Гершвин- кот домашний

… нужно потратить много времени, чтобы стать молодой… Женщина с лицом Ангела – никогда аааааангелом не была, потому что Ангелы - не женщины…, и никогда ими не…

«С тех пор, как никогда...» (1997)

    С самого утра маленький уютный город снова посетила взбалмошная осень…
 «…Эй! В эфире наша радиостанция «Дедушка Кролика». Все, кто меня слышит…, приближается циклон по всей Прибалтике! Нас ждут осадки на крыше личных автомобилей…, неприятная температура…, северный ветер, сорванные с насиженных мест листья, повышенная влажность, лужи, отсутствие тепла… и много кофе… Эй! Современники! Не грустить…, это пройдет! У кого есть жизнь -наслаждайтесь при любой погоде…, а кто уже мертв - послушайте меня…, вам тоже грустить не следует…, вас ждут неизведанные дали быстрых полетов в прекрасную неизвестность, где ноль имеет два входа и два выхода…, где уже ненужное тело можно снять и выбросить на молекулярный мусорник! Закон нашей радиостанции только один: не грустить в плохую погоду и при любых ударах сердца! Итак, мы продолжаем…………………, для поднятия настроения я вам поставлю старинную композицию английской группы «Birds», она мила, её обожает моя маленькая дочь…, итак «Birds» с песней «Не грусти».
… и еще черти что вещал приятный веселый радиоголос какой-то девушки с претензией на глас предвидения погоды и точного отсутствия конца света. Ей было весело в уютной и теплой студии, и она надрывалась, чтобы создать такое же настроение всем, кто её слушал в это время…. Чашка кофе на столе тихо дрожала от звуковых волн. Хорошая, нужная работенка для раскованных и остроумных…! А в это время где-то наверху разница температур столкнулась с новыми беременными облаками, подул какой-то мокрый ветер и закружилась плохая погода с обязательными обновлениями.
 Инга с любопытством посмотрела в окно и поёжилась под толстым вязаным свитером до колен, одетым на голое тело. На подоконнике вокруг куска свежей булки лежали виноградные бусины, похожие на отборную морскую гальку, там же был бабушкин бинокль, а рядом стояла горячая чашка сладкого кофе с портретом герцогского кота на фарфоре. В конце широкой подоконной плиты стоял серебряный подсвечник с девятью оплавленными свечами. Запах от них исходил такой фантастический, что ноздри шевелились сами…, без приказа из головы… Потоки воска запачкали всё, что можно было запачкать, оставив причудливые рисунки неравномерных потеков. Это были остатки ночного волшебства всех отгоревших свечей в мире… Рано утром Инга всегда задерживала свой взгляд на восковых рисунках отработанных свечей и могла точно определить – это бывшие слезы летающих фей или больничный памятник застывшим сперматозоидам…, проигравшим гонку. За защитным окном назойливые струи небесной воды стекали вниз в хаосе и беспорядке, размывая холодные узоры по ту сторону стекла. Находясь в теплой квартире, ей всегда нравилась такая омерзительная осень, когда день за днем идут дожди, все мокро, сыро, отвратительно и безнадежно. В небе не пролетают быстрые самолетные утки, нет яркого солнца, голубой краски, нежности, уюта узких улиц и уже не пахнет свежими булками, кофе и шоколадом из соседнего кафе, а просто ежедневно льет глупый и ненавистный дождь…, как по заказу какого-то полоумного героя пожарника ненавидящего огонь. Это было разнообразие потоков времени… и не более.
  Балконный пол по ту сторону окна был забит уже никому ненужными листьями, прилипшими без клея к чугунным перилам. Листья были мертвы, как неудачно приземлившиеся уже никому ненужные парашютисты… С высоты её окна весь тротуар был усыпан желтыми пятнами бывших листьев, похожими на выброшенные желтые тряпочки. В домах напротив, как обычно, все были на работе, приближая к исполнению чужие мечты и чужой отпуск, вслух соглашались с тем, с чем внутри себя были не согласны…, но молчали об этом из-за наличия маленьких промежуточных денег.
 Инга приподнялась на цыпочки и посмотрела вниз тротуара. Её радовали мокрые фигурки пробегающих внизу людей. Они суетились, мелькая мимо друг друга и дотрагиваясь кончиками открытых зонтов. Из-за угла выскочил все тот же сильный и неизвестный…, какой-то спортивный и гармоничный… в красных кроссовках и мокрой футболке, облегающей его худое тренированное тело. Он разбивал лужи, наслаждаясь бегом, и каждое утро куда-то стремился… Мокрый и выносливый, он бежал к своей цели неглядя ни на что и ни на кого. Она хотела именно такого в свою собственность…, в собственность тактильности её рук и ног, как породистого шелкового кота, чтобы он принадлежал только ей…, как муха в перевернутом стакане…, как хомячок, как пёс, как клоун, как мужская глупая шапка, как теплый мишка Тедди из магазина английских игрушек, наконец…, как подушка с обязательно переломанным пополам хребтом. Настоящий бегущий кентавр среди глупого каменного города, суеты сует и мокрых капель сверху… Время убегало с водой…, и он также быстро исчез за углом соседнего кафе «Элеонора», мелькнув последний раз красным цветом каучуковых стоп. А в это время миллионы совсем других…, не бегающих, с завышенной самооценкой, с толстыми животами и ленью, отлеживались на диванах, оправдывая себя причиной дождя…, и выделяли слюну на кухонные картинки чужой еды по ТВ… Инга задумалась… Мгновенно возникло старое стихотворение с видами сюрреализма- «12 дыр пустующих квартир». Она дернула головой и наваждение чужих строк исчезло…, но пришли совсем другие…, еще хуже…
 Инга стояла у окна и читала про себя изуродованное стихотворение знакомой героиновой поэтессы – «Огни Освенцима погасли» …, вечно курящей черную сигарету сквозь замысловатый черный мундштук. Её очередной и уже бывший постельный прохожий говорил, что этот мундштук побывал у настоящего колдуна Вуду, а вот что из этого следует…, он продолжить не смог, потому что быстро уснул на шелковой подушке, разбросав руки в стороны от голого тела. Червячный слабак во всех смыслах, с приятной улыбкой и лицом французского Филиппа Красивого, с тщательно бритыми подмышками и запахом холодных пирожков из перехода метро.… Очередной прохожий сквозь её простыни… запахи тела и тактильность кожи.
 «Символы…, им всем нужны какие-то вычурные символы для подъема своей загадочности и ценности в этом мире! Восемь миллиардов ценностей…, а может уже больше…, звучит глупо и нелогично! Каждому дай булку с маслом…, ежедневно! Ужас какой! Чертовы временщики на мусорной планете…, пришли- ушли…, не оставив ничего кроме склок, грязи, пластиковых бутылок и разлагающихся тел. Вот поэтому осень и нужна…, она заливает всех водой, смывая пыль, мусор и остатки чужих трапез. Осень загоняет множество людей по норам с окнами, откуда можно смотреть, наблюдать, тосковать, думать и даже пить некитайский чай. Природа хоть как-то борется с живущими на ней…, хоть как-то…» - размышляла Инга.
Злые чужие строки чеканили скользкой рифмой и резали мозг колючей проволокой, заставляя в брезгливости безумия поджать губы и тихо ненавидеть весь мир и особенно ту поэтессу с дымящей палкой в тонких губах. Слово «ос-вен-цим» уже делилось в её голове на три и даже на четыре, напоминая название какого-то редкого лекарства от депрессии и личной мысленной душегубки…-«освенцим, пенициллин, сульфадимезин…, какой-то токсин» и снова лекарства от своевременных ново придуманных болезней. Инга прикрыла глаза и продолжала стоять босая…, ноги все так же ощущали теплоту пола с подогревом, а кончикам пальцев было комфортно…
 Домработница ушла еще до того, как пришло пробуждение в серых небесных тонах. После её утренних тихих визитов оставался запах дешевых цветочных духов и пара спрятанных искр доброты. Она работала все так же мастерски тихо…, ни разу не звякнув посудой и металлической частью швабры. Старалась! Мыла на совесть и на качество, ясно осознавая, что другой работы нет и не будет…, потому что все занято целой армией других домработниц, желающих выжить в этом временном чужом карантине. Молодец! Пол был настолько чистым, что на нем можно было поставить еду без скатерти, улечься на теплый живот и смотреть на разноцветные тарелки всякой яркой и съедобной дребедени, но не притронуться ни к чему, кроме розового крыжовника с тонкой игольчатой бахромой и запахом бабушкиного сада. На таком блестящем полу мог бы потерять половину своей скорости любой бегущий прочь таракан. На подоконнике лежала открытая на 167 -ой странице книга - «Законы 3-й Золушки». Она читала её уже пятый день. Все, что было написано в ней пришло как озарение, но с опозданием на пятилетку с громкими эшелонами личных ошибок. Прочитанные строки приводили её в ступор и заставляли задумываться о том, о чем раньше она совсем никак и нигде…, о чем раньше не было даже звонка над ухом. Она стала самокритично думать о себе и своих поступках, чего раньше никогда не бывало. Книга вычищала мир давно взрослой девушки… Инга стала думать и понимать другое женское измерение, где предназначение женщины — это благодетель, а не личная полупьяная благодать от наживы, от которой быстро вянут богатые злые и отчаявшиеся бедные: и те, и эти…, в юбках, брючных костюмах…, платьях, открытых сарафанах, закрытых пальто и даже голые…, обязательно вязнут и вянут… День за днем проживая тупые дни тщеславия блесток и личного болезненного опустошения…
 Дождь издевался над внешним подоконником и вымывал остатки грязи из всех щелей, усложняя жизнь спрятанной уличной моли. Вода стекала по кирпичным стенам, организованно собираясь внизу в струи и потоки. Ощущалось внутреннее счастье от наличия крыши над головой и толстых старых стен. Природная уборка её радовала. Вентиляторный ветер с усилием бросил очередной сноп воды в окно, немного испугав. На балконе стоял плетеный вьетнамский столик, а на нем массивная хрустальная пепельница, уже заполненная до верху дождем. Окурки размокли и превратились в плавающую бумагу с потерей прежнего смысла. Капли падали, возмущая маленькую вселенную изрезанного хрусталя, производя микроразрывы и ожидая окончания бомбардировки. Она улыбнулась и снова поёжилась под свитером, дернув в сторону челкой, как молодой одинокий ослик. Возле правой руки остывала чашка кофе со сгущенкой. На чашке все так же улыбался холеный королевский кот с розовым бантиком на пушистой шее и с глазами ночного филина. Внутри полутемной комнаты была теплая тишина, а за окном: шум, ветер, холод и много нужной воды.
 «Как они там расточительны! У них столько воды, что невозможно даже вообразить сколько! Льет третий день с небольшими перерывами на отдых. Наверное, тучи тоже устают рыдать и делают передышку…» - думала Инга, грея постоянно холодные пальцы о чашку с кофе. Она посмотрела в небо над крышей соседнего дома, где сплетались разные формы темных облаков, образуя черно-белую изуродованную радугу какого-то грустного художника. Последние навязчивые строки ужасного стихотворения повторялись эхом в её голове. Она выгоняла черный Ос-вен-цим из головы, желая избавиться от сюрреалистического мира чужих воображений с чудовищами Иеронима Босха, свастикой и ярко-серым дымом из труб со снежинками пепла. Серые мысли стали уходить только с глотком горячего сладкого кофе. Кокаиновые рифмы поэтессы еще промелькнули в двойном телевизоре ее зрачков и повторились несколько раз, а затем исчезли где-то в глубинах подсознания. Инга улыбнулась и решила больше никогда не вспоминать о той ужасно претензионной девушке со стеклянным взором тайной наркоманки, курящей черные сигареты с запахом жженных костей…
На часах появилась одна минута после шести. Началась 3-я часть уходящего дня. В доме напротив на 3-ем этаже в тех самых окнах, за которыми Инга наблюдала уже 3-ий день, снова зажегся свет. На подоконнике неподвижно сидел холеный кот. Владелец квартиры был очень похож на того бегущего в красных кроссовках. Он вернулся и стал моделировать свою новую реальность. Там в окне их снова было двое. «Очень интересно» - промелькнуло у Инги в голове и где-то в грудной клетке стала разливаться горячая смола зависти от собственного одиночества. Она отхлебнула горячий кофе еще раз и ощутила голыми ступнями холодок пола с подогревом. Не глядя, протянула руку в сторону и, нащупав приготовленный заранее бабушкин бинокль, быстро приставила его к глазам. Там на стене, при дополнительном освещении она увидела новую картину, на которой пятнистые доги охотились на пятнистых тюленей…
- Ничего себе, родственные души! Такой картинки не было даже в замке Каринхалле в коллекции у толстяка Геринга! – громко произнесла Инга своему молчаливому одиночеству. – Кто же автор этой шизофрении? Четыре пятнистых дога охотятся на стадо пятнистых тюленей…, какая нетипичная ерунда для любого севера… Пятна собак теряются на фоне пятен тюленей, голова идет кругом, камуфляжные мысли о маскировке и выживании.
 Этот полу кентавр…, в окне напротив, все так же был нагл и груб. Она никак не могла рассмотреть его лица, он стоял спиной к окну, прижимая какую-то длинноволосую, худенькую, задравшую голову вверх. Ей было лет сорок или даже за… Он обнимал вроде бы несчастную, но, по-видимому, очень счастливую от крепких объятий. «Это же всегда хорошо, когда тебя обнимают! Это значит, что ты нужен хоть и на короткий срок, но все-таки, черт возьми…, нужен!»». Инга горько улыбнулась. Ей показалось, что он, как сильное чудовище со жвалами богомола, поедает свою жертву, начав трапезу с макушки. «Голодный…, голодные оба! Хотят близости глаз, хотят кушать, поедать поедом…, есть…, насыщаться». Его голова впилась в голову длинноволосой, и они там что-то делали с лицами друг друга…, волосы шевелились на их головах, елозили туда-сюда, дергались рывками, замирали и снова…, снова…, что читалось, как долгий и глубокий поцелуй с тригонометрией губ и обязательной борьбой языков…, кто кого впустит внутрь и больше расцарапает слизистую оболочку с передачей миллионов микробов и оттенков странных ощущений! «Факотония! Ужа----ссссссс- СС!». Её тонкая ладонь упала на затылок наглого «богомола» и стала перебирать его волосы, как расслабленные струны арфы… Подглядывая за ними и быстро воруя чужую тайну, Инга отметила, что рука женщины напоминала подводные извивания эрабу… «Я завидую…, я несчастная…, она счастливая…, её тискает этот крепкий вампир…, а меня нет! Гады!». Её личная зависть разлилась по комнате подогретой черной смолой с шариками охотничьей дроби.
- Черт! – громко произнесла она и поймала себя на досаде к увиденному… Внизу живота расплескалась какая-то канистра с бензином. А работающих спичек не было…
Моргать не хотелось..., не было времени на эту инстинктивную чушь, она боялась что-то пропустить. Бинокль выдавал информацию во всех подробностях, даже не показывая струи дождя. Инга ловила момент вуайеризма, бесплатного театрального акта, нового, никем пока не виданного фильма, документалки с намеками шпионажа. Она стала осознавать личную зависть с элементами досады, обиды, ничтожности и чавкающих звуков начинающейся внутренней депрессии… Вирусная программа зависти медленно и быстро входила в грудную клетку реберных решеток. Инга ненавидела это глупое чувство молодой каракатицы в поисках дополнительных чернил в животе… Тело делилось на классическое два: на разум и осознание и на совершенно неуправляемую черную неприязнь к другим с элементами надоедливой ненависти…
- Зависть! – громко произнесла Инга и сглотнула слюну. «А-а-а-а» пронеслось больное слабенькое эхо по комнате без мебели… и зарылось в дальнем углу, разглядывая мир глазами музейной закартинной моли.
В общем-то она осознавала черное чувство зависти и давала оценку вслух, но сейчас оно вылетело само собой, обозначая внутреннюю тревогу её сознания. Там, за чужим окном, при свете красиво- обыкновенной кухонной лампы, совершалось то, чего у Инги не было. Она хотела, но этого не было, потому что все мужики, по её убеждению, почему-то - «нечисть»! Она хотела, но этого не было, потому что она была хорошая, а они - негодяи и подлецы! Она хотела, но не происходило... Они знакомились, слушали отрывки её фраз и сбегали. Сбегали как-то очень быстро и легко, с мощным сознанием побега в дальние дали…, подальше от её глаз и понятных желаний. Без попыток вернуться, без пьяных телефонных звонков среди ночи, без сюрпризов, без подарков, цветов…, без почтальонов, без переписки на компе, навсегда, в неизвестность… Так делали те, кого она хотела в собственность. Вся остальная «нечисть» липла распечатанными жвачками к ее каблукам, желая быть растоптанными на белых испанских простынях и поломанных пополам подушках.
 Одинокие дни рождения в шумных компаниях её мужа, одинокие праздники в чуждых назойливых коллективах, наглые разглядывания её длинных ног в пограничных чулках с черными узорами на телесном фоне, Новые Годы в качестве жены нужного банкира…, и постоянное одиночество! «…это все, потому что я была хорошая и лучше всех, а они, все… недостойные ублюдки…». Она так думала часто, и так же часто понимала, что ошибается. Но не могла признаться себе…, она просто догадывалась, что истинная причина её неудач, именно в ней, а не в них… «Мне часто плохо…, им часто хорошо…, я, наверное…, тихая супер дура!»
- Что ж ты творишь, грубый конь!? – еще тише произнесла Инга, разглядывая его спину и французский маникюр на кончиках пальцев той счастливой «гадины…» - Ничего необычного не случилось, просто все тот же опытный ублюдок притащил в свою чистую берлогу новую суку! – еще тише сказала Инга, прижимая бинокль к глазницам.
 Она наблюдала за чужой жизнью, как наблюдают за посетителями музеев глаза всех висящих там портретов. Место встречи взглядов сквозь века. Тех, что на холсте, давно уже нет, но они смотрят на этих, живых…, пришедших поглазеть на следы застывших мгновений! Любопытство к уже неоспоримому чужому мнению. Нет художника…, не с кем и спорить о прекрасной экспрессии старых мазков давно исчезнувших кистей… Так и смотрят друг на друга картины- портреты и пока еще живые люди, задумываясь о себе, загадках времени, и скором переходе на обратную сторону полотен… Инга прижимала бинокль, забыв о кофе, разбросанных по подоконнику виноградинах, дожде и осени. Она была там – в чужой жизни, моделирующей свою собственную реальность… В том окне что-то происходило…, те двое сместились в сторону, мелькнула нога с уже спущенным черным чулком, выпала на пол черная туфелька с красным каблуком…, старая портьера закрывала его лицо, которое Инга очень хотела рассмотреть…, но пока не получалось. Мешали тени, быстросменные ракурсы, занавес с бахромой и даже стыки оконной рамы. Портьера зашевелилась в такт дирижеру и флейтистке… Оркестр…, ноты…, наверное, громкие звуки…, без фальши… Тюлени и собаки на картине улыбались…
- М-м-м-м-м-м…! – прозвучал звук досады в гремучей змеиной тональности. Она прикусила губу, сначала верхнюю, затем нижнюю…, от сатанинской досады происходящего.
 Затем…, те двое, снова поменяли место борьбы, разбрасывая по кухне верхнюю одежду и ни на секунду не отрываясь от лиц друг друга. Со стороны…, два насекомых хищника одного вида, сцепившись, размеренно поедают головы друг друга, получая в желудки сигналы насыщения и удовлетворения. «Прекрасный ужас…, значит такое бывает у кого-то, а у меня нет… Но почему?»- она подумала и облизала пересохшие губы, продолжая смотреть, не обратив никакого внимания на капельку пота на лбу и жар под свитером. Она рефлекторно встала на пальцы ног, икры изменились, поджавшись внутренней пружиной красоты и готовности к охоте…, чтобы увидеть больше подробностей, а между лопаток пронеслись три капли новенького пота…, пронеслись, как три электрички и исчезли где-то в районе золотистых волосков поясницы. Снова сглотнула слюну. Организм диктовал своё закономерными и природными сигналами желаний. К горлу подступило сожаление в виде безликой дамы в поношенной шляпке со старой биркой и дырками на полях. У ее «сожаления» было отвратительное лицо, то есть, отвращало всегда и всех…
Вот…, наконец-то, она рассмотрела…, думала, что он хуже, некрасивей, уродливей… «…гад…, какой-то правильный и красивый нос, непорченые слабой кровью скулы, зовущие губы, раздвоенный подбородок, это, потому что у большинства подбородок совсем не раздвоенный, а обыкновенный. Глаза хищника и убийцы, такой бросит в носорога копье и обязательно попадет ему в глаз…, совсем нет жира, сухой, как бейсбольная бита, худой мясник…, даже кадык на горле ходит, как затвор новенькой винтовки…, удлиненные черные волосы, прижатые уши, широкие плечи…, гад…, гад…, привлекательный, мерзкий, ненавижу эту суку… За что ей так повезло? Я одинокая фантазерка, но об этом никто не знает, кроме меня…, ну, это и значит, что я есть настоящая дура! Они сейчас упали в сладкое карамельное болото с головой, в самую трясину с запахами печенья …, он её сожрет, а лучше бы сожрал меня. Они делают там совсем не хореографические движения. Паучий подлец! Как взвесить его чувства к ней? На каких весах? Такое чувство взвешивать нужно только в ладонях…, мои мысли лишний раз подтверждают, что я все-таки дура? Но если я понимаю и осознаю, что я дура, значит я совсем не дура? Запуталась…, почесала своё жало маникюром, блин… или оладий, или вареник, или пельмень…, плюшка, бублик. Ненавижу себя!»
Дождь усиливался, быстро переползая в разряд ливня. Ветер елозил по крышам, подгоняя струи воды вниз. Небеса усердствовали во влажной уборке нижнего городского мира. Тщательно… Стена летящих вытянутых капель, похожих на мокрые пули, закрывала чужое окно и не давала картинку с подробностями. Барабанная музыка капель разрывала подоконник и столик на балконе. В дождевом облаке открылась дыра… Небо кричало водой.
- Чертов дождь! – вырвалось наружу из многократно облизанных губ. Во рту пересохло от правильных желаний её возраста…
Инга продолжала смотреть, разглядывать, всматриваться, но ничего не могла разглядеть, кроме дождевых помех сверху вниз, как на поставленном набок телевизоре… Пришла Досада… Такая же депрессивная дрянь! Тоже дама не из веселых. Полусонная и тоже в шляпке…, только дыр поменьше и в бантике застряло сухое полосатое тельце мертвой осы. Она называла себя «Безысходность». Ей так нравилось больше, чем какая-то там «Досада» созвучная как «Засада». Инга опустила правую руку с биноклем и сразу же ощутила, как она затекла. Кровь ринулась по венам руки и нежные иголки стали выполнять свою функцию отрезвления. За окном ливень бился в истерике, зачеркивая пространство водяными помехами и не давая видеть детали. Но через несколько минут по утихающему звуку Инга поняла, что наверху вода уже заканчивается. Она быстро поставила полупустую чашку на подоконник возле кактуса и снова схватила бабушкин бинокль.
Затаила дыхание…, замерла, как снайпер в засаде на родезийской тропе. Все было кончено и закончено. Он стоял по пояс голый и курил прямо в открытое настежь окно. Дождь внезапно исчез, как будто он приказал небесам остановиться. Там все закончилось и, судя по её довольному лицу, она получила больше, чем ожидала…, больше…, и сверху всех её ожиданий. Не включая свет Инга открыла балконную дверь. Из окна напротив доносилась музыка американца Гершвина. Скрипка и фортепиано…, - завораживающе. Она помнила это произведение еще с музыкальной школы – «Короткая история». Да, это было именно так…
Он являл собой одинокий монококон…, курил неспеша, наслаждаясь выходом дыма из губ. Его глаза блестели, как у людоеда, питающегося не мясом тел, а излучением душ. Он курил и смотрел в небо, как будто ждал оттуда звездные ответы. Сигаретный дымок рассыпался в воздухе как старое пыльное домино. Он даже задирал свою брюнетную голову с лицом кракаланди слегка вверх, чтоб дым выходил театральней и вычурней, специальной струей или кольцами, густыми вначале и мутными в самом конце. Она водила глазами бинокля по его торсу, желая успеть рассмотреть все детали. Какая-то надпись была татуирована на его груди, а чуть выше воздушный рисунок виолончели или скрипки. Вопрос идеальных декораций для кожи…
- Чистодел Паганини…, что-то в этом есть непонятное на уровне моей мутированной интуиции…
 «Еще неделю назад его не было в этом окне напротив. Там жила старая тетка Ева Пишпула. Одинокая чистая старушка с немецким прошлым. Откуда он взялся? Старуха сдала ему всю квартиру? И он сразу стал приводить этих…, под сорок и далеко за… А выходят от него какие-то девчонки! Просто открылся конвейер молодости. Какая-то чушь…».
 Он курил и бросал в воздух неслышные фразы…, для той, которая была где-то сзади, за ширмой, за шторой, за портьерой, за занавесом маленькой кухонной сцены. Она появилась снова…, поправляя свои чулки, не согнувшись, а уже высоко приподняв стройную ногу выше груди…, затем вторую, точно так же, легко и красиво…, как будто умела так всегда…, с самого детства. Она была странно помолодевшей…, уже не сорок и не за…, а где-то около двадцати пяти? Лицо стало совсем молодое, порозовевшее, дышащее азартом и благодарностью… Паранойя? Какая-то визуальная чушь! Может быть это другая сука? Может их было двое, и я не заметила? Так же бывает…?
- Оказалась тренированная гимнастка…, и совсем не корова…, но стала заметно моложе…, очень заметно, что моложе… Абсурд хлебного дерева и плодожерки! Одни загадки, блин…, пельмень, оладий…, пирожок!
 Новенькая медленно поправляла сдвинутый розовый лифчик и прятала туда добровольно освобожденную упругую грудь, застегивала распахнутую пополам блузку и трогала те же длинные волосы… При этом она ловила его слова, улыбалась, а он сосредоточенно слушал её… и, наверное, делал какие-то свои мужские выводы с заходом в сейфы души… Они разговаривали, но американский Гершвин звучал громче их слов.
- Красивая сука! Странно…, в начале была самой обыкновенной серой буренкой, а стала другой… Расцвела на глазах за десять минут в чужом окне… Получается, что пришла одна, а уходит другая? Что за ерундистика такая…? Так не бывает… На самом деле какой-то тайный конвейер…, или я брежу
Кентавр слегка повернулся к длинноволосой помолодевшей девушке... Он бросал ей короткие реплики не глядя, в перерывах между выпуском сигаретного дыма в окно…, он дышал чистым воздухом прикрыв глаза. Инга слушала музыку американца и в такт слегка покачивала головой. Короткие слова полуголой фигуры в окне тонули в музыке, как пробитые торпедами корабли. Ноты побеждали слова, дым выходил и растворялся, чулки принимали нужную форму ног, дождевая вода бежала по тротуару и пряталась в прямоугольных коллекторных дырах. Он смотрел на помолодевшую женщину сверху вниз, она…, наоборот, запрокинув голову вверх, и оба улыбались реальному счастью. Там закончилось то, что можно взвешивать только прикосновениями ладоней. Инга обрадовалась окончанию чужого сценария и под биноклем появилась злорадная улыбка. Её мелочное зло радовалось концу чужой тайны.
- Заплатила ли ты налог за тройной оргазм, путешественница? Молодость нынче дорого стоит…, очень дорого в кабинетах аферистов со скальпелем, опасным многословием лжи и телесными травмами! – вылетела из Инги очередная желчная фраза для ощущения себя в этом мире и оправдания липкой зависти в горле.
Кухня опустела…, нагнетая спираль ожиданий. Свет горел в окне, как и двадцать минут назад. На столе возвышалась бутылка молока черного цвета, чтобы создать контраст для любого пьющего. «Из черного горлышка выливается белое молоко! Тупым рекламщикам и не снилось! Что они знают о контрасте восприятия человеческого глаза? Ни хрена! Где же он купил такую бутылку, в которую можно вставить другую? Не иначе, как на Лондонских задворках можно такое найти. Там много инакомыслящих бедных гениев в этом мире, но не от мира сего!» - размышляла Инга, продолжая рассматривать кухню красивого кентавра. «Он любит молоко? Настоящий конский кудесник! Занимается элитно-индивидуальной работой! Дарит бабам счастье востребованности, как теплое чувство внутри и все…, и всё? Дарит счастье…! Звучит странно… Какая-то тайна в этом есть… Какой-то он непонятный, сюрпризный подарочник, чистый кудесник с сигаретой!»
- А я стою здесь и радуюсь жизни без видимых на то причин! Дура!  – прошептала Инга, боясь, что ее услышат картины на стенах.
Картины были её. Нужные только ей. Как родившиеся в муках дети с разбитыми генами, как результат её меланхоличных настроений, сумбуров, исканий, и красочных выплесков на полотна. Её муж, с фигурой старой толстой женщины, картины не ценил, а только пожимал пухлыми плечами, раздувал две щеки, пережёвывая свежий кекс, и искусственно- наигранно удивлялся её воображению. Его фамилия говорила сама за себя- Шлам! Это было не родовое знамя, это была позорная кличка его родственного сорнякового кустика, а не родословного дерева. Он работал в питательной среде для негодяев и поэтому постоянно врал. Это была полезная привычка жадного банкира. Арабы о таких говорят: «инта бахыль». На самом же деле она знала, что ему глубоко и далеко плевать на её картины и партизанские поиски истин. Он жил в мире цифр и банковских операций, он был мастером по СВИФТам и прочим банковским вирусам по отъему денег у всех, у кого они водились. Он был лифтером для сползающих в цифровой Ад и спешащих на хитрую банковскую «кастрюлю супа», которая есть, но её сразу нет! Как и все банкиры мира он находился в своей отдельной подводной лодке, вдали от назойливых вкладчиков и их несусветной алчности и дури.
 Муж – это было только его обозначение в воздухе, это были чернила на ничтожной бумажке из ЗАГСа, но не реальное проявление чего-то мужского, защитного и умеющего бросать копья в глаза мясным носорогам. Этот не мог как крокодил бережно хранить в пасти её драгоценные яичники всю жизнь. На её драгоценную ежемесячную яйцеклетку ему было плевать пузырьками шампанского. Он не мог… Инга давно перестала удивляться, почему все его брюки имеют одну и ту же складку, которая при ходьбе залазила ему в задницу, и он был похож на смешного и толстого двойного клоуна, рожденного смешить настоящих дураков, а не отнимать чужие барыши. Она ненавидела его всегда потный запах и толстую шею со складками, как у гусеницы бражника и у трубы старого противогаза. Его короткие пальцы на ногах и руках и тридцать седьмой размер туфель поднимали омерзение из самых глубин ее костного мозга…, а вместо рта он имел назначенное природой осколочное ранение. Уродец капричос…, украденный из болезненного воображения Гойи и воплощенный в жизнь. В конце концов, сама виновата…, и она давно смирилась с отсутствием секса, из-за постоянного присутствия денег на любые расходы и на дорогие краски в английских коробках, кисти из волосков рысьих ушей и лаки из смол ливанского кедра по цене золота, платины, черных жемчужин и бесценной надежды. Схема проста для всех женских половин: «или – или».
 Она смирилась в своем тихом покое, иногда попивая виски и дорогущий Арманьяк, запивая его сладким бразильским кофе с виноградом и кантарийским маслом вперемежку с белужьими яйцами… А на кухне всегда стоял ящик французских сардин в красивых банках умных дизайнеров и какие-то зовущие красные коробки новогоднего вида. Сардины смотрелись, как круглые обоймы с патронами для молчаливого авиационного пулемета. Глянув на виноград на подоконнике, она подумала, что это лежат успокоенные головы бывших живых сперматозоидов…, зоидов…, которые не успели, не добежали, были слабы…, такие не выживают…, такие же, как он – банкирский мошенник!
- Я идиотка, уже заболела отсутствием нужности себя…! Рассыпаюсь на фотоны света, спасусь живописью…
 Хотелось снова писать…, под настроение чужих подсмотренных удовольствий, под шумные воды небесных капель, под гениальные гармонии американского Гершвина, громко звучащего из заколдованного окна сильного чужого мужчины, где женщины молодеют на глазах за минуты телесных упражнений и внутренних удовлетворений. Она разрывалась на две половинки, описанные в японском трактате «Хагакурэ», который и в Японии читал не каждый. Ей хватало всего: и черной бутылки белого молока и черного молока в белой бутылке. Ей хватало всего, что она не хотела так сильно, как то, чего не хватало никогда… Её мысленные головоломки всегда забрызгивали мозг и ей и толстому денежному мешку рядом с ногой тридцать семь…, а руки тянулись в умбре, газовой саже, церулеуму, изумрудной зелени и лапетто. Она подошла к мольберту, громко прошлепав босиком по полу с подогревом и, схватив кисть, нанесла наглый мазок на черепичную крышу дома напротив, где кто-то жил, обитал и дарил молодость… В её голове кружились водяные вихри бывших облаков, осень сливалась воедино с замедленными картинками подсмотренного фильма из бабушкиного бинокля. Как не пойдешь, всегда вернешься к началу… Она еще шире открыла балконную дверь, и Гершвин ворвался внутрь ее квартиры не спрашивая разрешения. Музыка никогда не спрашивает разрешения у миллионов ушей. Ей плевать…, она эфир, она входит… Это был Гершвин – совершенно домашний кот, любимый всеми ушами…, дарящий радость внутренних волн.
Инга перевела свой взгляд на десять метров влево. На чужом балконе одиноко стояла детская коляска. Она была покрыта крупными каплями дождя. Четыре заметные струйки вытекали наружу. Кто-то забыл это колясочное ложе на балконе и за полчаса дождь с удовольствием наполнил его водой. «Младенца там нет! Младенцам не место в коляске на открытом балконе под дождем!» - уверенно произнес внутренний голос Инги и замолк. Ей показалось, что коляска пошевелилась. «Нет, этого не может быть!» Когда-то в большом международном аэропорту она смотрела на молодую пару и совсем другую коляску с ребенком…, которому едва исполнилось пару месяцев. Он еще не соображал, куда его занесло, где он внезапно появился и, вообще, что, черт побери, с ним происходит в этой суматохе, и кто отвечает за его распорядок дня и пропитание? Он ничего не понимал и не мог понимать, потому что только недавно появился на этом свете, каким-то немыслим девятимесячным образом сбежав из мира другого… Побег длинной в 270 дней. Он странно смотрел на мир сквозь младенческую пелену. Инга в своих размышлениях ушла еще дальше: в дебри того, что может случиться, а может и нет… «…если самолет упадет и все погибнут, что бывает ежегодно и совсем не редко, то этот младенец так и не поймет, куда…, и главное, с какой целью его прислали? Он пришел, чтобы ничего не понимая умереть? Тогда законный вопрос - в чем смысл такого глупого появления на этом свете? Должен же быть какой-то смысл в том, что младенец пришел, ничего не понял и сразу же ушел? Если бы он мог писать, он бы оставил самую немыслимую для человечества предсмертную записку! О, да…, это был бы шедевр с ругательными словами для всех…! Это маленькое появление здесь, короткий диалог между младенцем и Богом…, а может быть или, даже…, скорей всего - я настоящая фантазерка и дура…?»
 Она никогда не могла посоветоваться со своим мужем по поводу любой своей мысли… Он снова смотрел бы на неё, как на лунную тень в унитазе и внутренне улыбался, бесконечно беседуя с какими-то хитрыми делаварами по закрытому каналу нового телефона. Он был немыслимо уважаемый человек и ему было не до её фантазий и измышлений реальности взбалмошной куклы за пределами ему понятного мира. Инга постоянно в одиночестве собственной жизни находила странные явления, и сама пробовала докопаться до ответов. Её толстый муж Шлам всегда сиял безразличием к её мыслям и задумчивости, а на картины смотрел с притворством, одобрением и лживым лицом лицемера шута. С его образованием и мироощущениями он никогда не смог бы отличить Рембрандта от эстонской рождественской открытки, поэтому больше молчал от невежества и его честного осознания в себе. Однажды Инга подслушала его разговор по телефону и навсегда запомнила ту фразу о себе: «…пусть много рисует, много пьет алкоголя, ест конфеты…, лишь бы не гавкала…». Он сравнил её вопросы и размышления о тайнах жизни с лаем собаки… Так он убирал проблему за проблемой и очищал себе путь к спокойной жизни расчетливого банкира, повторяя любимую поговорку: «От работы – тонут даже бегемоты!». У мужа в голове постоянно скрипел цифровой песок, он оценивал свое благополучие не догадываясь, насколько он опустошен. Телефонные переговоры, суета, быстрое выделение слюны от прибыли, а не от домашних котлет, ложь…, деньги…, комбинации, снова ложь, снова много лжи, схемы, аферы, недоверие, деньги…, много денег, молчание и ехидные смешки после её слов о подъездном котенке, который ищет свою маму… Ингу часто посещали волны боли и несовместимости с расчетливым толстяком живущим рядом…, но она понимала, что это временная выгода и она не навсегда. 
Это был он- прекрасно обеспеченный тупик с ампутированными крыльями, которые у нее никогда не росли…, а впереди была только смерть и одиночество и спорить с этим не мог никто, потому что у каждого впереди была тоже разноликая смерть после короткого промежутка собственных убеждений и шевелений в кривых переулках жизни…
Её муж никогда не объедался груш…, был слабеньким мужичком и часто болел с классическим шарфиком на шее. Валялся на диване и тихо стонал, как ребенок…, хандрил, требуя горячего молока с медом и горчичников на волосатую грудь и спину. А ей хотелось поставить ему горчичник на плешь в центр черепа…, нарисовать там фломастером паука и даже незаметно плюнуть.
«Неблагодарная!»- эта мысль её веселила своим садизмом и адреналиновой дрожью. Она этого не сделала бы никогда, потому что лежа на диване и кашляя, её муж превращался в беспомощную толстую крысу Чучундру с дынной грядки, которую нужно было жалеть и говорить хорошие слова. Он часто сморкался в давно слипшийся носовой платок и вздыхал по поводу страшной жалости к себе. Теребил толстыми пальцами крестик с Иисусом Христом на золоте в зарослях своих волос на груди. На её напоминание, что Спаситель был распят не на золоте, а на обыкновенных деревяшках, он крикнул сакраментальное – «Дура!». Затем как-то мимолетно извинился и затих в раздумьях её правоты. Дурак был он, потому что золото и Иисус никак и никогда не сочетались, как не сочетались и миллионы чужих друг другу людей.
Толстый муж пил виски, заедал маринованным чесноком и оливками с косточкой, бросал в стакан с кефиром ложку вишневого варенья и снова дольку чеснока…, вздыхал и нервозно писал кому-то распоряжения в телефоне…, шепотом ругался запредельными словами с упоминаниями мужских и женских половых органов в разных комбинациях и тех и других… Он пил из толстого стакана свой дорогой тридцатилетний «Гленфидик» и его мозг мирно договаривался с алкогольными парами. У него была повышенная способность к любым жизненным напряжениям несмотря на то, что все его естество помещалось в хрупком толстеньком теле маленького роста и длины, похожим на уже отожравшуюся гусеницу бабочки бражника…
 Стоя у мольберта и нанося краски на холст, Инга заметила, как в доме напротив в открытом окне погас свет. Последние ноты Гершвина растворились в воздухе и снова закапал дождь… Сначала медленно и почти незаметно, затем сильнее. Усилился ветер с черточками падающих листьев. Она подошла к подоконнику и, поднявшись на цыпочки, увидела дверь его подъезда. Оттуда вышла та самая помолодевшая незнакомка. Подняв голову вверх и взглянув в небо, она убедилась в наличии дождя, широко улыбнулась и взорвала зонт. Этого было достаточно для Инги, чтобы рассмотреть ее лицо. Оно было удивительно помолодевшим…, и это был уже факт! Большая загадка стала разрастаться в ее голове, как метастазы. Она хотела понять больше, чем уже поняла. Но сомнения рисовали свою картину по собственным законам всех существующих сомнений…

Уважаемый читатель! Продолжение на авторском сайте.