Мой мир. Часть третья. Отец

Когда-то давно я задавался вопросом «зачем люди спят?». Сон отнимает у них самое дорогое – Время. Мое время, ползущее по стенам моей комнаты с тихим тиканьем ходиков, порой, набирает обороты и со всей дури давит на газ. Я не против гонять в его пространстве со скоростью света, но за это я плачУ памятью. Сон опрокидывает меня в сладкий, мягкий и волшебный мир, где Время как клубничный кисель, тягучее и приторно вкусное; я наслаждаюсь им без спешки, с легкостью и воздушностью. В нем тихие звуки фортепиано нежно трогают мой слух и убаюкивающий, усталый голос как мантру читает бесконечные одностишья.

«Твой сон – розовый слон и серебряный звон»

Я открываю глаза, прислушиваясь. Голос, звучащий в моей голове, оказывается реальным и доносится из щелки двери. Я знаю этот голос. Я знаю эти строчки и вторю следующей, беззвучно шевеля губами.

«Твой дом – радуги склон и зеленый газон»

Я знаю этот голос. Под него Катя привыкла плакать с тех самых пор, когда он навеки замолчал, уйдя в сентябрьский дождь ради свободы выбора и вопреки молитвам миллионов фанаток. Катя никогда не была его поклонником, но плакат с изображением его накладной сценической улыбки до сих пор висит у изголовья ее кровати. На этой почве они постоянно ругаются с отцом.
У меня есть отец. Павел Михайлович, 37 лет. Существует номинально и где-то за пределами этого дома. В 5.54 шесть раз в неделю его забирает вахта – старый пазик, шумно дребезжащий у подъезда каждое утро. Он же привозит его обратно в 17.45. Но ни в 18.00, ни в 19.00 отец дома не появляется. Он приходит ровно к тому времени, как по второму каналу начинается идиотская юмористическая программа. В каком бы состоянии он не был, обведенное в газете время начала передачи, словно магнитом затянет его домой в свой угол, что уже несколько лет считается его единственной собственностью. Когда я стал таким, отец все чаще стал уединяться. В нашей трёшке, где две комнаты отданы нам с Катей, сделать это сложно. И он прячется в пивнушке за соседним домом и в старом дедовском кресле, которое с гордостью называет троном. Каждый вечер, сидя в этом протертом кресле, потягивая из бутылки крепкое темное, он, причмокивая и вперив отсутствующий взгляд в мелькающую картинку телевизора, произносит хриплым басом оправдание своему ежедневному состоянию, жмет плечами в дырявой тельняшке и отводит глаза. На его сером, уже изрытом морщинами лице, плавает хмельная улыбка. Эта улыбка скользит по черно-белым фотографиям на стене, стыдливо прячется в больших неаккуратных усах и, как клеймо, никогда не сходит с его лица.
К тому моменту, как я открываю глаза после очередной порции спасительного сна, дом уже живет в своем привычном ритме. Я двигаю себя на край, чуть скрипя кроватью, пытаясь зацепиться взглядом за тусклый свет, что бьет о тьму моей комнаты через щелку двери. Дверь непривычно широко открыта и я вижу, как мать мечется на кухне, старательно избегая шума, чтобы не разбудить меня. Она наверняка думает, что таблетки, которые она подсовывает мне в каждый прием пищи, благотворно влияют на мой сон. Я сплю, как кот, большую часть дня. А сон – это лекарство. Говорят, коты лечат. Но у меня риск возникновения бронхиальной астмы. Мне нужны медикаменты и не рекомендованы животные.
Ноябрьский вечер длинный и темный. К моменту показа очередного выпуска юмористической передачи уже кромешная тьма. Мать торопится: из кухни слышен настойчивый запах ужина. Он бьет по обонянию, будит чувство голода. Но время моего ужина еще не настало. Катя, как обычно, перекусывает на бегу и прячется в комнате. Тихий голос, утопая в шуме упавшей кухонной утвари, вторит в очередной раз:
«Твой мир – фруктовый пломбир и газетный кумир»
Она ставит этот трек на повтор и может слушать его бесконечно. Не знаю, на сколько ее хватило бы, если бы каждый вечер в одно и то же время она не выключала свой старенький магнитофон, услышав тихий лязг дверного замка. Замок несмело поворачивается, щелкает и дом замирает. Словно жертва перед прыжком хищника, все замирает: музыка, кипящий чайник, шарканье тапочек, я. Я , словно тот самый хищник, прячась за тумбочку, осторожно наблюдаю, как мать в образе жертвы проверяет все пути отступления, сначала бросившись в коридор, затем проверив дверную ручку Катиной комнаты. Она бы прошмыгнула ко мне, но у меня тихо и темно, и она лишь прикрывает дверь так, что полностью лишает меня зрения и я весь превращаюсь в слух. Я могу лежать так несколько часов, воображая каждый услышанный шаг и рисуя во тьме яркие картинки происходящего в доме. Но в доме обычно тихо и главный кормилец семьи, заслуживший за день тарелку борща и котлеты, доносит себя до кухонного стола и долго, иногда противно чавкая, иногда бормоча что-то себе под нос, ест. К тому моменту как мне становится скучно и затекает спина, он уже заваливается в кресло, и телевизор смеется на весь дом оглушающим закадровым смехом.
- Я устал… - тихо говорит отец, утопая в старом кресле. На мой вопросительный взгляд он повторяет свое оправдание. Его не слышно, над ним снова смеются. А я стою на пороге зала и пепелю его глазами. Я хочу иметь супер силу и сжигать людей взглядом, но часто мои глаза не выдерживают долгую игру в гляделки- их застилает соленая вода и отец исчезает, слившись с креслом, фотографиями, телевизором.
- Я устал… - доносится моего слуха в паузе между смехом. Он говорит это уже не мне – он тоже не выдерживает – отворачивается. Выцветшие и потрескавшиеся лица под толстым стеклом отвечают ему снисходительной улыбкой, словно разрешая ему вновь пригубить терпкого. Сегодня он бодр. Иногда он так «устает», что едва может переступить порог дома, кричит о помощи страшным звериным рыком и мать, заливаясь слезами и причитаниями о своей судьбе, бросается ему на помощь, проклиная и желая ему кончины. Она не нарочно – она тоже устала и уже к ночи, когда дом снова замрет, она будет вымаливать перед иконами его жизнь, каясь и осознавая, что потеря кормильца, пусть каждый вечер недееспособного, превратит ее жизнь в еще больший ад.
Он не всегда был таким. Я помню, как его большие зеленые глаза затмевал не хмель, а радость и он справлялся о моем здоровье не в коридоре наспех, а у меня самого за игрой в шахматы или на рыбалке. Он научил меня многому, он привил мне любовь к спорту. Он научил меня кататься на велосипеде. И теперь каждый вечер, заливая общее горе дешевым пивом, он клянет себя за это.
Он был другим. И я называл его папа.
- Па-па, - беззвучно произносят мои губы. Я пробую на вкус это давно забытое слово. Я хочу выдавить из груди звук, чтобы достучаться до его опьяненного разума, но мне не хватает воздуха, и я, как рыба, немой  с застывшим на лице отвращением смотрю на его изуродованное жизнью лицо. Я хочу встретиться с ним глазами, но его тяжелые веки уже опущены, а слабая рука, что обнимает бутылку своего ежевечернего допинга, так и норовит соскользнуть с подлокотника. У меня тоже подлокотники и вдруг ставшие совсем бессильными руки.
- Урод… - слетает с моего языка, и через миг я уже бормочу это как заклинание. – Урод… урод…- уже громче. Ненависть, разбуженная вновь, дает мне почувствовать, какое легкое и сладкое на вкус это слово.
- Урод! – кричу я в закадровый смех. Он не реагирует и лишь бутылка дергается от слабого движения его пальцев. Она упадет и зальет ему рабочие штаны, или ковер, который мать будет оттирать полночи.
Я хочу докричаться до него, но Ненависть уже сменило Безразличие. Я делаю пару движений навстречу и вытягиваю из его рук бутылку, ставлю ее на пол. Мне все равно. Я тоже устал.
- Коля? – мать знает до минуты, когда юмористическая передача усыпит отца. Она уже стоит на пороге зала с мокрой тряпкой в руке и озадаченно на меня смотрит.  В ее вечно испуганных глазах – Страх. Это ее привычное состояние. Нижняя губа ее трясется – она хочет что-то сказать, но вместо нее, перебивая глупый монолог из телевизора, по дому расплывается сладкий голос Игоря Сорина.

«Люби все, что может взять тебя за руку
И повести в сказочный мир,
О котором тебе предстоит еще так много узнать.
ЛЮБИ ЖИЗНЬ.»

Я улыбаюсь, кривлю улыбкой, шмыгаю носом.
- Коля, папа устал… - шепчет над ухом мать.
Мне все равно. Она катит меня обратно в комнату – у нас по режиму массаж и ужин.
- Я скажу ему, чтобы завтра пришел пораньше…
Он не придет. Она не скажет…