно,– ухмыляется тётка и с противной миной добавляет: – Я вам сочувствую.
«Себе посочувствуй»,– думает он. Но тётка ещё не закончила.
– У меня поезд. И ровно в десять я зайду!
– А мне на работу,– огрызается он. Но тётка непреклонна:
– Ровно в десять я зайду!
Ультиматум. Но спорить не хочется. У тётки есть номерок, а он на птичьих правах. Он вытаскивает мобильник, глядит на табло. 9:34. У него есть шанс попасть до десяти. Ведь перед ним только старик.
Дверь кабинета открывается. Старик пошёл. 9:37. Но тётка опять к нему пристаёт:
– Так какой у вас номерок?.. Нет номерка… Я вам сочувствую,– снова повторяет тётка  противным голосом, будто хочет его спровоцировать на грубость. В самом деле, зачем ей к венерологу?.. Ей нужен психолог, а ещё лучше, ей нужна медитация, обыкновенная медитация, потому что от неё разит противным на весь коридор, от одного вида разит… Ёрзает тётка на стуле, еле помещается. Опять что-то хочет сказать. Неужели и в третий раз «посочувствует»? Некуда деть свою едкость, некуда выплеснуть?.. Тётка–щёлочь. Он глядит на мобильник. 9:51. Двери кабинета как раз открываются, его очередь, но дородная тётка рванула как гоночная машина, едва не опрокинула весь ряд стульев, едва не снесла выходящего старика… Он только и успевает произнести: «Но ещё нет десяти». Впрочем, это скорее для себя. Тётка уже в кабинете, двери захлопнулись. Обскакала его тётка. Обскакала.

Теперь он сидит в одиночестве в коридоре. Слушает голос тётки за дверью. Как та жалуется и на что-то пеняет. Вроде бы недовольна лечением. Эта тётка надолго. Он понимает: надолго. Покуда не выговорится. Про свой поезд больше не вспомнит. А если придёт ещё одна такая, ему придётся уйти. Не солоно хлебавши.
Но подходит старушка. Молча садится. Потом подходит какой-то парень. Тоже садится. А тётка всё никак не выходит. 10:24. Тётка уже полчаса у врача и никак не выходит. Что там можно делать так долго, как же она надоела доктору, он представляет, как она надоела…

Однако тётка вдруг выходит. Горделиво направилась прочь по коридору. Его очередь. Он заходит.

Врач уже в годах, добродушный мужчина, округлое спокойное лицо внушает доверие.

«Ох и достала»,– говорит врач как будто сам себе и только потом взглядывает на него.
– Ну, что стряслось?
– Да вот хрень какая-то выскочила на интимном месте и не проходит.
Лицо доктора становится серьёзным. Доктор указывает рукой за угол, там специальный закуток.
– Проходите. Показывайте.
Он показывает. Поясняет, что почти год назад появилось, он побрызгал водкой – и прошло. А теперь опять выскочило.
– Что, само собой появилось? – усмехается доктор.
– Нет,– парирует он,– подруга была.
– Была? И где же теперь?
– Уехала в Англию.
– Накуролесила и сбежала?
– Почему?.. На заработки,– он смущён, но не сдаётся, лепит горбатого.
– Да потому, что это похоже на сифилис,– заявляет врач.
У него сразу же холодеет в груди. Язык тяжелеет, становится неповоротливым, но он всё равно пытается возразить.
– Сифилис бы за год уже вовсю шуровал…
– Так он и шурует! – восклицает врач. Притрагивается к его паху. И добавляет ещё раз:
– Он и шурует… Лимфоузлы вздутые…
Врач сделал мазок на стёклышко, потом снимает перчатки, садится за стол, что-то пишет. Махнул ему рукой, что можно одеваться. Он совсем поник.
– Дожил… Что теперь, вешаться?.. Такой позор…
– Верёвку не надо готовить прежде времени. Сифилис сейчас лечат. Это же не СПИД. Можно вылечить.

Обрадовал. Он криво усмехается. Но врач не видит усмешки, уткнулся в бумаги, опять что-то пишет. Остановился. Спрашивает его фамилию.
– Что, всё официально?
– Если подтвердится сифилис, придётся официально.
Он называет свои данные (врать нет сил), врач выписывает направление на анализ крови.
– Первым делом сдадите кровь. Послезавтра будет ответ, тогда приходите. Решим, как быть дальше.

Он выходит из кабинета. Врач его пожалел. Даже двадцатки не взял. Совсем дело плохо. Всё-таки сифилис… Всё-таки… Полный букет…

Он спускается на первый этаж. Хоть на анализ крови нет очереди.

Анализ оказывается простым. Ему предложили лечь на кушетку, он лёг, выставил руку. Вроде бы что-то кольнуло, он ждал,.. но оказалось, что уже всё. Теперь дождаться ответа. Послезавтра решится. Осталось два дня.

Он выходит из поликлиники. Светит весёлое солнце. На деревьях свежие листья. Даже птицы щебечут. Встречные люди тоже чем-то довольны, у некоторых на одежде приколоты торжественные ленточки, георгиевские ленточки. Девятое мая. Сегодня девятое мая. Бывший День Победы. А у Веры сегодня суд. А у него… Его кровь вызвали на допрос. Вызвали в ЧК. В ЧК второй версии. Его кровь сейчас пытают: с какой заразой якшалась? с сифилисом якшалась? с гепатитом якшалась? с вичем якшалась? со всеми мерзостями якшалась! Его кровь допрашивают с пристрастием и послезавтра ему вынесут приговор.

Медленная и позорная смерть.

Послезавтра вынесут приговор.

Медленная и позорная смерть.

Послезавтра.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Душно. Он расстегнул воротничок, но всё равно душно. Нечем дышать. Ему нечем дышать.

Он направляется к реке. На кустах первые листья, пронзительно яркие, и на деревьях клейкие листики, птицы радостно щебечут, и солнце вверху тоже щебечет; чистое небо всем улыбается… всем,.. и ему, наверное, тоже. Наверное, и ему. А ему душно. Ему, кажется, нечем дышать. Он, наверное, задохнётся. Может быть, задохнётся.

Огороды. Заборы, колючая проволока. Навоз. Сильно пахнет навозом. Яркие цветы растут на навозе за колючей проволокой, яркие-яркие. Много цветов. А навоза ещё больше. Фарисеи и книжники навалили навоза. Красота из навоза. Красота за колючей проволокой. Красота на продажу. А ему душно. Ему нечем дышать. Этот запах навоза его раздражает, ему нужно скорее дойти до реки, напрямую, к реке.
Напрямую. Раньше здесь пролегала тропинка. Через кусты вела тропинка. А в кустах пели птицы. Пели и вили гнёзда, выращивали птенцов. Но теперь всё изменилось. Фарисеи и книжники засыпали тропинку камнями, щебёнкой; фарисеи и книжники прокладывают дорогу, чтобы подъезжать на машинах к своей красоте из навоза, они срубили кусты, вырвали с корнем, они разогнали всех птиц. Он один идёт по дороге из щебня, и ему душно. Ему нечем дышать. Совсем нечем. Он хочет выйти к реке.

На обочине между камнями дороги пробился цветок. Тщедушный цветок. Хиленькие листочки, фиолетовые лепестки словно пальчики… Этот не на навозе, этот не фарисейский. Этот – торжество жизни. Цветок-воин.

Он остановился. Он как будто забыл, что ему нечем дышать, что ему душно; он глядит на тщедушный цветок, пробившийся между камней, и по его щеке течёт слеза. Кажется, слеза. Этот цветок – как его семя в аду. Не на навозе. Среди камней. Среди голых камней. Один-одинёшенек.

Он приседает и пробует разгрести камни вокруг цветка. Камни вдавлены в землю, наверное, трактор их вдавливал, трактор топтал корни цветка и засыпал их камнями, но тот всё равно смог пробиться. Всё равно смог. Цветок-воин. Не на навозе. Цветок-воин. Один сам.
– Бог Эрот коснулся тебя… Бог Эрот коснулся меня,– он смахивает со щеки слезу… слезу или пот, и продолжает.– Брат, как это здорово, брат. Когда через камни прорвёшься… когда больше не существует преград… когда весь космос в твоей груди… Брат, ради этого стоит жить. Не на навозе. Так созидается мир… Так Господь созидал этот мир. Не на навозе!

Он разгрёб камни и выложил вокруг цветка барьерчик. Но если снова приедет трактор, что для трактора этот барьерчик? И если проедет машина… И даже люди могут опять сбить ногами. Но у него появилась идея. Ему больше не душно, у него появилась идея.

Он нашёл среди придорожного мусора пластиковую бутылку, дошёл с этой бутылкой к реке, помыл, набрал воды. А потом вернулся к цветку. Тому, наверное, жарко. Тому хочется пить. Где цветок возьмёт воду среди камней? Кто поможет, кроме него, кто поможет?..

Он поливает цветок. Тщательно поливает. Потом прячет бутылку в остатках кустов. Если он не забудет, то снова сюда придёт. Он возьмёт над цветком шефство. Он будет тому помогать. Потому что он его понимает. Потому что этот цветок – настоящий, единственный настоящий. Не на навозе. Торжество жизни. Когда чего-то коснётся бог Эрот, оно способно прорасти даже среди камней. Даже на камнях!

Птицы запели громче. Соглашаются с ним. Наверное, соглашаются. А если и нет – он всё равно будет стоять на своём… Всё равно будет один между камней. Он не нуждается в навозе, пускай фарисеи и книжники нюхают свой навоз, пускай нюхают, он не нуждается.
– До свидания, брат,– говорит он цветку.– Мне пора.
Хотя, куда ему пора? Куда? Но слова уже сказаны. Надо идти. Надо отвечать за свои слова. Значит, и вправду пора.

Щебечут птицы. На кустах, на деревьях клейкие листики. Терпкий аромат весны, настоящий, без примеси навоза. Навоз остался у фарисеев. А здесь уже нет огородов. Здесь только кусты. И дальше деревья. Большие  деревья. Огромные светлые тополя. Тополя возносятся к синему небу, широко раскинули ветви, на тех ветвях лопнули почки и первые клейкие листики знакомятся с солнечной силой. С тем, что будет их питать.

Он тоже вдруг улыбается. Он, может быть, выстоит. А если даже не выстоит, от него не понесутся проклятия и жалобы не понесутся… Нет! Он будет как тот цветок. Один среди камней. Не станет роптать. Не станет просить пощады. Навоза просить не станет. Воды добудет сам. А чего не сможет добыть – пусть будет, что будет. Он не станет роптать. Под этим прекрасным небом не станет роптать. Под этим безудержным солнцем не станет роптать. И тёмной ночью не станет.

Пусть будет, что будет.

Он всё принимает.

Всё-всё. Без остатка.

Да здравствует жизнь!

А тем, кому суждено умереть, для тех да здравствует смерть.

Даже медленная и позорная.

Любая – да здравствует!

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Не спится. Он проснулся ни свет ни заря. Ведь сегодня ответственный день. День приговора.

Он пытается вспомнить, что ему снилось. Нечего вспоминать. Наверное, не снилось ничего. Наверное, нечему уже сниться.

Вставать не хочется. Только-только светает. Что же с ним будет, когда рассветёт, что же будет?.. Наверное, его направят в полицию. Ведь он должен будет дать показания. Они захотят узнать, кто его заразил. Вера, конечно, скотина, но он не станет её сдавать. Придётся выкручиваться. А если они начнут шантажировать, если чем-нибудь пригрозят? Он усмехается. Чем ему могут теперь пригрозить? Устроят диффамацию… Сообщат о нём в интернете? Напишут в газете? Известят бывшую жену? Или напарника? Он улыбается. Хоть что-то хорошее. Нечем его прихватить. Не за что им уцепиться. Не за что.

Но его ведь положат в больницу. Наверняка не отпустят. Сразу положат. Хотя бы на месяц. А он же не платит налогов. Тогда они, скорее всего, захотят, чтобы он заплатил за лечение. На месте чтобы им заплатил. Значит, ему нужно взять с собой денег. Побольше денег… но где он там будет держать деньги, куда спрячет?.. Бежать с утра к банкомату, перекинуть деньги на карточку и взять с собой карточку?.. А есть ли там у них банкомат, чтобы потом снять?.. Нет, не станет он возиться с карточкой. Да и пошли они все!

Прилетели воробьи. Надо вставать. Он идёт на кухню, крошит для воробьёв завтрак, несёт на балкон, а сам возвращается на кухню. Глядит через окно на воробьёв, как те суетятся, как роняют свой хлеб, роняют и не подбирают, потому что есть ещё кусочки. Грустно ему глядеть. Совсем грустно. Он даже говорит вслух:
– Что, потомки динозавров, птицы Афродиты? Вкусно? Но столовая закрывается. По техническим причинам.
Воробьи не слышат его через двойное стекло. Заняты своим делом. Туго им теперь будет. Где найдут себе завтрак? А ведь они как раз вскармливают птенцов. Раза три-четыре прилетят вхолостую, а после сообразят… Есть же у них соображалка… Сообразят.

Грустно ему. Он переводит взгляд на герань, что растёт в горшке на холодильнике.
– Держите за меня кулаки,– говорит он герани и другому комнатному растению, названия которого даже не знает. Этим как быть? – думает он. Надо же их поливать. Кто станет их поливать? Когда его теперь отпустят? Кто знает…
Но выход, кажется, есть. Вынести цветы на балкон. На самый край. Пускай их поливает дождь. И заодно воробьям будет знак, что произошли перемены.
Он выносит горшки с цветами на балкон и ёжится от холода. Одиннадцатое мая. А вдруг ещё будут заморозки? Кажется, не должны быть. Кажется, не должны… Но если всё же случатся – значит, не судьба.
– Держитесь! – говорит он цветам и уходит с балкона.

Есть ещё маленькие горшочки с кактусами. В комнате стоят на подоконнике. Один побольше, два поменьше. Те, которые поменьше, высадила Вера. Кактусы слишком маленькие, их нельзя на балкон. Ветер может сломать. Или птицы опрокинут горшочек. Как же быть с этими?

Он долго думает. Потом поднимает один горшочек в руке. Там внизу на дне есть круглое отверстие. И к нему приходит идея:
«Сделаем для вас грунтовые воды».

Он набирает в тазик воды, чтобы было до половины горшочков по высоте. Тазик с водой ставит на пол в комнате, а горшочки с кактусами в тазик. Теперь они смогут пить через дно. Главное, чтобы не испарилась вода из тазика. Он пытается прикинуть, за сколько времени вода испарится. Хватит ли её на месяц? Кажется, хватит… А если не хватит, тогда уже ничего не поделать… если его не будет три месяца – ничего уже не поделать… Может быть, накрыть чем-нибудь тазик, чтобы не испарялась вода? Нет. Он качает головой. Если его не будет три месяца, ничего уже не поделать. Следует покориться судьбе.

Он снова грустно улыбается. Вспомнились Верины слова из письма. «Он очень красивый. Все это говорят. Все». Вера сама подтвердила. Он не тянул её за язык. Вера сама подтвердила: поэт жизни создал красивое произведение. Настоящее живое стихотворение, плод стихии. И Вера это признала… Может быть, Вера уверовала в красоту… Может быть, Вера уверовала… А какая у всего этого цена… разве дело в цене… разве…

Но ему пора собираться.

Его ждёт оглашение приговора.

Нет смысла откладывать.

Лучше скорее.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он пришёл за пятнадцать минут до начала приёма, но одна бабулька уже его опередила, сидит возле самых дверей. Тоже к дерматовенерологу. Он садится через один стул от неё, но долго усидеть не может. Встаёт, начинает прохаживаться по коридору.

Зазвонил телефон. Его телефон. Спрашивают, будет ли он сегодня на работе. Сегодня не будет. Сегодня ему всё равно нечего делать (так он говорит), он уже провёл линию, а конечную разводку делать пока рано, монтажники ещё не закончили собирать каркас (на самом деле закончили, остались только мелочи, которые на его действия уже не влияют, но он сделал вид, что влияют).
Пока он разговаривает по телефону, он отошёл в конец коридора, к окну, а рядом стеклянные двери на лестничную площадку, и из этих дверей вдруг появляется доктор. Доктор его узнал. Пристально взглянул и как будто немного нахмурился. Он кивнул доктору, и тот пошёл дальше. К своему кабинету.

Разговор закончен. Бабулька уже вошла в кабинет, а он теперь сел на стул. Если опять не появится какая-нибудь тётка, он скоро узнает свой приговор. Что же ему скажут?.. Он вспоминает, как на него посмотрел доктор. Ведь не вздрогнул, не испугался… нет, не испугался, только сделал строгий вид. Что это значит? Всё не так плохо?.. А может, просто ещё не готовы анализы? Или он ошибается? Или ему показалось? Или доктор уже многое повидал, не пацанчик какой-нибудь, чтобы вздрагивать?..

Покуда он так гадает, вышла бабулька.  Его очередь заходить. Он осеняет себя крестом и заходит.

Доктор что-то пишет.
– Посидите, пока я закончу (мельком взглянул, но ничего не понять – пишет, не до него доктору).
Наконец, закончил. Поднял голову, глядит на него.
– Ну, что у нас?
– Я был позавчера… Подозрение на сифилис… Вы отправили меня на анализ крови.
– Да, помню,– доктор начинает листать журнал, ищет какую-то запись. Как будто нашёл: проводит пальцем по бумаге, читает (про себя). Поднял голову к нему, глядит, держит паузу.
А у него всё замерло в груди. Время просто остановилось.
– Сифилиса нет,– говорит доктор. А он… он даже сразу и не сообразил, что это значит.
– А что есть?
– Грибок. Вид дрожжевых грибков.
С его плеч скинули ношу. Целый мешок. Полный-полный. Он шумно вдыхает всей грудью.
– Ну, это же лучше, чем сифилис…
Доктор соглашается:
– Конечно, лучше. Но расслабляться не стоит. Если грибок не лечить и далеко запустить, последствия могут быть плачевными. Останетесь без детородной функции.
– А трудно это вылечить?
– Нет, не трудно. Но довольно долго. В больницу не надо. Просто регулярно мазать мазью. Два раза в день. И ещё один раз нужно будет выпить лекарство.

Он согласен. Конечно, он на всё согласен. Какой-то грибок… Как у бабок… а почему у бабок, почему у тех?.. Но что ему до бабок. У него почти эйфория, у него вдруг появляется шальное желание, он уже готов открыть рот, но строгий голос внутри возражает: спящего пса не буди!  И он осекается. Ему всё ясно. У него нет других вопросов. Он рассчитывается с доктором – теперь тот берёт с него деньги: за рецепты, за анализы, за обследование. На прощание доктор говорит, чтобы он через десять дней снова пришёл. «Посмотрим, как идёт лечение». Он кивает: да-да, конечно, приду. Он уверен, что лечение будет успешным. Какой-то грибок… всего лишь грибок… всего лишь…

Он выходит из кабинета окрылённый, проходит по коридору, спускается по лестнице, доходит до кабинета анализов на первом этаже и останавливается… А если ему зайти самому? Зайти и попросить: возьмите у меня анализ на ВИЧ. На ВИЧ и на гепатит… Ведь они же наверняка не проверяли на ВИЧ… Ведь если ему на работе говорят: проверь ту розетку, почему она барахлит,– он проверяет розетку, но проверяет только ту, про которую говорят, но он же не лезет проверять и все остальные, про которые ему никто не говорил и за которые никто не заплатит… Так и эти с анализами – зачем им проверять то, о чём их никто не просил? Да, никто не просил. Зато теперь он всё равно кое-что знает. У Веры не было сифилиса. Да и не могло быть. У неё только наркоманские болезни… Хоть на что-то она способна. Хоть во что-то не вляпалась. Надо же, Вера – не вляпалась… Надо же!

Он уходит от кабинета анализов. Не проверили – и пускай. Он сам не станет набиваться. Он не трясётся за свою шкуру, он получит, что заслужил. Просто пусть будет, что будет.

Пусть будет что будет.

Он заходит в аптеку при поликлинике. Мазь всё-таки нужно купить. Мазь и одноразовое лекарство.

Он выполнит все предписания доктора. Эти – выполнит.

Мазь оказывается совсем недорогой. Он покупает два тюбика. Одноразовое лекарство стоит  дороже, но, конечно же, он покупает и лекарство.

Всё как прописал доктор.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он пришёл проведать цветок. Тот, который пророс сквозь камни.
Оградку кто-то спихнул, барьерчика из камней больше нет, но сам василёк выстоял. По-прежнему растёт. Фиолетовая корзинка стала заметно больше, и в этой корзинке сидит пчела. Нашла одинокий цветок. Нашла среди камней.
Он осторожно отходит. Он не хочет спугнуть пчелу. Когда та улетит, он польёт василёк, но только когда улетит пчела.

Сзади идут люди. Огородник с велосипедом. С другой стороны тоже идут огородники. Он сходит с дороги, он не хочет ни с кем встречаться.
У приречных ив блестят свежие листья. Словно наконечники копий. Яркие наконечники, будто покрытые солнечным лаком и отполированные ветром.
В ветвях поют птицы. А на серебристой глади реки кормятся утки. Ныряют, что-то достают со дна, потом работают клювами.

Хорошо тут. Но слышны голоса рыбаков, где-то там за кустами закинули удочки и теперь балагурят. Он вслушивается. Рыбаки говорят про какую-то Лену. Елену.
Лена кого-то там обманула, ушла с другим.

«Таким сволочам надо ноги выдёргивать!» Он усмехается. Грозные рыбаки. Не поздоровится женщине. Но, может быть, они говорят про Гомера, про Елену Прекрасную?

Он больше не слушает рыбаков. Он задумался. Как объяснить современному человеку Гомера? Вот Елена Прекрасная. Жена Менелая. Но молодой Парис её соблазнил и увёз за море. Менелай призывает на помощь всю Грецию (то бишь Элладу), войско отправляется за море, десять лет осады. Наконец, Троя сожжена дотла, её сровняли с землёй, население уничтожено или продано в рабство. А что стало с Еленой? Она снова жена Менелая, они любят друг друга. Никаких вырванных ног! Пишите палинодии поэты. Бог Эрот силён. Это стихия. Стихия захлёстывает всех. Только нынешним людям этого не понять. Современные люди не понимают. Они утратили суть жизни, они всё оцифровали. Дикарь всюду встречает бога. Каждый цветок – проявление силы бога, каждое дерево. Дикарь трепещет перед этой силой. Он увидел могучий дуб – и падает на колени. Ведь это сам бог пророс перед ним. Он видит прекрасный цветок – и снова падает на колени. Ведь это сам бог пророс перед ним. А человек цивилизованный уже «умён». Этот тоже видит могучий дуб, но не падает на колени. В его голове происходит подсчёт: какое могучее дерево, из него получится много отличных досок, из этих досок я построю грандиозный храм для Моего Бога. И я сорву все цветы в поле и брошу их на алтарь для Моего Бога. И там я буду молиться… Но кому будет молиться такой разрушитель? Кому? Морали, которую создал сам. Своему интеллекту. Бог Эрот, космическая стихия, космическая любовь, необузданная сила – неужели бог Эрот умер для современного человека? Ведь умер… И теперь цветы растут на навозе, теперь человеческий ум решает, где им расти на продажу и как им расти.
Потянуло дымом. Рыбаки разожгли костёр. Неужели что-то поймали? Неужели варят уху?

Прилетели вороны. Каркают. Наверное, рыбаки всё-таки что-то поймали. А вороны… Он вдруг вспоминает ворона… того, в парке, который ему предсказал, которого он почему-то назвал Августином. И с этим сейчас что-то связано, он что-то вспомнил, что-то нечёткое, но очень важное… оно потихоньку всплывает… Всплывает… Апостол Павел сказал: «Для чистых всё чисто». Апостол Павел сказал… А блаженный Августин сказал по-другому.

Блаженный Августин.

Он вспомнил! И он чувствует дрожь. Дрожь во всех членах. Эйфория. Стихия!
Если ты любишь Бога, можешь делать, что хочешь.

Если ты любишь Бога, для тебя всё будет чистым… Можешь целовать прокажённых, можешь нырять в контейнер с грехами, можешь спускаться в ад… ничто тебя не испачкает, для тебя всё будет чистым. Если ты любишь Бога.

Если ты любишь Бога!

Кажется, у него прорезаются крылья. Кажется, он взлетит. В самом деле, взлетит.

Ведь он любит Бога.

Ведь любит.

Любит!

Кружится голова. Кружится небо над ним. Синее-синее чистое небо. Чистые ивы с ним соглашаются, каждый листок-наконечник с ним соглашается. Волны речные поддакивают. Ветер свидетельствует.

Бог есть любовь.

Тот, в ком любовь, в том и Бог.

Ничто, входящее в человека извне, не может его осквернить. Но исходящее… А если исходит любовь… если исходит любовь – человек чист.

Чист!

Тот, в ком Бог, тот всегда чист.

Ему хочется петь… Ему хочется… чего ему хочется?.. ему просто хочется… Сказать фарисеям и книжникам, пропеть, прокричать, донести… как до них донести… как?.. Ведь они живут и не знают… Живут и не знают… Не ведают… Как?!

ПРОСВЕТЛЕНИЕ. Бог есть любовь… Он повторяет и повторяет. И вдруг… Вдруг… Может быть, что-то щёлкнуло или стукнуло. Что-то перевернулось. Как будто с грохотом перевернулось. И всё стало новым. Свежим и новым. Он взглянул на иву – и увидел каждый листок. Сразу каждый листок. Он видел каждый листок по отдельности, потому что каждый листок тянулся к нему. Тянулся с любовью. Каждый листок был изумительно красив и по-своему пахнул. Каждый листок по-своему пахнул. Каждый листок сиял, просто сиял красотой, неизъяснимо сиял, каждый листок слал ему приветы, и он… он начал кланяться в ответ. Он захотел поклониться всему, каждому сиявшему листку, каждому по отдельности и всем вместе тоже… Бог есть любовь. Мир есть красота. Сияющая красота. Каждый вдох… это вдох красоты. Каждый вдох. Мир сияет. Деревья плывут в сияющей дымке. Деревья… их называют деревьями… они будто отполированные, настолько чисты, он видит их заново, в первый раз… раньше он видел то, что называлось деревья, а теперь… проросшая любовь. Каждый листок – это любовь, каждая веточка и каждая травинка. Всё есть любовь. И всё это сияет. Сияет и улыбается. Чудо! Он упал на колени. В траве полз муравей, тащил нечто большое, трудился… тащил с радостью – он вдруг почувствовал муравьиную радость, великую радость, эта великая радость была и его радостью тоже, потому что муравей знал: «Бог есть любовь». Муравей это знал и делился с ним радостью. И он… он делился в ответ. «Бог есть любовь». Подул ветерок. Свежий ветерок с реки трепал его волосы. Нет, не трепал. Гладил. Сам дух его гладил. Потому что он знал пароль. Он теперь знал пароль этого мира. Он знал. Он был Адамом, вернувшимся в рай. Он был Адамом, он кланялся, кланялся всем сторонам света, небу и земле, воде, кланялся всем и всему и повторял про себя: «Бог есть любовь». И вслух повторял тоже. Ивы с ним соглашались. Шелестели сиявшими листьями, благоухали и соглашались. И трава соглашалась, любая травинка. И речка. Куда бы он ни взглянул, всё было новым, чистым, пронзительно чистым и свежим, всё было новым и всё сияло. Сияло любовью. И он сам – он сиял тоже, он сливался в сиянии со всем остальным в одно великое целое, он был в раю, он вернулся. Он всех понимал. Всё живое. И всё говорит на одном языке. На языке любви. Потому что Бог есть любовь. И мир есть любовь. Весь этот мир – это любовь, которая упорядочила хаос, вдохнула в хаос красоту. И хаос стал Вселенной. Вселенной любви.

Он чувствовал себя Адамом. Первозданным Адамом. А потом он, наверное, вспомнил про Еву. Он куда-то пошёл. В раю было всё. Только не было Евы. За Еву отвечал он. Именно он. Потому что Бог есть любовь и он тоже любовь. Он отвечал за Еву. Он её искал. Как будто искал. Он брёл по дороге из щебня, из битых камней, он брёл, а навстречу шли люди. И они не сияли. Почему-то они не сияли. Наверное, они позабыли пароль. Просто забыли. Он подсказывал им пароль, но они не понимали его. Вертели пальцами у висков. Усмехались. Но ведь это правда. Бог есть любовь. Это правда!

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он идёт по дороге. По дороге из щебня. Он идёт и бормочет: «Бог есть любовь». Он бормочет, а фарисеи и книжники с велосипедами не понимают его. Фарисеи и книжники на огородах глядят на него из-за заборов, из-за колючей проволоки глядят. И не понимают. Он бормочет: «Бог есть любовь»… Он бормочет. Что они думают? Чокнутый? Новый юродивый? Что они думают? Не понимают. Бог есть любовь… И если ты любишь Бога, можешь делать, что хочешь. Всё будет чистым, если делать с любовью. Всё будет чистым!

Василёк. Его василёк. Пророс на дороге. Сквозь щебень. Полить василёк… Полить и погладить… Единственный, кто на этой дороге его понимает, кто ведает… Бог есть любовь.

Пылит машина. Фарисеи сидят в машине. Грохочет музыка. Обдали пылью, клубится пыль, садится на цветок. И на него садится, на его плечи, на его голову. Цветок выстоит. И он выстоит тоже. А фарисеи и книжники – что с них взять? Не ведают, что творят. Они не ведают. Они…

Он идёт дальше. Идёт и бормочет. Фарисеи и книжники усмехаются, фарисеи и книжники вертят пальцами возле висков… Как же до них донести, как  же им показать… ведь они так и будут без этого… будут копаться в навозе без этого… будут… не будут… но что ему с них… что ему до них… раз они не хотят, раз им не нужно, что ему, раз им не нужно… их право… он уважает их право… не прививают насильно любовь… ничего нельзя силой… нельзя. Но если ты любишь Бога, можешь делать, что хочешь. Если ты любишь Бога, ты знаешь, что делать. Потому что ты сам – пылинка любви. Капля животворящего дождя.

Он знает… Он – знает.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Завывает сирена скорой. Затихла. Остановилась. Мигает синими огнями. Он как раз туда идёт. К автобусной остановке.

Скорая выключила огни. Молча теперь стоит. Большой жёлтый жук. А рядом муравьи. Люди как муравьи. Много людей. На автобусной остановке что-то случилось.

Он подходит к остановке. На носилках лежит человек. Бледное лицо как будто вытянулось и застыло в недоумении. «Ой, что это?» – как будто хочет спросить застывшее лицо. Лицо Васи.

Он вздыхает. На пять классов младше его. Хотели вместе поехать в Крым. Платил налоги старушкам. А теперь… Теперь из скорой выносят покрывало. Васю накрывают покрывалом. С головой. Нет больше Васи. В этом мире нет.

Женщины шепчутся. Сердце. Упал прямо на остановке. Лежал двадцать минут. Скорая попала в пробку и опоздала на десять минут. Можно было спасти. Можно было спасти, но скорая помощь опоздала на десять минут.

В синем небе летают стрижи. Деревья как на параде блистают свежими листьями. Пронзительно чистые. В воздухе аромат весны, настоящей весны. А человек лежит на носилках под покрывалом. В такой чудный день! Как же так?

Как же так, Вася,– думает он. На пять лет младше его. Ни тебе гепатита, ни вича, ни даже грибка. Примерный семьянин. Запоями не страдал. Просто жена и сын удрали в Англию. Просто сердцу наскучило биться. Просто упал на остановке. Просто скорая попала в пробку и опоздала на десять минут. Как же так, Вася? В такой чудный день? Ведь весна, всё цветёт, деревья в зелёном наряде, даже счета за отопление прекратились, такой чудный день, солнце, голубое небо, птицы поют… что ещё надо? Ни гепатита, ни вича, что ещё надо? Сердце остановилось. Почему?

Ему что-то почудилось. Он озирается. Какой-то странный шорох, какой-то слабый ветерок коснулся его лица непонятно с какой стороны и обдал холодком. Но кругом люди. Они не шуршат. И не чувствуют ветерка. Они молчат или шепчутся… Где-то здесь Вася. Поверх их голов. Вася не понимает… Вася хочет спросить у него… Нет, пути разошлись. В конечной точке сойдутся, но сейчас – разошлись. Васю встретят другие. А у него дела тут. У него ещё есть дела тут, он ещё не закончил. Вася закончил, а он ещё нет. Он уходит.

Он идёт пешком. Не нужен ему этот автобус. Пускай перевозит пенсионеров. У него есть свои ноги. В нём кипит досада. Он хочет понять, почему. Почему сердце может остановиться в такой чудный день? Просто так взять и остановиться… Просто так взять… Почему Вася выбрал такой чудный день?.. Зачем эта толпа? Для кого? Для кого?

«Смерть для людей предпочтительней жизни». Ещё Солон утверждал. Смерть предпочтительней… Почему же птицы так радуются? Почему жужжат пчёлы? Почему выползли муравьи? Почему блистают деревья? Почему всходят цветы? Что же утратили люди, что такое утратили, почему им мучительно жить? Почему? Почему смерть для них предпочтительней жизни?

Бог Эрот больше не наполняет людей своей силой. Птиц наполняет, деревья, цветы, букашек, жучков… даже вичи всякие наполняет и гепатиты,.. даже вирусы наполняет, наверное, а людей – нет. Космическая Любовь проходит мимо. Люди держатся на лекарствах, люди зависят от скорой. У людей всё расписано, у людей есть рассудок, рассудок и закон. Свой закон. Свой. А смерти плевать. И жизни плевать. Реальной жизни плевать, что там люди понаписали в своих законах. Реальная жизнь течёт мимо. А люди падают на остановках. Просто так падают. Почему же стриж с неба не упадёт? Почему с таким радостным визгом летит? Ни одного комара не упустит. Ни одной мухи. Почему василёк пророс сквозь камни, а люди падают на остановках безо всяких причин? Почему?..

На небе белые облака. Белые, чистые. Бензиновая гарь до них не достаёт. Стелется возле земли. Он вдыхает гарь, и ему неприятно. Скорее уйти от шоссе, пробираться между домов, где нет места машинам, где зелёная трава на газонах, где кошки, собаки, голуби и говорливые воробьи на кустах.

Солнце. Майское солнце поднялось выше всех домов, выше девятиэтажки, даже выше шестнадцатиэтажки. Солнце поливает землю своим благодатным теплом. Земля расцвела. Земля пахнет чудесной  весенней силой. А чем пахнет Вася? Чем теперь пахнет Вася? Чем?

Смерть предпочтительней жизни… Смерть… Бог есть любовь, а люди выбирают смерть. Странные люди. Забыли пароль. Потеряли, когда-то утратили, и теперь не вернуть. Странные люди… Вася платил налоги старушкам, а пароль всё равно не смог вспомнить. Всё равно… Или всё-таки вспомнил? В последний миг вспомнил?.. Может быть...

Но он пришёл. Он заходит в свой подъезд, проверяет почтовый ящик, поднимается на третий этаж. Там его крепость. За двойной дверью. Там.

****

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он пишет письмо Вере. Как назвала ребёнка? Как его здоровье? Что говорят врачи? (Хотя, какие в тюрьме врачи…)

Ответит ли она?  Ответит. Если будет, что отвечать.

Письмо написано. Завтра, направляясь на работу, он вбросит письмо в почтовый ящик, и оно полетит. А потом Вера ответит. Что-нибудь ответит.

А сейчас… Сейчас он залез в интернет. Давно уже там не был. Философы ему надоели. Слишком скучные и агрессивные. Он нашёл поэтический сайт и принялся читать, о чём люди пишут стихи.

О любви. В основном, о любви.

«Отдам полмира за глоток любви»,– пишет женщина. Он ей не верит. Конечно же, не верит. Если к этому глотку будут приложены вич с гепатитом – тоже отдаст? Вот он, что он может отдать? Разве он думал об этом? Разве он торговался? Полмира, или, там, треть, или четверть – это торговля. Он не торговался. Он лишь говорил: пусть будет что будет. И теперь тоже так говорит. Он написал Вере письмо – и пусть будет то, что будет. А те, кто торгуются… где им взять «полмира»? Им даже капельки мира не принадлежит, ничего у них нет, только пустые слова. Логомахия. Кимвалы бряцающие. Ничем не обеспеченная болтовня.
Однако он даже забыл спросить, сколько Вере присудили. Какой приговор вынес суд 9-го мая? Письмо уже запечатано, назад разрывать он не хочет. Приписать на конверте: «сколько тебе впаяли?» Нет, сама догадается сообщить. Или он спросит в следующем письме. Наверное, спросит в следующем.

Неинтересные у людей стихи. Те, что выложены в интернете – пустые. Просто в рифму болтают. Болтать без рифмы как-то у них не солидно. А вот когда болтовня зарифмована, тогда самое то. Они считают, что это стихи… От слова стихия. Стихия болтовни. Хаос. Любовь упорядочивает хаос, любовь из хаоса строит мир, без любви только хаос, набор случайностей, а у него… у него ведь нет ни одной случайности. Он не верит в случайности, он смеётся над ними. Смеётся. И пусть будет что будет.

Он выключил компьютер. За воробьями следить и то интереснее, чем читать в интернете стихи. У воробьёв появились желторотые несмышлёныши. Разевают клювики, пищат и вибрируют крыльями словно пчёлы. «Дайте хлебушка или сыра, мама и папа, дайте же хлебушка или сыра! Вложите в мой жёлтый зев!»
Он высыпает им хлебушка. И ещё сыра. Надо помочь мамам с папами. Он их понимает. Надо помочь. Он и сам опять папа. Надо помочь.

Завтра вбросит письмо в жёлтый ящик. Полетит письмо к Вере. И Вера ответит.

Папа должен помочь несмышлёнышу. Папа поможет. Но пускай Вера сначала ответит.

****

СОН. Поле изрыто оврагами. Поле. Зелёное поле. Он по полю идёт. По траве. Он обходит овраги.

Овраг извивается. И там, в овраге, кто-то есть. Кто-то сейчас преградит ему путь.

Бес. Из оврага вылезает бес. Тот самый. Чёрный и рогатый. С трёхствольным ружьём.

Однако он знает, что надо делать. Он не боится.
– Назови своё имя!
Чернявый ухмыляется.
Он повторяет:
– Назови своё имя!
Бес потрясает ружьём. Три ствола, ложе, на ложе буквы, бес не смутит его буквами, потому что он знает, что надо делать.
– Как твоё имя?!
Блестят короткие рожки, сверкают. Что-то сверкает, что-то не так.
– Имя! – требует он.
И… А ведь нет рожек у беса. И хвоста тоже нет. Он удивлён. Где же рожки? Босые ноги, совсем не волосатые. Хвоста нет. Ведь нет хвоста! Просто неопрятный. Но без хвоста и без рогов. Грубый. Грубый на вид. Мужлан неотёсанный.

Он знает сам его имя. Ведь знает. И теперь называет:
– Эрот!
Грубый мужлан вдруг ему улыбается. Прямо как нежный мальчик. Сейчас крылья прорежутся за спиной. Он узнал имя. Он не ошибся. Эрот. Умирающий и воскресающий снова. Смертно-бессмертный. Смертно-бессмертный… Как он. Крылато-бескрылый. Такой!

Он, кажется, испытывает восторг. Какое-то возбуждение. Такое сильное возбуждение, что просыпается.

ПРОХОЖДЕНИЕ. Он просыпается, но возбуждение остаётся. Передалось из сна. Какая-то непонятная радость, даже восторг.

Он глядит в потолок и улыбается.

Хороший будет день.

Хороший.

Наверняка!

Он решил задачу. Одну задачу он решил. Одну… Будут следующие, наверное. Пускай. Он их тоже решит. Он – решит. Наверняка.

ЭПИЛОГ. Мир есть стих Господа Бога.