Мечта Пикарина

Письмо из дома

Зимняя стужа буквально затягивала сознание в себя, заставляла тяжело чувствовать каждую минуту жизни, так наверное тянет тоска после воли в следственном изоляторе в месяц следствия, когда краски мира тускнеют, вот и теперь зима буквально оглушила Пикарина, буквально притянула все его мысли к себе. Морозы заставили вспомнить о самом насущном, об одежде, и вот тут практичность для зэка стала основной поддержкой для выживания. Пикарин был далеко непрактичный человек, и на воле то никогда не обращал внимание на одежду, ум его жил в постоянном поиске вариантов заработка. И вот теперь в новой этой жизни, привычки надо было менять. На зоне надо было самому о себе думать. Усталость после работы буквально сваливала Пикарина с ног. Был он в возрасте немалом – за пятьдесят, в таком возрасте всё тяжелее чувствовать физический труд, тело уже не такое сильное, как в молодости, сил не хватает… В такие вот минуты отдыха после смены, в отряде на своей кровати, почифирив и закрыв глаза, Пикарин почему то совсем уж сникал, и не было уже сил у него сопротивляться тоске, точно змея она подползала к душе, и жалила немилосердно, ничего не помогало, не давало покоя, не давало радости. Мир превратился в тяжкое ощущение сплошной чёрной жизни. А тут ещё этот холод! Пикарин забылся, этот полусон его смял, точно котёнок сминает игрушку, легко и беззаботно, и в этом смятённом сознании, пришли какие то картинки воли, и были они сладостными, как карамелька для школьника младших классов, и кто-то звал его, Пикарина к себе – кто-то из его друзей по воле, он что-то обсуждал с ним с Пикариным, и вот тот ритм жизни, вольной жизни в этом полусне, полубреду, вдруг застиг его, и заставил как-то сосредоточиться, и он вдруг неожиданно просто подумал о себе: «Но я ведь жив!» И эта простая такая мысль вдруг ободрила его необычайно сильно, он открыл глаза, и поглядел в потолок, белый потолок, и тихонько, тихонько совсем перевёл дыхание, ему хотелось заплакать от своего бессилия.
- Письма! – кто-то радостно из зэков сказал, и этот голос абсолютно яркий, как луч света среди тьмы, как луч фонаря среди ночи, окончательно вытолкнул Пикарина из его дум, и он поднявшись на кровати, осторожно слез со второго яруса, большой и неловкий, седой мужчина, одел сапоги, и пошёл, ковыляя, как медведь, к гладильной доске у входа в жилое помещение – там обычно оставляли письма. И его взгляд, взгляд усталого, почти отчаявшегося человека, стал выискивать среди конвертов знакомый почерк – письмо было! Письмо из дома – письмо от жены. Пикарин схватил белый тоненький конверт, схватил толстыми пальцами, и пошёл к своему проходняку, точно боялся сейчас что кто-то помешает ему думать о жизни с надеждой – взгляд Пикарина вдруг затуманился, и он быстро отёр глаза рукой, не желая чтобы кто-то из зэков заметил его слабость. Быстро отёр невольную свою слабость… И подумал просто: «Выживу!»
И в этой простой мысли, так его радующей, проснулась вся его натура, сильного когда то целеустремлённого человека.

Вечер

В колонии только молодёжь после чифира любит загинать про прошлое, рассказывать об историях своей жизни с этакой бравадой, кто постарше, чаще всего помалкивают, внутренне переживая своё прошлое, мучительно вспоминая ошибки, анализируя, и Пикарин был из таких людей. Этот вечер, в общем то был похожий на все другие вечера в колонии, но только успокаивало Пикарина, что завтра выходной день, и можно будет сходить в клуб, посмотреть кинофильм, отдохнуть. Вот это то и успокаивало Пикарина, и настраивало, вдруг и на размышления, и именно вот такая незанятость, всегда и тревожила его – и он прислушиваясь к историям молодых, к их смеху и бахвальству, невольно и сам начинал вспоминать свою жизнь, а ему было что вспомнить – и даже трудно было представить иным, что именно его то жизнь в их понимании была, как сказка – именно сказкой бы многим сейчас в жилом помещении отряда показалась бы жизнь прошлая вот этого осунувшегося зэка. А он имел когда то всё – по пониманию этого молодняка, была и яхта и дом за границей, и как то пошло прахом, понемногу, сначала выпивать начал, потом как-бы остановился, пить не стал, занялся бизнесом, и все усилия свои направил на деньги, но и о себе не забывал – менял любовниц, жил всегда с размахом… И когда вдруг очутился под следствием, то даже и это казалось ему неожиданным, казалось несчастным случаем, как авария на дороге – не верилось, что всё пришло закономерно к своему итогу, как приходит поезд на свой конечный пункт маршрута в установленное время. И только здесь в колонии Пикарин вот в такие вечера анализируя свою жизнь понимал, что было в его жизни настоящее, а что нет – и среди этого ненастоящего было столько мишуры, бравады и глупостей, что он вообще диву давался, почему так жил. Колония остудила его мозг, заставила внимательно приглядеться к себе – как бы немного со стороны, и увидеть главное, и второстепенное в своей жизни, и вероятно он многое понял теперь…
Вечер шёл своей чередой. Кто-то писал письма, кто-то читал, кто-то чифирил, а кто-то думал о себе, о своей жизни, как теперь пожилой зэк Пикарин.