По следу

Не в брёвнах,
           а рёбрах,
Церковь моя.
В усмешке недоброй
Лицо бытия.

Пускай я осмеян
И предан костру.
Пусть прах мой развеян
На горном ветру,

Нет участи слаще,
Желанней конца,
Чем Пепел стучащий
В людские сердца.

       Варлам Шаламов

Одной по лесу ходить опасно. Это только редкие деревенские могли вот так просто, после бани, ещё и за грибами пойти.

Мне всё хотелось поговорить с Серафимой, аккуратной, прибранной старушкой.
 В свои, наверное, восемьдесят лет шла она к кому - то на беседу мимо  моих окон. И передничек на ней сверкал, и платок белый, и носочки новенькие. Она не шла, а плыла красиво и аккуратно. Просто загляденье.

И вот иду я  к ней в который раз поговорить о жизни прошлой, а она в бане моется.
Прихожу через час.
 А она за грибами отправилась. Одна, с корзиночкой, как в парк, в лес пошла, на жарёху грибов набрать уж под вечер.

Я не представляю, как это можно одной идти через чащобу на какое-то там Сметанино, где не бывала, потому что уж далёко да и заросло. Одной  ради морошки. Это километров восемь да ещё восемь обратно.

А вот Вера, старше меня лет на девять, брала меня по своим местам. Тогда ещё жив был Павлин. Молчаливый и спокойный старик.
Он ходил в старом френче защитного цвета.

Кадровиком в зоне работал когда-то.  Тайн не выдавал. Скуп был на разговор.
Только однажды сказал, что посадить могли начальника железнодорожной станции только за то, что он не покрасил забор.
Десять лет за забор!

И вот ходили мы так по лесам. Потом Павлина не стало.
Вера водила меня одну. Собирать грибы она любила самозабвенно.
Однажды под осень увела меня в глухой березник на Чужгу.
Мы кружились вокруг осенних берёз в поисках розовых мохнатых волнушек. А белоствольные берёзки  кружились с нами. Но волнушек не было.
И тут Вера поняла, что заблудились и сказала:
- Ты в Бога веришь, иди впереди и молись!

Крестила меня бабушка Варвара в те годы послевоенные, один раз водила на причастие несмышлёную.
Воспитывали нас в атеизме.
И молитв я не знала, кроме слов «Господи, помоги!»

Я шагнула вперёд, и долго мы брели, пока не вышли уже уставшие и испуганные на заросшую ельником просеку. Вера облегчённо вздохнула. Просека приведёт к дороге.

Здесь по этой просеке когда-то бежала узкоколейка, а по ней вагончики с лесом. Лес валили или сосланные за какие-то грехи или по навету  несчастные люди. Тут они голодали, замерзали, были превращены по чьей-то беспощадной воле в тени.  Тайга скрыла их безвестные могилы. Но здесь ещё были их следы.

Вот об этой просеке я вспомнила, когда вошла в дом, где родился и жил несколько лет Варлам Шаламов.
На лице его лежала печать суровых лет каторги.
Мемориал -Камера «Колыма» под сводами толстых стен.
Он пройдёт такой страшный путь, что рассказы его я смогу прочесть не сразу.
В них трудно, невыносимо больно.
Какой укор тем, кто швырнул этих людей в заточение, непосильный труд на морозе, голод, унижение и бесправие.
Здесь, в Вологде, я узнаю, что след его останется и на Вишере, любимой реке моей юности.

Первая книга его выйдет в свет за границей. Вот она лежит под стеклянной витриной  «Четвёртая Вологда».
Пожелтевшие документы - протокол допроса, протокол обыска.
Кусок ржавой колючей проволоки и доска с  кривой надписью от руки «Запретная зона. Стрелять!»
Деревянные нары и чёрные лица безликих людей.
Рында – кусок ржавого рельса.
Его печатная машинка, на кнопках- клавишах  которой следы  огрубевших рук.
Фото жены и дочки.
Портрет Сталина.
Лозунг «Безмерна наша ненависть к врагам!» Из газеты Известия, январь 1938 года.

Я выйду из этого скорбного  музея в ноябрьский светлый день на Соборную площадь.
Так же белоснежен Софийский собор, так же серебристые его купола тянутся в мирное небо.
Вологжане гуляют в  парке с детьми, кормят уточек.

Но серый пепел не сгоревшей души Варлама Шаламова  тоже где-то здесь, на свинцовых водах реки и в тучах, плывущих над Вологдой.

фото автора