Такой белый дом

-Платок не забыл? – спросила жена, как обычно, когда он оделся и, взяв дипломат, стоял у двери На улице раздался глухой удар. Но небо за окном было чистым и синим. Удар повторился, мягкий, всепроникающий, чуть-чуть пошевелив каждую молекулу воздуха, камня, тела…
-Что это? – встревожено спросила жена.
-Соль в порту взрывают, - нашелся Нефедов, и тут же испугался, подумав: « А ну из дома не отпустит!…»
Громыхнуло еще и еще…
 «Неужто пушки?» – Казалось странным, что бьющие в далеком центре пушки слышны здесь.
-Слушай, что это такое? – спросила жена.
-Соль, соль взрывают в порту, я ж говорю, - возбужденно повторил Нефедов.
-Может, сегодня на работу не пойдешь?
-Ну, это уж трусость будет!… - воскликнул он.
 На улице было уже тепло. На синем безоблачном небе солнце сияло так весело и празднично, что думать ни о чем плохом не хотелось. Залпы доносились довольно регулярно, создавая иллюзию какой-то рутинной работы. Однако непонятно было, где стреляют: возможно, в центре, а возможно совсем рядом, за ближайшими домами на шоссе, - в большом городе трудно определить происхождение многократно отраженного от стен звука. А люди, как всегда в этот час, шагали на работу. Он обогнал громко говорящих женщину и мужчину.
-Это еще что, вздумается каждому брать телецентр! – донеслись до него слова женщины.
-А президент куда делся? – спрашивал мужчина.
-Да напился!…
 На шоссе все как обычно – разве движение поменьше, чем в этот утренний час. Прошел троллейбус, автобус… - значит маршруты работают, значит стреляют не здесь и не сюда. Нефедов облегченно вздохнул: жена и сын в безопасности!
У метро, как всегда: толпа вливается под бетонный козырек. Только витрины бесчисленных ларьков, этого недавнего порождения капитализма, наглухо закрыты железными щитами, лишив взор фальшивого великолепия бутылочных этикеток, видимо из страха экспроприации восставшими коммунистами, и никто не продает никаких газет – ни политических, ни эротических. Вместо газетного сообщения снова ухнуло вдали, где-то в центре, да многоточием отчетливо простучала пулеметная очередь.
К удивлению Нефедова, метрополитен работал исправно: поезд подошел сразу и двигался не задерживаясь дольше обычного на станциях, не застревая в темном кишечнике тоннеля. И троллейбус, когда он поднялся наверх на Белорусской, подкатил к остановке сразу же, не заставляя ждать, и Нефедов подивился, что  во время мятежа транспорт работает несравненно лучше, чем все предыдущие дни, когда до стрельбы еще дело не дошло. И, как оказалось, подивился преждевременно. На полпути между Белорусской и Площадью 1905 года троллейбус внезапно остановился и водитель распахнул двери: «Троллейбус дальше не пойдет»… Люди выходили послушно, молча, объяснений не требовалось.
Нефедов шел вдоль бесконечной вереницы остановленных троллейбусов в толпе таких же спешащих как и он на работу, в основном заводчан: проходная завода находилась на две остановки впереди. Толпа двигалась,заполнив тротуары, выхлестывая на проезжую часть, а где-то уже совсем недалеко, за ближайшими домами, казалось в самом синем небе, то и дело одна за одной стрекотали автоматные очереди, будто сыпался сухой горох, будто кузнечики у самого уха с ума сошли. Кто-то воевал, кто-то делил власть, а народ шагал на работу, к станку, к письменному столу, к кровати больного… Мужички впереди, посматривая в небо, вяло поругивали Руцкого с Хасбулатовым и вообще политиков: «Вот, гады, что творят!…»
Нефедов шагал мимо желтых стен завода, мимо заводского клуба с казалось всеми уже забытым черным шаром головы Ленина в скверике… Сегодня перед ним – вдруг: букетик анемично розовых гвоздик и в этой анемичной розовости чудился поблекший коммунизм, восставший из гроба, неотпетый, незахороненный и требующий свежей алой крови. Рука положившая эти цветы и рука легко посылающая сегодня смерть – суть одна! Солнце сияет, трещат автоматы, а народ валом валит вниз по улице, и Нефедов вспомнил прочитанное где-то: когда войско Александра Македонского вторглось в Индию, завоеватели были удивлены тем, что индусы спокойно продолжали обычные полевые работы в то время, когда рядом шли битвы и сражения, Мудрые индусы понимали: никакая власть не сделает их счастливыми. Москвичи в то утро вели себя, как древние индусы.
Однако площадь 1905 года уже тревожно пустынна. Выход из метро закрыт, нет прохожих, нет машин, не считая нескольких припаркованных иномарок, да тревожно метнувшейся в сторону Белого Дома бело-красной «скорой». Посреди – регулировщик в белых перчатках, по краям несколько групп омоновцев в бронежилетах, с короткоствольными автоматами.
Ах автомат, автомат! Какое сердце мужское не екнет восторженно при виде его гладких, так и просящихся в ладонь рукояток, его прямого короткого ствола, искушающего прямым и коротким «решением» самых запутанных проблем, таким пьянящим обещанием сверхчеловеческой силы и власти!
Но нет восторга и азарта на лицах молодых омоновцев – они мрачны, они не хотят гульбы автоматной. Никто здесь не хочет кровавой бессмыслицы, а она идет, надвигается со стороны Москвы реки, диктует свои абсурдные требования, не оставляя выбора: или убей, или будешь убит! Уже гораздо четче и чаще очереди – вокруг Белого Дома бой…
Нефедов переходит площадь к трамвайным путям у сквера, где у трамвайной остановки небольшая группа омоновцев. Отсюда он иногда добирался на работу, если на троллейбусной линии случалась авария.
-Скажите, а трамваи ходят?
У молодого милиционера, к которому обращен вопрос, крестьянски широкое лицо, соломенные волосы с мальчишеским вихром на темени. Из под натянутого прямо на милицейский китель бронежилета ангельски прорастающими крылышками торчат прогнутые погоны:
-Не ходят…
-На работу ведь надо попасть…
-Какая уж тут работа! – невесело машет рукой парень, ему странно слышать, что в то время, как он рискует жизнью у кого-то могут быть какие-то обычные дела.
-Да врач я, надо мне … ну пойду тогда пешком.
Лицо у милиционера расстроенное, он чувствует абсурдность происходящего, как чувствует ее Нефедов, да и все нормальные люди. Но Нефедову легче, он может не участвовать в этой бессмыслице, а этому парню приходиться. Безумцы подчиняют его своим правилам игры, как и тем, кто сегодня ночью защищал Останкино и терял товарищей: или убей или будешь убит… Ни того ни другого он не желает, потому и так мрачен. Хочется сказать что-то обнадеживающее:
-Ну, держитесь, ребята!
Он невесело кивает, ох, как не хочется ему стрелять в кого-то незнакомого из своего короткоствольного автомата, а другие автоматы,  за домами, азартно трещат, уже близко гуляет по Москве красная бесовщина, дергает людей, как кукол, за ниточки, скрючивает пальцы на курках…
Хотелось еще что-нибудь добавить, да Нефедов ничего не придумал и пошел дальше по дорожке через сквер. Между желтой осенней листвой блеснула каска-котелок: здесь начиналось оцепление района, откуда мог быть прорыв. Редкая открытая цепь омоновцев, в касках и бронежилетах вдоль трамвайной линии. За каской и плечом с торчащим  вверх стволом автомата - тихая улочка между двумя белыми высотками, которую не спеша переходит какой-то человек. Нефедов подумал, что жильцам этих домов и присниться не могло, что в одно прекрасное утро они окажуться в зоне боевых действий. Вот так и приходит война: ее не ждешь, о ней не думаешь, работаешь, растишь детей, а она вдруг приходит… А небо было синим, солнце светило с такой особенной мудрой лаской, что треск автоматов казался нереальным, как оформление киномассовки.
Через парк шли и шли люди, и можно было подумать – праздничное гулянье, только шли все от метро. Уже потом Нефедов подумал - в тот день они вполне могли бы не являться на работу, никто бы никого за это не упрекнул, но они шли. И дело тут не только в простом человеческом любопытстве: возможно они инстинктивно понимали, что самое страшное для города в эти дни – скатывание к хаосу, в котором будут править лишь автомат, нож, кулак… Истинными героями этого дня были не те сумасшедшие, которые бегали с автоматами и стреляли в людей, а те, кто, порой рискуя даже нарваться на дурную пулю, шли на работу продолжил свое обычное дело: лечить людей, учить детей, обеспечивать город водой, светом, газом и продуктами, составлять и, наконец, подписывать необходимы документы за письменным столом…
Парк закончился и Нефедов вышел к перекрестку, от котрого к Москве реке спускалась улица Трехгорный Вал. В самом конце ее, напоминая построение тевтонцев из фильма Александр Невский, прикрывая фигурки омоновцев и милиционеров, серебристо сверкала на солнце стенка сомкнутых, стоящих на земле, прямоугольных щитов, обращенных в сторону «Трехгорнай Мануфактуры», где постреливало. А рядом замер в ожидании зеленый, как вылезшая из болота черепаха, БТР…
Выстрелы, хотя и более глухие, были слышны даже на территории больницы, куда он наконец дошел, опоздав к началу рабочего дня почти на час. Дверь отделения оказалась запертой и пришлось долго звонить, пока не открыла перепуганная нянечка.
-Вы что не открываете?
-Так ведь боевики могут быть, а снайпер, говорят, на доме рядом, где сберкасса, засел, и бьет… - сообщила, расширив глаза, пожилая женщина.
-Ну ладно, ладно…
-А в соседний корпус раненного омоновца привезли…
У дверей кабинета его ожидала уже небольшая очередь пациентов. Одев халат, Нефедов сел за сонограф и по экрану поплыли почки, печенки, желчные пузыри…
-Следующий! – кричал он, отдавая очередную историю болезни с описанным заключением.
В двенадцатом часу, когда прошла основная, утренняя волна пациентов, врачи отделения сели пить чай. По радио сообщили, что с утра Белый Дом штурмуют правительственные войска (наконец то появились, всю ночь шли через Москву из Теплого Стана!). Нефедов обратил внимание, что выстрелов не слышно. Значит все?…
-Ну, теперь сажать начнут!… - глубокомысленно изрек завотделения Кузнецов, разливая чай.
Врачи только и рассказывали кто как добрался до работы. Отношеня к происходящему никто не высказывал: исход еще не был вполне ясен – завотделения Кузнецов, бывший секретарь партийной организации, боялся, что в случае победы "демократы" поступят так же, как всегда поступали с инакомыслящими коммунисты, доктор Шостакович боялась, гонений на евреев, если одолеют коммунисты.
Нефедов молчал потому, что любой простой ответ теперь ему казался не более чем очередным соблазном. За всем маскарадом политических лиц и фигур, обезумевших литераторов, истошно кричавших о спасении России, зовущих народ на бунт, стояло что-то зловещее. И Руцкой, и Хасбулатов, и депутаты с их безумной говорильней и сварами казались теперь ему фигурами, кукольными… за ними шли куклы, так сказать, второго порядка – макашовцы и баркашовцы с автоматами и другие еще неизвенстные автоматчики, врожденные люмпены и их главари, которые разгонят весь этот псевдодемократический балаган на пути к власти. Спасение Верховного Совета, конституционного строя для них лишь удобный повод, который надо использовать на полную возможность, не жалея русской же крови. При любом исходе они извлекут выгоду: главное было вызвать ответный огонь, тогда, даже в случае поражения можно будет обвинить президента в терроре, создать образы мучеников и героев, создать новый миф, которго им так не достает! В общем, пока правительство делило портфели, Россия одной ногой уже угодила в капкан, а другую занесла над ямой…
Застольная беседа шла вяло, много говорить никому не хотелось. Время интеллигентских разговоров прошло: добро и зло настолько перепутались и переплелись, что говорить о политике казалось бессмысленным. А как все просто было в том августе!… Зло имело единую общегосударственную личину, не таилось, не натягивало на себя маски истины, и все что противостояло ему казалось добром или так или иначе ему способствовало. Но за два года единое Зло распалось на тысячи личин, смешалось с тем, что ему противостояло, невероятно усложнилось. И как оно приучилось маскироваться, как освоило маски добра и справедливости! Как трудно, почти невозможно теперь разобраться простому замордованному обывателю: кто прав, кто виноват, президент или парламент? Особенно если забыть самую простую истину: не прав тот, кто первый решился на насилие, кто первый решился шагать к цели через трупы, через смертный грех.
   
 
Недолго проходил Нефедов в героях после 91-го: по мере того как взлетали «отпущенные» цены и нищало и без того неизбалованное «развитЫм социализмом» население, ореол августовских дней тускнел и сходил на нет. Шло время, - месяцы, счет пошел на года, а надежды Нефедова на лучшее все не оправдывались: вместо творческого ренессанса – порнография, вместо налаживания производства – бешеная спекуляция, теперь красиво и гордо именуемая «бизнесом». Расцветали и лопались как красивые мыльные пузыри банки, оставляя миллионы вкладчиков с носом, набирали силу финансовые пирамиды Мавроди, «Властелины»… Вся страна вместо серьезного дела с увлечением играла в деньги… Но с каждым днем было все очевидней, что демократия вырождается в первобытное беззаконие и настоящим хозяином жизни становится его величество Криминал. ». Так получилось, что освобожденное зло оказалось сильнее освобожденного добра. 
И возразить-то коммунистам было нечем – ни одного намека на успех, хотя бы в какой-нибудь области! Одни тающие надежды. И коммунисты ликовали, смелели  с каждым днем и готовились… готовились…
А за тот август они рассчитались, сполна рассчитались, стало хорошим тоном сказать о тех днях что-нибудь гадкое:
-Да вы хоть знаете, кто там был? – орала баба в очереди за молоком (глас народа!), - алкоголики, купленные, там водку бесплатно раздавали!…
-Купленные!… Наркоманы! – орали в очередях после новых повышений цен.
-А были ли на самом деле пьяные? – вспоминал Нефедов. – Были… Зашел один такой, что слова уже не мог сказать, только мычал, так его прогнали…
Много удивительного и нового о том августе узнал Нефедов за последние два года из некоторых газет: и пачки денег всем в ту ночь у Белого Дома раздавали, и наградные списки составляли, и вообще путча никакого не было, а был карнавал, на который вышли побузить и повеселиться хулиганы и наркоманы… А как теперь и в самом деле докажешь, что опасность была реальная? – штурма ведь все-таки не было!… И потому, чем дальше август с его малой кровью уходил в прошлое, тем больше казался стране мишурным и блеклым.
Вот потому в тот октябрьский день через два года сидел Нефедов и пил чай с сослуживцами, ни словом не обмолвившись о том, что находился тогда в августе под Белым Домом. За время прошедшее с того августа ложь и подлость научились настолько искусно маскироваться, что любое категоричное и однозначное решение могло оказаться ловушкой. Если в том августе мир был четко поделен на черную и белую половины и для совести не составляло труда совершить выбор, то теперь он разбился на черно-белые квадраты шахматные доски, на которой политики разыгрывали свои шахматные комбинации, непонятные для простых смертных, используя то ложь, то правду, в зависимости от необходимости, уловляя на погибель цельные и неискушенные души. И в кошмарном сне невозможно было представить себе в тот август, что всего лишь через два года триумвират президента, вице-президента и спикера расколется, да так, что дело дойдет до стрельбы! Вот тебе и «Пока мы едины, мы непобедимы!»… Но все-таки проиграл шахматную партию тот, кто первым начал стрелять…
Вторую неделю уже длилось противостояние между президентом и Верховным Советом. И чем больше обе стороны твердили и заклинали, что в этом споре надо избежать насилия и крови, тем яснее становилось, что этим все и кончится. В воскресенье, нервы у сидящих в Белом Доме не выдержали: контуженый в Афганистане бравый полковник с усами не то Грига, не то Ницше, объявив себя президентом, орал с балкона здания правительства: «Все на защиту конституционного строя! Боеспособная молодежь, формируйте отряды, вооружайтесь! Берите власть! - На мэрию! На Останкино!…» На его призыв тут же откликнулись боевики коммунисты и доморощенные фашисты. Надо сказать, что планы у них были явно свои и на защитников конституции, а тем более демократии они походили мало, - зато с красными знаменами, с автоматами и в камуфляже они сразу же бросились в атаку. Мэрия была захвачена моментально, дежурных чиновников и охрану под свист и улюлюканье пинками и оплеухами выгнали из помещений, в которых начался погром. В городе то тут, то там замелькали подзабытые красные флаги, вооруженные боевики открыто передвигались через Москву на грузовиках – новая октябрьская революция началась! Массы однако не откликнулись, на улицу не повалили, массы предпочли наблюдать за всем этим политическим спектаклем сидя дома у телеэкранов. Милиция избегала вмешиваться, ожидая чем же закончится это надоевшее всем двоевластие.
Глубокой ночью Нефедов сидел на кухне как прилипший у радио, слушая репортаж из осажденного коммунистами Останкино. Напрасно ожидая подкрепления один за одним гибли охраняющие телецентр омоновцы, сдерживая натиск превосходящих сил штурмовиков. Предавшее их начальство куда-то поразбежалось и выжидало. Правительство отдыхало на дачах, демонстрируя на весь мир свою свинскую дебильность и безразличие ко всему на свете, кроме сауны и ****ей. Сообщения о том, что на подавление мятежа идет армия и вот-вот будет напоминали скорее беспомощные заклинания: армия не спешила ввязываться в эту грязную разборку. И БТР у Останкино к удивлению радиокомментатора стоял не ввязываясь в бой, чего-то ждал… В радиоприемнике слышались из студии пощелкивания выстрелов. Положение было настолько серьезным, что студия была переведена из Останкино в неизвестное боевикам место. Где президент никто не знал… Судя по всему в Кремле началась паника… Власть как выпущенная пьяницей авоська валялась на земле и надо было лишь наклониться и поднять ее. Казалось еще немного и город весь будет во власти автоматчиков с красными флагами и снайперов, бьющих с высотных домов по прохожим (телевидение показало вечером как одного из них сняли с высотного дома на проспекте Калинина). По радио выступил перепуганный премьер-«реформатор». Голос его был взволнованно напряжен, казалось вот-вот сорвется в крик. Обращаясь к народу, к москвичам он призвал их спасать демократию, выйти на улицы и преградить путь боевикам, призвал безоружных людей встать против вооруженных штурмовиков…Обратился впервые к тому народу, до которого ни разу не снисходил, чтобы объяснить смысл проводимых «реформ», частью которого считал необходимо пожертвовать для скорейшего достижения капиталистического рая… «Кто не выйдет сегодня, тот трус!» – патетически почти выкрикнул он. «Да как он смеет называть трусами кого-то, - возмущенно думал Нефедов, и хотелось крикнуть в радиоприемник: - А где же ты такой смелый был в 91 году, когда дело не касалось лично тебя, где отсиживался!?…»
Раздался телефонный звонок. Это была красивая Ольга.
-Ты слушаешь?
-Слушаю…
-Надо идти…
-Куда?
-Спасать демократию!… Я пойду…
-Послушай, не делай глупостей, мы уже ходили… мы дали им власть, а что они сделали, чтобы ее удержать?… Почему снова мы? У них милиция, армия, танки, наконец, а они снова просят безоружную интеллигенцию… Да это же смешно! Два года все вызревало на их глазах! Ты послушай: выпустили из тюрьмы гэкачепистов, разрешили компартию, коммуняки устроили на первомай бузу, убивали и калечили омоновцев, штурмовали штаб МВД, убили шальной пулей старую женщину и никто за это все не ответил!… Да кто же такое правительство теперь будет защищать!
-Ну, я все-таки пойду!…
 «Все-таки Ольга герой, - думал он положив трубку, - а я не герой, и не хочу быть им, не хочу расплачиваться за всяких раздолбаев, хочу сына воспитывать!…»
А исход боя у Останкино решил случай. Будто раздумывавший чью сторону взять бэтээр наконец открыл огонь по штурмовикам. Скорее всего здесь не было никаких политических мотивов, просто решили осадить самых ретивых. Это был перелом. Восемь омоновцев погибло, но атаки были отбиты и Нефедов выключив радио отправился спать.


Во втором часу дня за окнами вновь послышалась штопка автоматных очередей. Кузнецов вышел из своего кабинета с выпученными глазами и сообщил, что слышал как бьют орудия.
-Значит не договорились ребята, не договорились, - усмехнулся Нефедов. – Ну, считай сегодняшний рабочий день за два.
-Да ладно, - махнул рукой заведующий, - работу сделаем и расходимся.
Выйдя из больницы, Нефедов и Кузнецов остановились у перехода. Несколько пустых трамваев застыли на конечной остановке, поблескивая стеклами. Из стоящего рядом аварийного троллейбуса вылез усатый молодой водитель.
-А что, и троллейбусы не пойдут? – спросил Нефедов.
-Какие там троллейбусы! – возбужденно крикнул водитель. – Еле проскочил! Вон, гляди-ка… - они обошли троллейбус: в металлическом крыле у заднего колеса зияла прорубленная автоматной очередью рваная дырища.
-Больше я туда не сунусь! – заявил усатый.
В целом, однако, если отвлечься от щелчков и стрекотанья в синем небе, на улице было спокойно: люди не спеша, беседуя, двигались пешком к метро. Тем не менее осторожный Кузнецов пошел путем самым дальним, в сторону Ваганьковского кладбища, чтобы шальная пуля не долетела. Нефедов же решил добираться в центр на электричке, благо железнодорожная платформа находилась в десяти-пятнадцати минутах ходьбы от больницы. Немаловажную роль играло также наличие винного магазина на полупути к ней, где Нефедов надеялся прихватить бутылочку пива. Погода была такая ясная и теплая, что ехать домой немедленно не хотелось.
Винный магазин находился на краю квартала в основании белого блочного дома (тоже Белый Дом!). За ним среди пожелтевшего кустарника начинались какие-то запасные железнодорожные пути заросшие травой, среди которой поблескивали осколки бутылок – райская гавань местных мужичков, заповедник алкашей…
Обеденный перерыв еще не закончился, а напротив дверей винного, вне зябкой тени, у бордюра, где приятно греет солнышко, уже небольшая толпа мужичков, - такая пронзительно знакомая картина, будто ничего не изменилось в мире со времени «развитого» социализма, если бы не треск автоматных очередей и единичные выстрелы, сыпящиеся с небосклона. Бой идет за домами, лишь в полутора километрах отсюда. Мужички ждут терпливо с эпическим спокойствием.
-Вот как мне говорят теперь – «дай закурить», а я говорю: «трубку курю»… - усмехается высокий пообтрепанный слегка мужик средних лет, посасывая коротенькую трубку. – лицо несколько дряблое, с сизым оттенком, в глазах бесшабашная алкогольная прозрачность. Он наклоняется к смуглому человеку с не русски черными, до синевы, волосами, плоским раскосым лицом, одетому необычно для этой рабочей очереди: светлый пиджак и белая рубаха с галстуком, темные брюки, остроконечные туфли-лодочки, открывающие белые носки.
-Слушай, Ли Мин, я только потому и трубку курить начал! – радостно смеется мужик.
Ли Мин вежливо улыбается и кивает.
-Вот он только вчера из Китая приехал! – поймав взгляд стоящего рядом парня в синей куртке, почти гордо говорит мужик с трубочкой. – Тебя как звать? – и тут же протягивает ладонь. – Я Коля…
-Саша, - отвечает парень в синей куртке, и они жмут друг другу руки.
-А это Ли Мин, только вчера из Китая!
Международное рукопожатие совершается.
-Ну, как там у вас, в Китае? – интересуется Саша.
-Ну, это.. я коммунист, - смущенно улыбается китаец.
-А мне начхать коммунист он или кто! Радостно сообщает всем свое свободное мнение Коля.
-Ну, это я…  так… - машет рукой осторожный китаец.
-Как цены? – уточняет Саша.
-Ну, это… - китаец как-то по особенному ласково и ловко щиплет край куртки Николая, - …очень дешево… Помидоры – сорок рублей один… ну…
-Килограмм, - подсказывает Саша.
-Килограмм, - обрадовано кивает китаец. – Сахар очень дешево… масло… Каждый килограмм дешево…
Выстрелы из-за домов сыпятся как из надорванного мешка – ударит короткая очередь, перекрывая одиночные, и снова ненадолго затишье…
-Слушай Ли Мин, а давай с тобой коммерцию делать! – предлагает Коля. – Ты возить будешь, а я продавать…
Послушай, Саша, - оборачивается он к новому приятелю, - а ты ему с жильем не поможешь? 
Саша не успевает ответить. С грохотом отворяется железная дверь и все устремляются в магазин. Штурм Белого Дома…
За железной решеткой у прилавка толстая торгашка в бывшем когда-то белым халате поверх душегрейки, со свекольным красными щеками и тигриным разлетом густо подрисованных тушью глаз.
-Ну, что так долго не открывали, - ворчит плотный мужик с кирпично-красным лицом.
-А чего долго-то, чего? – небрежно пожала могучими плечами торгашка.
-Как чего, на две минуты опоздали…
-А куда тебе спешить? – ухмыльнулась торгашка.
-Небось телевизор смотрела, как Белый Дом берут?
-А то как же! Щас, кто больше шуметь будет, туда и отправим!
-А что, вот примем на грудь и пойдем разбираться с этими разбойниками, - ворчит кирпичный мужик, впрочем беззлобно. Он стоит прямо перед Нефедовым.
Взяв бутылку азербайджанского коньяка, мужик выходит, за ним Нефедов с пивом. Дойдя до кустарника, они останавливаются и, не сговариваясь, смотрят в синее потрескивающее от выстрелами небо.
-Ах, что делают, заразы, - говорит кирпичный мужик, - что делают!… Ну и заразы эти Руцкие. Правильно говорю, командир?
-Верно, - кивает Нефедов, сдёрнув ключом крышечку с пивной бутыли – своих-то детей небось на улицы не выводят, чужих гробят…
-Вот я и говорю, - подхватывает мужик, откручивая головку бутылке коньяка - ну, поругались трое, так взять бы их и пусть как на дуэли раньше дворяне, - мужик изображает коротким толстым пальцем пистолет, - пусть бы между собой и решали, а при чем здесь другие?…
     Они пили из горлА.