Сашкины березы

                Рассказ

     Когда Сашка с биноклем на шее взобрался на крышу веранды, было  совсем рано. Проснулись только окрестные петухи да дворовые собаки. Он тоже бы еще спал: в школу не надо, с этого дня начинались долгожданные, замечательные, самые любимые всеми детьми и подростками летние каникулы, - но от полноты счастья, Сашка, разбуженный первыми лучами солнца и подрагивающими на потолке зайчиками, уже не уснул. Не смог. Хотелось взяться за какое-нибудь дело. Куда-нибудь пойти, что-нибудь предпринять. Ведь каникулы, свобода! Сашка толкнул оконную раму, а там березки, юные, тонкие, ветками к нему потянулись, листьями шелестят. Босиком, тихо пробежал он по дому, замер у дивана, над спинкой которого на ковре висели  ружье и бинокль, снял бинокль и выбежал во двор. По лестнице, приставленной к веранде, метнулся наверх. За ним, с радостным лаем, прыгнула собака, Милорд, рыжий спаниель с большими и висящими, как будто бы тряпки ушами. Но собаки не умеют лазить по лестницам, и Милорд остался внизу, помахивая хвостом и с завистью поглядывая на голые пятки своего юного, улепетывающего на крышу хозяина.

     Усевшись под толстой, старой яблоневой веткой, раскинувшейся над крышей, Сашка направил бинокль на горы. Горы всегда действовали на него завораживающе. Вал за валом, хребет за хребтом, громоздились они и ввысь, и вширь, будто бы какое-нибудь грозное, бушующее, окаменевшее море, заросшее лесами, топорщившееся гребнями скал. А в небе, в пронзительной синеве, плавая в розовых облаках, лежали вершины, напоминающие очертаниями высеченные из кремня чешуйчато-ребристые лезвия первобытных ножей, копий, скребков – произведения рук пещерного человека, изображенные в учебнике по истории. И в высшей их точке - запрокинутая голова. Чья она?.. Кто ее сложил, эту гигантскую каменную голову?.. Ему известно, что одна из вершин Заилийского Алатау называется Хан-Тенгри. Но которая? Может, это она и есть? Может, это сам древний бог, завершив в запредельные времена сотворение мира, прилег отдохнуть от трудов праведных, да так и уснул навеки на ложе из камня и льда, с годами и сам превратившись в камень и лед, заметенные снегом? А в теснинах ущелий, во мраке, извиваясь блестящими драконами, клокочут бурные реки. Их отсюда не видно, но они есть. С шумом, от которого закладывает уши, пенясь и закипая в кривых и узких каменных берегах, выбегают они на зеленые равнины и городские улицы, сорвавшись с немыслимой высоты. Там, среди скал, курящихся туманами, из дыма которых то выплывет каменная гряда, то купы каких-нибудь деревьев, можно увидеть орла, парящего, будто бы в вечности, над пустынными ледниками, или круторогих архаров, гуськом пробирающихся над пропастью.

     Бинокль сильный, цейсовский, двенадцатикратный, отцовская гордость. Еще у отца есть ружье. Отец у него охотник. Но Сашка не хочет походить на него, потому что не любит, когда убивают. Таким уродился. А еще он не ест мяса, - отцу это не нравится, а иной раз приводит и в раздражение.

     - Может, ты его от индуса произвела? – недобро пошучивает отец за ужином. – От какого-нибудь брахмана, для которого коровы - объект поклонения. Они им молются, эти брахманы. Гирлянды им на шею вешают, всякие образки. Страшно вообразить! А почему бы тогда и свиньям не помолиться, баранам?

     - Был бы от индуса, был бы чернявый, - ласково улыбается мать и поглаживает сына по голове. Сашке неудобно, ему уже тринадцать, не маленький, он хмурится и старается увернуться от материной ладони. – В школе его даже «белым» прозвали, – любовно продолжает мать. - Правда, Сашок?

     Мать работает в школе учительницей начальных классов и потому в курсе некоторых сторон школьной его жизни. Сашка ест гречневую кашу на молоке и думает, какая разница – белый, черный? Ему не нравятся подобные разговоры. А мяса он не любит: противно. Разве он виноват, что оно ему противно?

     Обычно это происходит за столом в те дни, когда вернувшийся с охоты отец в горделивом молчании пестрыми, тяжелыми связками бросает на кухне у газовой плиты подстреленную дичь: куропаток, кекликов, бывает, и фазанов, крупные застывшие тушки которых с оттопыренными крыльями поражают разнообразием окраски и переливаются, как будто атласные. Мать, ощипав все это богатство, к вечеру устраивает настоящий пир.

     - У нас такой яркой блондинкой была бабушка Зося,  - обращаясь к отцу, говорит мать. – Глянешь на фотографию, где она еще молодая, ну просто красавица, ангел! И Сашка в нее.

     - Тоже мне ангел, – с ухмылкой роняет отец, обгрызая, наверное, десятую перепелиную тушку. Губы и руки его поблескивают жиром. – Этому ангелу да ремня бы… Мяса не ест. Гнушается…  Не будешь есть мяса, оболтус, вырастешь слабоумным! Там, в мясе, содержатся какие-то витамины, которых нет ни в фруктах, ни в овощах!

     Да вырос уже, хмурится Сашка… «Эх, - думает он, - уехать бы куда-нибудь в Одессу или Владивосток, поступить в мореходку! Хорошо быть капитаном дальнего плаванья. Или хоть штурманом. Всегда в море. Новые страны, удивительная природа, звери, птицы. Можно открыть  необитаемый остров, куда еще не ступала нога человеческая. Хотя, вряд ли: все уже открыто…»

     Сашка подкручивает окуляры, настраивает фокус. Вот они – горы.  Будто совсем рядом, залитые звонким утренним солнцем, плывут, будто бы в воздухе, синие густые леса, цветущие лужайки, утесы, поднимающиеся стенами над сумраком ущелий. Одинокая ель, вцепившаяся корнями в какую-то скалу. А вот птица качнула  ветку и взмыла над каменным склоном. А вот что-то большое и темное покатилось вниз. Может, даже медведь… Но все это далеко. Очень и очень. По крайней мере, человека он там не видел. Люди так высоко не забираются. А вот и Лысая гора, - она  внизу, у самого подножия. Это, в общем-то, и не гора, всего лишь холм. Зимой она сплошь облеплена лыжниками и ребятишками на санках. И он, Сашка, тоже не раз со свистом в ушах летел с этой горы. А летом там никого. Ни деревца, ни кустика на ней. Потому и Лысая. За горой, -  отсюда не видно, - через овражек, на дне которого бьется прозрачная, ледяная Весновка, перекинут старый, деревянный, давно уже обветшалый мост, неизвестно почему прозываемый Чертовым. Говорят, до войны по нему вывозили лес. За этим мостом по холмам и зеленым склонам раскинулись березовые и осиновые рощи, темные ельники, сосновые боры с высокими и красными, как будто бы вылитыми из меди стволами, кудрявые дубы, стоящие где-нибудь у распадка особнячком, благоухающие  поляны в цветах и шелковых травах, где по выходным отдыхающие устраивают шумные и веселые  пикники. Сашке и там приходилось бывать. И вообще эти места ему хорошо знакомы.

     Внизу на крылечке появился отец. Сашка догадался об этом, услышав  его тяжелые и неторопливые шаги. Он знал, что отцу на работу, но сначала он поднимется по лестнице, чтобы проверить, чем он тут занят. Так и произошло. Сашка поспешил спрятать бинокль за спину. Отец не любит, когда берут его вещи. Над краем крыши показалась отцовская голова в новенькой капроновой шляпе голубоватого оттенка с яркой фиолетовой тесьмой по тулье. 

     - Вот что, - сказал отец, поглядывая со свойственным ему холодком.  - Слушай задание. Возьмешь в сарае лопату, топор и выкорчуешь те две березки, которые за окном твоей комнаты. Завтра будем сажать виноградник. Саженцы я уже заказал.

     - Березки? – изумился Сашка. – Мы же их вот только посадили, года еще нет!

     - Чтобы к обеду там ничего не было! – строго добавил  отец, и голова его исчезла.

     Когда его капроновая шляпа растворилась внизу, в юной листве и редких розовых цветах еще не до конца отцветших вишен, Сашка спустился, забежал в дом и повесил бинокль на место. Сел завтракать.

     - Мама, - крикнул он, - а что, это обязательно – корчевать березки? Мы же их, помнишь, мне на счастье сажали!.. Да отец и сам говорил!

    Мать тоже спешила. И тоже на работу. Но сначала она собиралась к соседке, по делу. Она прибежала из залы, поцеловала его в волосы, подала ему поесть и быстренько сообщила, оглядывая себя в зеркало, что виноградник отцу понадобился, чтобы в будущем, через год, через два, гнать вино. Чачу. Как это делают соседи. Потому что сад должен приносить доход. И две эти березки только начало. Он весь сад намерен переустроить под виноградник. Зато – доход…  Машину купим.  Вон у соседей почти у всех машины.

     - Обуйся, - добавила мать. – Босиком не покопаешь. А я еще зайду. Проверю. Так что поешь и принимайся.
Когда мать ушла, Сашка натянул ботинки и нехотя потащился в сарай.

     Приняться за дело не поднимались руки. Лопату и топор он бросил на землю, и какое-то время сидел у себя под окошком, на корточках, привалившись к стене. Глядел на небо в легких, рассеянных, будто бы пушинки, облаках, на Лысую гору, на свои березки. Дохнуло свежим, холодным ветром, какие нередко вместе с солнцем просыпаются в предгорьях, и в глазах у него зарябило от замельтешивших на ветру листьев. Березки всплеснули ветками, как будто руками. Зашелестели, заходили над головой его зелеными волнами. Белые, юные стволы в черную крапинку слегка наклонились. И  Сашке почудилось, будто бы два его деревца пытаются что-то сказать. «Вот ведь как расшумелись», - подумал он, вбирая голову в плечи и обхватывая коленки руками: так было теплее. Догадываются, зачем у него топор, лопата?..  И чем дольше он всматривался в трепещущую над ним прозрачную листву, на ветки, взмывающие с порывами ветра, все более убеждался, что так оно и есть – догадываются, чувствуют. Он упал на коленки и приложился ухом к стволу сначала одного деревца, потом другого, как будто врач, пытающийся распознать биение сердца у больного. Но мешал ветер, поддувавший из-за угла.

     - Сашка, ты что это расползался? – сердито окликнула его неожиданно появившаяся мать. – А ну встань! Не настираешься на него!

     Сашка нехотя поднялся:

     - Мам, а может, не надо? Пусть еще подрастут…

     - А умнее ты ничего не придумал? Отец тебе, что велел?..  Лишь бы лодыря погонять!

     За забором в просветах между деревьями проплыл белый платок соседки, наброшенный на плечи:

     - Марья Степановна, ты скоро?

     - Господи, - встрепенулась мать. – Ну, ничего не может, пока не накричишь! Тринадцать лет, а все как ребенок. Да иду, иду, господи!..

     - Да ладно уже, - буркнул, отмахиваясь, Сашка.

     - Ты руками-то не маши!  – крикнула напоследок мать. – И когда уже ума наберешься?

     - Наберусь еще, - тихо огрызнулся Сашка. Было обидно. Из-за какого-то виноградника… Дался им этот виноградник! Жили без него, и дальше бы жили… Чачу они хотят гнать!..  Он знал, что с отцом лучше не спорить. Мать-то покричит и уймется, а вот отец… Вообще-то он ничего. Только в последнее  время стал каким-то психованным. Постарел, осунулся, проплешины появились. Временами ему жаль его, несмотря на частую его грубость. Сашка догадывается: все из-за машины. Денег не может на нее скопить. Однажды  скопил, да очередь не подошла. А как подошла,  изменились марки машин, цены повысились, взлетели на добрые две-три тысячи. Отец тогда бледный пришел, руки трясутся. Что делать?.. Отказался, переуступил очередь. Оттого, видно, и задумал этот виноградник. Пьющих хватает. Вон  у соседей дни и ночи толкутся под калиткой с банками и бидонами. Появятся рублики. Можно и на рынок возить. Хорошее вино там всегда в цене. Да и виноград… Сашка не против. Виноград – это здорово, особенно, когда свой: хоть объешься. Да еще и машина. Но чтобы рубить березки! Березки, которые он лично сажал, поливал, любовался на то, как они из малых прутиков превращаются в настоящие деревца, обрастают ветками, тянутся в синеву, к солнцу, трепещут листвой, в зелени которой радостно и оживленно шумят и порхают птицы. Невозможно было представить, что вот сейчас он, Сашка, поднимет топор и всадит его в  живую, древесную плоть двух этих березок, давно уже ставших ему родными.
 
     И все-таки он нагнулся. Нагнулся, чтоб поднять страшный этот топор, отточенный, отливающий холодом. И тут его озарило. На лице его появилась улыбка, он подобрал топор, взмахнул им и кинул его далеко-далеко под забор, где он и пропал в траве за кустами смородины. Теперь он знал, что ему делать. Подступив к одной из березок, он с силой воткнул лопату в сочный, зеленый, переплетенный дерниною чернозем.

     - Не надо вам, - решительно проговорил он, - так пригодится другим!
Верный его товарищ, Милорд, сидел прямо напротив  и, словно оценивая происходящее умными своими собачьими глазами, клонил голову, поблескивающую кудрявою шерстью и с длинными, болтающимися ушами то влево, то вправо и терпеливо наблюдал за его действиями.

     Часам к одиннадцати все было кончено. Руки и ноги гудели. Рубашка прилипла к мокрой от пота спине. Но отдыхать было некогда. Он погрузил обе березки в тяжелую садовую тачку, корень к корню, а зеленые кроны с обвисшей листвой уложил рядышком, с наклоном вперед, так что, повиснув в воздухе, они сложились в единый и огромный сноп. Поместив между растениями и лопату, он выбрался со двора.

     Собака, оставленная на привязи, тоскливо взвизгнула, залаяла. Сашка бы взял ее, да побоялся отца. За собаку он голову оторвет. Милорд – его собственность. Отец приобрел его щенком, натаскал исключительно на дичь, и, чтобы он не растерял охотничьих качеств, не позволял выводить его со двора. Так что на воле он бывал только с хозяином, сопровождая его на охоту.

     На улице было пустынно. Тротуар был не очень широк, асфальт местами горбился, и он не рискнул занимать его своим внушительным негабаритным грузом, съехал на мостовую и, развернувшись по направлению к горам, покатил по обочине.
Дорога вначале показалась не такой уж и трудной, хотя и вела в гору. Однако миновав один квартал, затем другой, где-то в середине третьего он почувствовал, как от тяжести у него заныли руки, поламывало спину. Капли пота, попадая в глаза, принимались их жечь и мешали видеть. У школы, двор которой, огороженный частоколом из металлических прутьев, выходил на проезжую часть, он опустил тачку на опоры, встряхнул кистями и отерся подолом рубахи. Еще столько же, прикинул он, взглядывая на горы, и мы будем, где надо. Во дворе школы у самых ступенек собрались десятиклассники, выпускники. Эти каникулы уже не для них. Они стояли в ожидании, когда можно будет войти в школу и разойтись по классам, чтобы получить консультации по подготовке к экзаменам.

     Сашку заметили, стали показывать на него пальцем.

     - Эй, пацан, откуда дровишки? – окликнули его весело. Несколько старшеклассников, дюжих парней, оскалив зубы, двинулись к калитке.

     - Из лесу, вестимо, - проворчал он, подхватил тачку, и двинулся дальше.
Ближе к горам дорога пошла круче. Управляться с тачкой становилось все тяжелее. Проносившиеся мимо машины обдавали его  вихрями бензиновой вони, сизым, удушающим дымом выхлопов, похожих на выстрелы и неожиданно пугающих. Кроны его березок, грузно и бессильно свесились над асфальтом, покачивали тачку то в одну сторону, то в другую, с каждым шагом клоня ее набок, так что временами ее заносило на тротуар, и тогда ржавое днище устрашающе скрежетало по бетонному бордюру. Сашка чертыхался, наливался от натуги кровью, выводя тачку на дорогу, и еще упрямее продолжал толкать ее перед собой.

     Наконец показалось пустынное поле в траве, в маках, в одуванчиках и редких высоких цветах мальвы, лежавшее у подножия Лысой горы и прочих мелких и крупных предгорных холмов. Между огромными каменными валунами блеснула речка. Это была Весновка, бурные, прозрачные воды которой брали начало с заоблачных ледников, пролетали наверху, на Лысой горе под Чертовым мостом, куда Сашка и правил, и здесь, внизу, нырнув под загородное шоссе, устремлялась в город, в бесчисленные его кварталы. За речкой, огороженные колючей, высохшей изгородью из веток и прутьев, поднимались яблоневые сады совхоза «Горный гигант».

     Сашка вытолкал тачку на грунт и остановился. Впереди было самое трудное. Путь  на Лысую гору. А тянулся этот путь по склону холма несколькими старыми запутанными колеями, поросшими с обеих сторон кустарниками, травой и высокими, выглядывающими над травой лопухами. До Чертового моста оставалось с полкилометра. Ему хотелось поскорее добраться до цели, чтобы там, вверху, на Лысой горе, спуститься к Весновке, бурной и ледяной, умыться и с удовольствием отдохнуть. Даже в самую жаркую пору по берегам этой речушки стояла удивительная прохлада.
Через час немыслимого труда, когда подъем подошел к концу, с онемевшими, дрожащими руками и ногами, обливающийся потом, он съехал с тропы, оставил тачку, прошел по инерции еще несколько шагов и с наслаждением рухнул в высокую, густую растительность. Перевернулся навзничь. Где-то внизу, сбоку, скрытая колючими зарослями шиповника, в безумолчном грохоте, шумела Весновка. Небо было невыносимо яркое, чистое. Над снеговыми вершинами замерли редкие облака. Откуда-то сверху лились бесконечные и звонкие трели невидимого жаворонка. Присмотревшись, Сашка все же различил высоко-высоко, в сияющей синеве крохотную, трепещущую точку.
 
     Над разгоряченным лицом его, над руками, раскиданными в траве, над грудью, время от времени сладко и успокаивающе носился легкий, насыщенный медовыми запахами ветер, подрагивали и трепетали, мягко клонясь над ним, разного роды стебли, листья, венчики былинок; на длинной ножке в широких и облегающих листьях покачивался прямо у него надо лбом цветок тюльпана, поражая его взор крупными и пылающими, как огонь, шелковыми лепестками. В этой густой и высокой траве, под небесами, раскинувшимся над ним невероятным гигантским куполом, он показался себе песчинкой, затерянной в мировом пространстве, и от этого ощущения, ощущения своего ничтожества и затерянности, его охватила какая-то странное слабость, граничащая не то с блаженством, не то с ленью, когда не хочется и пошевелиться, как будто у тебя нет ни рук, ни ног, как будто ты и в самом деле что-то неодушевленное и мелкое: какой-нибудь камень, цветок, былинка. Клонило ко сну. Но допустить этого было нельзя. В эту пору в горах полно отдыхающих, и здесь, через Чертов мост, пролегает единственная дорога, ведущая в ущелье, в то самое ущелье, где отдыхающие под сенью березовых рощ или в сосновом бору любят обыкновенно разбить свои брезентовые палатки. Через этот мост в горы уходят и альпинисты, и туристические группы. Его смущало, что его могут застать за посадкой деревьев. За кого его могут принять, увидев его с тачкой и лопатой? Нормальный человек не потащится в горы, чтоб высадить саженцы на дикой природе. Среди отдыхающих могут оказаться и местные, пойдут ненужные разговоры.

     Он напрягся всем своим юным и сильным телом и одним порывистым движением вскочил на ноги. Усталости как не бывало. Только чуть побаливала спина.
После отдыха лопата, как будто заиграла у него в руках. Почва была не подарок, под слоем дернины земля пошла каменистой, так что пришлось повозиться. Но вот прошло какое-то время: час, два, - и на самой вершине Лысой горы, под вольным небом, обе его березки тихо и радостно закачали своими светлыми кудрявыми макушками, взмахнули ветками, как будто руками и потянулись друг к дружке, совсем, как прежде у него под окном, и тихо повели свою обыденную мирную и неторопливую беседу. И было в этом что-то такое, отчего сердце у Сашки наполнилось каким-то волнующим, необъяснимым теплом.

     Он отошел, присел на камень, и долго смотрел на них, на свои березки. И вдруг вспомнил, что не полил их. Он совершенно выпустил из памяти, что после посадки саженцы следует обязательно полить. Иначе они не примутся. А он и ведра-то не взял. Радость его померкла. Значит, труды его были напрасны. К вечеру листья на деревьях свернутся, а к утру и завянут. На небе ни тучки, как будто назло.

     Ну что ж, пора собираться. Сашка заправил набухшую от пота рубаху в штаны и ощутил разгоряченным телом своим ее влажное и холодное прикосновение. «Хоть выжимай», - подумал он. И тут опять его осенило, как утром. Конечно, рубашка не заменит ведра, но почему не попытаться?

     Цепляясь за ветхие, изъеденные жучком бревенчатые опоры Чертового моста и продираясь между кустами шиповника, Сашка пустился вниз, к речке. Ноги его заскользили по темным, замшелым булыжникам, выглядывающим из травы и папоротника. Он остановился на каменном выступе,  под которым билась волна, прозрачная, синяя, хрустальная. Билась неистово. Над пенистым гребнем ее, поминутно взлетающим ввысь, беспрерывно клубилось облако водяной пыли. Чуть ниже по течению, где светлый солнечный луч увяз в кипящем водовороте, переливалась и дрожала маленькая радуга. Весновка так стремительно неслась у него под ногам, так безудержно металась, преодолевая порожки, так буйно шумела и клокотала, что у Сашки начинала кружиться голова. Стянув рубаху, он опустился на колени и сунул ее в ледяную, кипящую воду, дал ей хорошенько намокнуть, потом быстро поднялся и поспешил обратно. Выбравшись наверх, он подбежал к одной из березок и выжал рубашку. Разбитая лопатой земля окропилась влагой, густо и тяжело почернела. Сашка опять кинулся вниз.

     Как будто одержимый носился он туда и обратно по скользкому и буйно заросшему склону, царапая себе руки, ноги, пока ему не удалось, как следует полить деревца.

     Солнце склонилось уже за полдень, когда  усталый, но удовлетворенный, он выжал в последний раз рубаху, призадумался, надеть ли ее прямо на тело как есть мокрой, ибо жара не унималась, или же повесить ее подсушиться на черенок лопаты, которую он воткнул в землю; помедлил и надел ее на себя.

     Из-за моста, со стороны ущелья, послышался говор. Потом кто-то затянул песню – крикливо, протяжно, неровно. Песню подхватили. «Подвыпившие, - догадался Сашка. – Возвращаются в город». То, что отдыхающие, которые вот-вот должны были показаться из ущелья, были в подпитии, было очевидно. Многие почему-то тянутся в горы, чтоб напиться, как будто внизу, в городе, им для этого не хватает условий. А так как свидетели были ему без надобности, Сашка поторопился под мост и там, в щелястой тени ветхого и угрюмо нависшего над головой деревянного настила, настороженно притих, держась руками за одну из старых бревенчатых опор. Внизу оглушительно билась  речка, и волны ледяной свежести приятно обдавали ему ноги и спину. После изматывающей беготни по жаре это было неплохо. Но стоило поискать место понадежней. Того и гляди, сорвется из-под ноги камень или рухнет опора, изъеденная жучком, так и покатишься, обдирая бока. Он огляделся и в стороне, в паре шагов обнаружил заросший травой покатый валун с глубокой и обширной выемкой посредине. Перебрался на него и, будто бы в кресле, с удовольствием утонул в его природном каменном углублении.

     Голоса приближались. С каждой минутой они звучали все громче, все выразительней. Опять потянуло в сон. «Не спи, не спи», - твердил он себе, но голова его, налившись вдруг необыкновенною тяжестью, склонилась на грудь, как бывало на занятиях, когда приходишь на уроки, не выспавшись. Веки, казалось, невозможно было разлепить.

     Совсем неожиданно над головой у него поднялся самый настоящий гром, какой можно услышать только в грозу. В щелях между бревен и досок замелькали обувь, штаны, подметки; посыпалась пыль, которая бурыми, медленными клубами кружила в воздухе и рассеянно оседала. Сашка ожил, прищурился и помахал перед носом ладонью. Грохоту наверху, казалось, конца не будет. Уже и речки стало не слышно. А обувь в щелях  все мельтешила, летала.  Вот как будто бы метеором метнулась геометрически изрезанная подошва, принадлежавшая кедам, а вот другая подошва, грубая, сапожная, подбитая латунными гвоздиками, каблуки, ударяющие и звенящие полустертым железом подков, а вот и литая резина в мелких пупырышках, - калоши? Сапоги? Да сколько же их там?.. Мелькали штаны, сумки, баулы, авоськи, груженные порожними бутылками, обвислые рюкзаки, птичья клетка. В клетке - попугай, покачивающийся за прутьями - наглый, пестрый, поражающий яркой фиолетово-зеленою грудью, голубыми крыльями, красным хохолком. Попугай заглянул к нему через щель, пожевал желтым горбатым клювом и хрипло завопил: «Вот, когда я гостил на острове Таити!..»  Один к одному Кеша из мультика. Сашка удивленно выставился.

     Когда грохот на мосту утих, Сашка выбрался из укрытия и пополз вверх. Притаился за кустами шиповника. Ему стало любопытно, что это были за люди. Пригнулся пониже.

     Удаляющаяся по склону толпа явно была навеселе. Здесь были мужчины, женщины. Многие в спортивном трико. Некоторые раздеты по пояс. Кто-то пытался петь, кто-то кричал, кто-то пьяно размахивал руками, пытаясь привлечь к себе внимание остальных, некоторые брели в обнимку, сильно пошатываясь  и невпопад что-то горланя. Вот мужчина с краю толпы, в пиджаке, в галстуке  и почему-то с закатанной до колена левой штаниной, остановился, вскинул руку с бутылкой, завертелся по сторонам, как флюгер под порывами ветра, и не без торжественности проскандировал:

     - Урра! Да здравствует коммунистическая партия Советского Союза! Да здравствуют советские каникулы, самые продолжительные и самые лучшие во всем мире!

     - Урра! Урра! – послышались нестройные голоса.

     - Всем привал! – скомандовал кто-то. – Мальчики налево, девочки направо!
Хрипло, панически  заверещал, подпрыгивая в клетке, попугай.

     - Никому не рррасходиться! Никому не рррасходиться! – кричал попугай. - Сейчас будет самое интеррресное! Вот, когда я гостил у бабушки на Таити!..

     Из толпы отделились двое, совсем пьяные, и, поддерживая друг друга, потащились обратно. Но до моста не дошли.

     - Подожди, давай здесь, - покачиваясь всем своим грузным телом, показал  в землю один из них, толстый и коренастый.

     Другой, довольно хрупкого телосложения, с черными, как у цыгана, кудрями, свисающими ему на глаза, согласно кивнул.

     Первый, пытаясь устоять на ногах, вцепился в одну из Сашкиных берез, и стал расстегивать штаны. Деревце прогнулось, затрещало и вдруг переломилось. Пьяный, нелепо взмахивая руками, повалился в обнимку с дрогнувшими у него над головой зелеными ветками. Приятель, поспешил ему на помощь, не удержался, схватился за другую березку, та тоже переломилась, и с блеснувшими под чубом перепуганными глазами, с пьяным хохотом полетел прямо на первого.

     Потом они валялись в траве и не то боролись, не то обнимались и  мутузили один другого зелеными и размочаленными обломками несчастных растений, как будто бы вениками в парилке.

     - Старик, ты понимаешь, свобода! Наконец-то, дождались!

     Они хохотали  и оглашали окрестности дикими, невообразимыми воплями.

     - В Минводы поеду, - бормотал тот, что худой и с смолистыми  кудрями. – В Минводы… Давно уже собирался.

     - Какие Минводы! Дурак! Дурак! Какие Минводы? Да что ты несешь? – ревел тот, что потолще и попредставительнее. - На море рванем, на море, в Сухуми, в Батуми! А какие там женщины! А какое вино! Сациви! Саперави! А шашлыки, брат, пальчики оближешь!

     - А я говорю, в Минводы!

     - А я говорю, в Батуми!

     И они вновь, словно какие-нибудь большие и неугомонные дети, стали  лупить один другого. Листья, кружа в воздухе, летели во все стороны. В руках у обоих мелькали уже одни голые прутья. Тогда они выдернули из лунок изуродованные стволы саженцев, - все, что оставалось от трудов Сашкиных, -  и, осыпая безумные, опьяневшие головы и плечи друг друга комьями земли и грязи, принялись размахивать их корневищами, как будто былинные богатыри, орудующие палицами.

     Сердце  у Сашки не выдержало. Он уже не помнил, как вышел из-за кустарника, как подошел к мужчинам. И вдруг схватился за голову. В  тощем и бледном, с растрепанными кудрями, он узнал одного из своих преподавателей, учителя истории, Бориса Моисеевича. Товарищем же его оказался их школьный завхоз, Терентий Борисыч. Терентия Борисыча, который, выставив свой представительный  живот, частенько и с глубокомысленным видом прохаживался по школе в синем, форменном халате и с молотком в руках, он и раньше примечал то у гастронома, то в очереди  у пивного ларька, мимо которого ему приходилось хаживать. Но при виде учителя истории, и в таком состоянии, ему стало не по себе. «Вот влип!» - подумал он, чувствуя, как заливается жаром. Ему стало стыдно, как бывает стыдно, когда не выучишь урока  и стоишь у доски перед всем классом. Он опустил голову и как будто онемел.

     Пошатываясь и похихикивая, пьяные, придерживаясь друг друга, начали подниматься. Увидев мальчика, Борис Моисеевич, с влажными комьями земли в вьющихся волосах, в измазанном грязью трико, вихляя  худым и неустойчивым телом  и глядя куда-то совершенно мимо, угрожающе произнес:

     - Знакомая личность! Откуда? Из какой школы? – и для порядка топнул ногой.

     - Ладно, ладно, пошли, - угрюмо прогудел завхоз, Терентий Борисыч, вставая рядом и беря под руку Бориса Моисеевича.

     Скоро на Лысой горе никого не осталось.

     Раздосадованный и злой, Сашка толкал свою тачку неровной, полого уходившей тропинкой. Тачка подпрыгивала на колдобинах, лопата без умолку гремела о железные борта. Сашке неожиданно представилось, как Борис Моисеевич и Терентий Борисыч, какие-то очень уж постаревшие, в лохмотьях вместо нормальной одежды, дико и без конца опасаясь, что их могут увидеть ученики или коллеги, жмутся в тени деревьев у них под калиткой, протягивают замусоленный рубль и заискивают, и униженно кланяются. Представился отец, с банкой вина, раздобревший, богатый. Банка тяжелая, трехлитровая. По отцовскому лицу скользят багровые блики, испускаемые чачей. Рядом, у подновленной ограды – новенькая машина.
 
     «Ну уж нет, -  подумал он упрямо.  – Ну уж нет! Зря я, что ли, сюда тащился!» - и поворотил обратно. Остановился у ямок, наполовину засыпанных землей вперемешку с листьями. Под ногами его валялись поломанные ветки его березок, лежала измочаленная и разлетевшаяся  повсюду листва, стволы с разбитыми корневищами, которые успели уже высохнуть. Сашка не питал особой надежды, что стволы эти, по сути – черенки,  когда-нибудь примутся, выживут, пустят  побеги. И начал подчищать ямки, отказываясь верить, что такое могла произойти. Что двое уважаемых взрослых, два известных на весь район человека, один из которых учитель, другой – завхоз, могли учинить такое свинство. Сердце его усиленно колотилось. В какую-то минуту он почувствовал, что руки его не слушаются. Тогда он опустился на землю и устало закрыл глаза. Ему надо было минуту, всего минуту, чтобы отдохнуть, что прийти в себя, после чего можно будет продолжить и вернуть саженцы на место, то есть опять посадить их, вернее то, что от них еще оставалось.

     С серого неба опускались сумерки. Где- то в потемневшей траве тревожно пропищал сурок. Далеко внизу, в совхозных садах, между которыми затерялось загородное шоссе, тихо время от времени урчали машины.

     «Что ж, пора», - подумал Сашка почти в бессознательном состоянии, и первое, что он увидел, через силу разомкнув веки, была речка, шумно и без умолку бившаяся у него под ногами. Изъеденный жучком мост повис над головой. Воздух за пределами моста слегка уже потемнел, налился прозрачным коричневым золотом. Каменное углубление, в котором он удобно расположился, начинало уже остывать. Солнце, по всей видимости, садилось. От высокой травы и валунов лежали длинные и темные тени. «Я что, заснул?» - подумал он, удивился и, хватаясь за макушки трав, выбрался наверх.

     Березки его оказались целы – обе, до единой веточки, до единого листика. Рядом лежала опрокинутая набок тачка, выставившая навстречу ему стертую до блеска металлическую ручку. Тут же, воткнутая в землю,  торчала лопата, на черенке – рубашка, местами вымазанная землей, но совершенно сухая, приветливо и с независимым видом помахивавшая подолом. «Так, значит, я ее не надел? – подумал он и вновь удивился он. – Вот это да!»

     С каким-то новым, непонятным и радостным ощущением залез он в свою сухую рубашку, нагретую солнцем, бодро подхватил тачку, кинул в нее лопату, взглянул на  березки, на мост, окутанный, как и все вокруг, легкой вечернею дымкой, пронизанной золотистыми стрелами почти скрывшегося внизу, в степи, огромного закатного солнца, подумал, что, видно, не зря этот мост прозывается Чертовым, улыбнулся и по одной из множества тропинок, почти счастливый, потащился вниз.
По пути ему встретилась небольшая полянка, осененная диким урюком и кустами боярышника, со следами пребывания человека. В темной, вытоптанной траве белели клочья бумаги, поблескивали пустые бутылки, консервные банки. Забытый кем-то носок в фиолетово-желтых тонах сиротливо покачивался на веточках спутавшейся и примятой полыни. Подальше, в траве, прислоненная к деревцу, виднелась и птичья клетка с помятыми прутьями и распахнутой дверцей.

     «А привал все-таки был», - подумал он.

     Было уже темно, когда Сашка, громыхая тачкой, осторожно, чтобы не выпустить из рук тяжелые и мокрые от пота ручки, сходил по извилистым тропкам и колеям Лысой горы. Городская окраина встретила его горящими окнами, которые были широко и щедро разбросаны во мгле, как тлеющие головешки. Во дворе школы было оживленно, как днем. Все три этажа - в огнях. Освещен был и вход, ступеньки, череда колонн над ступеньками . На фронтоне, взобравшись на лестницы, от края и до края под руководством завхоза, остававшегося на земле, старшеклассники подвешивали гирлянды из электрических лампочек. Размахивая молотком, как будто бы дирижерской палочкой, Терентий Борисович, толстый и в синем халате, громко покрикивал: «Ниже, выше!» - и важно прохаживался влево, вправо, выпятив отвислый живот и вскидывая головой. Школа готовилась к выпускному вечеру.

     Борис Моисеевич, учитель истории, окруженный толпою ребят, сходил по ступенькам, блистая в лучах электричества мелкими и как будто рассыпанными над головою кудряшками, с портфелем под мышкой, в пиджаке, в галстуке. В общем, такой, как обычно. Ученики забрасывали его вопросами, он отвечал, и на лице его то появлялась, то пропадала улыбка. На сегодняшний день консультации были закончены, и теперь все расходились. У школьной калитки они встретились, Сашка со своей тачкой и Борис Моисеевич в окружении учеников, а позже, раздвинув толпу представительным животом своим, подоспел и Терентий Борисович.

     - О, - воскликнул Борис Моисеевич и тряхнул кудрями, - это же Саша, сын Марьи Степановны!.. Ну, и где же ты ходишь, ночью, с этой огромною тачкой, с этой лопатой?

     А на толстом и рыхлом лице Терентия Борисовича поплыла усмешка.

     - Да ведь видно – ударился в кладоискатели. Клад где-то? А ну давай, давай, малый, колись!

     Старшеклассники расхохотались, Борис Моисеевич и Терентий Борисович в улыбке поблескивали в полутьме зубами, трепали его по голове, а Сашке было неловко, но не от шутки, не оттого, что его назвали кладоискателем, а оттого, что не более часа назад, на Лысой горе, он очень уж нелицеприятно подумал о них, об учителе истории и о школьном завхозе.

     Прошел месяц – жаркий, засушливый. За Сашкиным окном до самого забора, под которым, в скудной и пятнистой тени нескольких черешен и яблонь оставались зеленеть кусты смородины, лежала теперь обширная и почти голая полоса земли, пестревшая торчащими из нее деревянными колышками, к которым была подвязана виноградная молодь. Тонкие и кудрявые побеги ее походили на мышиные хвостики. Когда они еще вырастут! Когда еще превратятся в лозы, оденутся, как у соседей, тучной, широкой, пятипалой листвой, обвиснут янтарными и черными гроздьями! А пока что садовый участок у него за окном более походил на участок какой-нибудь марсианской пустыни.

     Кроме винных сортов, они с отцом высадили еще и саженцы столового винограда: знаменитого «дамского пальчика», черного и белого «кишмиша», что особенно порадовало мать и, конечно же, его, Сашку. И теперь уже всей семьей, набравшись терпения, ожидали первого урожая, который еще будет ли, нет ли годика через два-три.

     Как и прежде  Сашка не раз взбирался на крышу веранды, и не только, чтоб поглазеть в бинокль на любимые горы, рядом с которыми вырос, на сверкающие ледники, на горных козлов, пробирающихся каменистыми тропами, а главным образом, чтобы взглянуть на Лысую гору. К концу лета трава на ней выгорела, и чуть покатая вершина ее была совершенно голой, почти такой же, как и их участок под будущим виноградником. Видны были только два деревца, две его березки, взметнувшиеся на фоне скал и камней, как будто бы два маленьких изумрудных фонтана.

     Но однажды, - а это было уже глубокой осенью, когда  деревья уронили последнюю листву, а золото и багрянец горных лесов и рощиц окончательно смыло холодными ливнями, - направив на Лысую гору бинокль, Сашка  не увидел березок: они облетели и уже ничем не выделялись от окружающей их природы, которая, в согласии со своими неизменными законами, мирно отходила ко сну.


                ***