Уитмор Эдвард Нильские тени глава 10
Ахмад
Ахмада интересовала только крошечная часть сделанного Менеликом за долгую жизнь.
Сильно восхищал Ахмада исключительно тот период, когда молодой Менелик начал изучать иероглифы. Ведь именно в ту давнюю зиму Менелик и отец Ахмада задумали идею создания первого "Благотворительного общества драгоманов", предшественника египетского национализма двадцатого века.
— Такое вИдение! — говорил Ахмад Джо. — А в каких героических битвах им пришлось сражаться, чтобы вывести людей на улицу! В те времена драгоман мог найти работу только в зимний туристический сезон. Оставшуюся часть года ему приходилось выживать. Зимой-то богатые европейцы готовы были заплатить почти любую цену за услуги драгомана. А потом?
— Что потом? — спросил Джо.
— Приходит весна, — прогремел Ахмад. — Самый поганый сезон. Как и лето, и осень.
Тогда туристы избегают жаркий Каир. И если зимой драгоманы, едва ступив на веранду туристического отеля, бывали обласканы состоятельными европейцами, наслышанными о развратном Леванте, то теперь эти рабы похотей иностранных эксплуататоров были безжалостно презираемы. В отелях им сначала показывали пальцы, сложенные в грубом итальянском жесте, а потом выталкивали с веранды. Издевательство! Драгоманы становились ненужными.
Надо было видеть, что мой отец и Менелик сделали тогда здесь, в Каире. Они всё изменили. И, как Троцкий и Ленин, перевернули мир с ног на голову. Они бесстрашно прошли по всем кафе, убеждая своих собратьев-драгоманов, что пришло время встать, и громко выступить против невыносимых вынужденных отпусков. Их послушали. О, это было время душевного подъёма, время, когда в воздухе ощущалось электричество.
— Представляю, — сказал Джо. — Молнии интеллекта мечутся по Каиру, арабская весна.
Ахмад повернулся к нему, глаза его горели, а голос дрожал от волнения.
— Идём на таран! — прогремел он. — До той поры драгоманы были просто баранами без вожака. Всё изменилось после того, как мой отец и Менелик затеяли Движение. А как возникла идея этого великого революционного крестового похода, спросите вы? этого народного джихада.
— Бьюсь об заклад, началось с чего-то незначительного, — сказал Джо. — Так всегда оказывается.
Ахмад стал мрачен и задумчив.
— Да. Со страстных воззваний моего отца:
"Нужно выйти из кафе на улицы, — говорил он. — Если вы хотите, чтобы ваша сила чувствовалась, объединяйтесь. Если вы хотите быть услышанными, объединяйтесь. Есть только один способ изменить историю — объединение!"
— Лозунг сквозь века, — сказал Джо. — Но долго ли Менелик занимался политикой? Я слышал, что он работал драгоманом только одну зиму или около того. Чтобы сводить концы с концами пока изучал иероглифы. Я ошибаюсь?
Лицо Ахмада потемнело.
— Менелик ушёл в подполье, вот и всё. Вниз, в могилы. Но и там он продолжал борьбу.
— А, понятно.
— И сердцем он всегда был с моим отцом и Движением, — сказал Ахмад, и начал предлагать множество излишне сложных оправданий, чтобы объяснить быстрый уход Менелика из Движения.
Джо понял, что не ошибся: на самом деле, хотя идея "Благотворительного общества драгоманов" изначально принадлежала Менелику, он потерял интерес к Движению из-за своего увлечения египтологией.
Ахмад сказал, что чёрный учёный ушёл в подполье.
Но Джо видел, что Ахмаду не хотелось заглядывать в подземную жизнь.
А почему Ахмад не мог признать ценность скрытых песками Египта истин и принять уход Менелика? Да потому что сильно хотел верить, что основание каирского "Благотворительного общества драгоманов" было самым ярким событием XIX века, ведь так считал его отец.
— Демократия в действии, — гремел Ахмад, возвращался весь его прежний энтузиазм. — Мой отец и его друзья-драгоманы обсуждали в кафе создавшееся положение, предлагали планы действий. И звучали великолепные речи и яркие манифесты. Тогда было время перемен, и велись разговоры даже о создании нового государства или нового мирового порядка, посвящённого чистым идеалам драгомании.
И так мы создали верандаизм, — громыхнул Ахмад. — И радикальный ноктюрнализм и революционный реструктурализм гостиничного лобби, и гуманистическое крыло ревизионистов, призывающих к отказу от мебели и сидению на корточках… О, всё это было. И все фракции согласовали и приняли общую программу действий. И наконец затем, взревев разъярённым криком и растянув боевые транспаранты, угнетённые драгоманы Каира поднялись — все, как один рассердившийся человек — и вышли из кафе на улицы; они больше не хотели терпеть. И так родилось Международное братство драгоманов и сутенёров. Или просто: Братство, как называли их сочувствующие. Или "белочки"*, как называли их злобные недоброжелатели. А моего отца называли — "друг бельчат", представляете?
— Никогда не было никакого уважения к меньшинствам, — сказал Джо.
Массивный нос Ахмада вспыхнул. Ахмад втянул им воздух, сжимая свои мощные кулаки.
— Я должен сказать вам, что для отца всё обернулось плохо. В последние годы жизни он отошёл от Движения и под конец вообще отказывался видеться с кем-либо, даже с Коэном и сёстрами. А это весьма озадачивает. Когда-то частой темой каирских сплетен были их полуночные плавания по Нилу. Те похабные нежные ночи, когда все четверо наряжались в карнавальные костюмы и буйно проводили время, попивая шампанское из алебастровых чаш чистого лунного цвета.
— Петь свои песни звёздам и ласкать ночь чувственным смехом?
— О да, когда-то они были друзьями, но однажды мой отец совсем перестал выходить из дома и отказался видеться даже с ними…
Ахмад опустил глаза.
— Помимо забот о Движении, отцу нужно было зарабатывать на хлеб. Его визитной карточкой было нижнее бельё, лучшее эротическое бельё, импортируемое им из Европы. А когда он ограничил свой мир порогом дома, то перестал надевать нижнее бельё. Ходил голышом и бубнил:
"Фантазии умерли. И иллюзии свернулись сами в себя, как свиток."
Ахмад опустил и голову.
— А всё потому, что Движение предали. Так он говорил и повторял:
"Это уже не то, что раньше, это уже не то, что раньше".
И в озлоблении стал курить больше конопли и это усиливало его аппетит и он ел всё больше и больше… Он так растолстел, что выглядел сделанным из жира. Весь раздулся. Отвратительно, как Мишлен.
Ахмад нахмурился.
— С молодости отец носил бороду, тридцать лет холил её и лелеял. Но когда он опрометчиво решил её сбрить, знаете что он нашёл под своей бородой?
— Боже мой, — сказал Джо, — что?
— Крохотный скошенный подбородок, — прогремел Ахмад. — И отец забинтовал лицо, чтобы скрыть этот изъян. И стал похож на мумию. В те годы его прозвали Ахмад-толстяк и, вполне естественно, что меня называли — Ахмад-худой. И так как все окружающие звали нас так, то мы и сами переняли эту привычку.
"Как ты сегодня, толстяк?", — спрашивал я. "Мне одиноко и горько, — отвечал он, — а как худой?"…
Ахмад печально покачал головой.
— Когда ты чувствуешь себя проигравшим, мир давит на тебя, оскорбляет и унижает. Я видел как это случилось с моим отцом, и это было ужасно. Он стал затворником, и я ничем не мог ему помочь. Он раскладывал "солитёр" и читал старые газеты и лицо у него было забинтовано, как у мумии и он курил коноплю и никогда, тряся седеющими мудями, не выходил из своей комнаты.
"По крайней мере, пасьянс-то меня не предаст, — говорил он. — По крайней мере, тридцатилетние газеты не могут лгать."
Ахмад тяжело осел, его голос затих.
— А в конце осталось единственное, что доставляло ему удовольствие — колокольчики ослов. В те дни в Каире хватало ослов, и он любил слушать веселый перезвон их колокольчиков. Ничто другое не могло облегчить его ужасное одиночество.
Ахмад отвёл взгляд.
— Конец наступила осень. Нил, неся верхний слой почвы Эфиопского нагорья, всё ещё был красным; ночи больше не были наполнены песчинками пустыни и стали прохладными. Вода в великой реке быстро убывала, а из моего отца утекала жизнь. К тому времени, после операции на горле, он уже не мог говорить.
"Поднимите меня с подушек, — написал он вечером на бумажном листке. — Позвольте мне в последний раз услышать прекрасные колокола"
…И на этом всё закончилось. Он умер у меня на руках.
Ахмад медленно поднял глаза, его огромное мальчишеское лицо измученно смотрело на Джо, а голос шептал:
— Понимаете? Я участвую в Движении для того, чтобы почтить память моего отца, хотя в глубине души знаю, что это не более чем фарс, когда-то использованный кем-то, использующийся сейчас. Занимаюсь этим, чтобы оправдать своё существование… В жизни каждого есть своё Движение. Но, в конце концов, какое это имеет значение? Какая разница, как прожить отведённое тебе время?
…Но чего я не могу понять, так это почему мой отец не провёл свою жизнь с ослиными колокольчиками? Почему он не делал их или не продавал или не занимался чем-то ещё, катаясь на осле, раз он любил эти весёлые звуки больше всего на свете?
Губы Ахмада задрожали. Боль исказила его массивное лицо.
— Почему люди не делают то, что делает их счастливыми? Почему они позволяют себе попасть в ловушку? Почему бы им просто не жить…
Ахмад закрыл лицо руками и тихо заплакал.
***
Ахмад шумно высморкался.
— Пожалуйста, простите мне эту слабость.
Он снова высморкался. Лицо его просветлело.
— Послушайте, могу я в качестве извинения предложить вам аперитив?
— Ты, должно быть, умеешь читать мысли, — сказал Джо. — Значит оставишь отель пустым?
— Нет, не совсем так. Мой городской дом расположен так удобно, что совмещать работу и дом не проблема, — сказал Ахмад, исчезая за прилавком.
Джо подумал, что Ахмад достаёт сандалии, и повысил голос.
— Городской дом, говоришь? Это значит, что есть и загородный дом?
— Сейчас нет. Но до войны я владел небольшим коттеджем на краю пустыни. Последняя война, то есть не эта. Моя война. Коттедж был восхитительным маленьким убежищем, где я по выходным отдыхал душой. В те дни я не только писал стихи и играл в теннис, но и участвовал в гонках. У меня был один из первых в Каире трёхколёсных велосипедов, одна из тех быстрых машин, которых вы больше не увидите на дорогах; переднее колесо почти такое же высокое, как человек. И вот я в своих блестящих гоночных очках несусь по какой-нибудь дороге у реки в любое время дня и ночи, два белых диска очков отражают солнце или Луну, а я мчусь со смехом, этакий трёхколёсный Сфинкс… О да, в те дни я был самой скоростью. "Держите свои шляпы, — говорили люди, — едет Ахмад."
Представьте: в садах вдоль Нила поедают салаты и жареных голубей праздные толпы гиппо. Кругом ярко-алые цветы и священные белые цапли. По красной земле перед вами расползаются змеи и прыгают неуклюжие сизые птицы, с сердитыми криками взлетая в самый последний момент. Идёт гонка от пирамид до Нила. И представьте себе волнение, прокатывающееся по толпам болельщиков у финиша, и поднимающийся торжествующий крик, когда из пустыни появляется первый велосипед. И все, как один, подхватывают кричалку: "Держите шляпы… едет Ахмад!".
— Представляю, — сказал Джо.
— Скорость, — пробормотал Ахмад. — Быстрее и быстрее, мне всегда хотелось ещё.
Он сделал паузу.
— Работая в то время декоратором интерьеров, я очень заботился о своём внешнем виде. Но не только поэтому — я являлся ещё и лидером Братства, а это означало, что люди шли ко мне за советом. В те дни в Каире бытовала поговорка: "Если сомневаетесь, спросите Ахмада".
Ахмад всё что-то шарил за прилавком. Джо слушал его, наблюдая за большим потрёпанным котом, сидевшим на брусчатке тротуара у самого входа в отель. Рыжеватый кот, щурясь, облизывал лапы. Внезапно он прервал гипнотическое занятие и уставился прямо на Джо.
— Должно быть, у тебя был чудесный дом.
— Ох да, — голос Ахмада был приглушённым. — Как поёт Лиффи: "Прохладные ночи и жаркие дни". Но потом пришла небывалая песчаная буря и всё испоганила. И когда однажды как обычно на выходные я приехал в своё убежище, то обнаружил что ничего целого там не осталось.
— И ты решил не восстанавливать?
— У меня не было выбора. Это случилось во время войны; и вкусы людей менялись и всё менялось и мой бизнес по декорированию интерьера шёл от плохого к худшему. Скоро я больше не мог заработать ни пенни. Появились новые — молодые и дерзкие — дизайнеры, а я вышел из моды.
Джо подпрыгнул от неожиданности, когда над стойкой вдруг появилась голова Ахмада. Глянув из-под потрепанного канотье, он снова скрылся из виду и продолжил:
— Теперь трудно представить, что некогда я был в моде. С помощью друзей мне какое-то время ещё удавалось поддерживать видимость успеха, но их жизнь тоже кардинально менялась. Некоторые сменили область деятельности и приспособились, другие же просто блуждали и больше никогда не были востребованы. Также и я — просто бродил по улицам, надеясь увидеть знакомое лицо, заходил в кафе… Так бывает в военное время, пусть даже сражения идут где-то за тысячи миль. Привычный мир исчез, и ты загнан в угол, и одиночество печально трогает лапкой твоё сердце… Грустно, потому что ты-то считал, что твой маленький мир будет вечен. Потому что ты никогда не понимал, насколько он хрупок… насколько хрупким является всё важное для тебя, что целостность существует только в твоём собственном воображении. Но вот твой сон вдруг разбивается вдребезги, и ты остаешься с маленькими кусочками в руках, и пустота, огромная как ночь пустота вползает в твою душу…
Ахмад со вздохом поднялся из-за прилавка.
— Я долго говорил об этом со своим другом Стерном… Стыдно, но я попросту потерпел неудачу и не знал, как жить дальше. Помню, я вышел из кафе и посмотрел вверх, а там — в чёрном полированном небе — медленно кружили вороны.
***
Помолчав, Ахмад заговорил более лёгким тоном.
— И что я сделал? Ну, я решил попробовать заняться незатейливым бизнесом. Я поставил своей целью доход, добычу, всё остальное не имело значения. Будь прокляты сироты и голодные вдовы. Скулящие неудачники, пусть добывают себе пропитание как хотят; остальным не легче. Если Карнеги мог душить бедняков и, имея в год десять миллионов, бросать в толпу монетки и быть за это почитаем, почему не могу я?…
Джо инстинктивно дёрнулся от стойки — в поле его зрения вдруг появилась макушка. Ахмад уткнулся своим огромным носом в край прилавка и приподнял канотье.
— Рыба с картошкой, — сказал Ахмад. — Жирная рыба и левантийские чипсы. Вы видели фургончик Лиффи?
— Конечно, — сказал Джо. — "Ахмадмобиль"?
— Именно. Раньше он принадлежал мне. А изначально, в Первую Мировую войну, фургон использовали как скорую помощь. Он достался мне по-дешёвке, потому что был военным излишком, как и я сам. Ну вот, у меня теперь был фургон, хитро оснащённый чаном для жарки во фритюре и холодильником для рыбы, и моей целью было добиться успеха. В одиночку подняться к вершине, стать "Карнеги жирной рыбы и жирных чипсов". И я поехал по изрезанным колеями закоулкам большого Каира, весело звеня колокольчиком скорой помощи, готовый на месте принять заказ и тем облегчить работу домохозяйкам. И так я стал первым на Ближнем Востоке инициатором современного бизнеса быстрого питания.
— Это удивительно, — сказал Джо.
— И я был также инициатором того, что можно было бы назвать мусульманским передвижным праздником.
— Это ещё более удивительно, — сказал Джо.
— Ну, во всяком случае, это мне так казалось. И какое-то время я думал, что "Ахмадмобиль" станет привычным бытовым словом на улицах Каира. Но тут… как там у китайцев: "Собака взялась ловить мышей".**
Огромный нос Ахмада дёрнулся, словно унюхав отвратительный запах.
— Я выбрал плохой способ зарабатывать на жизнь, зря сунул в капитализм свой нос. Капитализм — это скользко. Поэзия и кипящее масло просто не смешиваются. Вы, европейцы, поняли это уже ко времени инквизиции.***
— Значит, тебе не повезло? — спросил Джо.
— Ну, я ездил по округе, звеня колокольчиком скорой помощи и представляя себя сказочным Крысоловом. Чтобы сократить расходы я испробовал все мыслимые уловки. Неделями жил в этом вонючем фургоне и спал на носилках, как жертва с поля боя, надеясь лучше почувствовать капитализм. Но всё что я чувствовал — грязь, дым. И дух мой был сломлен.
Я насквозь пропитался жиром, но это не помогло мне стать новым Карнеги. Нужно было смириться.
Ахмад слабо помахал канотье и скрылся. Джо несколько раз глубоко вздохнул, прочищая легкие. Большой рыжеватый кот так и таращился на него с улицы.
— Я всё верно предвидел, — вскричал Ахмад, — но опередил своё время и пролетел. Люди неохотно меняют привычки. Вот почему вИдение никогда не окупается, а поэзия никогда не приносит стабильный доход. Если вы хотите зарабатывать, надёжнее идти проторенным путём, раз людей устраивает и они платят за это. А ещё лучше, — тут он заговорил совсем тихо, — повторить то, что было сделано очень давно. Например, три или четыре тысячи лет назад, как поступил сумасшедший Коэн. Вот это действительно может принести хорошие деньги.
— Алё? — Джо не расслышал.
— Я говорил, что я владею секретом успеха бизнесмена в этой части мира. Только сам использовать его не могу, не моё это, эх…
— И каков секрет?
— Недоверие и обман — вот кодекс поведения делового человека в Леванте.
Из-под стойки снова появилась макушка Ахмада. Он положил на стойку свой нос, а очки его подпрыгивали вверх-вниз. Похоже, он тихо смеялся.
— Потому что в глубине души каждый настоящий левантинец знает, что если мир вокруг хотя бы наполовину так коварен, как он сам, то миру следует быть очень внимательным. Иными словами, у нас много общего с великими мира сего. Гитлер, Сталин, Чингисхан…
И Ахмад, посмеиваясь, опять скрылся из виду.
***
Джо принялся беспокойно вышагивать взад-вперёд по вестибюлю, удивляясь: какого рожна Ахмад ведёт беседу, прячась под стойкой? Конечно хорошо, что он на удивление разговорчив. Но почему он прячется? Неужели он настолько застенчив, что может говорить открыто только если большую часть времени остаётся вне поля зрения?
— И что было дальше?
— Я был в долгах, а бравшие в долг домохозяйки деньгами со мной не расплачивались. В этом бизнесе у меня не было будущего. Я окончательно понял это однажды вечером, когда вошел в кафе, и ни одна душа не узнала меня. Это кафе было наше привычное место, и мы с Коэном и Стерном всегда ходили туда посидеть в кругу друзей. А сейчас меня отказываются признавать?… Мне было не только стыдно, мне было и стыдно, и унизительно. Я был ничем, и знал, что я ничто.
Ахмад застонал за прилавком.
— Ну а на следующее утро я устроился на временную работу. Если бы мне кто-нибудь предложил её раньше, я счёл бы это шуткой. Но вот я устроился, и шутка затянулась, и стала началом моей собственной Великой Депрессии, предвещающей мировую. Как обычно, я опередил своё время.
И снова Ахмад погрузился в молчание под стойкой.
— Какая работа? — спросил Джо.
— Должность администратора в грязном борделе, позже анонимно приобретённом секретной службой со мной в нагрузку, вот в этом гниющем строении, в котором мы с вами сейчас находимся, нелепо названном отелем "Вавилон".
Голова Ахмада вынырнула над прилавком. Он приподнял подбородок и уставился на Джо, лицо его было невыразительно, канотье съехало набок.
— Однако с тех пор я смирился со своей участью, и иногда мне даже удаётся найти в себе немного юмора: я говорю себе, что нахожусь здесь в Вавилонском плену, — он улыбнулся и опустил голову.
***
Прошло ещё немного времени.
"Это невыносимо", — подумал Джо, подпрыгнул и перегнулся через стойку, чтобы подглядеть чем там занят Ахмад.
Тот стоял на четвереньках спиной к Джо и вынимал винты крепления одной из панелей декоративной обшивки. Панель эта, в отличие от соседних, давно потеряла лак.
— Возможно вам интересно, почему я не поддерживал себя подделкой документов. Мог бы, ведь у меня неплохо получается. Спросите любого в городе и он скажет, что никто не зарабатывает больше чем поэт Ахмад. Тонкие линии и чёткие детали, точные портреты и искусные завитки…
Джо подпрыгнул — над стойкой снова выросло лицо Ахмада, на этот раз ухмыляющееся.
— Вам это интересно? Почему я не выложил себе фальшивыми бумажками путь к огромному богатству?
— Да, конечно, — сказал Джо, переводя взгляд с Ахмада на шпионящего кота.
"Месмерист какой-то", — пришёл к выводу Джо.
— Я так и думал. Но для меня, видите ли, это занятие — лишь ради искусства, и мне было бы неудобно тратить добытые так деньги на проживание. Благородная бедность среди фальшивых богатств — вот жизнь поэта Ахмада.
Он уставился на Джо, уткнувшись в стойку подбородком.
— Итак, пришло время аперитива, так что, пожалуйста, спуститесь до моего уровня жизни.
— Не понял.
— Лезьте в дверцу под стойкой. Вы сейчас на пороге того, что в готических романах называлось "тайной комнатой".
Джо перебрался к Ахмаду. Панель была снята со стены, открывая достаточно большое квадратное отверстие. Ахмад зажёг свечу и держал её сейчас перед чёрной дырой. Улыбка мальчишеского восторга осветила его лицо, когда он начал шептать:
— Этот таинственный шкаф, в который мы собираемся войти, остался от старых времён, когда отель был ещё борделем. Считайте это местной сокровищницей. Следуйте за мной, но будьте осторожны. "Оставь надежду, всяк сюда входящий", а ещё: Пригнись, или потеряешь голову.
Ахмад засмеялся.
— Avanti populo, — прошептал он, — "обратного пути у жизни просто нет". Спускаемся в подземный мир.
***
Секретный шкаф Ахмада в XIX веке сыграл значительную роль в истории Движения.
— Одно из самых первых прав, завоёванных Братством, — прошептал Ахмад, поведя свечой. — Именно здесь драгоманы начали свою долгую борьбу за освобождение из объятий туристок и туристов.
— Как это? — прошептал Джо.
— Ну, когда грабители-полицейские окружали район, нубиец-портье запускал на пианоле "Дом, милый дом", предупреждая таким образом драгоманов наверху, в спальнях. Они сразу бросали своих клиентов и мчалась сюда. Здесь они до ухода полиции проводили время в безопасности и с джином. Таким образом, их не могли арестовать по сфабрикованному обвинению.
— А клиенты не возражали, что их арестовывали без тех, кто их сюда привёл?
— Клиенты были состоятельными иностранными туристами, и магистрат их отпускал, естественно. Улыбки для туристов и добыча с попавшихся мудаков. Обычный двойной стандарт.
Ахмад хихикнул и прополз в отверстие, Джо последовал за ним. Камера оказалась довольно большой для "шкафа"; маленькая комната, позволяющая стоять в полный рост, но лишённая окон. Ахмад объяснил, что его жильё занимает несколько подвальных помещений, а это он использует для прослушивания музыки и выполнения упражнений. К потолку был закреплён турник, а на полу было достаточно места, чтобы крупный мужчина мог вытянуться и отжаться. У стен пыльными кипами были навалены газеты; насколько Джо мог видеть, самые свежие из них датировались 1912 годом. Повсюду были беспорядочно расставлены десятки предметов любого размера и формы, как местных восточных, так и попавших сюда из викторианской Англии. Запах лаванды пропитывал эту пещеру насквозь.
Ахмад расплылся в счастливой улыбке.
— Моё собственное маленькое логово, — сказал он, раскладывая два крошечных холщовых стула.
Джо кивнул, ошеломлённый окружающим бардаком. Ахмад тем временем прочистил горло, видимо, обдумывая то что собирался сказать. Он казался гораздо более нервным, чем перед входом, и когда наконец заговорил, в голосе его слышна была тонкая нотка бравады.
— Итак, вы приехали из Америки, не так ли?
— Да, — пробормотал Джо, его глаза в трансе блуждали по комнате.
— Ну, разве это не странное совпадение? Мир действительно очень мал. Так уж случилось, что однажды мне подарили полное издание сборника писем Джорджа Вашингтона, всего около тридцати с лишним томов. Очень увлекательное чтение.
— Неужели?
— Правда-правда. Вот например: знаете ли вы, что вставные зубы Вашингтона были сделаны из зубов гиппопотама? Он пробовал зубы моржа, слоновую кость и коровьи зубы, но предпочитал бегемота. "С гиппо, — говорил он, — мне можно даже арахис и леденцы".
— Даже арахис и леденцы? — пробормотал Джо. — Президент Вашингтон?
— Поэтому он выбрал гиппо.
— И я уверен, что это мудрое решение, — пробормотал Джо, который всё ещё был так ошеломлен захламленностью, что не мог сосредоточиться на том, что говорил Ахмад.
Ахмад снова откашлялся.
— Серьёзный туризм начался в Египте около 700 года до н.э.. Ваше желание приехать и посмотреть достопримечательности вполне понятно. Но будьте осторожны: любопытство чревато. Почти у всех в Европе девятнадцатого века был сифилис, и если мы забудем об этом, то обмороки и тусклое освещение Викторианской эпохи станут для нас просто причудливыми странностями.
— А ведь действительно.
— Или вот: викинги, — добавил Ахмад, — Викинги когда-то были самыми свирепыми мародёрами в мире, но спустя всего лишь тысячелетие большинство датчан-мужчин, похоже, могут заниматься балетом.
— "Ностальгический танец", — пробормотал Джо. — И это правда.
— Варвары грабили базары Востока, да…
— Кстати, о балете и танцах, вам интересно, где можно найти лучший танец живота в Каире? Конечно, моя информация может быть немного устаревшей, но перед последней войной лучший танец живота можно было найти в… как бы это назвать, аппендикс рыбного рынка?… Короче, в районе рыбного рынка, в маленьких рюмочных. В те дни танец живота всегда сопровождался запахом рыбы. И считался непристойным…
Ахмад широко улыбнулся, но улыбка тотчас же исчезла. Он потёр огромный нос и смущенно уставился в пол.
— Невозможно, — пробормотал он. — Я просто не могу больше этого делать.
Джо пошевелился и посмотрел на этого большого мягкого человека.
— Прости меня, — сказал он, — боюсь, я отвлекся на всё, что у тебя здесь есть; это, наверное, как залезть внутрь человеческой головы. Но что ты не можешь сделать? Что тебе кажется невозможным?
— Пытаться быть вежливым и помочь вам чувствовать себя комфортно. Я очень рад что вы здесь, среди моих вещей, просто я не знаю о чём говорить. Это не так, как когда стоишь у стойки. Здесь всё, что у меня есть, и я не привык делиться этим ни с кем. Не то, чтобы я не хотел, я очень этого хочу. Но я стал ужасно неуклюжим, и всё что я говорю — это не совсем то что я хочу сказать. Просто так давно никого не было… ну, я имею в виду…
Ахмад сжал кулаки и уставился в пол, его голос затих.
Джо протянул руку и коснулся его руки.
— Мне понятно это чувство, — сказал он, — но всегда есть о чём поговорить. Даже здесь, где всё так много значит для тебя.
Лицо Ахмада исказилось от боли, и слова вырвались из него.
— Я не хочу показаться дураком, наглухо застрявшим в прошлом. Что я могу рассказать вам такого, что могло бы вас заинтересовать? Да хоть кому-нибудь? Что?
Ахмад сложил на коленях огромные кулаки.
— Вы понимаете, — прошептал он, — что приключения в моей жизни теперь ограничиваются вылазками на улицу к зелёнщику? Что мне приходится планировать ежедневный поход за свежими овощами, стараясь подготовиться к любым непредвиденным обстоятельствам? И что возвратившись домой, в безопасность, я произношу благодарственную молитву за то что мне не причинили вреда? И что когда я готовлю ужин из этой маленькой кучки овощей, я понимаю что эти овощи представляют собой сумму моих достижений за весь день?
Ахмад уставился на свои колени.
— И если это достижение кажется вам скудным, то знайте, что для некоторых даже поход к овощному ларьку при свете дня — опасное путешествие, мучительное предприятие требующее мужества.
Ахмад покачал головой.
— По тем же причинам я только ночью отваживаюсь идти заниматься искусством изготовления ненастоящих денег и документов. Потому что улицы тогда пустынны, и я могу невидимкой проскользнуть сквозь тени мимо поджидающего меня лиха.
Я уверен, вы поняли мою ситуацию. И учитывая это, о чем я могу говорить? что могло бы вас заинтересовать.
— Довоенное время, — сказал Джо. — Это целый ушедший мир. Так же как в этот самый момент меняется сегодняшний мир, а это всегда меня интересовало: как и почему. Не мог бы ты рассказать мне об этом? О том времени, когда ты встречался со Стерном?
Ахмад пожал плечами.
— Расскажу, если вам это действительно интересно… В начале нас было трое, ядро. Но Стерн время от времени выпадал из поля зрения. За день или два до его исчезновения вы замечали, что он становится беспокойным, а однажды утром его уже не было. Где Стерн? — спрашивал кто-нибудь, и ответ всегда был один и тот же: "Он уехал в пустыню, но скоро вернётся". И, как день и ночь, Стерн всегда возвращался. Ещё одно утро или ещё один вечер, и он опять сидит за одним из столиков в нашем маленьком кафе, улыбается, смеётся и ведёт себя в обычной своей возмутительной манере.
Ахмад остановился.
— Это было до того, как он чересчур увлёкся политическими идеалами. Но уже начал "путешествовать по-работе" в левантийской политике. Стерн тогда был студентом, только недавно оторвавшимся от мамкиной титьки в Йемене.
— А он говорил с тобой об этих своих внезапных исчезновениях? — спросил Джо.
— О да, потому что мы были близки, а также из-за моего маленького убежища на краю пустыни. Он иногда спрашивал разрешения погостить недельку — пока меня там нет — и посторожить заодно. Я разрешал, с радостью. В те дни у него было мало денег, и это меньшее, что я мог сделать для друга.
— В те дни? — размышлял Ахмад. — У Стерна никогда не было денег, он просто не мог удержать их в руках. Как только появлялось немного, он сразу же тратил их на друзей.
Ахмад улыбнулся.
— "Пустые руки и ясные глаза и шёпот надежды", — как говаривал Коэн. И Стерн никогда не ночевал в моём коттедже. Вместо этого он бродил по дюнам и ночевал в пустыне, как бедуин. Так было всегда… Общаясь со Стерном, кажется что понимаешь его, но Стерн непрост.
Джо улыбнулся, пытаясь подбодрить.
— Это о Стерне, — сказал Джо. — Ты сказал, вас было трое?
Ахмад нетерпеливо кивнул.
— Конечно, ещё Коэн. Не тот, что под полуночным парусом ходил по Нилу с сёстрами и моим отцом, а его сын. Примерно ровесник Стерна.
— И каким он был?
— О, колоритным негодяем. Элегантный, остроумный и любим дамами, они не могли устоять перед его длинными тёмными ресницами. Он так же очень одаренный художник. Временами бывал немного угрюм, но это делало его более привлекательным для дам. Красивый и капризный молодой художник.
Они со Стерном были уже знакомы, когда к ним присоединился я. Гораздо более неуклюжий чем они, почти во всех отношениях… да во всём! кроме музыки, но для настоящей дружбы как раз я оказался необходимым ингридиентом. И это было таинственно, даже волшебно, когда мы втроём были вместе. Все это замечали, и наши имена упоминались на одном дыхании, потому что казались неразлучными. Послушав Верди, мы бродили по бульварам в треуголках и развевающихся плащах, со словом здесь и улыбкой там, наши глаза пылали от предвкушаемого озорства, от того веселья, которое бросало нас на удивительные тротуары жизни.
Ахмад мягко улыбнулся.
— Лицом об асфальт. Позже Коэн откололся от нашей группы, чтобы жениться и создать семью. Как ни странно, мужчины в его роду всегда так поступали.
Ахмад засмеялся, потирая колени.
— Печально известная семья каирских Коэнов… Но послушайте, что я за хозяин сегодня? Где ваш аперитив и где наша музыка?
Ахмад вскочил на ноги. Он порылся за стопкой газет и достал пыльную бутылку бананового ликёра, по всей видимости такую же старую как газеты. Немного покопавшись в другом месте, добыл два маленьких бокала, а затем пошурудил в пыльной куче пластинок, искореженных временем. Выбрав одну, он положил её на старый граммофон с заводной рукояткой и начищеной медной трубой, энергично крутнул рукоятку, и вот, словно издалека, послышался слабый дребезжащий голосок. Ахмад тотчас же присел на корточки, сдвинул канапе набок, и сунулся в трубу, как дрессировщик в пасть льва.
— Белиссимо, — сказал он с глубоким удовлетворением. — Это "Фауст" Гуно, партию Мефистофеля поёт болгарин. И великолепно поёт. Послушаем песенку про бычка?…
***
На стене напротив Джо висел большой плакат времён Первой мировой войны, призывавший к вступлению в Ассоциацию молодых мусульман.
"МЫ ХОТИМ ТЕБЯ", — говорил с плаката мулла в зелёной чалме, костлявым пальцем указывая на зрителя. За его спиной пухлые мусульманские юноши, развалившись под цветущим деревом во дворе каирской мечети, хвастались друг перед другом золотыми часами. Ряды заводских дымовых труб вдалеке гнали густой белый дым, а над пирамидами мчался маленький триплан Экзюпери, несущий утреннюю почту в Каир. В целом, жизнь на плакате била исключительно чистым ключом.
Ахмад извлёк голову из жерла патефона и проследил за взглядом Джо.
— Что мы получаем от искусства? Зачем оно нас преследует? — слегка оглохнув, он кричал. — Я убеждён, что большинство абстракций — это аллюзии на наш внутренний мир, и поэтому мы — само время. Ибо основа смысла жизни несомненно находится в нашем воображении, а не в реальности…
Он засмеялся.
— А это значит, что реальность нереальна.
Скрипучая ария наконец подошла к концу. Ахмад остановил граммофон, взял бутылку с лавандовой жидкостью и присобачил к ней распылитель. Побрызгал, и комнатёнку заполнили большие облака сладко пахнущего тумана.
— Дезинфицирующее средство, — сказал он, снова садясь. — Знаешь, эти старые здания… Но сказать по правде, мне совершенно безразлично, кто правитель мира — Антоний или Октавиан. Что меня интересует и к чему я всегда стремился, так это всепрощающая чистота понимающего сердца… Да, но как и все люди, размышляющие о жизни, я часто чувствую страх и одиночество.
Ахмад смотрел в пол и молчал.
— Ты ещё пишешь стихи?
Ахмад вздохнул.
— Нет. Долгое время я пытался дурачить себя, но слова не оживали, как бы я ни старался. После этого я решил, что буду хотя бы на вторых ролях, и начал работать над поэтическим словарём. Но бросил и эту затею. Последняя запись в моём словаре — "Александр Великий". Мне оказалось слишком больно сидеть ночь за ночью размышляя обо всем, что Александр успел сделать за столь короткую жизнь.
Ахмад повернулся к Джо и грустно улыбнулся.
— Я смирился; я поэт, который не может писать стихи. Мне даны душа и чуткость, но не талант. И много таких как я, которые живут в своих маленьких уголках, смирившиеся. Опечаленные тем, что не судьба внести свой вклад, создать малую толику красоты, которая могла бы жить в чьём-то сердце… Это однако не значит, что надо ложиться и помирать. А знаете, в чём настоящая трагедия неудавшихся творцов? Мы привыкаем к этому! Мы не выходим за пределы жалости к себе, и просто терпим в наших пещерах. Окружённые маленькой вселенной привычных вещей…
***
— Я часто задавался вопросом, — Джо почесал нос, — каково это — вырасти среди всех этих чудес древности, пирамид, Сфинкса и всего остального. Как это влияет на вас?
— Это влияет на вкус, — сказал Ахмад.
— Ты имеешь в виду, что меньше обращаешь внимания на моду?
— Об этом не знаю. Я имел в виду вкус во рту.
— О!
— Тот факт, что вы никогда не знаете, кто или что в очередной раз залетит вам в рот.
— М-м?
— Да. Положим, вы идёте по улице, и вдруг горячая сухая пыль ввинчивается вам в рот и покрывает язык, но кто или что это? Какой-то уголок пустыни отправил часть себя, чтобы вы могли ощутить его запустение? Или это принесло из древней гробницы? Или песчинка на ваших зубах — останки единорога XVII династии? Или последнее воспоминание о неведомом народе гиксосов?
Ахмад улыбнулся.
— Прах к праху. В пустыне похоронена и забыта лишь часть прошлого. Другая его часть хранится в наших желудках. И хотя мы вроде бы живём днём сегодняшним, внутри у нас — дни минувшие.
Ахмад нахмурился.
— Таким образом, прошлое всегда с нами, и особенно во время войны, когда так много прошлого, казалось бы, разрушается. Только взгляните на этот старый картонный чемодан в углу. Я купил его тридцать лет назад в вечерней вокзальной спешке, когда собрался в Александрию на рандеву к одной весёлой вдове. Тогда я был молод, силён и ещё не уродлив, и теперь этот хлипкий чемодан напоминает мне о мальчике в костюме цвета корицы, потёртом костюме, потому что мальчик был беден. О костюме, который скрывал штопаное нижнее бельё и безупречное тело.
А знаете, что сейчас хранится в этом чемодане? Две папки бесполезных стихотворений, сборник каракулей, забытая сноска к хронике совести расы. Другими словами: вся моя жизнь…
Ах, Каир, Каир, это знойное место полутьмы за закрытыми до захода солнца окнами. Каир, где выложенные белой плиткой террасы днём отражают яростную жару, а в темноте — успокаивающий стук копыт лошадей, тянущих старые повозки. Этот Каир под сияющим зимним солнцем и ветрами из пустыни, приносящими и ужасную жару лета и прохладные ночи и бризы с реки…
Да, мой Каир, моя жизнь. Все грандиозные схемы установления порядка — здесь являются частными, и объявленные универсальными филосовские системы умещаются в размеры моего шкафа. И поэтому, уезжая, кайренам не найти себе места у другой реки, ибо город следует за нами, и мы стареем в тех закоулках, где растратили нашу молодость.
Ахмад уставился вдаль.
— Всё впустую… Осталось только это тело, этот потрепанный и потускневший медальон, висящий на моей душе. Сколько раз я праздновал чудо дара жизни! Благословение… или бремя? И оплакивал ускользнувшие сокровища, конечно. Я растратил свою молодость понапрасну…
Джо отрицательно покачал головой.
— Напрасно, Ахмад? Это не то, что я здесь увидел, и совсем не то, что я от тебя услышал.
Ахмад зашевелился.
— Что вы имеете в виду? Что вы увидели, что услышали?
Джо засмеялся и широко раскинул руки, охватывая маленькую переполненную пещеру, где в пыльных кучах лежала большая часть жизни Ахмада.
— Ах, Ахмад, мир, созданный тобой — вот то, что я увидел и услышал, а какой поэт мог надеяться на большее? И когда я смотрю в сердце этого мира, я вижу широкий бульвар, по которому шагают трое молодых людей. И слышу их разговор. Они настоящие друзья и всегда вместе, элегантные, остроумные и несравненные в своих шалостях, три бесстрашных восточных царя. Один из них художник, другой поэт, а третий — мечтатель из пустыни. И люди стекаются послушать этих трёх царей, хоть мельком увидеть их возмутительные выступления. Ибо там где Коэн и Ахмад и Стерн — там смех и слёзы. На тротуарах жизни они играют главные роли в опере цветов и красок, и поэзии, и любви. И они хозяева бульваров и все это знают; все, кто когда-либо видел их вместе.
— И это то, что я вижу, — сказал Джо. — И это то, что я слышу.
Ахмад глядел в пустоту, глаза его блестели за стёклами очков, огромная голова смотрела навстречу воображаемому ветру, потрепанное канапе было явно под небольшим углом ко Вселенной. Ахмад серьёзно кивнул направо и налево, словно приветствуя спутников своей юности, и потянулся рукой туда, где среди тёмной груды обломков покоился древний помятый тромбон. Ахмад торжественно поднёс к губам пыльный инструмент, погладил его, выдул пробную ноту и поднялся на ноги.
И прозвучал меланхоличный взрёв, мощный глиссандо. А затем звук покатился вниз в затяжном салюте величию мира, затерянного во времени.
* - the Dragomen and Touts - драгоманы и зазывалы - theDTs - the dts - белая горячка
** - у автора: Sic semper Ahmadus - Sic semper tyrannis — «так всегда [происходит] с тиранами»
*** - Особый церковный суд католической церкви под названием «Инквизиция» был создан в 1215 году папой Иннокентием III, хотя с ересью сражались всю историю церкви.
Данте писал "Комедию" приблизительно с 1308 по 1321 годы, и в 19-ой песне запихал в горящее масло папу Николая III, сверху уготовил место для Бонифация VIII, а потом обещал пробку — Климента V:
"Из каждой ямы грешник шевелил
Торчащими по голени ногами,
А туловищем в камень уходил.
У всех огонь змеился над ступнями;
. . .
Как если нечто маслистое жгут
И лишь поверхность пламенем задета, -
Так он от пят к ногтям скользил и тут." - перевод М.Лозинский
Хотя Уитмор мог иметь ввиду что-то иное; бес его знает.
Свидетельство о публикации №219012201704