Мой героический дед Василий часть1

Краткая история опубликования этой рукописи. Приближается День Защитника Отечества и в канун этой даты предлагается вниманию всем читающим эти строки и администрации сайта. Это материал своего рода сенсация- первая публикация участника ВОВ, документальная история изложения фронтового пути солдата- не журналиста и не писателя, она представляет интерес как искреннее и сердечное повествование о своем фронтовом пути. Прежде всего вношу пояснения - дед Василий не мой дед, а дед Веры Гридневой, с которой , я Сергей Малашкин познакомился в Интернете. У В.Гридневой хранилась рукопись ее Деда- Василия Митрофановича Пишикина. Моя роль в появлени на свет этой рукописи невелика. Просто видимо сработала где- далеко запрятанная журналистская жилка. И я начал убеждать В.Гридневу в необходимости создания электронной версии рукописи ее деда. И надо отдать должное работоспособности и упорству - Она набрала в электронном виде рукопись "Мой героический дед Василий" Получилось 66 страниц, набранных 9 кеглем. Я скопировал и увеличил шрифт до 12 кегля, чтобы было легче читать. Получилось 80 страниц. Моя скромная роль,как редактора свелась к написанию вступления и разбивке текста на 4 части по 20 страниц. В заключение хочу сказать, что нет такой семьи которой бы не коснулась война. У кого- воевали родители, некоторые были в эвакуации, кто-то пережил блокаду в осажденном Ленинграде. Я не отделяю свою судьбу от судьбы страны, как и вы все. Прочитайте эти простые и бесхитростные строчки солдата. Еще раз хочется привести слова:"Никто не забыт и ничто не забыто" И еще раз- первая публикация участника войны.

   МОЙ ГЕРОИЧЕСКИЙ ДЕД ВАСИЛИЙ

Эта рукопись моего деда Василия, Пишикина Василия Мирофановича, попала ко мне в середине 80-х годов прошлого столетия, в один из очередных его приездов в Липецк. Он был редким, но желанным гостем в нашей семье. Всю свою сознательную жизнь он прожил в Сибири, но в Липецке в юности он жил и учился, здесь жила его старшая сестра, моя бабушка, Евдокия Митрофановна, которую он очень любил. Сначала он приезжал к ней, когда её не стало, был гостем нашей семьи. Моя мама была его племянницей, дочерью той самой Евдокии Митрофановны.
В тот приезд дед Василий привёз мне красивейшую книгу «Баргузинский заповедник», хвост бурундука и эту рукопись. Со словами: «Может кого-то заинтересует», он отдал мне её. Прости, дед! К моему горькому стыду, рукопись много лет лежала и ждала своей минутки внимания, почитала я её не так давно. Мне понравилось. Всё же читать рукопись воспоминаний не то же самое, что читать художественное произведение о войне. Для меня во всяком случае.
Один из моих друзей из соцсетей, моя большая благодарность ему, посоветовал опубликовать воспоминания деда Василия на сайте Проза .Ру. И я решилась.

ПИШИКИН Василий Митрофанович



Вместо предисловия.

Будучи на фронте, я не мог непосредственно по горячим следам что-то записать. Вести дневники или любые, хотя бы незначительные записи категорически запрещалось. Однако, по выходе из госпиталя (после третьего тяжёлого ранения 25 июня 1944 года, когда началось большое наступление в Белоруссии, под кодовым названием «Багратион», в районе Полоцка), в январе 1945года, я сразу же, когда ещё многое сохранилось в памяти, постарался записать все наиболее значительные события из фронтовой жизни. Поэтому нет ни выдуманного, ни преувеличенного в описании отдельных эпизодов, сохранившихся в моей памяти
Конечное дело, описание всего, что пришлось видеть и пережить, не будет гладким и грамотным, однако, не смотря на эти недостатки, изложение без преувеличения событий уже представляет некоторый интерес.
Кто знает, может быть кого-нибудь, когда-нибудь заинтересует – возьмут, от нечего делать и прочитают. А пока мне самому просто интересно собрать, насколько это удастся, разрозненные события в одно целое.
У солдата небольшой кругозор, он подчас даже не знал названия ближайших справа или слева населённых пунктов во время наступления, поэтому описание всех событий будет скупым, коротким, именно в пределах солдатского кругозора.

Август 1942 года.
Бронетанковые дивизии немецко-фашистских захватчиков устремились огромной массой на Сталинград. После вторичного занятия Ростова они вышли на просторы Сальских степей и, казалось, нет такой силы, которая могла бы их остановить. Какое было тяжёлое время для нашей Родины!
Немцы, после того, как обожглись на лобовом ударе на Москву, избрали другой путь, путь окружения Москвы. В первую очередь взять Сталинград и перерезать основную водную магистраль, связывающую страну с нефтью. Вполне понятно, что в создавшемся крайне угрожающем положении не только Москве, но и всей стране отступать дальше было уже некуда. Началась великая Сталинградская битва. Наши войска по приказу Верховного Главного командования остановились насмерть на правом берегу Волги. В горящем от края до края городе. Началась небывалое в истории человечества сражение. Весь мир, затаив дыхание, следил за этим страшным побоищем!
Что значит Волга для немцев? Это крупный стратегически важный водный рубеж и больше ничего. Они не понимали и не могли понять, что значит Волга для Русского, для Советского человека. Волга – это мать родная, это русская река. Волга – это Репинские бурлаки, Самарские и Саратовские напевы, всё прекрасное, нам близкое и родное. Наше. Можно ли было допустить, чтобы фашисты перекинули свою Дьявольскую свастику на противоположную сторону реки и сдавили её. Нет, этого нельзя было допустить!
Немцы рассчитывали взять Москву обходным манёвром – по Волге зайти в тыл и этим самым отрезать столицу и от Приволжья, и от Урала. Но так думали они. В ставке же нашего Верховного Главного командования разрабатывался план, который, в конце концов, стал началом конца немецко-фашистским оккупантам. План окружения и разгрома всех сил, которые были брошены фашистским командованием на Сталинград.
***
Утром 26-го августа 1942 года мне в контору Ильинского участка позвонил по телефону инженер по технике безопасности Комбината «Баргузинский» Дмитрий Секисов, он спросил:
- Ну как, ты готовишься?
- Нет, - говорю ему, - куда это мне готовиться?
Правда я ещё не слышал, что именно в этот день издаётся приказ об освобождении меня от работы в связи с призывом в армию, но, однако же, мне было ясно, что об этом идёт речь, и мне нужно сдавать участок и отправляться защищать Родину.
В годы войны на производстве специалисты, занимавшие ответственные должности, имели бронь, т.е. освобождение от призыва в армию. Эта бронь была и у меня, как начальника золотодобывающего участка. Но как-то в июле, когда приезжал на участок главный инженер Комбината Нахалов, я тогда ему сказал, чтобы освободили меня от брони (разбронировали) и, соответственно, от должности начальника участка, так как хочу идти на фронт. А что касается моей замены, на эту должность я рекомендовал уже вернувшегося с войны, вернее из госпиталя, ставшего инвалидом и работавшего на участке горным мастером., Зверькова. Главный инженер тогда ответил: «Посмотрим как обстановка будет складываться». Вот после этого звонка и вопроса «Ну как, ты готовишься?» мне стало ясно, что готовиться надо вначале к сдаче участка, а потом отчаливать на запад (возможно, на восток).
После разговора по телефону, спустя пару часов, я уже знакомил горного мастера Зверькова с отчётностью,и какая была документация на участке. Знакомить же его на местах с горными работами не было необходимости, так как работая горным мастером, он с этими работами знаком больше, чем я. Не заняли много времени и бумажные дела. Одним словом, к вечеру того же дня я уже был свободен от всех «гражданских» дел.
Завтра, т.е. 27 августа мы должны были выехать. Но получилась задержка - поселковый совет не успел приготовить необходимые документы. Кроме меня с нашего участка был призван ещё один, тоже находился под бронью, как и я, квалифицированный рабочий-драгер Новозеландской драги, работавшей по реке Ципикан, Макаров Иван.
В ночь с 28 на 29 августа мы выехали из дома. У нас была лошадь под седлом, поэтому я смог только взять какие были продуктишки у Ивана на первое время на дорогу и приторочить их к седлу, ему же пришлось идти пешком. Но мы – таёжники, привыкшие ходить пешком на большие расстояния, поэтому для нас переходы в несколько десятков километров не являются столь далёкими и трудными. Нам предстояло прибыть в посёлок Верхний Ципикан, находящийся в 30 километрах от посёлка Ильинка, где имелся аэродром, и куда летали самолёты из Читы. Вот этот тридцатикилометровый переход в ночное время был для нас не очень приятным. Ведь мы уходили из дома не на какое-то время, как скажем, в командировку или на охоту. Мы уходили на войну, а оттуда, как известно, многие не возвращаются. Так и у нас, этот наш путь может быть последним и никогда больше не будет суждено вернуться обратно. Что, к несчастью, и случилось с моим попутчиком.
Не знаю чем и как объяснить, или это было предчувствие, Макаров буквально через 2-3 километра пройденного пути плакал навзрыд; он, как бы, предчувствовал, что с каждым километром удаляется от жены и детей навсегда (Макаров погиб в 1943 году, кажется, на Курской дуге). Я делал попытки уговорить его, чтобы он не плакал, но эти уговоры не имели успеха. Надо признаться, что и у самого далеко не из весёлых было настроение. Вот с таким грустным настроением с восходом солнца мы прибыли на Верхний Ципикан.
Всего в нашей команде оказалось 28 человек, все были в сборе, ожидали самолёта. Однако в этот день, т.е 29 августа, из-за сильного ветра самолёт не прилетел. 30 августа погода была лётной, прилетел и забрал нас самолёт, а через 2 часа мы уже были в Чите, точнее на аэропорту Кадали, в 18 километрах от города. В город приехали поездом от железнодорожной станции Кадали.
Вот только тут, по прибытии в Читу, мы почувствовали по-настоящему войну. На площади перед вокзалом бродят, сидят и лежат полуголодные (точнее сказать голодные), плохо одетые солдаты. Некоторые разложили на солнце (хотя оно уже стало слабо греть) сырые зелёные листья табака – самосада, с расчётом хотя бы чуть-чуть подсушить его, свернуть из обрывка бумаги, точнее будет сказать завёрнутый мало-мальски в бумагу, и сделать несколько затяжек крепкого дымка. К сожалению, этого сделать редко кому удаётся- ведь слегка подвяленные листья табака не горели, и дымка заветного не было, не получалось. И когда мы угостили настоящей махоркой многих из этих товарищей, то они были рады, как дети, которых угостили любимыми сладостями.
Служба этих наших первых знакомых солдат проходила в Забайкалье, их куда-то перемещали на недалёкое расстояние. В разговоре с одним из этих солдат я спросил:
- Как вас кормят?
Он только махнул рукой, ничего не сказал.
- Ну. А сколько дают хлеба на день? – не унимался я.
- 700 граммов, - ответил он.
- А что, разве не хватает? – сказал я.
Никогда не забуду,как он на меня посмотрел, а затем сказал:
- Ты смеёшься что ли?!
Только потом, спустя 10-15 дней после этого разговора, когда был уже вытрясен «домашний жирок», я понял, как глупо выглядел перед тем солдатом на привокзальной площади. Понял, что такое 700 граммов хлеба и полкотелка чего-то жидкого, а с раннего утра и до позднего вечера «Становись!», «Повернись!», «Бегом!», «Кругом!» и т.д. и т.п.
Итак, мы в Чите и пока на свободном расписании. Некоторые из числа нашей команды позаботились захватить с собой из дома спирт, следовательно, вполне понятно, с ним надо было покончить, а потом уж являться в комендатуру, начинать новую жизнь: не быть самим собой, выполнять всё то, что тебе прикажут безо всяких оговорок и отговорок.
Разместились на квартирах у своих знакомых. Правда, у меня таких близко знакомых не было, трое Ципиканских ребят прихватили меня с собой к своим знакомым на остров. Хозяйка дома, пожилая женщина, у которой недавно был призван в армию сын, нас пустила с удовольствием. Вот теперь я очень жалею, что не записал и не запомнил адреса, а ещё больше сожалею о том, что фамилии моих попутчиков также остались мне неизвестны. Скорее всего они не вернулись с фронта, так как в Ципикане после воны я их не встречал.
Трое суток мы жили в Чите. Ходили в кино, в театр, одним словом, до 2 сентября находились на свободном расписании.
2 сентября, как об этом договорились раньше, собрались все у вокзала, потом явились в коменданту, который вечером же 2 сентября направил нас поездом в Улан-Удэ, в нашу республиканскую столицу. Да, между прочим, на вокзал, что в Чите, один тип из нашей команды не явился – дезертировал. Этого подлеца припомнили – высокий ростом, в возрасте, примерно, 30 лет.
3 сентября утром приехали в Улан-Удэ и в тот же день явились на пересыльный пункт. Здесь в Улан-Удэ впервые ночевали в каком-то сарае. Рано утром, и опять впервые, услышали команду «Подымайсь!», что в последствии стало самым отвратительным словом в жизни солдата. Нас пересчитали (проверили наличие) в строю и погнали, самым настоящим образом погнали почти с места бегом на умывание. Во время бега из нашего строя получилась толпа. Подогнали к какому-то заливчику, покрытому плесенью, и заставили умываться. Умылись как-нибудь. Потом возвратились в свой сарай, где ночевали.
Спустя некоторое время начали нас записывать в списки с указанием «кто есть кто». Ещё одну пришлось переночевать в сарае, а на следующий день, 5 сентября, сходили в баню и вечером направили нас к поезду, идущему на запад. Сразу стало ясно, что едем туда, где идёт второй год самая кровопролитная, самая жестокая и беспощадная война с фашизмом.
Всю нашу команду направили в Челябинскую область, а нас двоих с Секисовым – в Омскую область. Так не хотелось расставаться с ребятами, оставаться только вдвоём.
И вот мы снова в поезде. До Омска доехали все вместе, в Омске нам пришлось расстаться со своими земляками, возможно навсегда. Неприятно, тоска на душе и , главное, что самое скверное, неизвестность… Почему нас откололи двоих от всех остальных.
В Омске решаем пойти на рынок, который находится недалеко от вокзала, что-то надо купить поесть. Там же на этом рынке загнали кое-какие свои вещи и, в первую очередь, купили помидоры, которые мы никогда не видели на Ципикане, и вообще они там не бывали.
После того, как порядком закусили, направились в военкомат, чтобы узнать куда нам деваться. Там узнали, что нам нужно идти 18 километров от города, где находится военный лагерь, своего рода «кузница», где куются кадры сибиряков для фронта. Лагерь этот назывался Черёмушки. К вечеру, изрядно уставшие, доплелись до этого лагеря.
Небольшой лесок, скорее даже кустарник, и, насколько хватает глаз, кругом землянки, землянки и люди в серых шинелях, которые копают углубления для землянок, дерут дёрн для покрытия этих землянок, занимаются строевой подготовкой, изучают боевую технику и т.д. Нас направили в какой-то штаб, где внесли в списки, а затем отправили «домой» - в одно из подразделений. Ночевали в землянке, в приготовленной для нас «постели».
Утром следующего дня скомандовали во весь голос «Подъём!», не очень скоро раскачали нас (в землянке было не менее 15 человек), и после десятиминутного «вежливого» разговора вытурили из землянки на улицу и погнали к реке Иртыш для совершения утреннего «туалета». Утро было раннее и довольно-таки прохладное. У берегов реки образовался тонкий лёд. После процедуры умывания был проведён политчас, где нас ознакомили с последним приказом Сталина (точно номер не помню), в котором было сказано, что отступать больше некуда – «ни шагу назад». После политчаса нас «пригласили к столу» на весьма скромный завтрак.
Ну, как говорят – пора честь знать, хватит зря хлеб есть. После «обильного» завтрака нас направили на работу – драть дёрн для застилки крыш строящихся землянок. Работа эта довольно трудная и требующая сноровки, чтоб пласты с травяной растительностью не рассыпались и в то же время не были слишком тяжёлыми из-за большой толщины земляного слоя. Этой работой мы занимались в течение нескольких дней.
Однажды меня, Секисова и ещё несколько человек вызвали в штаб батальона, там всех построили, сделали перекличку и объявили, что мы являемся кандидатами в военно-пехотное училище. Политработник в звании майора стал спрашивать каждого из нас в отдельности «желаешь ли быть офицером». И ещё несколько стандартных вопросов в том же духе. Я также, как и все остальные находившиеся в строю, сказал, что «желаю быть офицером», хотя, говоря откровенно, не было у меня такого желания, но ведь этого там не скажешь.
На следующий день нас всех, отобранных кандидатов в училище, направили в местечко, называемое Чёртова Яма, которое находилось в десяти километрах от Черёмушек.. Такое название после ласкательной «Черёмушки» является прямой противоположностью. По пути в Чёртову Яму шли очень медленно, пользуясь тем, что ещё находимся на свободном расписании. Уже начало темнеть, когда мы прибыли на место.
В этой самой Яме находилось много 17-18-летних парнишек, обучавшихся военному искусству. Помещались они в конюшнях, вернее в бывших конюшнях, приспособленных под жилища, с трёхъярусными нарами.
В одну из таких конюшен поместили (завели) и нас, предварительно построив и проверив наличие по списку.
Снова потекли дни и ночи с «отбоями», «подъёмами», построениями, занятиями и работой бестолковой, никому не нужной.
Наступила настоящая осень с почти ежедневными холодными дождями, ночными заморозками. В нашем жилище страшный холодина, грязища, теснота. Полно грызунов и насекомых всяких видов. Наша столовая расположена под открытым небом. Столы шириной в три доски, соединённых планками и прикреплённых на столбах, вкопанные в землю. Всего было три таких стола длиной порядка 20 метров. Обычно к столу подавали буханку хлеба на 8 человек. После того, как хлеб в торжественной обстановке разделен на 8 частей и когда прокричат 7 раз «это кому?», начинается делёжка мелкой, грязной, не чищенной варёной картошки, которой давали котелок на 4 человека. И начиналась трапеза, которая очень часто происходила под непрерывным холодным дождём.
Вспоминается такой случай: в один из первых дней пребывания в Яме разделили выше сказанным способом картошку под дождём, я стал её чистить, но из этого совершенно ничего не получалось, та как всё липло к пальцам, и картошка и кожура. И, по сути, от мелкой картошины ничего не оставалось. Посмотрел я на своих «однокашников», точнее сказать «однокартоошечников» и увидел, они все едят нечищенную. А, думаю, что я хуже всех что ли, и давай таким же способом. Ничего, пошло. Когда голодный, как пёс, и этому будешь рад.
Занятия проходили бестолково, совершенно ничего не давалось в военном познании. Всё опротивело до предела. На уме только одно – скорей бы в училище или на фронт. Только бы выбраться из этой дыры. Само название-то совершенно точно соответствует Чёртовой Яме.
Прошло три дня с того момента, когда нам сообщили, что за нами прибывает представитель из военно-пехотного училища, который должен нас сопровождать. И вот, наконец-то, этот товарищ прибыл. Вскоре же опять построение и проверка по списку. После чего строем уходим на вокзал в Омск. Опять едем поездом, но не на запад, а на восок, точнее немного на юго-восток, т.е. в город Сталинск Кемеровской области. В этот город было эвакуировано Виленское военно-пехотное училище, в котром мы должны были полгода обучаться.
Пятого октября приехали в Сталинск. Город ещё совсем молодой, отстроен вместе с металлургическим заводом в первые две пятилетки. Однако, довольно большой – с пятиэтажными домами, по улицам ходят трамваи.
Недалеко от металлургического завода находится училище, огороженное высоким забором. Основной корпус трёхэтажный, кирпичный. Кроме этого на этой же территории построено несколько одноэтажных деревянных бараков с окнами наполовину застеклёнными, наполовину заделанными фанерой и туманом, что вполне обеспечивает хорошую вентиляцию, необходимую в октябре месяце в неотапливаемом помещении.
Вот в один из таких бараков загнали и нас для отбытия карантина. Холод ужасный. Печи имеются, но топить их нечем. Да этой роскоши нам бы никто и не разрешил. На дворе бесконечный ветер с дождём, и такая кругом грязища, прямо-таки жутко. Эта грязь с улицы приносилась на обуви, поэтому полы были постоянно грязными.
Из-за сильных холодов спать приходилось очень мало, да и лечь-то негде было, кроме как на полу, покрытом слоем грязи.
В этом кошмаре я оказался в лучшем положении, чем все остальные, потому что у меня были хорошие, крепкие сапоги, купленные в скупке золота в 1941 году. И вот они спасали мои ноги от грязи и холода круглые сутки.
Несколько дней мы ничего не делали, и так всё это надоело, не знал бы куда деться. Наконец кончился карантин. Даже не помню сколько времени он длился. Теперь уже нас начали сортировать по ротам. Этим делом занимался сам начальник училища. Мы с Секисовыи попадаем курсантами в первую стрелковую роту.
Надо сказать, что обстоятельства для нас с Дмитрием складывались хорошо. От самого дома и до отъезда на фронт мы были всё время вместе, а в училище наши койки стояли рядом. Как говорят, все беды и радости делили пополам и это очень хорошо!
Наконец-то выбрались мы из грязи, наша рота была размещена на втором этаже, мы тут же получили обмундирование. В нашей 1-ой роте всем курсантам были выданы сапоги, в то время как все остальные курсанты получили ботинки с обмотками. Это уже для нас было большим плюсом.
После получения «квартиры» и обмундирования начались настоящие занятия. По всем правилам стали изучать военное искусство. Кроме «Становись», «Равняйся», «Шагом марш», «Багом», «Ложись», «По пластунски», «Вперёд» и …, частенько стали подымать ночью по тревоге, в ружьё. На тактических занятиях отрабатывали виды «взвод в наступление», «взвод в обороне». Нередко бывали длинные переходы с полной выкладкой, переходы с преодолением препятствий, бег по несколько километров с полным снаряжением. В другой раз подумаешь и сам же удивляешься – откуда только берётся сила у человека? Как это можно вынести – голод и холод, бессонные ночи и прочие невзгоды.
Что касается питания, обмундирования и помещения, в котором мы расположились, всё это было неплохое и тем более после того, что нам пришлось испытать в Чёртовой Яме и в этих грязных и холодных бараках на карантине. Однако, несмотря на все удобства, тем не менее, мне не хотелось быть офицером. Не хотелось не только потому, что трудно в тридцатилетнем возрасте «переквалифицироваться», а больше всего, пожалуй, потому, что не было у меня призвания к этому, по своей натуре не подходил. Но, что поделаешь, идёт война не на жизнь, а на смерть, и выбирать, кому что подходит не время.
В училище было трудно. Из нас курсантов выжимали всё до последней возможности, и мы, конечное дело, тянулись из последних сил. Тактические занятия, строевая подготовка – это как необходимость, без чего нельзя стать офицером и командиром. Но самое отвратительное бывало, когда до предела измотанный на тактических занятиях при 30-35 градусах мороза, только успеваешь чуть-чуть согреться и заснуть, скомандуют «подъём по тревоге» и среди ночи выгоняют всех на мороз, прогонят на какую-нибудь возвышенность за городом, командир роты выпустит одну-две ракеты. Потом возвращаемся обратно в расположение. Пропали 2-3 часа сна. Снова надо согреться, немного уснуть, а через 1,5-2 часа подъём и снова на мороз.
Когда сильные морозы, да ещё с ветерком, тактические занятия проводить командиры взводов не рисковали, так была опасность обморожения лица и ног. В такие особо холодные дни обычно занимались теорией. И это для нас было самым желанным временем в процессе обучения.
Вспоминается мне один такой курьёзный случай. После тактических занятий на приличном морозе, градусов под тридцать, разбор занятий стали проводить в классе. Понятно, что попав в тёплое помещение после мороза, да ещё прилично уставшим, начинаешь согреваться, тут же тянет в сон. И вот один из курсантов, помню, такой разболтанный был парень, так задремал, что отпустил и от стола, где он сидел, ручей протянулся метра на три, прямо к столу командира взвода. Можно себе представить, как он подскочил, когда обнаружил этот ручей и, склонившего голову на стол, спящего курсанта. Класс наполнился взрывом смеха, а виновник этого происшествия робко пытался оправдаться тем, что этот ручей появился от растаявшего снега у него на ногах. Дальнейший разбор занятий продолжился, только виновник этого приключения участвовал в нём стоя.
За время учёбы одним из самых трудных, пожалуй, было – выходы в поле километров за 40-50 на двое-трое суток. Цель этих выходов состояла в том, чтобы приспособить курсантов, будущих командиров, к фронтовым условиям. В этих условиях трудности учёбы заключаются не только в расстояниях перехода и ночёвке под открытым небом при 30-35 градусах мороза, но ещё и в том, что во время передвижения постоянно подаются команды то конница слева, то «танки справа», то «воздух». И во всех этих случаях необходимо срочно принимать правильное решение, как будущему командиру взвода. А тут ещё, кроме всего сказанного, бывают встречные бои или бой в окружении противником. Во всех этих условных случаях командир взвода обычно выкрикивает фамилию того или иного курсанта и требует от него принятия решения, как если бы он был командиром взвода.
Вот такие бывали походы. Одним словом, пока придёшь к заранее намеченному по карте месту, с ног валишься. Только вот не наваляешься долго на морозе и, тем более в то время, когда с тебя сошло семь потов.
Зимний день короткий, и пока совсем не стало темно необходимо приготовить какое-то гнездо с тем, чтобы немного отдохнуть и совсем малость вздремнуть. Валишься с ног, но что же будет, если не наберёшь сухих дров для костра, не наломаешь веток для постели, не разгребёшь снег для костра и постели?! Нет, это нужно обязательно сделать, иначе жестоко простудишься или обморозишься, или и то. И другое. Какая там усталость! Немедленно приступай к работе, а то ведь впереди 17 часов ночи, и уже начинают показываться звёзды.
Мне, как таёжнику, хорошо знакомы ночи под открытым небом как летом, так и зимой. Поэтому старался внушить всем, кому это «удовольствие» приходилось впервые испытывать, насколько важно, не считаясь ни с какими трудностями, пока ещё немного видно от вечерней зари, как можно больше заготовить дров, с расчётом поддержания костра до рассвета.
В один из выходов с ночевкой, километров в тридцати от города, в редколесье мы пришагали уже в сумерках. Надо, не теряя ни одной минуты, организовать табор. В первую очередь заготовить, наломать, нарубить, натаскать дров. Мне приглянулась высохшая сосёнка, но, к сожалению, она была достаточно толстой, и срубить её не так-то легко, тем более, что имевшийся у нас топор не внушал доверия. Когда стемнело, прекратилась заготовка дров. Я понял, что заготовлено настолько мало, что если даже поддерживать небольшой костёр, то не хватит даже до полночи, а что делать потом при таком морозе и в темноте?
Беру топор и иду к заветной сосёнке, начинаю чуть ли не на ощупь рубить. Да, топор плоховат – тупой, к тому же стало совсем темно. Но ничего не поделаешь, отступать нельзя. Времени прошло не менее часа, но у меня ещё много работы. И по мере приближения к центру ствола, рубить становилось всё труднее и труднее. Иду к табору, прошу помощи, но никому не хочется подыматься от костра. Наконец доказал, что срубить дерево нам необходимо. Двое пошли со мной, кое как удалось доконать сосну. Притащили и начали жечь по всем правилам, как это обычно делается при ночлеге в тайге у костра.
Лейтенант, командир взвода (фамилию его забыл), определил, что в нашем отделении «теплее» всех, перебрался к нам, и мы с ним чуть ли не до утра разговаривали о прожитой жизни, о настоящем и будущем – что будет дальше. Возраст лейтенанта был, примерно, лет 35. Он был достаточно образован, неплохо разбирался в военном деле. Будучи на фронте, я не раз вспоминал его наставления и особенно мне запомнились его слова: «Как будете рады каждому углублению, каждой канавке, каждой ямке когда попадёте под артобстрел или сильный пулемётный огонь». Да, это действительно так! Как досадно, когда нельзя дальше двигаться вперёд из-за сильного обстрела, ты находишься не открытой местности, где нет ни единого углубления, куда можно было бы спрятаться от пуль и осколков.
При подведении итогов этого похода командир взвода отметил меня, как примерного курсанта, имеющего достаточный опыт и знания в сложных полевых условиях в холодное зимнее время. Была вынесена благодарность перед строем.

1943 год.
Никогда, пожалуй, мне не забыть один довольно неприятный случай, произошедший с моим другом Дмитрием Секисовым. А случилась вот какая история.
В первых числах января 1943 года нам отдали команду подготовиться к выходу на лыжах на большое расстояние. Я, например, не очень-то мог похвастать мастерством ходьбы на лыжах, но всё же, будучи подростком, мне частенько приходилось кататься на самодельных лыжах. Летать и впереди, и позади лыж с крутых горок по оврагам Центральной России. Поэтому какой-то навык и сноровка у меня были. Митя же никогда в жизни не становился на лыжи (по крайней мере он так говорил), и ему придётся делать бросок первый раз в жизни. Не знаю точно его место рождения, но в Ципикане он работал года четыре-пять, и где не обязательно нужны были лыжи. Там одним и единственным средством передвижения были лошади - и зимой и летом.
Надо казать, что когда нам объявили команду о походе на лыжах, мой друг стал сильно  боятся этого похода. Выход намечался на рассвете, а ночью мы должны были получить сухой паёк, подобрать по ноге обувь, т.е. из огромной кучи валенок выбрать себе пару наиболее подходящего размера. Что тут началось! Из огромной кучи, сваленных как попало валенок, найти парную обувь было просто немыслимо. К тому же эта обувь была разноцветной: чёрные, серые и ещё какие-то неизвестные цвета от того, что они все были замызганы пока некуда. Кроме валенок ещё необходимо было подобрать лыжи, также сваленные в кучу, как попало. У лыж подремонтировать и подогнать по обуви крепление. Потом подобрать лыжные палки. Одним словом, дел было на всю ночь до самого выхода.
В этой суматохе и случилась беда с моим другом. Он низкий ростом, и чтобы подогнать лыжные палки под свой рост решил их обрезать складным ножом. С этой целью сделал надрез кругом палки порядочной глубины, потом решил последним усилием окончательно срезать. С этой целью он завёл нож но не от себя, а на себя, как раз напротив лица. С усилием повёл ножом по желобам надреза, не рассчитал приложенное усилие и длину лезвия, нож сорвался с палки и сходу врезался в мягкий нос. В ту же секунду кровь хлынула ручьём. Накрыв свой нос рукой, не теряя ни минуты, побежал в санчасть. Все мы, видевшие, как произошёл этот несчастный случай, и какое случилось серьёзное ранение, были уверены, что его освободят от похода на лыжах. Но не тут то было. Видимо медицинские работники настолько были черствы, настолько бездушны, что скорее походили на равнодушных мясников. Они наложили ему на нос давящую подушку, но от похода не освободили. А ведь на улице был январь с тридцатью градусами мороза!
Как он, бедный, в этом походе мучился и на кого походил! Вся эта окровавленная повязка замёрзла и покрылась инеем. И жалко , и смешно было на него смотреть. Его лицо скорее напоминало маску бабы Яги. И, в добавок ко сему этому, он без конца падал, так как лыжами совершенно не мог управлять. Наконец, командир взвода, видя безнадёжность положения – Секисов уже не сможет дальше идти на лыжах – дал ему команду: «Лыжи на плечо!». И только тут мой земляк немного ожил, стал уверенно держаться на ногах и перестал задерживать продвижение всего взвода. У меня тоже отлегло от сердца. Я перестал отвлекаться на это печальное зрелище, увереннее пошёл на лыжах.

В то время всех необычайно радовало сообщение об успешном продолжении разгрома окруженной под Сталинградом группировке войск фашистской Германии. Это уже окончательно вселило уверенность в нашу победу.
В конце января 1943 года мы узнали совершенно неожиданное для нас известие: половина курсантов училища направляется на фронт, и в эту половину попадаю я. Следовательно, моё желание не быть офицером сбылось. Жаль только, что настало время нам с Митей расстаться. Пять месяцев мы были вместе, неразлучно. И вот пришло время расставания. Он оставался в училище. К большому несчастью мы тогда расстались навсегда. Как я узнал потом, когда приехал в Ципикан, он погиб. Не знаю только ,где ему пришлось воевать.
Когда я уже был на фронте стало известно, что вторая половина курсантов так же, как и мы были направлены на фронт вслед за нами. Итак, проучились мы четыре месяца. так курсантами нас и отправили на фронт. Конечно, эти четыре месяца пребывания в училище многое дали нам в познании военного ремесла.
Пожалуй, нигде и никогда в жизни не бывает крепкой дружбы, как в армии. Очень дружеские отношения были и у нас с Димой Секисовым. Как знавшие друг друга до призыва в армию, всегда делились впечатлениями обо всём что нам пришлось видеть, испытать. Как-то ещё в училище он получил из дому посылку, поделился. Грешным делом и я подумал, что может быть тоже получу (главное, очень хотелось курева), но ничего не получил. Так я и остался перед ним в долгу, ибо мы всегда и всем делились с моим приятелем Дмитрием Секисовым
27 и 28 января нас снаряжали на фронт. Мы почувствовали себя относительно свободными и были этому рады. Нас не касался ни отбой, ни подъём. Мы уже больше не глядели с опаской на старшину, командиров взводов и рот.
Кстати, хочется остановиться и немного охарактеризовать старшину нашей роты Савченко. Этот тип напоминал унтер Пришибеева. Наверное, он у всех останется в памяти, как настоящая сволочь. Если кто-то из курсантов в строю улыбнётся, то он обязательно заорёт на него: «Чего смеёшься як роза городская!». Это была у него излюбленная фраза, видимо умнее ничего не мог придумать. Но это ещё пустяки, а настоящая беда была в том, что после такого изречения невольно ещё несколько человек засмеются. И вот тут-то из него вылезет вся дурь, которой была заполнена его тупая голова. Он мог за эти улыбки в строю перед обедом или, особенно, перед ужином гонять строем по часу, умышленно загоняя в грязь и заставляя идти строевым шагом. Останавливая строй по нескольку раз так, чтобы был «ЦОК» (это тоже его любимое слово). После этого «цока» все становились ещё больше забрызганы грязью, а в случае недостаточного, по его разумению «цока», он заставлял по несколько раз маршировать и останавливаться с этим идиотским «цоком». Тысячи проклятий посылали ему в то время за это издевательство. На фронт Савченко был направлен вместе с нами, однако, по прибытии на передовую, ему удалось смотаться от нас. Видимо чувствовал, что может быстро наступить расплата за всё его зло, которое он причинил нам в училище.
Итак, двое суток мы ещё находимся в училище, но на свободном расписании.
29 января был подан эшелон из товарных вагонов, нас разбили по группам на каждый вагон. С тех пор прошло много времени и я никак не могу себе представить. Как можно было разместиться в вагоне грузоподъёмностью восемнадцать тонн по 50-55 человек?! А ведь ехать не одни сутки и не двое или трое, а две или три недели. Этому трудно поверить, однако в действительности было так.
Страшная теснота. Размещались на полу и ещё над полом двухъярусные нары. Пол вагона покрылся слоем льда, а на верхних нарах невыносимо жарко, так как имевшаяся в вагоне чугунная печь топилась круглые сутки. В нашем вагоне было 54 человека, и каждый из своего сухого пайка старался хоть бы в двое суток один раз сварить себе что-то горячее. Но на одной небольшой круглой печи, да ещё на ходу поезда, как можно удовлетворить даже это скромное желание? Вокруг этой круглой печи сутками торчали по несколько человек, поддерживая котелки, и не только сверху печи, но и сбоку прислоняя к ней. Обливаясь потом, с невероятным терпением ожидая, когда же закипит в котелке вода. Сварить суп или какое-то подобие супа – это ещё, так сказать, не заключительная фаза испытания. Начинается же всё с того, как, например, выбраться из дальнего угла вагона, как спуститься с нар, как суметь на остановке поезда набрать воды, забраться в вагон и не пролить. Если повезёт, удастся благополучно что-то сварить, то как обратно забраться с горячим варевом на своё место, чтобы не вылить содержимое котелка кому-то на голову! Спать приходилось сидя и, в лучшем случае, если привалишься немного к кому-нибудь или к стенке, хотя около стенки долго не просидишь, можно было примёрзнуть.
Кто находился близко к печке, мучились от нестерпимой жары, часто подпаливали одежду и обувь. Вдали от печи примерзали к полу или стенкам вагона. Вот с таким «комфортом» мы ехали 22 суток. Не знаю и не берусь судить, где предел человеческих возможностей, человеческого терпения. Не смотря на такие условия передвижения, никто не проявлял неудовольствия, даже не было заметно грустных лиц, как будто нас везли не на фронт, а куда-то ещё.
20 февраля нас привезли на прифронтовую железнодорожную станцию Дровяная, на западный фронт Вяземского направления. В вечерних сумерках выгрузились из вагонов. Вдали, где виднелась синяя опушка леса, слышен был отдалённый гул и виднелись вспышки ракет. После того, как мы выгрузились из вагонов, кто-то из наших товарищей спросил у сопровождавших офицеров «почему нам не выдали за сегодняшний день паёк». Один из них с ехидством ответил: «Сухой паёк получить там», - указав рукой в сторону, откуда слышался артиллерийский гул. Сотни сухих пайков остались тем, кто курсировал в тылу и создавал себе благополучие за счёт тех, которые должны были идти в бой.
До сего времени казалось, что фронт, передовая – это где-то ещё далеко. И вот как-то сразу гул артиллерийской стрельбы, в небе яркий свет ракет. Сердце сжалось, защемило. На душе стало грустно. В эти минуты вспомнилась вся прожитая жизнь, которая, кстати сказать, не очень радостной была. Придётся ли ещё пожить в мирной обстановке? Мирную жизнь надо завоевать, а войны впереди слишком много, враг жесток, беспощаден и до полной победы потребуется много жертв.
Как я уже говорил, на станцию, куда мы были доставлены поездом, за нами прибыли два офицера, чтобы доставить нас в наши будущие подразделения. Когда мы двинулись в направлении передовой, уже окончательно стало темно. Шли по глубокому снегу. Под ногами ничего не видно и это ещё больше осложняло наше передвижение. Сложность ещё состояла в том, что мы ехали поездом в нечеловеческих. За 22 суток нашего путешествия настолько были измотаны, что ноги буквально подламывались. А тут потянул ещё холодный северный ветер с позёмкой. Снег, как мелкий песок, завихрялся вокруг ног, как будто старался их спутать, усложнить и так нелёгкое продвижение.
В дополнение ко всем бедам наши проводники потеряли ориентировку, и мы ещё проплутали семь-восемь километров без толку. Только в середине ночи приплелись к землянкам, где располагался штаб 153 отдельной стрелковой бригады. Сильно устали, хотелось спать и есть. В ожидании распоряжения из штаба куда нам дальше продвигаться сделали привал. Мы узнали, что находимся в шести километрах от передовой линии. Через полтора часа нас построили повзводно. И мы направились в сторону передовой.
Наше отделение из 13 человек было направлено в роту автоматчиков. Командир взвода мне хорошо запомнился – лейтенант Дробот. Фамилию командира роты я не запомнил, но каков он был в первом бою, запомнился.
Возраст его был за сорок, он уже встречался с немцами «на узкой дорожке». Большой недостаток у этого командира состоял в том, что слишком горяч был, до необдуманной опрометчивости, а это стоило многим жизни. Сам он был тяжело ранен. Это небольшое отступление.
Время далеко за полночь. Мы окончательно измотались и не меньше того проголодались. Попав в наскоро сделанную землянку, буквально валились с ног. Но о том, чтобы отдохнуть или на несколько минут уснуть, не могло быть речи, так как на рассвете предполагалось наступление. Прямо с корабля на бал! А ведь к этому надо быть подготовленным. Только что получили новые автоматы, необходимо было зарядить патронами диски, протереть от смазки. Вот в этой спешке, когда одолевают сон, усталость и голод, да почти в полной темноте мы заряжали диски. Я, заряжая диск, сильно порезал о выступающий острый край большой палец правой руки. Это случилось в тот момент, когда я с усилием загонял патроны в диск, внутренний край гнезда которого оказался очень острым. «Вот и первая кровь проливается», - невольно подумалось мне. У нас были индивидуальные пакеты, но чтобы делать перевязку. Но этими «мелочами» некогда было заниматься. Со сжатыми от боли зубами, я продолжал заряжать диски.
До рассвета мы должны были выдвинуться на исходный рубеж для наступления, окопаться в снегу. Заряжать патроны пришлось порезанным пальцем, приспосабливаться было некогда. Здесь же в землянке при слабенькой «коптилке» нас на скорую руку записывают в списки. Мы указываем адреса, куда в случае гибели можно будет сообщить «погиб смертью храбрых».
Надо сказать, что у автоматчиков слишком мало шансов на то, чтобы во время прорыва обороны противника остаться живым. В лучшем случае – ранение, и если оно будет не очень тяжёлым, и ты сможешь оказать себе первую помощь и добраться хотя бы до маленького убежища, в виде воронки от снаряда, где можно было бы переждать, когда бой будет перенесён вглубь обороны противника, если, конечно, наступление будет развиваться успешно.
Уставшие, голодные (как тут не вспомнить тех сволочей, которые присвоили наш сухой паёк), сильно хочется спать, а у меня, ко всему этому, ещё добавилось ранение пальца, сильно стал болеть. Всё это вместе взятое действовало угнетающе. Впереди наступление и, вполне возможно, что всем невзгодам будет положен конец, наступит вечное спокойствие.
Но самое отвратительное нас ожидало впереди. В нашем взводе, да и, пожалуй, во всей роте оказалось порядка пятидесяти процентов якутов, которые плохо знали русский язык. Постоянно не выполняли команды, пока каждого в отдельности не ткнёшь носом. Или они действительно не понимали, что им приказывали делать, или, и это, пожалуй скорее всего, делали вид, что не понимают. Автомата они совершенно не знали и не стремились к тому, чтобы узнать. Перед тем, как идти в наступление, надо было им объяснять как вставлять диски, как стрелять. Вот это, что называется, «лихие автоматчики».
Трудно было себе представить, как же с ними воевать. А предстояло выкуривать хорошо закрепившихся, за два года войны довольно опытных и до зубов вооружённых немцев. Даже здесь, где ещё нет стрельбы, не видно противника, они так и стараются куда-то запрятаться. Того и гляди, их растеряешь по лесу ещё до начала наступления. Не знаю, может быть нам достаточно обученным, специально подбросили обитателей таёжных дебрей. Однако, лучше бы их не было!
Рассвет только чуть-чуть стал заметен на востоке, нам была дана команда выдвигаться на исходный рубеж. Но этой команды якуты не поняли. Они не выходят из землянки, забились в дальние тёмные места и сидят, как загнанные звери. Пришлось каждого в отдельности самым настоящим образом вытаскивать и выталкивать на улицу.
Чувствую себя ужасно уставшим, ноги подламываются, да их и не чувствуешь – есть они или их нет. Кое-как удалось вытолкать всех на улицу. Передвигаемся по лесу, вернее сказать тащимся заплетающимися ногами. Голова совершенно отуплена. Кажется, уже и есть не хочется. Ну, а что впереди? Ах, да скорее бы какой-то конец! А тут ещё эти вояки до невозможности изматывают нервы. То и дело приходится их, расползающихся во все стороны, собирать, чтобы окончательно не растерять в лесу. Из головы не выходит одна и та же мысль: как с ними воевать, как идти в бой? Если они здесь стараются куда-то улизнуть, а там и тем более – зароются в снегу, и не выковырнешь оттуда.
Плохо ещё и то, что людей совершенно никого не знаешь даже в своём взводе. Всё это вместе взятое настолько угнетает морально, что чувствуешь себя каким-то одиноким, даже не с кем переброситься дружеским словом в этом прифронтовом (точнее фронтовом) лесу.
Стало светло. Началась интенсивная артиллерийская дуэль. Мы продолжаем движение по лесу, примерно на одном удалении от передовой линии, это можно было определить по выстрелам из орудий. Зачем, какую цель преследует наше движение то в одном, то в другом направлении, остаётся неизвестным. В этом топтании с одного места на другое проходит весь день. В голове всё перепуталось, ноги переставляются механически. Не спавши двое суток – невыносимая усталость. Слипаются глаза, начинаешь уже на ходу засыпать. Вот, кажется, ещё сделаю несколько шагов и упаду. Вторые сутки совершенного ничего не ели. Таких нас было 13 человек, которые ехали в одном эшелоне, и попали в автоматную роту. Во второй половине дня «обрадовали» тем, что и на этот день нас не поставили на довольствие. Это уже всё, дальше мы не в состоянии были что-то выполнять.
В конце концов, наши командиры удостоверились, что больше мы, прибывшее пополнение, не в состоянии маршировать, решили собрать со всех понемногу (с миру по нитке) продуктов для нас. Когда мы перекусили, то вполне понятно, стали лучше себя чувствовать – прибавилось немного сил.
В этот день наши войска не наступали. Примерно в четырёх километрах от передовой располагаемся на ночлег. Разгребли под деревьями снег, наломали хвойных веток, верху прикрылись плащ-палатками и сразу же заснули, как в раю. Не знаю, было ли кому холодно или нет, но я проспал до рассвета, не просыпаясь ни разу. Только на рассвете почувствовал, как мороз пробрался под плащ-палатку и шинель. Стала ощущаться лёгкая дрожь, но что это значит по сравнению с тем, когда, наконец-то, можно отдохнуть и выспаться. Пришлось немного попрыгать, чтобы согреться, ведь костра не разведёшь, на дымок может и фриц прилететь.
Вскоре была дана команда «Всем подъём». Немного перекусили сухого пайка, затем построились, проверили наличие бойцов и, как не странно, пошли в противоположном направлении от передовой линии. Прошли три-четыре километра, затем повернули и двинулись обратно к передовой. В это время началась артподготовка. Со всех сторон нас оглушали залпы батарей. Одолевает кое-то непонятное чувство – что же дальше-то будет? Или мы выдвинемся и пойдём в наступление после артподготовки или ещё «погуляем» по лесу, а потом пойдём на подкрепление нашим передовым частям? Вполне возможно, что начавшаяся артподготовка на этом участке фронта имеет цель отвлечения внимания противника, а прорыв оборонительной линии будет осуществлён на другом направлении.
Теперь наши «лихие автоматчики» стали какими-то истуканами. Они ничего не хотели слушать, ничего не хотели понимать и, следовательно, выполнять подаваемые команды. Или их действительно парализовали артиллерийские залпы наших орудий, или же, пользуясь этим сплошным оглушающим гулом, решили показать себя никуда не годными, авось, отправят куда-нибудь подальше от передовой. Последнее предположение, пожалуй, правильное.
Вспоминается один забавный случай с этими якутами. Мы колонной проходили вблизи от батареи гвардейских миномётов «Катюша», примерно, в 30—35 метрах. И в этот момент они дали залп. Над нашими головами с шумом, напоминающем шум деревьев в сильный ураганный ветер, полетели снаряды. И что только было с нашими вояками. Они, прямо-таки, попадали вниз лицом, некоторые из них поползли на четвереньках в разные стороны, втыкаясь головами в снег. С большим трудом их собрать, прямо таки за шиворот, и уговорить с применением некоторый отборных фраз. И тут, конечное дело, не обошлось без фокусов. Они прекрасно видели, что кроме них никто на упал и не убежал, но они проложили свои «манёвры».
Артиллерийская пальба продолжалась почти непрерывно, с небольшими паузами. Наше брожение колоннами по лесу два дня кряду так и осталось для меня непонятным.
С наступлением сумерек мы опять расположились на ночлег также, как в прошлую ночь. Утром 23, в День Красной Армии, привели себя в порядок, насколько позволили нам это сделать наши условия. Побрились со значительными порезами и умылись снегом. Я так избороздил своё лицо тупой бритвой, хоть, в пору, идти в санбат. Но на фронте и такие царапины заживают быстро. Солдат становится каким-то сверхстойким, видимо, в нём вырабатывается какой-то иммунитет против всех невзгод, которые ему приходится переживать в этих, сплошь и рядом, нечеловеческих условиях. За всю мою бытность на фронте и армии до фронта, я не помню такого случая, чтобы кто-то заболел простудными болезнями или ещё какими-либо. Другой раз думаешь, хоть бы на несколько дней заболеть, чтобы немного отдохнуть в санбате или полевом госпитале. Но ни холод, ни голод, ни бессонные и постоянно напряжённые дни и ночи всё проходит без каких-либо последствий, как будто так и должно быть.
В честь праздника нам вручили подарки. До двух часов дня мы были свободны, занимались сами с собой. Наш командный состав, включая командиров взводов, изрядно, были навеселе, а иные и совсем нализались.
Во второй половине дня нас снова построили, и мы опять начали месить снег. День прошёл спокойно. Ночь прошла так же, как предыдущие ночи. 24 февраля нас отвели в тыл. Вот тебе на! Километров за восемь от передовой. И на этот раз мы расположились в лесу, но уже не под открытым небом, как это было ранее, а строим себе шалаши. Здесь же начали проводить тактические занятия. Кстати сказать, они нам осточертели в училище. На этом месте мы находились до 3 марта. За это время к нам прибыло пополнение курсантами из Кемеровского военно-пехотного училища. Пополнение хорошее, вместе с такими ребятами можно смело идти в бой, есть на кого положиться!
3 марта на построении командир роты объявил, что оборона немцев прорвана, мы теперь будем продвигаться вслед за отступающим противником и наступающими нашими передовыми частями. Идём. Когда проходили через бывшую нейтральную зону и передний край немецкой обороны увидели, что оборона противника имела серьёзные укрепления, при том, что в направлении Гжатска, Вязьмы не было активных действий с конца 1941 года, когда фашисты получили первый внушительный удар под Москвой. Да, укрепления противника были впечатляющими. Вот тут перед нами открылась не виданная нами ранее картина. Снег, смешанный с землёй и с трупами, застывшими в разных позах. Сердце сжалось от этого зрелища. В голове мысль, наверное и моя участь будет такой же в скором времени, или это уже было бы, если бы нас направили на прорыв, который намечался в первую ночь нашего прибытия на фронт.
Идём. В вечерних сумерках впереди показались в нескольких местах зарева пожаров. Горели населённые пункты, подожжённые отступающими немцами. Стало темно. Подул ветер. Мороз крепчал. Поползла позёмка. Мы останавливаемся возле каких-то сараев, одиноко стоящих у дороги, чудом уцелевших от пламени фашистских факелов.
Нам сказали, что можно сделать привал до получения распоряжения о дальнейшем направлении нашего движения. В поисках хоть какой бы собачьей постели, в абсолютной темноте мы шарились, натыкаясь друг на друга, в поисках места и какой-нибудь трухи, чтобы можно было бы приткнуться и уснуть. И тут мне повезло, я наткнулся на кучу полусгнившей соломы. Прилёг, но уснуть так и не смог из-за сильного холода.
В голове проплывают обрывки всяких мыслей. Перед глазами встают все моменты, пережитые за прошедший день. Но, как и следовало ожидать, размышлять мне долго на пришлось, послышалась команда выходить из этого убежища и двигаться вперёд.
Идём всю ночь. На рассвете остановились в мелколесье, чтобы перекусить. Развели костры из немецких укреплений. Жгли толь, хорошо горит, но больно много копоти и мы, как и следовало ожидать, ужасно закоптились. С этого места наши ведут огонь по немецким скоплениями войск из 76 миллиметровых пушек.
Во время этого ночного перехода произошёл курьёзный случай. Когда мы отошли от сараев примерно с полкилометра, обнаружили, что не оказалось одного из якутов по фамилии Мухин. Когда его спрашивали: «Как фамилия?», он отвечал Мукин. Мы его так и прозвали Мукин. Так вот пришлось нам шагом в темноте возвращаться к сараям. С трудом удалось его отыскать возле сараев в снегу. Он выкопал ямку, лёг в неё, закрывшись плащ-палаткой, и спал. Палатку сверху занесло позёмкой – полная маскировка. Сын тайги – это его родная стихия.
После четырёхчасового отдыха и завтрака весь батальон был выстроен в колонну. Прошли в таком порядке примерно километр и остановились. Потом ещё немного продвинулись и снова остановились. Прошло около часа, мы всё продолжали стоять. Стоим на открытой местности в яркий солнечный день, целый стрелковый батальон. В воздухе появился немецкий самолёт и, пролетев без стеснения на небольшой высоте над нами, скрылся в направлении, откуда появился. Все задрали носы к верху. Ведь интересно же посмотреть, тем более там его хорошо видно на малой высоте да при солнечном освещении. А вот ему ещё лучше всех нас было видно, как на ладони, выстроенных в колонны головотяпами-командирами. Ведь было понятно, что самолёт этот – разведчик, но тем не менее нас продолжали держать как стадо баранов. Никто не додумался подать команду на рассредоточение.
Прошли считанные минуты после того, как скрылся самолёт, над нашими головами зашелестели немецкие мины. И только тут начали разбегаться кто куда в поисках укрытий. Тут уж не надо было подавать команду, каждый понимал, что хоть носом копай, но укрытие, чтобы спрятаться от осколков, крайне необходимо.
Командир взвода Дробот и я лежали рядом на снегу. Обстрел немного прекратился, в эту паузу мы хотели закурить, но не успели это сделать. Услышали над собой знакомое фырчание мины, в туже секунду около наших ног раздался оглушительный треск. Мы только успели носом воткнуться в снег. Спустя несколько секунд подняли головы, посмотрели друг на друга:
- Ну как, жив? – спросил меня лейтенант.
- Да, - отвечаю ему, и, как будто, нигде не зацепило.
- А как Вы?
- Тоже, вроде, пронесло, - ответил он и добавил: - теперь можно считать, что ты понюхал немецкого пороха.
И первое боевое крещение оказалось исключительно удачным. Ведь мина разорвалась в каких-то 4-5 метрах от нас, не зацепив ни того, ни другого. Это большое счастье, нам пока повезло. Теперь уже без команды все рассредоточились и стали зарываться в снег. Но так, как у нас не было лопат, ямки в снегу выкопали быстренько с помощью автоматных дисков, кто-то просто руками, ведь под осколками не очень-то приятно находиться. Долго немцы вели миномётный огонь и порядком покалечили нашего брата. И всё это только по нашей безалаберности, безответственности командного состава. Такого потом слишком много было, за что приходилось расплачиваться кровью и жизнью.
С наступлением темноты начинаем продвигаться ближе к передовой. Вскоре наш батальон вступил в одну, чудом уцелевшую, деревню, которая непрерывно простреливалась немецким пулемётным огнём. По всей деревне валялись убитые немцы и наши бойцы. Несколько изб были подожжены и догорали, освещая своим бледным светом следы недавнего боя. Вскоре «на огонёк» появился на бреющем полёте немецкий самолёт и обстрелял нас из пулемёта. Правда, вреда от этого обстрела причинено не было. По крайней мере в нашем взводе не было ни убитых, ни раненых.
Теперь мы находились, что называется, в непосредственной близости с противником. Трудно сказать какое расстояние с разделяло – пятьсот метров или километр. Одним словом, стали близкими соседями. Командир нашей роты ушёл в штаб батальона за получением задачи для своей роты.
Спустя некоторое время в нашей роте стали появляться раненые. На рассвете мы должны вступить в бой. Подробности о поставленной задаче не были нам известны. Командир роты ещё не приглашал командиров взводов.
В этой, на переднем крае, деревушке все уцелевшие избушки забиты до отказа людьми, в том числе ранеными. Всё здорово перемешалось: крики, ругань и стоны раненых. Командиры отделений и взводов отыскивают и собирают своих людей, но это им удаётся с трудом. И в особенности трудно с якутами. Они старались запрятаться и не попадаться на глаза командирам. Они не отвечали, когда их выкликали по фамилиям. Как я уже писал, эта деревня находилась под обстрелом немецких пулемётчиков. Вести же огонь нам из автоматов в ночное время, не видя цели, просто бессмысленно. Но тут, в этой суматохе сбора людей, вдруг слышим одиночный выстрел из автомата. Командир роты бросился к этому месту, откуда послышался выстрел, увиденное привело его в ярость. За кучей соломы сидел якут. В правой руке держал автомат, а левая рука, с окровавленной кистью, была поднята вверх. Он показывал нам, что ранен.
- Почему не выполняешь команду, не идёшь в своё отделение?- в ответ на это он ещё выше поднял руку, с тем, чтобы командир роты убедился в его ранении.
- Самострел? Ах, сволочь ты эдакая! – взревел ротный и сдёрнул с плеча автомат. Не знаю, что его сдержало, чтобы не пристрелить якута. Куда эту мразь дели, неизвестно. Скорее всего, подлечили и отправили в штрафную роту.
Кое как, с грехом пополам, собрали всех, уточнили наличие и дали команду до наступления рассвета никуда не отлучаться. В это время так хотелось погреться и часик-другой поспать. Но, к сожалению, негде. Да и что за роскошь мечтать о каком-то тепле, да ещё и поспать…
С согласия командира взвода мы, несколько человек, пробрались на скотный двор. Конечное дело, никакой скотины там не было. Разместились на сене, перемешанном с дровами и навозом. Немного уснули, но вскоре стали просыпаться от холода. Да и рассвет уже приближался.
С рассветом пошли в наступление. Немцы обстреливали нас из миномётов и лёгкой артиллерии. Это сдерживало наше продвижение вперёд. В то же время, они с поспешностью поджигали населённые пункты, взрывали мосты и железнодорожное полотно. Железнодорожные рельсы они приводили в полную непригодность, путём подрыва их небольшими толовыми шашками накладным способом на стыках рельс.
После Сталинграда немцы особенно стали бояться окружения. Поэтому, если наши войска успешно вклинивались в оборону противника и начинали развивать наступление в глубине, то немцы старались не задерживаться в выступах и, как можно быстрее, выравнивали линию своей обороны. Отступали, не оказывая упорного сопротивления.
Нашей роте была поставлена задача - взять небольшую деревушку. Немцы учли выгодную для себя позицию, закрепились в этой деревне. Впереди открытая местность и снежный покров глубиной около метра. Наступая на деревню, мы находимся, как на ладони у противника. Миномётно-пулемётный огонь буквально не давал поднять головы. Вперёд, вперёд. Чёрт возьми, это же явная и бессмысленная смерть. Ведь достаточно было бы нескольких арт-снарядов или мин, и вражеский пулемёт был бы накрыт. Но, увы, позади нас не было ни одной пушки, ни одного миномёта.
Немецкий же пулемёт находился на господствующей высотке на окраине деревни. Расстреливал нас, как куропаток на снегу, и мы ничего не могли с ним поделать. Много наших было убито и ранено, в том числе ранены наши командир взвода и командир роты. Последний был излишне горяч и, надо сказать, бестолков. Он хотел показать свою храбрость – встал в полный рост, начал кричать: «Вперёд!», но тут же был тяжело ранен, не успев сделать нескольких шагов. Был также ранен в обе ноги и заместитель командира роты.
Я сделал попытку к броску. Но стоило только высунуться из снежной ямки, как тут же пулемётная очередь хлестнула по снежному бугорку впереди меня. Брызнуло снегом в лицо, но каким то чудом пули проскочили мимо. Значит, моя очередь ещё не подошла.
До деревеньки, которую мы должны были взять, расстояние было, как говорят, рукой подать – какие-то 130-50 метров. Но как преодолеть это расстояние под сильным пулемётно-миномётным огнём на открытой местности?
Вскоре случилось то, что меньше всего можно было ожидать. В окопе, где засел немецкий пулемётчик,  прозвучал взрыв гранаты, и тут же пулемёт замолк. Позже мы узнали, что нашим ребятам из соседнего взвода удалось скрытно подползти к пулемётчику на расстояние броска гранаты и, таким образом покончить с ним. После этого сразу же деревня была взята. Но от нашей роты осталось меньше половины состава. Дорого досталась нам эта небольшая деревенька в Семлевском районе Смоленской области.
Когда взяли деревню, в одном из домов захватили нашего русского предателя. Это был мужчина среднего возраста, в гражданской одежде с чёрной бородой. Он корректировал огонь немецким миномётчиков. И настолько прилежно выполнял эту предательскую работу, что наши автоматчики его захватили на месте преступления с полевым телефоном. Его сразу же отправили в штаб батальона, а потом, надо полагать, направили туда. Куда положено отправлять этих сволочей.
Как я уже писал, в этом наступлении был ранен в руку наш командир взвода лейтенант Дробот. Ему перебило осколком мины кость выше локтя. За несколько дней до этого наступления, как-то в одну из ночей, он рассказывал мне о своей жизни.
Когда ему было шестнадцать лет. Он удрал из дома, несколько лет скитался по городам нашей страны. Сколько было им пережито всяких невзгод – холода, голода и прочего недоброго.
В течение нескольких часов он, как на исповеди, рассказывал мне о себе. Не знаю, почему именно мне он решил всё высказать. Мне же, конечное дело, очень интересно было его слушать. Я, не сомкнув глаз, почти до рассвета слушал это правдивое, весьма интересное повествование. Мне, к сожалению, не известна его дальнейшая судьба, остался ли он жив? Где же вы, друзья-однополчане?!
Все последующие дни наше наступление было, фактически, по следам отступающего, без особого сопротивления, противника. Ему была поставлена цель уничтожать всё на пути отступления – жечь, взрывать. И, надо сказать, этой цели они достигали. Мы занимали населённые пункты с догорающими постройками и торчащими высоко трубами печей. Оставались только одни названия. Вереди же маячило зарево пожарищ и слышался гул взрыва мостов, железнодорожных полотен и насыпей.
В тот же день, после того как освободили деревню, к вечеру заняли ещё одну наполовину сожжённую деревню. Название этой деревни было Телятково. Со стороны противника тут уже не было большого сопротивления. Но и здесь не обошлось без потерь. При наступлении с левого фланга наши удачно атаковали немецкие заслоны и, опрокинув их, стали успешно продвигаться вперёд. Немецкие передовые части на нашем направлении, боясь окружения, драпанули с такой поспешностью, что не успели даже полностью спалить сравнительно большую деревню Телятково.
После того как мы вступили в эту деревню и продвинулись к центру, на нас, с бреющего полёта, налетел и обстрелял из пулемёта немецкий самолёт. Но, к счастью, для нас обошлось всё благополучно. Надо сказать, что нам здорово помогли скрыться деревья. Как хорошо, когда удаётся занять населённый пункт, каким-то чудом уцелевший, не сожжённый и не разрушенный фашистами. А тем более, если это к ночи, когда предстоит небольшая передышка и есть где приткнуться в тёплом месте и часик-другой вздремнуть. На этот раз так и было. Нам повезло. Однако, к большому моему сожалению, мне не пришлось воспользоваться этими благами. Меня вызвал командир роты, вручил пакет и приказал доставить в штаб батальона. «Расстояние не больше 5-6 километров, - сказал он мне. - Так что за два часа сбегаешь и успеешь ещё отдохнуть».
Что поделаешь? Удовольствие ниже среднего, но приказы надо выполнять, тем более на фронте. Автомат за спину и… Побежал ещё по зимней дороге. Время было, надо сказать, позднее – начало девятого вечера. Облачности не было, но не было и луны. Темно. Немножко тянул ветерок, по дороге ползла позёмка, было прохладно. Шёл я, довольно-таки, быстро, и через час был в штабе. Вручил пакет дежурному и, не теряя ни минуты, направился обратно, с расчётом быстрее вернуться в своё расположение и отдохнуть, хотя бы несколько часов поспать.
Вот из-за этой поспешности получилась у меня такая неприятность. Когда шёл с донесением в штаб батальона я из-за темноты и позёмки не заметил, что к дороге, по которой я шёл, справа примыкала ещё одна дорога. На обратном пути я угодил на эту примыкающую дорогу и попёрся по ней влево от правильного направления. По этому ложному пути прошёл километра два-три. Почувствовал, что-то неладное – окружающая местность совсем не похожа на ту. Которая была по пути к штабу. Значит, надо возвращаться обратно. Удовольствие, чёрт возьми! Но в это время впереди мелькнул огонёк. Что такое? Уцелевшая деревушка или небольшой хуторок, или же отдельная какая-то постройка? Решаю идти в направлении этого огонька. Подошёл ближе и… Знакомая картинка – сожжённая деревня с высоко торчащими в небо печными трубами. И только один домик в стороне на отшибе уцелел. Вот в этом домике я и увидел огонёк. Подхожу потихоньку к окну. Никто меня не окликает и не останавливает. Заглядываю в окно, вижу спящую сидя женщину, прислонившуюся к углу печки.
А когда посмотрел внимательнее, то на полу увидел сплошную массу наших солдат, все они крепко спали. Ни вооружённого часового на улице. Ни бодрствующего, хотя бы одного человека в доме. Не было. Намцы-то не так уж и далеко – достаточно группы диверсантов из двух-трёх человек и ни один бы человек отсюда не ушёл.
Когда я открыт дверь, женщина встрепенулась, видимо ещё находилась под впечатлением недавно пережитого. Однако, ни один из спящих даже не пошевелился. Спрашиваю у женщины название деревни и как мне лучше пройти в Телятково. Она, в свою очередь, спросила откуда я иду. Когда я ответил, то она удивилась: зачем было мне сворачивать с прямой дороги влево?
- Ну и как же быть теперь, как обратно возвращаться?
- Обратно возвращаться Вам далеко, а вот идите в этом направлении, - показала мне рукой, - тут, хотя дорога не торная, но пройти вполне можно. Она (эта дорога) также идёт на Телятково.