Ад рукотворный

Снегирь на красной рябине

Что-то происходит с годами с людьми – они не могут так уже радоваться, как в детстве. Мир точно закрывается перед ними. Эта мысль приходила к Колесову не раз, и всегда вызывала в нём недоумение. Лица людей, хмурые, встревоженные, точно время запечатлело на них все внутренние страхи, боли, сомнения, эти лица совсем не могут открыто улыбаться, и лишь изредка мелькнёт добрая улыбка на лице человека, и вот тогда в ответ улыбнётся и самый чёрcтвый человек, точно и его в этот миг коснётся доброе крыло ангела – его покровителя, и человеку становится очень интересно видеть этот мир, очень интересно жить в этом мире, несмотря ни на что.
Этап в этот раз из местного КПЗ, с его немногими камерами для подследственных, на тюрьму был небольшим. Несколько мужчин, среди них был и Колесов, две женщины и девушка – в какой то не по росту её большой телогрейке, усталая, но с такой добродушной улыбкой, иногда проcкальзывающей на юном лице – что даже прапорщики охранники были по отношению к ней достаточно вежливые, и не хохмили, точно и им было жалко её – жалко по-человечески. После всех необходимых процедур вывели отправляемых на этап людей под охраной на внутренний двор отделения милиции. Было морозное утро. Одинокая рябина невесть откуда взявшаяся здесь среди асвальта припороженного белоснежным покрывалом – снежок выпал ночью – была в замёрзших красных гроздьях своих ягод. Колесов мельком поглядел на рябину, ёжась от зимней прохлады.
- Гляди ка снегирь на рябине! – вдруг произнесла этапируемая девушка, и голос этот свежий и чистый был так неожиданен среди напряжённой тишины подготовки к этапу. И впрямь на рябину прилетел нахохлившийся с красной грудкой крупный снегирь, и не обращая внимание на людей на ветке дерева принялся есть примороженные алые ягоды рябины. И было в этой мирной картине столько необычайно важной для людей красоты, что невольно все они замерли, присматриваясь к снегирю – как к вестнику морозной зимы.
Но вот коренастый прапорщик поправив свою шинель, точно очнувшись от какого то наваждения, зычно скомандовал:
- Постройтесь по одному!
Ждали автозак, опаздывающий из гаража. Тихо смотрели на низкое без облачка небо – и только иногда приглядывались арестованные к снегирю, точно не желая спугнуть его своими мрачными мыслями об этапе, об следственном изоляторе, о предстоящем суде, о сломанных судьбах своих. Притихла даже милая этапница в большой телогрейке, и не улыбалась уже, тоже думая о предстоящих трудностях – на этап она уходила из КПЗ в первый раз.
А снегирь на рябине всё лакомился подмороженными её ягодами.

Другой уровень земли

Этап всегда ставит арестанта в состояние в котором всё прежнее из его жизни уходит, удаляется, превращается в мираж. Этап собственно делает арестанта винтиком совсем другого уровня земли, где он становится просто винтиком несвободы, подчиняющимся законам передвижения ограниченного конвоем – и это передвижение лишает арестанта всех его дум об ином. В нём есть что-то от ада, в этом передвижении в пространсте – начиная от автозака, начиная от окрика конвойного, начиная от столыпинского вагона… И вот эти перемены мира остро ощущаются на этом уровне, точно мир изменил свою окраску – превратился в череду серых картин, в которых нет места счастью, нет места светлому переживанию – это и есть перемена мира, другой его уровень, и игра эта с её тюремными уровнями, напоминающими ад, представлялась Колесову механизмом жестоким и не ведающим сострадания. Все игроки этой игры, включая конвойных становились поневоле в её правилах только послушными исполнителями, и напряжение этой игры огромно, и много в ней боли и скрытой отчаянной силы преодоления. Об этом размышлял Санька Колесов уже на верхней полке в отделении столыпинского вагона, после того, как он вместе с остальными этапируемыми из КПЗ очутился здесь, в этой одуряющей вагонной толчее – но вот состав тронулся, и можно было окончательно прислушаться к своим переживаниям, и даже себя успокоить, настроить на дальнейшую свою безрадостную жизнь.
И в этом тоже было правило этой ненавистной арестанту игры – думать о тюрьме, как о чём то естественном в своей жизни. Колесов наблюдал, как проплывают картинки воли перед глазами в окошке вагона – и было в этом жадном рассмотрении вот этих серых пристанционных зданий какое то запоминание, он уже точно знал, что очень долго будет помнить эти неказистые строения, как призраки иного, вольного мира. И они будут его поддерживать, как ни странно, в этом ином уровне его жизни – в этой тюремной круговерти его судьбы. Мир изменился для него, Саньки Колесова, превратился в череду серых картинок, в которых вот эти остатки иного мира ещё проплывали перед глазами в окошке вагона с решёткой…
Постукивали колёса вагона. Тихо было, точно всё замерло в этом траурном пути. И казалось не было силы остановить этот состав – прекратить это движение…
Неумолимо стучали колёса вагона, напевали свою грустную песню.
Колесову захотелось уснуть, провалиться в забытьё, но даже это пока не удавалось, сказывалось напряжение этапа.
И только усталость была в помощь. Она как-бы приглушала переживания, давала успокоение, давала даже надежду.
Только на этом уровне мира усталость выступала другом – другом человека.
Колесов закрыл глаза, и старался точно забыть и себя в этот миг – перестать чувствовать этот уровень мира, давящий на него немилосердно. Несвобода имеет вес - и этот вес на сознание громаден – теперь Санька Колесов это понимал, и нет веса более беспощадного, более страшного для человека, чем неволя.
Стучали колёса вагона свою песню, невесёлую песню невесёлого пути, песню разлуки и утрат.

Плохие люди

«Отстойник» как именовали арестанты камеру, в которой дожидались распределения по камерам тюрьмы – был набит, без сомнения это было самое худшее место в тюрьме, ибо приходящие один за одним этапы в ночь не успевались разводиться по камерам – и это создавало толчею неимоверную – пустые железные нары давно были заняты, люди примощались на полу, на своих дорожным мешках, и так находились в тесноте, в чаде от дыма сигарет, часами, и выручить в этом зловонном аду могло только здоровье. Слава Богу Санька Колесов был ещё в том возрасте, когда на здоровье особенно грех было жаловаться, к тому же недавно ведь с армии – привык вроде бы он к неудобствам, но то, что было в этом отстойнике и его приводило в состояние шока. Большая камера напоминала муравейник, именно так представлял её Колесов, примостившись на краю нар – и глядел он на это скопление людей в разномастных одеждах с чувством почти боли, столько здесь было страданий, столько здесь было усталости – и он точно чувствовал это, понимал это, и старался даже как-то отвлечься от этого, и не было никого знакомого. «Сел» он в чужом краю – был на «химии», и раскрутился на новый срок – теперь по его предположениям к неотсиженным двум за хулиганку ему светило ещё пару лет добавки, и того, если судья будет справедлив, то года четыре строгого режима ему обеспечено, и вот это понимание было беспощадным, было настолько тяжёлым и беспощадным, что в противовес ему возникало такое упрямство всё выдержать и вернуться в вольную жизнь, что именно это упрямство придавало сил даже в этом кошмаре отстойника.
А впереди была камера – его уже привозили сюда из КПЗ, и потому он сейчас вспоминал людей, с которыми уже познакомился в камере. Эта «общаковая» камера была большой – нары в три яруса, большое окно с решётками и «ресничками» поверх их – железными ставнями из железных параллельных пластин – закрывающих даже небо – эта камера сейчас представлялась желанным избавлением от этой окружающей тесноты. Но открылась дверь отстойника, и новый этап – новые измученные дорогой люди вошли в набитую и так людьми камеру, и уже бывшие в ней невольно ахнули – теснота становилась всё нестерпимее, и некуда было от неё деться…
В такие минуты человек старается как-то отвлечься, найти какую то мысленную отдушину, вспомнить что-то хорошее, но даже на это не у каждого хватало здесь сил.
Колесов точно сторонний зритель наблюдал за этой круговертью людей, всматривался в их лица – и думал, что вероятно в его жизни вот эти часы останутся в памяти, и будут напоминать об этом мире, полном страданий, и будут всегда вместе с ним в его дальнейшей жизни.
Он уже точно знал, что никогда не забудет вот этот мир, приоткрывшийся ему, полный мрака и боли.
Час шёл за часом, но вот открылась дверь отстойника – и стали называть фамилии, имена, статьи уголовного кодекса – по камерам пошло распределение, и каждый в отстойнике вслушивался в слова охранника, и жаждал услышать свою фамилию, и эта жажда была сродни жажде путника в пустыне мечтающего о воде – каждый ждал отправления в свою камеру, как манну небесную.
Ждал этого счастливого избавления от отстойника и Санька Колесов – он был частицей этого людского страдания.
И происходящее напоминало чистилище перед отправкой в ад, но даже ад камеры, не казался Саньке по сравнению с отстойником адом – действительно всё познаётся в сравнении.