Кругосветное путешествие на велосипеде 1-2

Постепенно сосны склона Сьерры остаются позади и каждый оборот моего колеса напоминает мне о том, что я въехал в великий Штат Полыни, как называют Неваду. Насколько же точным является это прозвище! Полынь - это было первое, что я увидел, когда въезжал в Неваду, полынь была чуть ли не единственным растением, которое я видел по всему штату, и полынь - это было последнее, что я видел, выезжая из Невады. По берегам реки Траки, на равнинах, по склонам холмов и даже на вершинах гор — ничего, кроме полыни. Справа от меня, а я катился по направлению к Рино(Reno), был вид на гору, где находится всемирно известный серебряный рудник Комсток (Comstock), и Рино было той точкой, из которой руда транспортировалась дальше.

Не доезжая до Рино, я встретил на дороге одинокого индейца Вашое. Он ехал на маленьком тощем мустанге. Одна его нога была замотана красной тканью, а в руке был грубо сделанный костыль. «Как же Вы будете продавать коней?» - насмешливо спросил я, когда мы поравнялись и я спешился для разговора. На моё дружелюбное приветствие индеец не ответил, а сидел на коне и смотрел на мой велосипед. «Что случилось с Вашей ногой?» - продолжал спрашивать я, показывая на замотанную ногу.
«Масса, болит нога» - было мне ответом. И теперь, когда лёд между нами оттаял, он решается попросить у меня табака. Табака у меня не было, но моя утренняя поездка на свежем воздухе была весьма удачна, а запахи природы подтолкнули меня совершить какую-нибудь шутку. И я взялся вылечить больную ногу бедолаги. Я сделал несколько таинственных магических пассов вокруг больной ноги, а затем торжественно распахнул свою сумку с инструментами и накапал под повязку несколько капель масла. Затем я разъяснил ему, что это - «чудодейственное лекарство», однако оно сработает, только если он будет каждый день по утрам принимать ванну с ним в течение недели. Попутно я убеждал себя, что моё «магическое лечение» по крайне мере не принесёт ему вреда, а ванна по утрам будет даже полезна, хотя, конечно, действие масла было весьма сомнительным.

Довольно быстро, уже к половине одиннадцатого, я был в Рино. Здесь я на себе ощутил известное гостеприимство Дальнего Запада - мне всё время предлагали выпить виски, а один господин со спортивными наклонностями даже предложил остановиться тут на пару дней за его счет. Оставив Рино, я поехал вдоль прекрасных лугов по берегам Траки — полосы очень плодородной земли, которая приносит неплохой доход от производства сельскохозяйственной продукции для рынка Вирджиния-Сити. «Но не так много, как в года, когда Комсток был на подъеме», - мрачно сообщил мне рантье, у которого я ужинал. «Теперь за моё ранчо я не смогу выручить столько же, сколько десять лет назад», - продолжал он.

Луга постепенно сокращались и вскоре я вновь очутился в узком пространстве скал, вулканические породы которых были лишены какой бы то ни было растительности, кроме полыни. Здесь дорога не всегда была пригодна для езды на велосипеде и примерно треть дневного расстояния мне пришлось пройти пешком. В этих местах бродит довольно много трусливых койотов. Отсюда им удобно совершать набеги на курятники в ранчо в луговой долине Траки. К ночи пара этих презренных животных стала следовать за мной по пятам примерно в пятистах ярдах. Не стоило опасаться койотов, они всего лишь разглядывали меня, как голодные школьники витрину с шоколадом. Однако приближалась ночь и мне не очень-то хотелось останавливаться на ночлег в соседстве животных, которые только и ждали моей крови. К тому же ночью они имеют обыкновение собираться в стаю и выть на луну. Я пытался привлечь животных на расстояние, с которого я смог бы достать их выстрелом своего револьвера, но мне это не удавалось и я уже решил, что этой ночью мне не суждено поспать.

В наступившей темноте я заметил свет некоего жилища и поспешил туда. Только не слишком быстро! А то можно и поскользнуться. Лачуга у реки с несколькими акрами земли принадлежала одинокому холостяку немецкого происхождения. Он с явным подозрением смотрел на постучавшегося в его дверь человека, опирающегося на велосипед и просившегося на ночь. Если бы я был на коне или с компанией, я был бы понятным для него путником. Таких он видит здесь примерно раз в неделю, ну или когда сам периодически ходит в Рино. Но, таких, как мы с велосипедом он не видел никогда. И со всей своей тевтонской прямотой сообщил, что мне следует проехать ещё пятнадцать миль по камням, песку и в темноте до Вэдсворта (Wadsworth). Перспектива ехать голодным в ночи по незнакомой местности ещё пятнадцать миль меня не радовала совсем. Применив весь свой запас красноречия, подкреплённое разными не менее красноречивыми жестами, такими, как установка велосипеда у окна его хибары и усаживание на бревно под окном, я всё-таки убедил его оставить меня под одеялом на полу хижины.

Он только что поужинал и остатки его трапезы были ещё не убраны со стола, но мне он еды не предложил. Однако, я понял, что обрёл над ним некоторое почти гипнотическое преимущество. Всё-таки прикатив невесть откуда на странном агрегате, я проник в его жилище на ночь против его воли. Не думаю, что этот человек был настолько негостеприимен от природы. Просто ему было комфортно одному, он потому и поселился так далеко от людей, чтобы сократить возможность общения, и теперь, в моём присутствии, он чувствовал себя непривычно и неловко. И не предложил он мне ужин не потому, что желал оставить странного человека на странном велосипеде голодным. Просто его голова была занята какими-то другими мыслями.
«Вы не могли бы предложить мне немного еды?», - робко спросил я, - «У меня есть деньги, чтобы заплатить за проживание и еду.» Я меньше всего хотел остаться голодным и полагал, что если предложу ему денег, то он охотнее согласится меня накормить. И всё же немало удивился, когда этот человек, как-то вдруг изменившись, даже извинился, что не додумался меня накормить и вообще не подумал, что я мог быть голоден ,и даже, несмотря на мои протесты, приготовил мне горячее блюдо с жареной ветчиной и сварил кофе. И я подтвердил в своей душе предыдущее замечание о гостеприимстве хозяина и хочу, чтобы у читателя не сложилось неблагоприятное впечатление об этом человеке.

После ужина мой хозяин немного оттаял и я выведал у него часть его истории. Он поселился в этих краях в период процветания Комстока. Используя речную воду Траки для полива, он выращивает овощи. Но хорошие дни Комстока ушли, а вместе с ними ушло и благополучие его ранчо. Потом он предложил мне лечь на его узкую койку, но я уже не мог пользоваться гостеприимством настолько и, накрывшись одеялом, я свернулся на полу калачиком, как котёнок. В тепле этой лачуги, окружённой снежными горами, я не мог не чувствовать благодарности к приютившему меня человеку.

Дорога, пригодная для езды, следующим утром была короткой. Ближе к Вэдсворту она стала песчаной. Песчаная... Здесь в Неваде это означает, что когда путник идёт по дороге, его ноги по щиколотку вязнут в песке. И велосипед, естественно, не катится так же быстро, как по гладкой и твёрдой дороге. В Вэдсворте я должен был проститься с рекой Траки и начать своё сорокамильное путешествие через пустыню до реки Гумбольдт (Humboldt). Стоя на песчаном холме и глядя с тоской на простирающиеся передо мной россыпи песка и камней, я уже тосковал по весёлому, освежающему и бурливому потоку, который был моим постоянным спутником на протяжении практически ста миль. Река всегда была под рукой, в любой момент я мог утолить жажду или освежиться. Я буду скучать по ропоту её танцующих вод.

Эта сорокамильная пустыня когда-то наводила ужас на эмигрантов на их пути к калифорнийским золотым приискам. Здесь нет ни травинки, ни капли воды на целые сорок миль - ничего кроме тоскливого песка, известняка и камней, которые нагреваются на солнце и делают пустыню похожей на печь. Много эмигрантов стали жертвами этой безжалостной пустыни. Большая часть тропы здесь была абсолютно непригодна к езде на велосипеде. Местами попадались площадки известняка, ровные и утрамбованные, как для игры в крокет. Но во второй половине дня, когда я ехал с беспечностью и лёгкостью через одно из таких мест, я был поражён, как быстро меняется ситуация. Я был ни жив, ни мёртв, когда в этом страшном месте увидел огромные вихри песка, которые на большом расстоянии выглядели, как столбы дыма, но они беспорядочно перемещались по пустыне. Пылающее солнце было особенно ярким на белых известняковых плитах и вокруг не было ни одного предмета, который бы отбрасывал тень. В этот солнечный день судьба была по-особенному мстительна, отравляя жизнь проезжему велосипедисту. Единственным живым существом поблизости была серая ящерица. Которая убегала с поразительной быстротой. Даже птиц в небе не было. Все живые существа, кроме этой ящерицы, инстинктивно избегали этой части земли. Пустыня в сорок миль не такая уж и большая, но, когда находишься посередине её, то кажется, что она такая же большая, как Сахара, и на краю видимости могут возникнуть миражи — удивительные оптические явления, когда путнику кажется, что всего в нескольких милях от него прекрасное озеро с берегами, окаймлёнными волнистыми травами, чьи прохладные воды ласкают пески безжалостной пустыни.

Недалеко, правее станции Хот Спрингс (Hot Springs), поднимаются рваные облака, которые растут, кажется, прямо из земли. Будто огромные котлы с водой нагреваются прямо там в земле. Достигнув этого места, я и правда нашел «котлы кипятка». Но котлы находились в глубине земли. В неровных отверстиях в каменистой почве бурлили водяные скважины и стреляли! Выстрел! Ого! Выстрел! В этой части пустыни можно наблюдать удивительные источники, которые выглядят сдержанно и достаточно безобидно большую часть времени, но иногда они изрыгают столбы горячих брызг и пара. Забавную историю рассказывают здесь: как-то новая партия эмигрантов проезжала через эти места, один из этих людей решил испить водички из симпатичного родника. В этот момент источник выстрелил и перепуганный насмерть человек закричал: «Прочь отсюда! Прочь отсюда! Чёрт, как можно дальше отсюда!»

После пустыни сорок миль моя дорога идёт вверх по долине реки Гумбольдта. По берегам озера Гумбольдта расположились десятки стоянок индейцев Пайют (Piute). Я делаю получасовую остановку, чтобы нанести им визит. Я никогда не смогу понять, желанный я тут гость или нет. Они не выказывают никаких признаков удовольствия или неудовольствия относительно меня, катящего к ним велосипед через полынь. Делая вид, что знаком с кем-то из обитателей этих вигвамов, я брожу среди них, вмешиваюсь в их дела, как доктор в многоквартирном доме в Нью-Йорке. Я знаю, что не имею никакого права это делать без предварительной фразы «С Вашего позволения» и от этого я чувствую неловкость. Когда я вернулся, я увидел, что индейцы не просто рассматривают мой велосипед, но открыли сумку с инструментами, передавая их друг другу. Я не думаю, что индейцы украли бы мои инструменты, но они научились выпрашивать. Благородный пайют теперь профессиональный нищий. Я собираю мои ключи и нахожу некоторую благосклонность морщинистого индейца, похоже он здесь главный. Он смотрит, как я убираю ключи, и с улыбкой, предназначенной расположить к себе собеседника, произносит: «Пайют ликум. Пайют ликум!». Без сомнения, он считает это последним аргументом, после которого я оставлю ему свои ключи. Он снова произносит «Пайют ликум» и указывает стоящему рядом. Тот, тоже улыбаясь, говорит: «Его большой начальник, большой начальник пайют, он». Без сомнения, он считает, что теперь-то я уж точно признаю его «большим начальником» и передам свои инструменты. В этом они ошибаются, я никак не могу подарить инструменты. Ни одна, даже королевская улыбка, не изменит моё мнение по этому вопросу. Улыбки пайютов мне кажутся некрасивыми — просто горизонтальное расширение рта от уха до уха, разделяющее верхнюю и нижнюю части их невыразительных лиц. Даже улыбки их скво так же уродливы. Но они не обращают на это внимания и, как только появляется бледнолицый посетитель, они тут же встречают его этими отвратительными и вовсе не выигрышными улыбками.

В воскресенье, 4 мая, я сделал остановку на целый день в городке Ловелокс (Lovelocks) на реке Гумбольдт. Это был довольно знаменательный день. Никогда ещё я не видел такой странной толпы, собравшейся впервые посмотреть на человека на велосипеде, как в тот день на станции Ловелокс. Собралось человек сто пятьдесят, причем сто из них были индейцы пайюты и шошоны, а остальные — белые и китайские железнодорожники. И трудно сказать, кто из них был более знаком до этого с новинкой техники — белый, жёлтый или красный. Позже вечером меня пригласили в лагерь пайютов, я был почётным зрителем на матче по игре в мяч «фи-ре-фла» между скво пайютов и шошонов. Это традиционная национальная игра обоих племён. Принцип игры похож на поло. Скво были вооружены длинными палками, которыми они пытались провести мяч к цели. Это живописное, увлекательное и романтическое зрелище. Скво, одетые в немыслимые одеяния — некое сплетение дикости и цивилизации, беспорядочное смешение всех цветов радуги, порхали по полю с ловкостью профессиональных игроков в поло, в то время как индейцы и старшие скво с их чадами сидели и наблюдали за игрой с неповторимым восторгом. Команда шошонов выиграла и была весьма довольна этим. Здесь я познакомился с одним странным персонажем из тех, которые иногда встречаются на западе. Он беседовал с небольшой группой пайютов на их родном языке. Я спросил у него о возрасте одного из индейцев, его удивительно морщинистое лицо явно указывало на возраст долгожителя. Мой собеседник ответил, что индейцу около 90 лет, но точно свой возраст индейцы не знают, потому что они считают по фазам луны и изменениям сезонов, не имея других календарных знаний. Представьте моё удивление во время моего разговора с этим человеком, когда он начал рассказывать, ссылаясь на Писание как на истину в последней инстанции, что и наши предки имели такой же календарь, как и индейцы, и что Мафусаил, самый старый из когда либо живших на земле людей, проживший девятьсот шестьдесят девять лет, на самом деле считал, что живет девятьсот шестьдесят девять лун.
Эту теорию я услышал впервые здесь, в Неваде, из уст странного человека, сидящего посреди диких и необразованных индейцев.


Я покатил дальше по долине Гумбольдта то по гладкой и ровной известняковой дороге, то рабски толкая велосипед по глубоким пескам. Гумбольдт окружают десятки заснеженных вершин. А вдоль долины - серные шахты и снова горячие источники. Всё здесь, особенно последний факт, указывало, что я попал в место, где, как предполагают в народе, совершенно неудобный и жаркий климат.

Я вспоминаю станцию, рядом с которой я совершенно бессмысленно выстрелил в абсолютно безвредного барсука. Он всего лишь с любопытством вылез из своей норки посмотреть на меня. Вид его смерти был настолько пронзительный, что мне до сих пор неловко за этот выстрел и я очень извиняюсь за это. Выйдя с Милл Сити (Mill City) на следующее утро, я заблудился и оказался возле маленького шахтёрского лагеря среди гор к югу от железной дороги. Чтобы вернуться на маршрут, я попытался срезать по полыни, но залез в какой-то кустарник, густой и высокий настолько, что велосипед мне пришлось нести на себе.

В три часа пополудни я вышел к железной дороге. В китайском двухэтажном доме я нашёл одинокого жителя Поднебесной. Не имея никакой пищи и питья с шести утра, я обращаюсь к китайцу Джону с самой обворожительной улыбкой с надеждой удовлетворить свой гастрономический интерес. Однако, к моим улыбкам Джон остаётся безучастным.
«Джон, не могли бы Вы мне дать что-нибудь поесть?» - «Нет... Я тебя не понимай, нет китайся еды, ничего нет еды, не готовить лиис китаис». Звучит убедительно, но я не был готов сдаться так легко. Нет ничего более привлекательного для китайских миндалевидных глаз, чем блеск серебряного доллара. Разве может блеск серебра сравниться с тусклой поверхностью пары пятицентовиков. И мелодичный звон серебряных монет — чин-чин — звучит для неромантичного китайского уха лучше, чем все мелодии на свете. «Джон, я Вам дам пару монет, если Вы найдёте мне что-нибудь поесть». Маленькие чёрные глазки китайца сами становятся, как две блестящие монеты, и в них загорается коммерческий огонёк. «Вха... вы монеты позалуста, я дать поесть. Блины будем делать, позалуста». Да! Блины будем делать! Начинай! Видения аппетитных блинов с патокой возникают в моём искаженном голодом сознании и я жду на улице, пока мне их вынесут. Через десять минут Джон подзывает меня и передает мне на белой жестянке странную бесформенную массу вещества, похожего на шпатлевку. «Меликан план-сае», - и китаец торжественно ставит передо мной коробку. И протягивает жирную ладошку для монет. Насколько ты должен быть голоден, мой читатель, чтобы выбрать или это или ничего?! Это просто кусок теста из муки и воды, перемешанный и едва разогретый. Я прошу патоки, но он не знает, что это такое. Я прошу сиропа, он какое-то время думает , что же это может быть, и затем приносит мне банку китайского жидкого кетчупа, пахнущего, как вонючий сыр с плесенью. Я прошу унести, боясь, что мой организм может отреагировать на него весьма болезненно. Китаец делает мне холодный чай, вполне ароматный и приятный на вкус и с ним я, наконец-то, смог проглотить этот «меликан план-сае». Это была самая плохая еда за пятьдесят центов, о которой я когда-либо слышал.

На ночь я останавливаюсь в местечке Уиннемакка (Winnemucca), округ Гумбольдт. Это довольно большой, 1200 жителей, городок. «Что желает йер?» - это первое, что услышал я в гостинице и «Не желает ли йер взять бутылку виски с собой?» - это последние слова, с которыми меня провожают утром на выходе. В Уиннемакке есть пайюты и лагерь пайютов. Утром по дороге я встречаю бравого наездника верхом на лошади и некоторое время он соревнуется с моим велосипедом. Я показываю ему, как садиться на велосипед и как им управлять, и приглашаю его попробовать, он соглашается, но делает слишком резкое движение и переворачивается через руль. Велосипед оказывается на нём. Это удовлетворяет его любопытство, и больше пробовать он не решается. Я предлагаю ему поменять мустанга на велосипед, он улыбается и качает головой. Дорога в этих краях песчаная и сложная. Поэтому я проезжаю совсем немного. Недалеко протекает река с богатыми лугами в пойме, но луга по мере продвижения на восток исчезают. Русло реки становится сухим. В двадцати милях от Уиннемакка железная дорога уходит в узкий каньон между гор, а мой путь пролегает через вершину. Это очень крутой подъем к истоку реки, но с вершины открывается захватывающий вид на окружающую местность. Река Гумбольдт не самый красивый поток. Большей частью она извивается среди полей полыни или её русло прячется в низких безжизненных песчаных холмах. Но расстояние придает очарование и с вершины перевала даже Гумбольдт выглядит красиво. Солнечный свет, падая на его воды, придает им сверкающий блеск и хорошо видны змеиные изгибы русла вдоль серо-зелёных полынных пространств, перемежаемых редкими деревьями и зелёными пятнами жёсткой горной травы, самовольно вторгающейся в царство полыни.

В тех краях я познакомился с удивительным животным — не то ящерицей, не то жабой, она сидела в расщелине среди скал. Это животное отличалось от всего, что я видел до сих пор. Вокруг шеи и по всему телу, но в гораздо меньшей степени, были расположены маленькие рога, как выступы, которые придавали малышу весьма своеобразный вид. Ах, я знаю кто это! Я слышал о нём и видел его изображение в книгах. Это прикей (Prickey), знаменитая рогатая ящерица Невады. Это единственное место, где я её встретил. Очень интересное существо, больше ящерица, чем лягушка, совершенно безвредное, с маленькими глазками-бусинками.

Известняковые плиты тут в изобилии и мне легко едется на велосипеде на восток Айрон Пойнта (Iron Point). До наступления темноты я оказываюсь рядом с каким-то каменным домом.
«Да, думаю, что мы можем дать Вам еды, но она будет холодная», - так мне там ответили на мою просьбу об ужине. В последние дни я больше беспокоюсь о количестве еды, нежели о качестве. И холодный ужин не вызывал у меня никаких отрицательных эмоций. В те дни я бы предпочёл четыре фунта хлеба и плечо барашка, чем всякие изысканные яства, если они в меньшем количестве. Меня накормили, но в ночлеге отказали. «Мы не отель», - и в этом они были правы, даже если в радиусе двадцати миль нет другого ночлега.
«Недалеко есть пустой китайский дом. Можете остановиться там, если не боитесь призраков». И перед мои носом захлопнули дверь, оставив меня посреди тёмной, бесплодной равнины. Неделю назад дом, на который мне указали, занимала бригада китайских железнодорожных рабочих, но между ними произошла ссора и затем трагические события, которые привели к смерти от отравления двоих, а третьего едва смогли откачать. Китайцы очень суеверны и, конечно, никто из них после этого не остался ни жить в этом доме, ни даже работать на этом участке. Не могу сказать, что души умерших китайцев — приятная компания, но они оказались сейчас гостеприимнее живых белых. Я зашел в дом, где совсем недавно почили два уроженца Поднебесной и, несмотря на сомнительные раздумья, практически сразу погрузился в страну грёз. Однако, к полуночи я проснулся от жуткого холода. Близость к снежным горам может сделать ночь невыносимо холодной даже в разгар лета. Я тщетно пытался согреться и снова задремать, но стало ещё холоднее и к двум часам я уже не мог терпеть этот холод. Я встал и поехал в Батл-Маунтин ( Battle-Moutain), что в двадцати милях отсюда.

Луна поднялась, она была примерно в третьей четверти. И, выйдя из этого жуткого дома, едва ли можно было ожидать более красивое зрелище. Только тот, кто бывал в этом гористом регионе, может иметь хоть малейшее представление о такой чудесной лунной ночи. Было светло, как днём, и можно было ехать вполне хорошо там, где для этого была пригодна дорога. Свет бледной луны наполнял долину мягким серебристым светом от края до края. Пики заснеженных гор вырисовывались на фоне неба всеми оттенками белого цвета. Тишина нарушалась лишь далёким тявканьем стаи койотов и каким-то неземным криком какой-то птицы или животного, доносившегося невесть откуда. Великолепная картина, поэма, чудесный сон, который полностью мне компенсировал неудобства последнего часа. Эти прекрасные сцены рождали внутри меня вдохновение, я стал сочинять поэму «Лунный свет в Скалистых горах». И когда-нибудь мир её услышит и придёт в восторг!

В нескольких милях пути от китайского дома я проезжал мимо группы индейцев, разбивших лагерь. Они сидели на корточках вокруг тлеющих углей полыни и дремали. Я ехал медленно и осторожно по дороге, которая здесь была вполне пригодна для езды. Я тихо проехал и представил, что они подумали, увидев странного человека на странном агрегате, таинственно проплывшего мимо них и растворившегося в лунном свете.

Из Батл-Маунтина мой путь пролёг по известняковым расщелинам через десятки небольших потоков, питающих Гумбольдт. Многие из них достаточно узки, чтобы их перепрыгнуть, но не с велосипедом на плече. Я устал разуваться перед каждым ручьём и придумал удобный способ преодоления их. Я загонял велосипед на середину ручья, а потом, опираясь руками на седло и руль, перепрыгивал через ручей и вытаскивал велосипед. Чего только не придумаешь при необходимости. Изобретатель двухколёсного «существа» вряд ли предполагал, что этот механизм будет кто-то использовать как шест для прыжков.

В двадцати пяти милях от Батл-Маунтина долина Гумбольдта расширяется в равнину огромного размера, через которую река извивается огромными змеиными кольцами, растекается рукавами, которые, в свою очередь, вновь извиваются кольцами. Всё это образует невероятный лабиринт, который перемежается зарослями ивы и практически непроходимого тростника. В этих местах, вдали от человека, нашли себе приют многочисленные стаи пеликанов. Я следую вдоль более-менее проходимой тропы до тех пор, пока не оказываюсь в излучине в виде кривой подковы, и единственный способ выйти отсюда посуху — это пройти по моим же следам на несколько миль назад. Я, естественно, не горю желанием возвращаться. С моей стороны к берегу прибило части изгороди, которые принесла сюда река из деревни Бе-О-Уа-Ве (Be-o-wa-we), что выше по течению. Мне пришла мысль, что если я из них сделаю плот для велосипеда, то вполне смогу переправиться через реку, которая всего-то не больше 30 ярдов шириной. Велосипед едва удержался от погружения, но я вполне успешно смог переправиться. Деревня Бе-О-Уа-Ве полна ковбоев, которые готовятся к традиционным весенним загонам скота. Белые, индейцы, мексиканцы — они представляют пёструю, шумную толпу. Они выглядят очень дикими со своими чапарейос из медвежьих шкур и другими полуцивилизованными атрибутами, скачущие галопом туда-сюда по деревне.
«Я очень бы рад, но у меня совсем нет времени», - несколько лукавя, отвечал я на многочисленные предложения «повеселиться». Короче говоря, главное для ковбоя - быть вечно весёлым и пьяным. А я и мой велосипед выглядят здесь несколько подозрительно. Поэтому, поулыбавшись, пообщавшись с наиболее активными и продемонстрировав чудеса умения езды на колёсах, я решил, что целесообразнее не останавливаться здесь и заспешил вверх по долине.

В трех милях от Бе-О-Уа-Ве, на утёсе у обочины дороги, видна знаменитая «Девичья могила», с которой связана романтическая история. Когда-то давно первые эмигранты расположились рядом с Гревелли Форт (Gravelly Fort), ожидая, когда вода спадёт и они смогут переправиться через реку. Одна девушка из этой компании заболела и умерла. Её похоронили и положили грубую доску, чтобы отметить место могилы. Годы спустя, когда здесь начали строить железную дорогу, строители обнаружили эту одинокую доску на унылой вершине холма. Они сложили вокруг могилы каменную стену, чтобы к ней не могли пробраться вездесущие койоты, а позже какой-то начальник велел поставить большой белый крест, который и стоит сейчас в виду железной дороги. С одной стороны креста выбили простую надпись «Девичья могила», а с другой имя этой девушки — Люсинда Дункан. Оставив велосипед на обочине, я вскарабкался к памятному месту. Теперь вокруг первой могилы располагалась ещё дюжина других могил. Люди Бе-О-Уа-Ве и окрестностей выбирали это романтическое место, чтобы похоронить своих друзей и любимых. Во второй половине дня я продолжил следовать по реке, но она уходила в каньон и я предпочёл кружной путь по горам. На скалах, образующих этот каньон, на довольно большой высоте были явные знаки того, насколько здесь поднималась вода. Однако, в настоящее время река в каньоне была практически пересохшей. Считается, что когда-то давно к востоку от нынешнего Ред Пейдж (Red Parge) и через всю долину Бе-О-Уа-Ве простиралось озеро, но вода однажды пробила массивный барьер и ушла в каньон, по которому я сейчас сокращал свой путь. И лишь массивные скалы со следами, выточенными водой, остались немыми свидетелями тех времён. В наши дни, после обильных дождей в горах, этот каньон со скалистыми и мрачными башнями-стенами по обе стороны наполнялся водой. И картина менялась. Вялый ручеёк просыпался от спячки и внезапно превращался в яростный бурный поток, в разъярённого монстра, который с гулким рёвом тащит огромные острые камни. Вот и сейчас дождь грозился начаться не позднее, чем через пару часов. Я уже слышал первые раскаты грома. Каждую расщелину уже заполняло эхо страшных раскатов, словно на дне каньона ворчал просыпающийся монстр. Яркие чудовищные зигзаги прорезали огромную тучу. Чёрные небеса опустились до самых вершин скал, которые вспыхивали электрическим светом при каждом ударе молний. И вот уже первые крупные капли упали на землю. Вместе со своими грозными союзниками дождь усиливался. И, наконец, дождь с крупным градом пролился сплошной стеной. Я едва успел укрыться под навесом скалы. Переждав дождь, к четырём часам я достиг Пелисайда (Pelisade) - деревеньки с железнодорожной станцией, находящейся в самом романтическом месте, какое только можно было представить. Огромные скальные стены укрывали деревню так, как будто сохранить её от всякого зла было их главной миссией. Очевидно, эти скалы когда-то были расколоты землетрясением, потому что две стены по очертаниям явно составляли когда-то единое целое. На стене были видны входы в пещеры, похожие на лица. Одна из пещер, наиболее заметная, получила название Мэгги Бауэр. Прекрасная юная шотландка когда то давным-давно со своими родителями задержалась на дне каньона и была унесена потоком реки. Эта история напоминала о том, что даже бесконечная романтика и красота этого славного места может уживаться со злом.

Я держу путь в Карлин (Carlin). Черная, как смоль, темнота наступает раньше, чем я успеваю покинуть каньон. Далее ущелье расширяется и плотный подлесок теперь разделяет дорогу и реку. Я вижу, как из кустов в меня всматриваются два фосфоресцирующих шарика. Как две миниатюрных луны, они следят за мной. Интересно, что это за животное? Я катился через тьму с револьвером в руке, готовый отразить атаку. Наверное, это пума. Их множество в этой части штата Невада.

В Карлин я приехал очень поздно. Местные «пацаны» очень хотели увидеть, как ездит велосипед. Здесь нет другого пригодного места, и я устроил маленькое представление прямо в баре гостиницы вокруг столов, почти скальпируя себя горячей бронзовой люстрой. Тут следует пояснить, что моё цирковое выступление сразу после прибытия произошло оттого, что я подозревал не самый добрый настрой по отношению ко мне. А как известно - «тот, кто смеётся над пацанами, смеётся последний раз». Этот небольшой пробег завершил мои сегодняшние сорок миль, которые я обязал сам себя проезжать каждый погожий день.

Ещё до восхода солнца я вновь катил вдоль железной дороги по пятимильному Кэнону (Canon). Это ещё один разлом из череды многочисленных горных цепей, которые пересекают эту часть штата Невада во всех направлениях, известные под общим названием «Горы Гумбольдта». Здесь со мной произошло невероятное приключение. Я катил вдоль каньона и, обогнув выступ горы, увидел жётло-коричневую пуму. Она бежала рысью впереди, не более, чем в ста ярдах от меня. Пума не видела меня и совершенно не обращала внимания на моё присутствие. Не в силах сопротивляться искушению, я выстрелил в зверя. Конечно, я промахнулся. Всё-таки я стрелял из револьвера типа «бульдог» со ста ярдов. Я ожидал, что выстрел напугает зверя и он убежит, но он повернулся ко мне, вмиг оказался совсем рядом, и приготовился к прыжку. Голова пумы была прижата к земле, круглые глаза горели огнём, а хвост ходил из стороны в сторону. Зверь выглядел диким и опасным. Прячась за велосипедом, я вновь выстрелил. В девяти из десяти случаев, в такой ситуации человек выстрелит выше цели. Я старался избежать этого и выстрелил слишком низко. Пуля попала в землю и выбила столб песка и камней в морду зверя. Возможно, песок попал пуме в глаза, зверь замотал головой, а затем вскочил и скрылся в кустах. Во всё время, что я проезжал по Неваде, не было дня, чтобы мне не приходилось стрелять, рискуя грохнуться с велосипеда. Единственное, чего я хотел добиться выстрелами, чтобы животные не приближались ко мне менее, чем на пару сотен ярдов.

В Элко (Elko) я останавливаюсь на обед. Там я познакомился с человеком с забавным прозвищем Пьяница Билл. Он был, наверное, самым огромным человеком, которого я когда-либо встречал. Он узнал, что я собираюсь объехать на велосипеде вокруг света и принялся рассуждать о тех пустяковых препятствиях, которые мне нужно будет преодолеть: « Есть небольшая возвышенность в Шерман (Sherman). Тебе там надо будет подняться. И ещё совсем маленькая в Оллегхейнисе (Alleghanies). И всё уравняет спуск к Атлантике. Конечно, тебе нужно будет взять лодку, чтобы перескочить через «лягушачье болото» . Ну, а Европа в основном ровная, как и Азия, ну кроме Гималаев, но их ты легко проскочишь, если поработаешь. И, говорят, совсем нет гор в Китае». Несомненно, Пьяница Билл имел ответ на любой вопрос и позволял себе давать жизненные советы разным недоумкам. В своём воображении он видел велосипедиста неким кентавром, парящим как птица-феникс над странами и континентами. И он совершенно игнорировал песчаные пустыни, переправы через стремнины, и даже такой пустяк, как океаны. Его лишь несколько смущали горы. Очевидно, что ни один разумный человек не стал бы следовать советам всезнайки Пьяницы Билла.

Большая часть долины реки Гумбольдта, вдоль которой следует моя дорога, залита водой. Талые потоки стекали со склонов горы Руби Рандж (Ruby Range), вид на которую теперь открывался с юго-востока. К востоку от Осино-каньона (Osino), где Норт Фок (North Fork) приходит с севера и сливается с основным потоком Гумбольдта, есть большой участок заболоченной земли, на которой живут большие стаи уток и гусей. Я вволю настрелялся по этим птицам.
Вечером, когда я писал эти заметки в комнате, примыкающей к бару в Холлек (Halleck) , я подслушал пьяный разговор местных солдат. Один из них сообщал своим товарищам, что сорок пять миль в час (больше 70 км/ч) - совершенно обыкновенная скорость для путешествия на велосипеде. Постепенно я приближался к истоку Гумбольдта, а в городе Уэльс (Wells) я попрощаюсь с ним навсегда. Уэльсом также называется и группа источников, находящихся недалеко от города. Должно быть, это потухшие вулканы, кратеры которых заполнены водой. Исследователи говорят, что пока так никто не узнал, есть ли у них дно. Иногда, когда какой-нибудь зевака засмотрится на эти источники, вулкан может сыграть с ним шутку и выкинуть вверх столб пара и воды чуть ли не до Луны. Эти вулканы заполнены водой, возможно, миллионы лет. Но это ещё ничего не значит, и они вполне могут стать когда-нибудь живым сюрпризом. Я прошёл края, в которых всё удивительно. Вы можете увидеть на краю пустыни текущую воду и качающиеся на ветру деревья, а когда подойдёте ближе, то не обнаружите ничего, кроме песка. Вы подниметесь на скалу, желая обнаружить гнездо с птичьими яйцами, а найдёте следы волн и останки моллюсков. Наконец, вы смотрите в зеркало и обнаруживаете, что были светлокожим, а сейчас на вас смотрит почти чёрный человек, которого не узнала бы и родная мать.

На следующий день, когда близился выход к Моутелла Пасс (Moutella Pass) в конце хребта Гуз Крек (Goose Creek Range), я случайно посмотрел сквозь кусты полыни и можжевельника вправо. Зрелище, которое я увидел, инстинктивно заставило меня срочно искать дерево повыше, хотя, конечно, деревьев не было на много миль вокруг. Ещё я стал искать, нет ли рядом дороги получше, где я мог бы побить рекорд скорости в езде на велосипеде. В кустах можжевельника стояли на задних лапах и внимательно наблюдали за мной двое матёрых медведей. Если зверь не напал сразу, как только увидел человека, это значит, что он может и не рвётся в бой и ожидает, как поведёт себя человек. К тому же звери признают превосходство человека. Эти, кажется, испытывали страх от моего присутствия. Медведи выглядели нерешительными и позволили мне мирно продолжить свой путь. Осторожно оглядываясь, я пятился от них, пока они не оказались достаточно далеко. Наверное, мой велосипед производил на них странное впечатление - яркие, блестящие на солнце спицы, похоже, завораживали медведей, что тоже повлияло на их решение в пользу отступления.
Пожалуй, излишне добавлять, что в течение моего горного перехода я много раз видел медведей, занятых своими делами.

Более ничего интересного не происходило и к началу сумерек я уже был в Такома (Tacoma), недалеко от границы штата Юта (Utah). В этой деревне было ужасное бедствие. Это сразу чувствовалось в воздухе. В баре отеля сидели мрачные и вялые завсегдатаи. Мне они пытались предсказать все страшные беды, которые ждут меня в пути по территории Юты и Вайоминга. Меня пугали и черными комарами Солт Лейка, и страшными медведями, и затопленной дорогой в каньоне Вебер. Они также ругали и эту деревню и испытывали отвращение вообще ко всему миру. А всё потому, что в деревне Такома в тот день закончилось виски. Да, ни капли виски не осталось в Такоме. Должны были подвезти ещё вчера, но вот всё ещё не подвезли. Настроения в баре так удручили меня, что я скоро заснул на своём диване и видел совершенно странные сны, где непроходимые пустыни смешивались с прекрасными садами, через которые мне ещё предстояло проехать.